09. Унтерменш. Глава IX

ГЛАВА IX

1

Я посмотрел документы – Эльза Диссель, двадцать шесть лет, Берлин.

— Фрау Диссель, что заставило вас срочно покинуть в Берлин? – спросил я.

— Тетушка написала, что больна, — отвечала полноватая блондинка с крупными, "рыбьими" чертами лица.

Мы с Карлом переглянулись.

— Вот как? — потянул он. — А радиопередатчик, который нашли в вашем чемодане, наверное, последняя воля тетушки. Она хотела перед уходом передать кому-то свой бесценный рецепт печенья…

Диссель настороженно посмотрела на Карла, потом на меня. Менее уверенно, но продолжила плести сказку про тетушку и невинность. Карл сначала доверительно кивал, потом рассмеялся. Я был не в таком приподнятом настроении, как Карл, и у меня совсем не было времени.

...От первой же пощечины Диссель слетела со стула. Я схватил ее за волосы и повторил вопрос: откуда у нее радиопередатчик.

— Я ничего не знала, клянусь!.. — завизжала Диссель так, что зазвенело в ушах. — Он позвонил ночью, сказал, срочно!..

— Он — это кто?

— Герберт, Герберт Дирихс, — стонала Диссель, слезы на лице мешались с кровью из разбитых губ. — Мы вместе работаем в фотоателье уже несколько лет… Он фотограф, я его ассистентка. Он сказал, билеты купил... Встретились на вокзале, он отдал его… ну… чемодан. Сказал быть осторожной. Сказал, все объяснит потом! В Мюнхене надо оставить чемодан у его друзей... Все!

— И ничего не насторожило в этой просьбе? Тяжелый чемодан. Срочность, ночной поезд.

— Он хорошо заплатил. Мне нужны деньги. Пожалуйста!..

Я отпустил ее. Вернулся за свой стол.

— Что еще вам сказал Дирихс? — спросил Карл.

— Ничего! Клянусь, ничего!.. — плакала Диссель так и не вставая с колен.

— Адрес?

— К-какой?

— Адрес друзей, у которых вы должны были оставить чемодан.

— Бруннерштрассе, восемь.

— Квартира? — спросил Карл. — Это многоэтажный дом.

— Третья. Кажется, третья. Да, именно. Пожалуйста… больше не надо...

Я нажал кнопку. Задержанную увели. Карл подошел к моему столу. Стряхнул пепел в полную пепельницу.

— Дамочка врет, — сказал он. — На Бруннерштрассе нет многоэтажного дома, знаю этот район. Обычный коттедж. Живет семья. Но, наверное, я пошлю Шульца до него прогуляться. Вдруг нароет пересечения с фотографом или Берлином вообще.

— Да, проверить стоит, — ответил я, поглядывая на часы. Дьявол!.. Без четверти семь.

— Хотя не похоже, что Дирихс назвал ей адрес. Скорее выкинул ее с радиопередатчиком побыстрее, опасаясь ареста. Его физиономия во всех ориентировках, а она – ма-аленький, но шанс вывести «инструмент» из Берлина. А мышка попала в мышеловку... Как думаешь, Леонхард, она говорит правду, что не при делах, или к нам правда попала "пианистка"? — Карл пробежал пальцами по воображаемым клавишам.

— Не знаю. Слишком быстро поплыла, — ответил я. — Скорее всего, заплатили. В любом случае надо сообщить в Берлин. Меня больше беспокоит, нам ее придется вести в Берлин, или берлинцы соизволят поднять свои задницы и заберут ее сами?

— Поднять задницы? Да они в последние дни даже нужду справляют на ходу. Рассказывал один знакомый, у них там сейчас жарко. Аресты на завтрак, обед и ужин. Говорит, эта «Красная капелла»[1] не только в Германии давала «концерты». Сигналы засекли в Швейцарии, Франции, но над шифром голову ломают до сих пор. Поговаривают, там замешаны очень высокие имена и важная информация…

— Ну вот пусть они с ней и забавляются, — ответил я. — А у меня и не без шпионских игр работы по горло. Но глаз с нее спускать! Не хватало, чтобы она что-нибудь с собой сделала. Привяжите ее к стулу что ли… или к койке. Ладно, Карл. Я отъеду на часок-другой. С ног валюсь.

Я схватил фуражку, по карманам распихал сигареты, зажигалку. Как назло в дверях столкнулся со Шторхом — нужно было расписаться в каких-то бумагах.

Я на весу поставил подпись. Шторх поинтересовался, когда мой отец вернется из Берлина - его срочно вызвали на неделе. Я ответил, что отец передо мной не отчитывается, и вышел из допросной комнаты. Дорога была каждая секунда. Забежал в свой кабинет, убрал в сейф документы и пистолет, глотнул воды, задержался у зеркала — оценил, как выгляжу, оправился, провел расческой по волосам. Улыбнулся в сладком предвкушении...

***

Последняя неделя августа выдалась неспокойной. Отголоски берлинских арестов достигали и Мюнхена. По городу колесили пеленгаторы, был усилен контроль на вокзалах, в поездах, на въезде в город тщательный досмотр. Ориентировки на ускользнувших из Берлина подпольщиков или тех, кто с ними связан, обновлялись без конца. Кроме того, было дано указание взять под особый контроль бывших коммунистов, социал-демократов, членов христианских профсоюзов – словом, всех, кто был противником фюрера и Национал-социалистической рабочей партии Германии, и теперь мог оказывать помощь подпольщикам «Красной капеллы». Кипы личных дел, беседы, допросы, слежка, ночные обыски и аресты изматывали. Но как только я покидал стены серого здания гестапо на Дитлинденштрассе, у меня словно открывалось второе дыхание.



...Фюрер как-то сказал, что немцы - это сырые поленья, их надо хорошо сбрызнуть бензином, чтобы зажечь. Вот сейчас я чувствовал себя именно тем вспыхнувшим поленом. Не думал, что я, рейхсдойче, офицер СС Леонхард Шефферлинг с несколькими военными кампаниями за плечами, когда-нибудь так потеряю голову...

Я летел, как истребитель. Дом в вонючем рабочем квартале теперь казался сказочным убежищем. В окно с красной геранью был готов прыгнуть с разбега.

Дребезжащий дверной звонок. Ожидание — целая вечность. Наконец, тихие шаги. Щелчок замка.

— Опоздал, знаю. Закопался с бумагами. Но я взял извинение, — я выставил ладонь с маленькой коробочкой перед собой: — Чулки, французские.

— Французские? Спасибо, — улыбнулась Алеся, — Неужели они тоньше немецких?

— Не могу знать. Вам, девушкам, виднее, почему вы сходите с ума именно от французского белья, чулок, духов, — скороговоркой произнес я. Пока Алеся разглядывала мой подарок, я целовал ее шею, плечи, крошечные идиотские пуговицы на блузке не расстегивались, и я был готов перегрызть их зубами. Не хватало рук, я хотел сделать все сразу: обнимать ее, трогать, раздевать...

— Харди, нет... Ай, щекотно!.. Сначала поешь. Я и так подогревала ужин дважды! — Алеся сбросила мои руки и рассмеялась. Она отступила на шаг и дразняще сморщила носик.

Игра в прятки была недолгой и возбуждающей. Рычал от удовольствия и какого-то охотничьего азарта. Мелькнуло что-то вроде дежавю. Когда-то ночью также преследовал Алесю в стенах своего дома, она боялась, кричала, полоснула меня ножницами по плечу. Теперь это воспоминание казалось каким-то чужим, ненастоящим.

Я подхватил Алесю и бросил на кровать. Она смеялась, повизгивала, когда целовал ее шею, шутливо лягалась, сквозь смех грозилась оставить меня голодным и даже пару раз клацнула зубами у моего уха.

Я же как мальчишка, сходил с ума от одного предвкушения ее тела...



…Сквозь задернутые шторы пробивалось солнце, погружая в сонный тыквенный полумрак комнату — ту самую, дверь которой я безуспешно осаждал пару недель назад. Зато теперь бывал чаще, чем в своей служебной квартире. Для меня это стало почти физической необходимостью.

Здесь было довольно просто, даже бедно. Старый дубовый шкаф с зеркалом посередине отражал этажерку с книгами — в основном, сборники стихов; металлическую кровать, вышитое покрывало, которым она обычно застилалась, теперь валялось на полу, как и юбка Алеси... По обе стороны от кровати висели старинные подставки под свечи. На блеклых обоях с крупными цветами когда-то висело гораздо больше фотографий или картинок, чем теперь. В тех квадратах и прямоугольниках пионы и лилии были ярче, чем на остальной выцветшей стене. По потолку шла глубокая трещина.

Впрочем, было чисто и уютно. Чувствовалось, что хозяйка – девушка. Занавески пахли свежестью, в вазе стояли цветы, герань на подоконнике цвела огромными красными шарами цветов, верх черного пианино был накрыт белоснежной салфеткой. На ней стояла небольшая статуэтка-бюст Баха и фарфоровая балерина.

В тусклом свете не сразу можно было заметить дверь — без наличников, ручки, она была так же оклеена обоями, как и остальная стена. В замочной скважине торчал ключ.

— Куда ведет эта дверь? — спросил я. Алеся встала с постели почти сразу. Она так делала всегда. Я со примесью досады смотрел, как она одевается, поправляет волосы. Чувствовал себя так, будто из меня вынули кости. Лежал на мягкой кровати, как в облаках, не хотелось шевелить даже пальцем.

— Обычный чулан, — ответила Алеся.

— Почему закрыт?

— А почему он должен быть открыт? — возразила Алеся с улыбкой.

«В самом деле», — подумал я и посмотрел на часы, поморщился: как не хотелось, Боже, из чистой постели снова возвращаться в толстые стены гестаповских подвалов с их грязью, кровью, блевотой... Чтобы как-то взбодриться, потянулся к радио, лязгнули металлические пружины кровати. Этот лязг в последнее время ассоциировался только с Алесей, тыквенными сумерками ее комнаты и удовольствием.

— Алеся, тебе хорошо со мной? — спросил я. Она не ответила, отдернула занавеску и открыла окно. Я зажмурился от плеснувшего в глаза вечернего солнца.

— Мне с тобой очень хорошо, — продолжил я. Хотел получить "комплимент" обратно, но Алеся суетилась, что-то искала на полу.

—...Да где эта сережка?.. — вздыхала она. — А! Вот...

Ответа я не дождался. Закурил, сделал громче радио. Передавали сводки с фронта. Диктор четко сообщал о выходе немецких войск к Волге. Затем было короткое, но воодушевляющее обращение фюрера к немецкому народу.

Алеся все время недовольно косилась на радиоприемник, когда же заиграл марш, рывком выключила его. Сказала мне одеваться и садиться за стол. На нем, как по мановению волшебной палочки появилась бутылка вина, супница, жаркое с картофелем и свининой, сыр, огромный кусок мясного пирога, какой-то салат, стопка блинчиков, вишневый джем, яблоки, свежая малина.

Полчаса назад я не думал о еде, а теперь, глядя на все это, захлебывался слюной.



Пока ужинал, Алеся ходила по комнате, потом постояла у окна, словно кого-то высматривая, и наконец села рядом.

— Сегодня несколько раз проезжали машины с такими круглыми антеннами, — сказала она осторожно.

— Пеленгаторы?

— Да. А что если в доме есть радиопередатчик, то они это сразу увидят?

— Если он включен и передает сигнал, — ответил я. — Но не сразу. Нужно какое-то время, чтобы отследить сигнал, понять откуда он, куда передает. Расшифровка вообще может занять не один месяц. Почему ты спрашиваешь?

— Интересно. Обычное женское любопытство.

— Бывает. Да, кстати, завтра тебе лучше остаться дома.

— Опять? Снова облава на врагов Рейха?

— Не надо лишних вопросов, моя сладкая. Просто делай, что я говорю, — сказал я и взял Алесю за подбородок. Она улыбнулась и в который раз мельком глянула в сторону потайной двери.

— Что там? — спросил я, проследив ее взгляд.

— Ничего.

— Не лги мне. Ты все время смотришь на эту дверь. Что там?

— С чего ты взял? На потолке после вчерашнего дождя пятно появилось, а по обоям подтек, на него смотрю! — недоуменно показала рукой Алеся. Но неубедительно.

— Открывай.

— Зачем?

— Я сказал открой! — приказал я. Алеся вздрогнула, встала из-за стола, подошла к стене. Повернула ключ. Дверь со скрипом открылась. Внутри валялся какой-то хлам, метлы, ведро, старая картина, ножная швейная машинка и женский дорожный саквояж.

— Это чье? — спросил я.

— Не знаю...

— Что внутри?

Алеся подумала и спокойно ответила:

— Передатчик. Только я его не включаю. Приходят радисты, они им сами занимаются… Что смотришь? Открывай. Только осторожнее, где-то тут валялся пулемет. Не споткнись.

Алеся ухмыльнулась, скрестила на груди руки - так делала всегда, когда сердилась, и вышла.

Я открыл саквояж — на засаленном дне нашел старую пуговицу и билет до Нюрнберга десятилетней давности.



Алеся пронесла посуду мимо меня на кухню. На обратном пути я остановил ее и взял за руки.

— Прошу, малышка, больше не надо так, — прошептал я. Меньше всего хотел сейчас ссоры. — Сейчас не время для шуток.

— Шуток? — ответила Алеся. – Ты бы видел себя со стороны, видел бы свои глаза!..

— Извини, нервы. Мне просто нужно отдохнуть... Бумажная работа так утомляет. Скоро все кончится и будет по прежнему.

— Бумажная? — недоверчиво спросила Алеся.  — Про ваше гестапо болтают такое...

— Предрассудки и происки врагов.

– Пусть так, но если бы ты уволился, мне было бы спокойнее. И тебе тоже, выспался бы.

— Ну вот опять! Говорил же, это невозможно сейчас. Медкомиссия только в ноябре. На что я буду жить? На что покупать подарки моей прекрасной невесте? На днях стенографистки обсуждали какую-то модную ткань. Может выберешь? Сошьешь себе новое платье.

— Не хочу, спасибо, — ответила Алеся. Мой ответ ее огорчил.

— А что хочешь? Помаду, конфеты, какое-то украшение, — я целовал ее руки, запястья. — Мех, духи?..

Алеся вздохнула, смягчившись, смотрела с прежней теплотой, поправила мне волосы, провела ладонью по моему лицу.

— Сходим куда-нибудь вместе? В галерею, или в Баварскую оперу. Там дают "Луну" Орфа. Или просто в парке погуляем, на лодке покатаемся. Возьмём с собой Асти, ей будет где порезвиться. Мне... мне не по себе, что ты вот так приходишь на час-другой и уходишь. Это неправильно.

Не дожидаясь, пока договорит, я взял ее лицо в ладони, поцеловал кончик тонкого носика:

— Мы обязательно сходим куда-нибудь, как только я буду свободнее, обещаю. Это твое единственное желание?

— Да. Нет. Еще постарайся не приходить ко мне в этом.

Алеся посмотрела на старый венский стул, поверх которого был накинут мой китель, на сиденье лежала фуражка.

Я удивился просьбе. В гестапо форма не была обязательна, больше ходили в гражданском. Мне нравилась форма, за годы военной службы я к ней привык, к тому же это было удобно – не думать, что надеть. Но...

— Все, что пожелает моя русская богиня, — согласился я. — Все, что пожелает...

2

—... Красивый наряд. Тебе идет. Настоящая баварская красавица! — сказал я и щёлкнул фотоаппаратом еще пару раз.

На Алесе был тирольский темно-зеленый дирндль[2] с милыми цветами на светлом фартуке, черные туфельки с пряжкой, в руках — крошечный букетик цветов. Она была как фарфоровая статуэтка на фоне зеркального озера. Я не мог не любоваться ею.

— Да уж, — Алеся поправила белоснежные рукава-фонарики блузки. — Только больше я его не надену. На меня в нем как-то странно реагируют. Пока до метро дошла один прилип познакомится. В метро еще один. И главное все так осмотрят сверху вниз, как на ярмарке! Я, конечно, знала, что в Германии ценят традиции, любят костюмы вот эти баварские, тирольские… А ты когда шел в своих… шортах, на тебя тоже девушки так реагировали?

В словах Алеси слышалась насмешка. Будто ее забавляли ледерхозе, бесценные кожаные бриджи. Узор на них моя бабушка вышила своими руками, поэтому этот костюм бережно хранился в нашей семье как реликвия. Что находила Алеся комичного, не знаю. Я списывал это на ее неискушенность в вопросе немецких традиций.

Знала бы она чуть больше, не привлекла бы столько мужчин своим поясом. Я подозвал Алесю к себе. Перевязал узел на фартуке с левой стороны на правую, но не отпустил из рук тонкую талию, затянутую в корсет.

— Теперь такого внимания не будет, — сказал я, обнимая Алесю. – Теперь ты «замужем». Все просто: бант по центру – вдова, налево – свободна, направо – замужем.

— Да? Я знала, что спереди бантик, вот и завязала, как нравится… — задумчиво произнесла Алеся и рассмеялась.



…Мы лежали на траве и смотрели на облака. Хотелось остановить время, так было спокойно и хорошо. Пели птицы, в озере плескалась рыба, а брызги искрились на солнце, как серебряная россыпь. Асти, глядя на это, бегала по берегу и стучала зубами, но в воду не заходила. Пахло лугом и цветами, а из корзинки, которую Алеся приготовила для нашего небольшого пикника, — булочками с марципаном и "курником". О, это было божественное блюдо, без которого я теперь не представлял воскресный обед — русский слоеный пирог с мясом, жареным золотистым луком, грибами и чем-то еще. Я пытался правильно произнести название, и это тоже вызывало у Алеси улыбку.

 — Лето заканчивается… У нас обычно в это время уже чувствуется осень. Нос так высунешь в форточку утром, а ветерок такой уже свежий. И небо синее-синее, прозрачное, как стекло. Камень брось — разобьётся. Рябина красная, горькая. А после первых морозов — горько-сладкая, но это в ноябре… — Алеся погрустнела. Эта тоскливая улыбка плохо сочеталась с баварским костюмом.

— У тебя кто-то остался там, в России? Семья? — спросил я, впившись зубами в сочный кусок пирога и застонал от удовольствия. Он таял во рту!..

Алеся отрицательно покачала головой.

— Кто до войны умер, кто во время...

— Зачем ты тогда скучаешь? Если там холодно до июня, и в августе уже чувствуется осень. В Германии и в октябре на клумбах цветут цветы.

— Дело не в цветах. До революции папа много путешествовал за границей, жил и работал в Париже, Цюрихе, Берлине... Когда умерла бабушка, его мать, он сам, своими руками вскрыл ее, вынул органы… Жара была, а покойнику в доме три дня находиться. Я помню, как он вышел мне навстречу с тазом, а в нем…— Алеся содрогнулась. — Хирурги такие, у них нервная система крепче, чем у нормальных людей. Так вот, каждый раз, когда он пересекал границу, возвращаясь в Россию, он плакал как ребенок, и как у Есенина, обнимал березы… Этого не объяснить. Не знаю…

— Если уедешь ты, то как ребенок будет плакать Флори. Или Кристиан. Смотрю, вы сдружились?

Я ждал возможности задать этот вопрос. Случайно узнал от Хорста, что после нашего визита к Кристиану Алеся встречалась с ним еще.

— Он — прелесть, — ответила Алеся и кокетливо добавила: — Я в него даже влюбилась, совсем немного. С ним интересно. Только он напуган твоим допросом.

— Беседой, не допросом. И не так уж напуган, раз разболтал. Так о чем он говорил с тобой?

Алеся посмотрела на меня, словно раздумывая, верить мне или нет. Я заверил, что все останется между нами.

— Говорил, как грустно, что происходит сейчас между немецким народом и русским, — сказала она. — Два великих народа с великой культурой, тысячелетней историей не должны враждовать... Кристиан рассказал, как в Бонне познакомился с одним философом, Вальтером Шубартом[3]. Он тепло отзывался о русских, читал русских писателей, даже женился на русской эмигрантке. Когда в Германии к власти пришли нацисты, бежал с женой в Советский Союз... У Кристиана есть книга с дарственной надписью Шубарта. Кажется, швейцарское издание. «Европа и душа востока». Очень любопытная книга, я прочитала за ночь. Не все понятно, конечно, но основное. Шубарт как бы выводит основные черты каждого народа: англичан, итальянцев, французов, размышляет над историческим контекстом, влиянием ландшафта на их характер. Но меня поразило другое. Шубарт говорит, что две самых непохожих нации, которые в то же время могли бы проникнуть друг в друга и обогатить, это немецкий народ и русский. Более того, именно в таком слиянии он видит спасение западной цивилизации от пропасти, которую предрек в «Закате Европы» Шпенглер[4]. «Мессианский человек», «свет с востока»… А знаешь, Ницше тоже много писал о России и в конце жизни начал учить русский язык, чтобы прочитать Достоевского в подлиннике. Еще он говорил: «Я обменял бы счастье всего Запада на русский лад быть печальным…» [5] — рассказывала Алеся, мечтательно глядя поверх леса и далеких гор. Как будто говорила не мне, а небу и облакам.

— Мне эта мысль не давала покоя, я ночью даже не спала. Вот вроде как есть душа, а есть тело. Соедини, и получится человек. А по отдельности — мертвец и пустая энергия… Сам посуди, — Алеся повернулась ко мне и посмотрела в глаза. Говорила с чувством, с вдохновением, сбивчиво, будто мысль опережала слова, — нас так много связывает, наши народы! Немецкая принцесса была на русском троне, и не одна! А художники с немецкими корнями? Карл Брюллов. А Санкт-Петербург? Вот где сплав немецкой мысли и русской души… Ты как-то говорил про наши цивилизационные ошибки. Да, они есть. Например, по себе сужу! — нам ведь правда порядка не хватает, дисциплины, умеренности. Иногда простого здравомыслия!.. Тот же авось — это же безрассудство, а все равно каждый раз на него надеешься.

— На кого? — спросил я.

— На авось. Авось. Случай. Авось пронесет. Авось обойдется… Хотя папа всегда говорил, что за каждым таким авось стоит подсознательная вера в Бога, когда ты отдаешься на волю… Его. Но опять же народная мудрость – на Бога надейся, а сам не плошай… Или как ваш священник говорил на последней проповеди: не искушай Господа своего…

Я был приятно удивлен. Во-первых, тому, что Алеся не просто стала ходить со мной по воскресеньям на мессу, но и вслушиваться в проповеди. Во-вторых, с Кристианом они обсуждали правильные вещи. Я не мог не отметить этого.

— Да, этот Шуберт славный парень. Он прав. Человечеству есть чему поучиться у немецкого народа. Германская нация дала миру великие имена инженеров, изобретателей: Даймлер, Дизель, Рентген... Как Прометей принес людям огонь с небес, так и немецкая нация, осененная германским духом, дала миру нового Творца, немецкого «сверхчеловека», — сказал я. Вытер губы салфеткой, налил минеральной воды.

Алеся вздохнула. Воодушевленный огонек в глазах померк:

— А русский Николай Зелинский придумал противогаз. Менделеев периодическую систему химических элементов. Попов изобрел радио, которое ты слушаешь с таким удовольствием… Я тебе про одно, а ты опять про «сверхчеловека»… Знаешь, у нас на курсе такой интернационал был: казахи, грузины, цыгане, евреи, белорусы... Все вместе, какие посиделки студенческие устраивали. Весело, дружно.

— Евреи? Может ты с юде и романы крутила? — усмехнулся я и снова заглянул в корзину, что там было еще припрятано вкусного.

— Романы не крутила, врать не буду. Аккомпанировала, дружила, из одной тарелки ела. Не вижу в этом ничего постыдного. Нас учили, что любой, кто готов жить по совести, работать на общее благо, отвергать капитал, скупость, богатство, - мне товарищ и брат. Любой, потому что "нет ни эллина, ни иудея". Об этом написано в Евангелие твоей матери. Там нет деления на уберменшей и унтерменшей. Зато есть про гордыню, самовозвышение и самовосхваление. Кто захочет быть первым, будет последним. Кто возгордится, что лучший, будет посрамлен.

Я достал из корзины еще одну булочку и сливы. Предложил Алесе, но она мотнула головой.

— Ты что-то не поняла, милая. Превосходство арийской нации — научно доказанный факт, — говорил я. — Ты же не собираешься спорить с фактами? Почитай де Гобино «Опыт о неравенстве человеческих рас», середина прошлого века, между прочим. Или «Расологию» Чемберлена, Гюнтера. Тоже философы, к слову. Как твой Шуберт.

— Шубарт. Шуберт – австрийский композитор.

— ... И все философские идеи прошлого столетия сейчас доказаны наукой. М-м-м. Эта сахарная глазурь божественна!

— Ваши ученые выдвинули определенные свойства черепа и внешности истинного арийца, — продолжала спорить Алеся. — Скажи, как Геббельс, ваш фюрер им соответствуют? Высокие, широкоплечие, голубоглазые арийцы? Да сколько вас таких наберется?

— Фюрер беседовал с Геббельсом и сделал вывод, что он истинный ариец.

Алеся ухмыльнулась:

— А, ну да. «За нас думает фюрер». Значит, если завтра ваш «фюрер» скажет, что земля на трех китах лежит, а немецкие ученые, «осененные германским духом», подтвердят, ты в это тоже поверишь? Бред! Немецкий народ — великий народ, но не лучше и не хуже других.

Я перестал жевать. Сглотнул. Спорить об очевидных вещах я не собирался. В Алесе говорила злоба и зависть, она не немка, поэтому не могла проникнуться идеями великого Германского Рейха, ее тело и лицо было прекрасно, но славянская кровь, циркулирующая в организме, мешала впитать истину о совершенстве и избранности немецкой нации. Но я не понимал другого.

— Неужели тебе, моя сладкая, ближе «красные» идеи? Ты по этому скучаешь? По своему красному свинарнику, где лакала помои "из одной тарелки" с юде, потому что так научили большевики? — спросил я. — Как можно? Большевики убили твоего отца, а тебе хочется вернуться под их грязный сапог, вместо того, чтобы поддержать тех, кто отомстит за него — великую германскую армию. Кто отнимет у рябого тирана Сталина преступную власть и вернет вам свободу.

— Конечно, немецкий сапог лучше! И причем здесь власть? Любят же не власть, а страну, Родину. Ты же любишь свой фатерланд, — разгоряченно возразила Алеся. — Ахматова тоже не приняла великую русскую революцию, но не сбежала в парижские квартиры, как иные, и не стала за миску супа грязью свою страну поливать! Она осталась. А ведь у нее мужа расстреляли... А за что мне мстить? За то, что не только умею читать и писать, но и получила образование, о котором в прежние времена и мечтать бы не могла?! А отец мой, если стал предателем, немецким шпионом, то он заслужил ту пулю, которую получил!.. И с чего вдруг у вас, у юберменшей, такая забота проснулась?! Всю историю на нас зубы скалили, а здесь освободить решили? Сколько вас таких было, "доброжелателей": то тевтонцы, то поляки, шведы, французы... Так что расскажи эти сказки кому-нибудь другому! И вообще, не тебе судить мою страну и мою власть! — впилась в меня глазами Алеся.

Я очень хорошо знал этот взгляд. Злой, упрямый, жгучий. Запомнил, можно сказать выучил, когда допрашивал пленных или пойманных партизанских недоносков. Невольно вспомнился недавний разговор с Хорстом о "бомбе замедленного действия". Честно говоря, случайно запустив этот «пробный шар», я не ожидал такой реакции. Но объяснялась она просто: советская пропаганда, окружение евреев, казахов, белорусов, и прочего генетического сброда.

Меня это огорчило, но не сильно. Алеся готовила, что я хочу, делала, что я хочу, ложилась в постель, когда я захочу… Теперь даже одевалась и причесывала волосы, как нравилось мне. Какая разница, с какими мыслями? Главное, чтобы эти мысли не переросли во что-то большее, но, вспомнив историю с Хессе, на это у нее вряд ли хватило смелости.



Какое-то время молчали. Алеся, отвернувшись, смотрела на озеро и уток. Я подозвал Асти и с рук угостил остатками пирога.

— Погода портится, надо собираться, — сказал я. Над нами же плотные облака набегали на солнце, и загородный пейзаж терял яркость. С севера надвигались темные грозовые тучи.

— Вечером обещали дождь, — согласилась Алеся, сгоняя с полосатой скатерти набежавших муравьев.

— Да, забыл сказать. Завтра мне надо будет уехать за город, в Дахау. Сколько это займет времени, не знаю. Если освобожусь раньше, заеду. В любом случае позвоню.

— Дахау? — подняла голову Алеся. — Можно с тобой? Александр говорил, это старинный город художников, там очень красиво. Ты по своим делам, а я погуляю…

— Нет, я поеду не в город. В концентрационный лагерь. Но я с удовольствием заеду в город и куплю тебе маленький подарок, — добавил я. Не хотелось терять ту теплую искорку, которая снова мелькнула в глазах Алеси.

 — Харди, сделай кое-что для меня, — сказала она, с тревогой коснулась пуговицы на сарафане. Я заверил: что будет угодно. Алеся достала из своей корзины карандашик и что-то нацарапала на салфетке. Отдала мне.

— Вот. Крылов Иван Алексеевич, пятнадцатого года рождения. Пожалуйста, узнай, нет ли его... там? Пожалуйста.

Что-то изменилось в ее лице, глазах, голосе, когда она произнесла имя. Имя кого, я уточнять не стал. Просьба была неожиданная и, что называется, дурно попахивала. Я пообещал, что сделаю все от меня зависящее. Как только Алеся отвлеклась, щелкнул зажигалкой и поджег листок бумаги.

3

Я подъехал к Дахау около девяти часов утра в понедельник. Ходили слухи, что лагерь предварительного заключения появился близ тихого живописного городка не случайно, а как "ответ" фюрера на то, что его население единодушно проголосовало против национал-социалистов на выборах в тридцать третьем. Так или нет, кто знает.

Над крышами двух белых двухэтажных зданий с небольшими пристройками развевались флаги: свастика над одним и две белые руны "зиг" на черном полотнище — эмблема СС — над другим. Окна верхних этажей украшали цветы, нижние — закрыты решетками. Между зданиями находились ворота, рядом — черно-белая караульная будка.

Я показал документы, немного подождал и получил разрешение войти внутрь.



Лагерь был огромный, больше двухсот гектаров, но, к счастью, мне не пришлось далеко идти — политический департамент Тайной государственной полиции находился в двух шагах от главных ворот. Здесь проходила регистрация, на заключенных составляли дела, записывали личную информацию, фотографировали, присваивали номера. Шли допросы.

Я представился, изложил суть вопроса – надо было прояснить одну путаницу с документами. Меня проводили в кабинет сотрудника, который мог мне помочь, с ним где-то до одиннадцати просидели в архиве. Разобравшись, я отзвонился начальству, доложил все и вышел на улицу. Оставалось еще одно, личное дело...



Пристроившись в тени деревьев, я ждал. Мимо прошагали заключенные. Их то и дело подгоняли, чтобы держали строй и маршировали. Я всматривался в лица охранников в форме, поглядывал на часы — засранец опаздывал.

Наконец увидел, как ко мне широким шагом, улыбаясь, спешил Фриц Расп.

— Шефферлинг, старина, прости! Закрутился, — пожал мне руку он.

— Бывает. Ну что, получилось?

— Не здесь, — Расп покосился на здание полицейского департамента. — Пойдем прогуляемся. Заодно поболтаем. Сто лет не виделись.

— Полгода, с весны, — уточнил я. Что-то подсказывало, что Фриц просто забыл о моей просьбе. Впрочем, намеки обнадеживали, да и свободным временем я располагал. — Ты, смотрю, получил повышение? — спросил я, глядя на петлицы. Расп кивнул. — Как дядюшка? Тут у вас мило. Клумбы, деревья. Пахнет вкусно.

— Дядюшка — эстет. Ты еще не видел, его комендантский штаб. Версаль! А пахнет оттуда, там столовая. В старой теперь швейная фабрика, — Расп указал на здания левее гауптвахты. — Такие дела.

***

Над коваными воротами свежей черной краской сверкало на солнце: «Arbeit macht frei».[6]

...Болтали в основном о работе, сравнивали жалование, условия службы. Расп рассказал, как на выходных чинил крышу у родителей в доме. Что отец совсем плох, из-за подагры не выходит на улицу, а мать «чудит» и капризничает. Фриц предположил, что после отпуска в Италии с женой и детьми переедет куда-нибудь поближе к своим старикам, чтобы они были под присмотром и ни в чем не нуждались.

За разговором прошли мимо зоны переклички — что-то вроде плаца, где утром и вечером происходило построение, сверялись списки, выдавались наряды на работу и прочие бытовые мелочи. Сейчас там стояло порядка пятидесяти человек — пять рядом по десять заключенных в каждом.

— Утренняя проверка затянулась? — сказал я, оглядывая уродливые серые лица и выцветшие робы в сине-белую полоску.

— Двоих не досчитались. Пока ищут, эти стоят.

— Не все стоят, некоторые лежат, — ответил я. Местами строй был «рваным» — некоторые заключенные валялись на асфальте.

— Жара. Солнце, — отмахнулся Фриц. – Помнишь с нами учился такой Отто Циммер? Здесь пригрелся, кретин. Как его смена, так вечно все не сходится. Панику поднимет, все на ушах: «Побег! Побег!». А потом окажется, что списки не обновили, кто за ночь сдох, а он бегает, гавкает, что овчарок не слышно… На прошлой неделе вот так запорол одного. Приседания плохо выполнял, не старался. Вор, к тому же монархист, но хороший электрик был, толковый. Там, в мастерской работал. К слову, о работе… Комендант тут закинул одну мысль. Чтобы заставить этих лучше работать, выделить один блок для развлечений. Вроде борделя. Привезти таких же бритых шлюшек из женского лагеря. Хорошо поработал, выполнил норму, получи талон, иди развлекись. Как тебе идея?

Я не ответил. Глядя на ходячие скелеты в робах, еле таскающие ноги, сомневался, что они на что-то способны… Обратил внимание на большие белые буквы на покатой длинной крыше здания технического обслуживания: «Есть один путь к свободе. Ее вехами являются: послушание, честность, чистоплотность, трезвость, трудолюбие, организованность, самопожертвование, правдивость, любовь к отечеству».

— Слова Гиммлера, — пояснил Расп. — Года три как нарисовали. Ладно, поспешим, а то скоро обед.



Мы подошли к блокам — баракам, где содержались заключенные. По центру шла лагерная дорога, справа — лазарет. Я предупредил, что дальше не сделаю ни шагу.

— Да успокойся. Заразы не подцепишь. Первые два блока у нас образцовые, — засмеялся он, поняв, в чем дело, — Они для гостей, журналистов, делегаций. Там и чисто, и красиво. Я сам здесь сижу, приставлен к одному офтальмологу. Он исследует глаза, возможность изменения цвета радужки. Пока никаких результатов, только там больше работы, — Фриц кивнул на дальнее строение с высокой трубой, из которой валил черный дым.

— Не хочу. Иди сам, — ответил я. Отлично помнил, как за партией в скат Расп лакал шнапс и болтал про дезинфекционный блок, где заключенные обрабатывали свои вшивые одеяла и тряпки, — его обходили стороной сами охранники. Рассказывал, что в лазаретах проводятся эксперименты с возбудителями разной дряни, вроде малярии, да и вообще «инфекция там гуляет такая, что узники дохнут, как мухи, и пришлось построить новый крематорий, так как старый один не справлялся».



Расп исчез в двери «образцового» блока. Я остался на улице. Солнце палило нещадно. Хотелось пить и меньше дышать. Стояла омерзительная вонь — так обычно пахнет в больничном морге. Хотя сам морг, как я понял, находился дальше, в другом блоке — там у задней двери стояло что-то вроде навозной телеги, на которую заключенные накидывали за руки и за ноги тощие обнаженные обритые трупы. Телега наполнялась до верха, как сеном, и отъезжала. Грузилась другая...

Лошадь била копытом и фыркала, отгоняя мух. "Бедное животное", — подумал я. По такой жаре возить туда-обратно тяжелую телегу. Хотелось верить, что лошадям здесь дают достаточно воды.

Кто-то истошно завизжал. Я обернулся. Из лазарета вышли двое заключенных, они вели под руки третьего. Тот стонал и буквально висел на их руках. Верхняя часть головы у него была забинтована, на месте глазниц расплылись два кровавых пятна.

Я понимал эксперименты по влиянию температуры на организм или давления, лечение той же малярии. Но менять цвет глаз? Блажь, особенно в военное время.



Наконец появился Расп и тайком сунул мне маленький сверток. Я поспешил спрятать его в карман.

— Фриц, дружище, не знаю, как благодарить тебя!

— Не знаешь — не благодари. Лучше завязывай с этим. Или уж на "белую фею" пересядь.

— Я не летчик, чтобы перед вылетом себя бодрить кокаином, — усмехнулся я. — Для меня это только лекарство, не больше. В любой момент я брошу, когда боли пройдут. У меня все под контролем.

— Было бы под контролем, хватало бы того, что выписывают по рецепту.

— Фриц!

— Харди! — тоже повысил голос Расп. — Холодный пот, пустая голова, нервы, как у истерички, запоры, вялый член, а потом еще начнёшь вокруг себя несуществующих пауков давить, если не бросишь! Это я, как человек с дипломом медика говорю. Вернее предупреждаю. А там решай сам. Ты взрослый человек, должен понимать... Ладно. Слушай, Шефферлинг. Давай вечером встретимся, посидим в пивной. Знаю я одно местечко…

— Нет-нет, — решительно отказал я. — Пас. Дела.

— Дела или пианистка-кузина? Хессе жаловался, что ты его поколотил. Что, неужели такая любовь?

Я невольно улыбнулся и кивнул.

— Тогда тем более завязывай с этой гадостью. К слову о Хессе, ты ничего про него не слышал? — сказал Расп закуривая. Я отказался. Старался меньше курить, потому что Алесе не нравился запах табака и мой кашель.

— Нет, — ответил я. — Что с ним?

— Не знаю. Хильдегард написала, он вроде как-то пропал.

— Хильдегард, это которая…

— ...которая судилась с ним из-за алиментов. Кстати, видел я их малышку. Захочешь – не откажешься, копия прохвоста. Последний раз он писал из-под Севастополя. Прислал даже какие-то вещи девочке.

Я пожал плечами, ничего сказать не мог. Как ни цинично, но привык в последнее время к таким новостям и похоронам тех, с кем учился в военном училище, с кем служил, кого знал.



Я еще раз поблагодарил друга за помощь и заверил, что провожать не надо. Дорогу найду сам.

На обратном пути остановился у наполненного водой рва, которым был окольцован непосредственно сам лагерь. Где-то здесь был застрелен Клаус, воздыхатель моей сестры. Идиот, на что он рассчитывал? Трехметровая стена с колючей проволокой по периметру. Семь вышек с пулеметами и охраной. Впрочем, как я потом узнал, этот мог быть и не побег. Дело в том, что между лагерем СС и лагерем для военнопленных было что-то вроде рва с водой. Каждый, кто приближался к рву расценивался, как беглец. В него стреляли без предупреждения. Красный ублюдок был пристрелен как раз возле воды, и это стоило Еве жизни... Воспоминание о сестре отозвалось тупой болью.

Впрочем, когда сел в машину и развернул сверток, настроение пошло на взлет. На эмоциях даже прижал к губам два заветных флакончика с морфином.

***

На ужин был превосходный тунец с овощами. Алеся смотрела внимательно, будто отслеживала каждое мое движение.

Когда я говорил — молчала, когда улыбался — улыбалась в ответ, но натянуто, нервно.

— Как прошел день? — спросил я. Быть может, что-то произошло, что-то такое, о чем она не могла заговорить первая.

— Хорошо. А у тебя? — Алеся снова что-то ждала.

— Вполне.

— Получилось узнать что-нибудь?

— О чем?

— О ком. Я просила, помнишь?

— А-а-а, да... Конечно же, — я поставил на скатерть бокал вина. — Мне очень жаль, но.. информация закрыта, все только через официальный запрос. А запрос... это объяснения, вопросы, риск.

Алеся понимающе кивнула. Я накрыл ее ладонь своею.

— Не расстраивайся. Если твой друг и попадет в Дахау, с ним все будет в порядке.

— Разве в тюрьме человек может быть в порядке? — ответила Алеся, отвернувшись.

— Дахау — не тюрьма, а трудовой лагерь. Там хорошие условия. Не отель, но вполне. Разбиты клумбы с цветами, есть крыша над головой. Есть лазарет, даже место, где развлечься, отдохнуть от работы. Знаешь, там выращивают очень милых ангорских кроликов. Как думаешь, зачем? Верно! Шерсть, мех используется для пошива формы летчиков, — говорил я, но Алеся не слышала. Она смотрела в одну точку и ломала пальцы о чем-то размышляя. Или о ком-то.

— Послушай, милая, — сказал я строго, — Ты просишь меня разыскать кого-то, не объяснив даже, кто этот человек и что значит для тебя. А теперь сидишь тоскуешь у меня на глазах. Учитывая наши отношения, это как минимум странно, не находишь? Или ты мне не веришь?

Взгляд Алеси стал осознанным. Она тряхнула головой, будто отгоняя мысли, и пробормотала:

— Верю, конечно верю. Извини...

— Все хорошо, — принял извинение я и вернулся к ужину. — Сыграй мне что-нибудь, будь умницей.

 Алеся прошла к пианино и заиграла какую-то тоскливую мелодию. Когда я попросил сыграть что-то повеселее, ответила, что "пальцы сегодня как будто деревянные", закрыла крышку и вышла из комнаты.

4

В воскресенье вечером гуляли перед сном с Асти по городу. Я шел молча. Алеся наоборот была весела, как никогда, и навязывала свое веселье мне.

—… Вчера день такой был, — говорила Алеся, облизывая мороженое. — Двое соседских мальчишек прибежали. Губы трясутся, сами чумазые, в краске. Оказалось, мать уехала и оставила дома одних, чтобы за младшей сестрёнкой присмотрели. А они такие драчуны, ужас! Ну вот и начали выяснять, кто из них за старшего, пока мать не придет. Поругались, подрались. А сестренка тем временем — тоже тот еще пропеллер! — краску на себя опрокинула. Ну вот, вчера с Флори пол дня отмывали сначала кроху, потом мальчишек, а потом себя.

— Надо было не прикрывать их, а все рассказать матери, чтобы хорошенько надрала им задницы, — ответил я. — Да и мамаше тоже. Почему краска не спрятана, дети могут ее так спокойно открыть?

— Не знаю, но помочь надо было. Зато они про ссору свою забыли напрочь! Все-таки ничто так не объединяет, как совместные неприятности! Хочешь? — Алеся ткнула мне под нос свое мороженое. Я отвернулся, но Алеся настаивала. В итоге часть эскимо оказалась у меня на носу и подбородке.

Алеся хихикнула. Я выругался и достал платок.

— Ничего смешного! Ведёшь себя, как ребенок.

— Я? А по-моему, это ты ведешь себя как обиженный мальчик, — Алеся невозмутимо ела мороженое. — Взрослый мужчина, военный офицер с наградами идет и дуется на то, что его три раза в «морской бой» обыграли.

— Ты жульничала! — не сдержался я.

— Как?! Ты сидел в другом конце комнаты! Как в морской бой вообще можно жульничать! Как?! — смеялась Алеся. — Хочешь, давай придем и еще раз сыграем. Ты даже можешь сам расставить мои корабли.

— Не буду я с тобой больше играть. Ты играешь нечестно! И не в "морской бой", а "линкоры". Называй правильно!

Алеся закатила глаза.



Незаметно мы вышли на Хорнштайнштрассе. Почта, автобусная остановка, а там, за тополями, кованая ограда и дом со львами у крыльца…

Алеся дотронулась до моей руки. Она больше не смеялась:

— Так и не поговорил с отцом?

Я покачал головой. Сразу после нашего ночного разговора с Алесей я написал ему, что жду его у озера, в кафе, где мы часто бывали всей семьей. Но отец не пришел… На службе тоже не получалось — да и не место это для выяснения отношений и личных тем. Потом отец уехал в Берлин. Вернуться должен был пару дней назад.

Алеся огляделась по сторонам, затем перебежала улицу и скрылась в кондитерской. Вернулась с коробкой, перевязанной яркой ленточкой, и решительно сказала:

— Пошли!

— Куда? — не понял я.

— Туда, — махнула она рукой в конец улицы.

— К отцу? Рехнулась? Полчаса десятого!

— Ну и хорошо. Значит, точно дома.

— Нет, нельзя прийти вот так, без предупреждения, без звонка… Нужен какой-то повод, в конце концов. Это не по-немецки.

— Разве? Харди, а что такое «блицкриг»? — внезапно спросила Алеся.

— Блицкриг?.. Быстрая война... цель которой достижение победы в максимально сжатые сроки.

— Зачем?

— ...Чтобы противник не сумел мобилизовать свои основные военные силы, экономику, — ответил я.

— Правильно. Поэтому мы и пойдем сейчас, без звонка и предупреждений. Застанем врасплох. — легко дернула плечиком Алеся. — Я забрала последние пирожные с вишней — те самые, которые он обожает. Это добрый знак!

Она свистнула Асти и, что-то напевая, пошла вперед гордой уверенной походкой.

***

...В доме горели несколько окон. Сердце колотилось, как в юности, когда я возвращался ранним утром и пытался незаметно пролезть через окно или заднюю дверь. Алеся наоборот источала решительность и подбадривала меня улыбкой.

Мажордом открыл дверь и после неловкой паузы сказал, что «впустить может только фройляйн Алис» — Вилли извинился и, назвав меня по имени, виновато добавил: «Таково распоряжение хозяина».

Алеся завертелась вокруг него, как уличная торговка, осыпала старика вопросами, улыбками, комплиментами, — словом, заговорила зубы. Так оказались в холле.

Запах дома заставил невольно улыбнуться. Казалось, сейчас из кухни выбежит мать в переднике и начнется волшебная суета, апофеозом которой всегда был праздничный обед…



—...Что здесь происходит? — спросил отец, тяжело спускаясь по ступеням лестницы. В темном халате он был похож на сурового судью. — Вилли, тебе было сказано не впускать этого человека.

— Добрый вечер! Вилли не виноват, — вмешалась Алеся, очаровательно улыбаясь. — Мы прогуливались и решили зайти.

— Отец, в самом деле, — сказал я. — Ты не отвечаешь на звонки, письма... Соглашусь, сегодня уже поздно. Но мы могли бы встретится в другое время.

— Конечно! Например зайти к Харди в его новую квартиру, — подхватила Алеся. — В выходные, да?

— Было бы отлично. Алис превосходно готовит жаркое по рецепту матери. Ты должен его попробовать.

Отец спокойно выслушал.

— Все? — спросил он. — Вилли, проводи. Гости уже уходят.

Отец зашагал обратно вверх по лестнице. Я посмотрел на Алесю — каким ослом она меня выставила! Ведь знал, что так и будет. Но она как будто загипнотизировала меня, дала надежду, и вот результат. Нет, больше ни секунды не собирался оставаться здесь.

— Герр Георг, не думала, что вы такой… черствый человек, — вдруг сказала Алеся таким стальным тоном, что обернулись и я, и отец. — Чего вы добиваетесь? Что вы вредничаете? Зачем издеваетесь над собственным сыном? Неужели вы не видите, что ему больно и плохо? И вы еще упрекаете его в бессердечности?! А сами ведете себя, как… как деспот, как самодур!..

Увидев, что отец уходит, Алеся как пантера бросилась за ним вверх, хотела удержать за рукав, но вдруг потеряла равновесие, вскрикнула и полетела вниз, глухо ударяясь о ступени. Она осталась лежать неподвижно у подножия лестницы…



…Все было как в страшном сне. Я бросился к Алесе. Отец, несмотря на возраст и грузность, в мгновение оказался возле меня, перескакивая через две ступени, как теннисный мяч.

Тронул ее шею.

— Пульс есть… Жива!

— Вилли, воды, нашатырь! — крикнул отец. — Вилли, черт тебя дери!.. Август, ну конечно! У нас сосед новый, доктор из Гамбурга... Сейчас-сейчас, я приведу его.

Отец скрылся в дверях. Я осторожно взял Алесю на руки и как можно аккуратнее положил на диван в холле. Погладил ее по щеке… Ком подошёл к горлу.

Я закрыл глаза, быстро перекрестился и сухим языком, прилипающим к небу, прошептал:

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen… Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum…

***

Казалось, прошла целая вечность, когда наконец появился доктор Август с медицинским саквояжем. Отец на ходу рассказывал, что произошло. Доктор кивал, подошёл к Алесе и попросил посторонних выйти, оставить его наедине к пострадавшей. Я сказал, что не посторонний и хочу присутствовать, но отец буквально втолкнул меня в свой кабинет, усадил в кресло.

Но сидеть я не мог. Ходил от окна к двери, не находя себе места.

— Сядь, сказал! Не маячь. Веди себя как мужчина, — крикнул отец, раскашлялся, налил себе воды, выпил большими глотками. Стакан дрожал в его руках. — Не понимаю, как это случилось?.. — говорил он сам себе. — Я и не коснулся ее…

Я достал сигареты. Закурил. Голова была, как в тумане. Отец ли толкнул Алесю, или она сама оступилась, — решил, что в этом разберусь позже. Сейчас главное, чтобы она пришла в себя, чтобы все было хорошо. Хорошо, насколько возможно в такой ситуации…

— Что? Что ты смотришь? — поймал я внимательный взгляд отца.

— Ничего. Ровным счетом ничего. Давно не видел тебя… таким. Переживаешь, что жаркое теперь никто не приготовит? А помнишь, как весной в этом же кресле ты слюной брызгал, что я ее подобрал и взял в дом.

— Замолчи, — прорычал я, стряхивая пепел. Смотрел в темнеющее окно, думал вслух: — Не надо было приходить… Как знал, как чувствовал… Не хотел идти, она настояла…

— С каких это пор ты стал таким послушным? — усмехнулся отец.

— С тех самых, как ты стал упрямым и злым, как старый дьявол!

— Заявился мой дом и оскорбляешь меня?

— Я пришел извиниться, объясниться! И не впервые, если ты не заметил. Но, вижу, тебе это не нужно. Что ж! Хорошо. Я больше не потревожу тебя. Вас, герр Шефферлинг... Господи, почему так долго? Что он с ней делает?!.

Из-за двери послышались голоса. Мы переглянулись с отцом.

— Разговаривает, она пришла в себя! — прислушался я, схватился за ручку двери, но отец снова оттолкнул меня.

— Пусти, у меня уже нет терпения здесь сидеть!

— Так наберись! — сказал отец. — Думаешь, у меня оно было, когда тебя оперировали с шансами пятьдесят на пятьдесят?!

Голос отца дрогнул. В лице появилось что-то болезненное. Он будто сразу пожалел о собственных словах. Заходил по комнате, пытаясь вернуть себе прежний невозмутимый вид. Подошел к секретеру, что-то достал из ящика и бросил передо мной.

— Вот, отвлекись. Почитай.

— Берлин… Ильзе Хольц-Баумерт? — удивился я, рассматривая письма. — Откуда это?

— Из почтового ящика, — язвил отец. — Наверное не знала, что ты переехал. Вот и пишет по старому адресу.

Я без особого любопытства оглядел письма. Мне было совершенно не до этого.

***

С плеч свалилась целая горная гряда, когда увидел Алесю. Полулёжа, она заправляла блузку, иногда морщась от боли.

Новости были отличные. Доктор Август заверил, что «ничего страшного нет». Ни сотрясения, ни переломов. Гематома на затылке. Ушиб плеча и особенно сильный ушиб двух правых ребер. Поэтому никакой активности, физических нагрузок. Покой. Рецепт мази, обезболивающее — на столике.

Когда отец ушел проводить доктора, я бросился к Алесе. Не мог поверить, что все обошлось.

— Ты бледный, — сказала Алеся и погладила меня по щеке. Я сжал ее руку, поцеловал.

— Как себя чувствуешь?

— Если не считать, что немного больно сидеть из-за, pardonne moi, ушиба мягких тканей, то все хорошо, — улыбнулась она и, слегка приподнявшись посмотрела в сторону окна, откуда доносился разговор отца и доктора: — А у вас? Лед тронулся? Отец уже с тобой разговаривает, по имени назвал.

— Лежи, тебе нужен покой… Не понимаю, как ты упала? Он толкнул тебя? Отец? Признайся, только честно. Не прикрывай его.

Алеся как-то странно посмотрела на потолок, потом на дверь и прошептала:

— Харди, если честно… я упала немного... сама.

— Как это? Оступилась?

— Не совсем... Я побежала за твоим отцом, и вдруг думаю, а это идея!.. Помнишь, я рассказывала про двух мальчишек? Что неприятности, они сплачивают, примиряют…

Алеся говорила все тише, отодвигалась от меня, вжимаясь спиной в подушки.

Я бросил ее руку. Встал с колен.

— Ты что, специально упала? А обморок?! Ты же потеряла сознание…

— Я хотела, как лучше... — пискнула она, как мышь. — Чтобы вы помирились.

— Лучше?! А если бы ты сломала себе шею?!

— Так если для дела... А вообще я хорошо сгруппировалась. Когда-то ходила на каток и первое, чему меня научили: правильно падать…

Кровь забила в висках. Я хлестнул ее письмами по лицу, которые в суматохе так и держал в руке.

— Идиотка. Безмозглая дура! Сумасшедшая! — я не находил слов от ее безрассудства.



Хлопнула входная дверь. Вернулся отец и отозвал меня в сторонку.

— Леонхард, — сказал он. — Я подумал и решил, для Алис будет лучше переночевать здесь.

— Да, так будет лучше, — согласился я, стиснув зубы. Иначе придушил бы ее. — А утром, часов в шесть, подъеду. Сколько я должен за доктора?

— Потом, — махнул рукой отец. – Вот что, ты тоже оставайся. Не мне же за ней присматривать ночью. Спроси свою орлицу, вам две комнаты готовить, или в твоей ляжет. Только без глупостей! Доктор Август сказал никакой активности, понимаешь?

— Спасибо, отец, — сказал я. — Спасибо.

Отец улыбнулся кончиками губ, забегал глазами, как от неловкости:

— Иди давай, И собаку свою в дом забери. Не хватало, чтобы она чего-нибудь сгрызла или сбежала, — проворчал он, но по-доброму, мягко. Еще час назад предположить такого не мог. Я почувствовал, как стало легко и спокойно на душе — забытое чувство казалось таким странным, неуклюжим…



Сделав несколько кругов по холлу, я снова подошёл к Алесе. Она смотрела в сторону, тайком утирая слезы. Я взял ее за подбородок и развернул лицо к себе. Скула была красной, кровоточила небольшая царапина.

— Жить будешь, — сказал я. — Значит так, ночуем здесь. В аптеку заеду завтра. Ясно?

Алеся кивнула, не поднимая глаз.

— Сказать, чтобы приготовили чай? Хочешь чего-нибудь? — спросил я.

Она отрицательно покачала головой.

— Болит где?

— Тут немного, — прошептала Алеся, сморщившись, и потерла плечо.

— Сейчас съезжу к себе, привезу морфин. Будет легче.

— Не надо, я потерплю, — сказала Алеся и посмотрела в глаза. — Харди, ты что, испугался за меня?

Не ответил. Отвернулся. Ухмыльнулся.

 Алеся обвила мою шею одной рукой и прошептала:

— Прости, пожалуйста...

Злость ушла. Я осторожно прижал ее к себе, поцеловал висок. Черт возьми! В том момент, когда она летела с лестницы, я в одну секунду вдруг понял, насколько важна она, что для меня значит…

А еще подумал, что на такие рискованные проделки не решился бы сам Уленшпигель. Фокусница, мать ее... И после этого она будет утверждать, что не жульничала в «Линкоры»!..

5

Я опаздывал и старался ничего не забыть. Все потому, что Алеся рано утром, во сне, закинула на меня ногу, а потом прижалась всем телом, уткнувшись мне в шею... Словом, пришлось проигнорировать звонок будильника и задержаться в постели. А теперь в спешке одеваться, бегать из комнаты в комнату, завтракать без свежего выпуска «Фелькишер».



— … Часы?!

— На тумбочке, — спокойно отвечала Алеся. Она держала за ошейник Асти, чтобы та не мешала и не бегала за мной, думая, что я с ней играю.

— Платок, сигареты... Ключи? Где эти чертовы ключи!.. А, вот... Ты поняла, что тебе надо сделать? Повтори, — говорил я, затягивая на запястье кожаный ремешок часов.

— Забрать рубашки из прачечной. Не забыть ошейник и подстилку Асти. Вычесать ее хорошо. Записать тебя к дантисту на следующей неделе… Собрать вещи в чемодан.

— Так точно. Собери. Мой стол не трогай, им я займусь сам, — я звякнул ключами.

— Сам? Там что-то секретное? — посмотрела Алеся в сторону моего стола. — Письма поклонниц?

— Каких поклонниц? Не говори ерунды.

— А какие письма ты принес от отца в прошлый раз?

— Письма?.. Так, приятель писал. Вместе воевали во Франции. Не знал мой новый адрес, отправлял на старый.

— Хм… Среди немецких офицеров принято душить письма друг другу женскими духами?

Алеся спрашивала как бы между прочим, но смотрела въедливо.

— Тебе показалось, милая, — ответил я. — Ах да, после обеда придет Фриц Расп. Отдашь ему деньги, они там, у зеркала.

— Ты кому-то должен? — спросила Алеся.

— Нет, конечно. Расп проигрался в карты, попросил занять.

— То есть, мне взять с него расписку?

— Какую расписку?

— На твое имя, конечно. Ты же сам учил, что в долг надо давать только с распиской, и не всем подряд. Так будет по-немецки, — отвечала Алеся, как выученный урок.

Так как деньги предназначались Фрицу за морфин, я не нашел ничего лучше, как отметить внимательность Алеси, что она "растет" в моих глазах, а потом сменить тему.

— Да, чуть не забыл, — сказал я. — На счет вещей, может все-таки вместе переедем? Отец будет рад. В доме нужна женская рука. Особенно оранжерее матери.

— Нет, — ответила Алеся, — Это твой дом, я рада, что ты снова туда вернёшься. Твоему отцу тяжело одному, чтобы он не говорил. Но я привыкла к своей каморке. Тем более Флори никак не съедет к Хорсту. За ней тоже надо присматривать.

— Ты ей не нянька. Тебе за это не платят.

— Все равно. Тем более, у меня же радиопередатчик в чулане, забыл? — она многозначительно повела бровью, — Кто будет шифровки передавать?

После того случая, когда я заставил Алесю открыть чулан, она не упускала случая кольнуть меня. С одной стороны, мне нравилось ее веселое настроение, с другой — чувствовал раздражение, когда она язвила и обыгрывала подобные «шпионские» темы.

— Я ушел. Хорошего дня, моя богиня, — сказал я.

Алеся обвила мою шею. Поцелуй на прощание затянулся...

— Опоздаешь! А потом я буду виновата… — прошептала сквозь поцелуй Алеся и оттолкнула меня.

Я вышел на улицу и первым делом нашел свои окна. Алеся помахала мне рукой, я послал в ответ воздушный поцелуй.

***

Вбежал в служебные двери, как в последний вагон. На ходу приветственно вскидывая руку, дошел до кабинета. Перевел дух, немного пришел в себя после утренней "пробежки". Открыл окно, чтобы проветрить помещение, закурил, хотел забрать из сейфа дела и понял, что ключей нет. Холод прошел по спине, ведь я помнил, как убирал их в карман... Или в суматохе только подумал убрать?

Я позвонил Алесе и выдохнул: в самом деле, связка так и осталась лежать на подносе для визиток. С минуты на минуту должно было начаться совещание, потом приемные часы, словом, отлучиться получилось бы не раньше двенадцати. Я предложил Алесе принести мне ключи сюда, в гестапо, но она наотрез отказалась.



…Совещание прошло почти "бескровно". По крайней мере, для меня. Посетителей, к счастью, тоже оказалось совсем немного.

Забежал Шторх, опять надо было где-то расписаться, согласовать график дежурств. Принес служебный вестник от двадцать девятого августа. На последней странице в списке тех, кто отдал жизнь за Рейх и фюрера Шторх показал фамилию старого приятеля, с кем пришел в полицию еще Веймарской республики. Помолчали. Затем пошел в тир, куда в последнее время стал редко заглядывать. Как-то не находил времени. Впрочем на качестве стрельбы это не отразилось.

Ближе к обеду заглянул к отцу, чтобы сообщить, что переезд наметил на выходные, правда без Алеси. Но отец говорил по телефону, жестом показал, что занят.

Последние двадцать минут я сидел в кабинете за столом и просто смотрел на стрелки часов. Потом на фотографию Алеси в баварском платье — в груди сладко кололо, и я снова считал минуты...

***

Я не предупредил, что вернусь за ключами в перерыв. Фриц к этому времени наверняка забрал деньги за морфин, а Алеся ушла в ателье. Поэтому я удивился, застав ее в квартире. Точнее в моем кабинете, за моим столом.

Я остановился, прислонился к дверному косяку. Асти подбежала ко мне, радостно виляя хвостом.

— Так-так, у нас обыск? — спросил я, потрепав ее по ушам.

Алеся ничего не ответила. Кажется, она даже не удивилась моему появлению. Как-то заторможено сгребла все со стола обратно в ящик и вздрогнула, когда я подошёл к ней и взял со стола ключи рядом с ее рукой.

На полу валялся вскрытый голубой конверт, я поднял его. Пробежал по диагонали: Ильзе крупным школьным почерком признавалась в любви, извинялась за то, что сбежала, просила о встрече...

— Ты соврал про письма... — тихо сказала Алеся.

— Ты могла понять их неправильно. Да и что говорить? Об их существовании я узнал совсем недавно. Если ты заметила, я их даже не прочел. Потому что для меня их содержание, равно и как их отправитель, значат не больше, чем остальной бумажный мусор в этой корзине, — сказал я, разорвал письмо и выбросил обрывки. — А ты, значит, ты не поверила и воспользовалась тем, что я забыл ключи... Тебя разве не учили, что читать чужие письма некрасиво? Ты меня разочаровываешь, милая... Очень. Придется тебя наказать. Отшлепать или, быть может... лишить сладкого?

Я провел пальцами по щеке Алеси. Было что-то пикантное в этой сцене. Она ревновала, а в малых дозах это было даже приятно. Главное, не превышать, и чтобы это не вошло в систему...

Но Алеся отстранилась от моего прикосновения.

— Я ведь сразу поняла, что это от нее, от этой "принцессы Гарца", как ты ее называл... — сказала она тихо, дрожащими пальцами трогала дрожащие губы. — Испугалась, что она, как тогда, в поместье Александра, заявится, и ты бросишься за ней… Я боялась снова потерять тебя, Харди... Только бояться надо было не писем, а того, что лежало выше… Этого...

Только сейчас я заметил, что в руках Алеся держала не еще одно письмо, а копию наградного листа, в нижней части шло краткое изложение личного подвига. Туда она ткнула пальцем:

— Блестяще проведенная операция, имеющая дезинформационную цель… Что это, Харди?.. Что это?..

— Это моя работа, — ответил я и забрал из ее рук наградной лист.

— А позировать на фоне… на фоне повешенных, расстрелянных... тоже работа? — Алеся указала на ящик стола.

— В какой-то степени да. Послушай, милая. В каждой работе, есть какие-то неудобные моменты, о которых не принято говорить. Что-то вроде обострившегося геморроя или расстройства желудка... Поэтому не надо лишних вопросов.

— Нет надо! Я хочу знать, о какой "операции" здесь говорится. Только не лги, не лги мне!..

Я выдохнул. Поднял глаза к потолку. Дьявол... Так прогадать направление главного удара. Причиной истерики были вовсе не письма Ильзе. Алеся полезла в стол за ними, а нашла мои документы, военные фотографии, переписку... Она требовала ответа, я решил его дать.

— Что говорить? Ты же читала... Мне поручили инсценировать террор НКВД, преступления сталинской власти, армии... — сказал я. — Да, использовать для этой цели пришлось гражданских... Это психология, так надо было. У меня был приказ. Ничего личного, никакой неприязни я не испытывал к этим несчастным фрау, старикам... детям...

Я понял, что последнее уточнение было лишним. Алеся судорожно выдохнула, прикрыла рот ладонью.

— Милая моя, я понимаю, что ты чувствуешь. Это на самом деле ужасно. И никакого удовольствия ни я, ни мои солдаты не получили от того, что пришлось делать... К слову! Большую часть этой ужасной работы взяли на себя — и с удовольствием взяли, скажу! — твои соотечественники, украинские головорезы, пособники своего садиста-главаря Бандеры. Это так. Мои солдаты, даже я сам были поражены, с какой жестокостью они все сделали! Выродки. Настоящие животные. Озлобленные дикие животные!.. Повторяю, я выполнял приказ. А приказы не обсуждаются. Обжаловать приказ можно только после его выполнения. За невыполнение приказа по уставу полагается расстрел. Поверь, мне тоже было больно...

— Больно?! Я видела, когда тебе было по-настоящему больно! Ты плакал мне в коленки о своей сестре, а теперь ты улыбаешься!.. — срывалась на крик Алеся. — Говоришь про нелепость, геморрой... Не прикрывайся приказом. Много ты вспоминал об этих людях?

— Конечно, позже я был на исповеди, и священник отпустил мне все грехи. Я чист перед Богом и своей страной.

— Чист?! Да у тебя руки по локоть в крови! Человеческой крови!.. Ах да, они же не люди. Ни для тебя, ни для твоего священника. Второй сорт. Садовые муравьи на участке, которые занимают "жизненное пространство" предназначенное для "расы господ", да?.. Это твой долг перед страной?!.

Я посмотрел на часы.

— Ладно, не горячись. Окна открыты. Мне нужно идти, иначе не успею поесть, — сказал я. — Вернусь — поговорим. А лучше прекратим вовсе.

Алеся покачала головой, по щекам покатились слезы.

— Ты не просто убийца. Ты чудовище, — прошептала она. — Какое же ты чудовище...

— Послушай, сладкая, ты хотела правды — ты ее получила! — я начинал терять терпение. — Достаточно того, что я вообще объясняюсь с тобой. Я не просил тебя совать нос в мои документы, ты сделала это сама! Да, в той деревне я выполнял приказ, как положено солдату. Да, я фотографировался на фоне этих ублюдков-партизан, за которыми гонялся два месяца! И не надо сейчас драматизировать и заламывать руки, что это для тебя какая-то новость! Ты чистила мою форму, видела награды на кителе, Железный Крест. Или ты думала, я получил их за спасение редких птиц? Не строй наивную дуру, ты понимала, кому подставляешь задницу! Поэтому подотри свои сопли и займись делом!..

Алеся, не дослушав, сорвалась с места и выбежала из комнаты. Хлопнула дверь...





Видит Бог, я не хотел ссоры. Наоборот, доверился ей, поверил в ее здравомыслие. Я не собирался даже повышать голос, но обвинения Алеси и какая-то "жертвенность" позы и взгляда спровоцировали.

Я уверял себя — это эмоции. Ей просто надо дать время остыть. Пройдет пара дней, и она забудет все, как забыла остальное. Обиды, ссоры... Мало ли их было? Из-за "передатчика", из-за власти большевиков, революции в России и Германии, потом Алеся дулась, что я ничего не узнал о ее русском друге. Эмоции кипели, мы выговаривали друг другу, что думали, но каждый раз снова ложились в одну постель.

И эта маленькая ссора не станет исключением. Конечно, Алеся поймет, что виновата сама, что сама себя наказала за свое любопытство. Долго она злиться не может, я это уже понял. В ней нет такой силы, а значит, она прибежит сама, как прибежала в Вассеррозе после всех унижений. Как бросилась за мною тогда вечером, после того как нагрубила в доме Кристиана и Чарли...

"Да, все будет так", — говорил я, заставлял себя в это верить. Но где-то глубоко внутри ныло и царапало предчувствие: на этот раз что-то серьезно сломалось, сошло с рельс и теперь летело под откос...



[1] Rote Kapelle (нем.) — кодовое название, данное гестапо подпольным группам антифашистского Движения Сопротивления, действовавшим в кон. 1930-х – нач. 1940-х гг. в Германии, Франции, Бельгии, Нидерландах и некоторых других странах и связанным с советской разведкой.

[2] Dirndl (нем.) – женский национальный немецкий костюм

[3] Вальтер Шубарт - немецкий философ, доктор юридических наук, доктор философии, автор нескольких книг.

[4]«Закат Европы» (нем. Der Untergang des Abendlandes) — философский труд немецкого публициста Освальда Шпенглера о периодичности истории.Современники чаще всего сравнивали Шпенглера с Ницше, хотя если Ницше верил в возрождение западной культуры, то автор «Заката Европы» не сомневался в её обречённости.

[5] Ницше Ф. Сочинения в 2 т., М.: Мысль, 1990., т.2, с.796

[6] «Труд освобождает».