Гарпагон

                И стал я на песке морском, и увидел
                выходящего из моря зверя с семью
                головами и десятью рогами: на рогах
                его было десять диадим, а на головах
                его имена богохульные.
                (Иоанн Богослов, из книги
                «Откровения», глава 13, стих 1)
 
                И увидел я другого зверя, выходящего
                из земли; он имел два рога, подобные
                агнчим, и говорил как дракон.               
                (Иоанн Богослов, из книги
                «Откровения», глава 13, стих 11)

     Эта история произойдёт в конце времён, когда планета окончательно погрязнет в жестоких войнах, народ восстанет на народ, царства на царства, когда мор, глад, землетрясения по местам станут неотъемлемой частью бытия современного человека, а Благодатный огонь, несмотря на то, что Евангелие о Христе проповедано на всех языках, во всех языцах ещё нисходит с небес на землю в утешение верующим и молящим о спасении своём.

ГЛАВА 0

Кто не думает о конце, тот ошибается в начале.
              (Хуан Мануэль)
 
     –   Ребята, может, всё-таки начнем?.. Варлам! Славка! Ренат! Рыжик! Я к кому обращаюсь? Вы меня слышите?
     Одноклассники¬ – Вячеслав Кузнецов, Ренат Акчурин, Игорь Рыжик – согласно закивали – да, да, слышим – и, не отводя взглядов от смартфона, который хозяин квартиры Варлам Преображенский – худощавый семнадцатилетний парень в толстом вязаном свитере держал перед собой на полусогнутой руке – ещё ближе прильнули к дисплею.
     –   Хватит, говорю, ерундой заниматься! Варлам! Включай свою шарманку – нечего больше ждать!
     –   Тамара с Савой придут, тогда включу.
     –   Когда они придут?
     –   Обещали в четыре.
     –   А сейчас сколько?
     –   Юдин, не доставай!
     –   Половина пятого!
     –   И что?
     –   Ничего! Пора начинать!
     Из прихожей донёсся мелодичный звонок.
     Со словами: «Ну, вот, а ты ныл!», Преображенский вышел из комнаты, и через минуту вернулся в компании Савелия Проскурина – крупного, спортивно сложенного парня с красным от мороза лицом, и его сестры десятиклассницы Тамары – худенькой симпатичной девушки с длинными пушистыми ресницами.   
     Веня Юдин первым протянул Проскурину руку.
     –   С прошедшим Новым годом! А мы уж вас, признаться, заждались.
     –   Тренировка поздно кончилась. Что, какие-то проблемы?
     –   Да не, всё нормально. – Юдин повернулся в сторону Преображенского. – Ну что, начнём? Или ещё кого будем ждать?
     –   Никого ждать больше не будем. Всё. Можете рассаживаться.
     –   Давно бы так. – Юдин направился к окну. – Чур, сегодня я у батареи... Сава, идём ко мне, здесь теплее!
     Словно не слыша обращенных к нему слов, Савелий Проскурин по-хозяйски основательно уселся в единственном в комнате кресле – положил ногу на ногу, руки на подлокотники – и спросил, покачивая носком тапочка: на что они собираются медитировать в этот раз.
     –   Да какая разница! – отозвалась Тамара. – Хоть на что, лишь бы получилось.
     –   Всё у нас когда-нибудь получится... Варлам! Что там осталось на диске? Огласи список.
     –   Я оглашу! – Игорь Рыжик быстрым шагом подошел к музыкальному центру. Взял со столика, на котором тот стоял, обложку компакт-диска и громко прочёл. – Очищение от негатива!
     –   Не то, – буркнул Проскурин. ¬– Дальше давай.
     –   Путь к самопознанию!
     –   Тоже не то.
     –   На любовь.
     –   Ну это совсем не то.
     –   Почему это не то? – возмутилась Тамара. – Очень даже то!
     –   Не то, я сказал!
     –   Ну, Сава!
     –   Цыц у меня! На любовь с Преображенским своим будешь медитировать. Без нас... Рыжик! Это всё, или ещё что есть?
     –   Практически всё. Из того, что не пробовали, осталось очищение ауры и подключение к Высшему разуму.
     –   Подключение к Высшему разуму? Ну, вот: отличная тема.
     –   Ага! – захохотал Кузнецов. – Особенно для тех, у кого своего не хватает!
     –   Не понял. Это ты сейчас про кого?
     –   Про всех нас, успокойся.
     –   Пацаны! У меня – предложение! – вскинул руку Акчурин. – Давайте лучше подключимся к низшему разуму! Это куда прикольнее!
     –   Да ну его, – фыркнул Рыжик.
     –   А что?
     –   А то, что он сам к нам скоро подключится. После каникул. На уроке ОБЖ.
     –   Не факт!
     –   Подключится-подключится! Я в наших учителей верю.
     –   Варлам, – тихо сказал Юдин. – Включай. Я больше не могу.
     Преображенский подошёл к музыкальному центру. Забрал из рук Рыжика компакт-диск, вставил в дископриёмник, нажал на клавишу «play» и, убедившись в том, что всё работает так, как должно работать, сел на диван между Вячеславом Кузнецовым и Тамарой.
     Прошло несколько секунд, и из динамиков музыкального центра под тягучий блюз раздался томный женский голос:
     –   Расслабьтесь и закройте глаза.
     Все, кто находились в комнате, умолкли. Расселись по своим местам и прикрыли веки.
     –   Просканируйте внутренним взором своё тело... Оно должно быть максимально расслабленным... Мерно дышите: вдох-выдох... Вдыхайте прану, выдыхайте напряжение... вдыхайте прану, выдыхайте напряжение... На первом слове сделайте вдох, на втором – выдох... Всего раз...
     Преображенский мысленно произнёс: «Всего», и выдохнул из себя: «Раз».
     –   Всего два.
     Преображенский вдохнул: «Всего», и выдохнул: «Два».
     –   Всего три.
     «Всего... Три».
     –   Всего четыре.
     Выдохнув в четвертый раз, Преображенский почувствовал, как его в такт издаваемым томным женским шёпотом словам повело в глубь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.   
     –   А теперь, – продолжил томный женский шёпот, – представьте себе источник Высшего разума... Уловите его энергетику, его тепло... Запомните таким, каким увидели.
     Источник Высшего разума Преображенский представил себе в виде огромного шара, наполненного густым желеобразным веществом. Подобно затухающим углям ночного костра, он переливался оттенками желтого и оранжевого цветов, пульсировал, источая из себя то в одном, то в другом месте сполохи тусклого света и, казалось, о чем-то напряженно размышлял.
     –   Растворитесь в его свете... слейтесь с ним... передайте ему тепло своей души так, если бы перед вами находился близкий вам человек... Не думайте о том, кто он и кто вы. Он – это вы. Он хочет слиться с вами... Не противьтесь – выполните его желание.
     Преображенский сжал кулаки, напрягся и... распахнул душу перед воображаемым источником Высшего разума так, словно хотел показать ему и всем, кто в этот момент, возможно, наблюдали за ним: вот он я, берите всё, что есть – мне ничего ни для кого не жалко.
     –   Мысленно произнесите, – продолжил томный женский шёпот, – я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души.
     Преображенский с готовностью повторил про себя:
     «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души».
     –   Хорошо. Теперь смотрите: перед вами – цветущий белый лотос...
     В то же мгновенье перед Преображенским возник белый цветок.
     –   Поднимитесь к нему... пройдите через его сердцевину...
     Преображенский прикоснулся к цветку. Его тут же бросило в узкий тоннель, поволокло куда-то вверх и вынесло на площадку без стен и потолка.
     –   Закройте глаза и осмотритесь по сторонам. Вы находитесь в красивом уютном месте под сенью древа познания... Корни древа уходят глубоко в землю, зелёные ветви устремляются высоко ввысь...
     Закрыв ладонями лицо, Преображенский представил себе себя – крошечную фигурку молодого парня на фоне бескрайней равнины, над равниной – безоблачное синее небо, под безоблачным синим небом – высокий раскидистый дуб, соединивший это небо, эту землю, эту крошечную фигурку молодого парня, воображением которого они были созданы, в одно нерушимо целое.
     –   Теперь вы – наедине с Высшим разумом... Он обволакивает вас... Он внутри вас. Это значит, вы можете беспрепятственно общаться с ним, сделать его своим учителем, советчиком, другом...
     Преображенский опустил руки. Открыл глаза, увидел перед собой высокий дуб и сидевшего под дубом на грубо сколоченной скамье худого мужчину лет пятидесяти. Он был одет в две белые светящиеся рубахи, одна из которых – с длинными рукавами – доходила до голых пят, другая – безрукавка, надетая поверх первой, – до пояса. Лицо его было смуглым, причем, нос и губы казались светлее подбородка, лба и гладковыбритых щёк; волосы – кудрявыми; глаза – слегка выпуклыми с узкими горизонтальными зрачками.
     Улыбнувшись, худой мужчина в светящемся одеянии вежливо кивнул в ответ на не менее вежливое приветствие Преображенского и после небольшой паузы медленно, со вкусом проговаривая каждое слово, попросил назвать своё имя.
     –   Варлам, – представился Преображенский. – Варлам Сергеевич Преображенский... А вы кто, Высший разум?
     Худой мужчина в светящемся одеянии перестал улыбаться.
     –   Я его посланник – Пророк, – ответил он. – Мне поручено встретить тебя и помочь, если, конечно, ты нуждаешься в нашей помощи... Итак, что привело тебя к нам, Варлам Сергеевич? 
     Не успел Преображенский придумать вопрос, за который не было бы стыдно перед посланником Высшего разума, как в его ушах снова раздался томный женский шёпот, призывавший путешественников по внутреннему космосу, возвращаться назад.
     –   Войдите в сердцевину белого лотоса... двигайтесь по нему без остановки до того места, где начался ваш путь к Высшему разуму... Во время движения следите за своим дыханием и прислушивайтесь к сердцебиению... Сделайте глубокий вдох и... выдох, вдох и... выдох, вдох и... выдох. Медленно потянитесь и откройте глаза.
     Преображенский непроизвольно потянулся. Поймав на себе насмешливый взгляд Пророка, смутился.
     –   Что вы сказали? Зачем, я пришёл? Так это... хотел узнать насчёт Третьей мировой войны... Как она, будет?
     Прежде чем ответить на вопрос, Пророк поднял глаза и посмотрел куда-то поверх головы Преображенского.
     –   Да, – сказал он. – Если ничего не изменится, скорее всего, будет.
     –   Что ж... Очень жаль.
     –   А может быть, и нет.
     –   Не понял.
     –   И не поймёшь, если будешь относиться к будущему, как к нечто предопределенному.
     –   А оно что, не предопределено?
     –   Нет, конечно. Будущее, если не во всём, то во многом зависит от человека, точнее, от того, что выберет он, когда настанет время выбирать.
     Преображенский задумался. Потом, как можно вежливее извинился и сказал, что ему не совсем понятно: что должен выбирать человек – между чем и чем.
     –   Да мало ли? – пожал плечами Пророк. – Между защитой и нападением, например, или законом и справедливостью – не суть важно. Важно, чтобы произошло изменение вероятности... Изменение произойдёт, жизнь станет другой, и будущее – может так случится – окажется вовсе не таким, каким оно привиделось каким-нибудь евангельским пророкам.
     –   Тогда и Третьей мировой войны удастся избежать. Да?
     –   Да. Тогда, быть может, и войны удастся избежать, и мир после войны, если её всё же избежать не удастся, продлится не сорок два месяца, а сорок два века или даже тысячелетия.
     Преображенский сказал: понятно. Потом помолчал и тихо добавил:
     –   Но ведь в случае с Третьей мировой войной выбора одного человека, наверное, будет недостаточно – его просто никто не заметит.
     Пророк согласился.
     –   За полчаса до войны – да, не заметит. А за полстолетие? Тут, мой мальчик, главное заявить о себе так, чтобы тебя услышали даже те, кто никого кроме себя не привыкли слышать, и чтобы те, кто тебя услышали, были услышаны другими. Хотя... – Пророк задумался, – в случае с Третьей мировой войной одного полстолетия, пожалуй, будет действительно маловато. 
     Он замолчал. Посмотрел себе под ноги, где в примятой траве копошился какой-то еле заметный жучок, поднял голову и повторил вопрос: зачем он, Варлам Преображенский, пришел сюда.
     –   За тем, чтобы узнать, как исправить мир и стать великим?
     –   С чего вы взяли? Вовсе нет.
     –   Ладно, не скромничай. Желание стать великим присуще многим в твоём возрасте.
     –   Я не скромничаю, я просто реально оцениваю свои возможности.
     Эти слова, сказанные Преображенским тихо, полушепотом, так, будто он действительно стеснялся своих не самых больших возможностей, развеселили Пророка.
     –   То есть, ты хочешь сказать, – засмеялся он тихим голосом, – что Иисус из Назарета, когда ему было семнадцать, спал и видел себя Царём Иудейским? Или что Сиддхартха Гаутама – потомок жестоких воинов, в те же лета мечтал стать образцом для подражания миллионов пацифистов? 
     –   Я не говорил, что...
     –   Нет-нет, мой мальчик! Никому из людей не дано знать, на что он способен. Никому!
     –   А Высшему разуму?
     –   Что Высшему разуму?
     –   Высшему разуму известно, на что способен тот или иной человек?
     Пророк согласно кивнул.
     –   Ему всё известно... Ну, или почти всё.
     –   И про меня тоже?
     –   Думаю, и про тебя тоже.
     –   А можно у него узнать, на что я способен?
     –   Что ж, давай попробуем.
     С этими словами Пророк высоко поднял голову, сощурился, отчего его прямоугольные зрачки превратились в тонкие горизонтальные линии, задумчиво пошевелил губами и замер, удивлённо вскинув брови. Повернул к Преображенскому лицо, осмотрел его с головы до ног так, будто при первой встрече упустил нечто чрезвычайно важное и, медленно проговаривая слова, сказал, что да, как это ни странно, но он, Варлам Сергеевич Преображенский – отпрыск Данова племени, при удачном стечении обстоятельств способен увековечить своё имя в веках и народах.
     –   Но...
     –   Что? – затаив дыхание, спросил Преображенский.
     –   Одних твоих способностей для этого недостаточно – ещё необходимо огромное желание достичь поставленной цели, которого у тебя нет...
     –   Есть! То есть, будет...
     –   И сила воли отречься от того, что стоит на пути её достижения.
     Пророк замолчал.
     –   Это всё? – с надеждой на то, что других условий не последует, спросил Преображенский.
     –   Тебе, мой мальчик – каким бы ты ни был способным – не обойтись без помощи Высшего разума. А чтобы получить эту помощь, ты должен заслужить её, то есть, доказать свою – как у вас раньше выражались – профпригодность.
     –   Я готов! – воскликнул Преображенский. – Что я должен сделать для того, чтобы вы мне помогли стать великим?
     –   Что сделать? Да много чего. Но об этом позже. Тебя ждут.
     Преображенский нехотя согласился.
     –   Что ж, позже, так позже.
     –   Да! И последний вопрос... Ты когда-нибудь чувствовал, что не такой, как все?
     Преображенский смутился. Отвёл глаза в сторону и, как бы признаваясь в том, в чём при других обстоятельствах никогда бы не признался, сказал, что он – нет, а вот мама с бабушкой – да.
     –   Они, когда мной недовольны, часто говорят, что я ни от мира сего – ни от них и ни от отца, которого, кстати говоря, у меня никогда не было.
     Усмехнувшись, Пророк махнул рукой, дескать, иди. Безоблачное небо в ту же секунду стремительным вихрем обрушилось на равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.    
    
    Очнулся Преображенский от того, что Тамара хлестала его по щекам.
     –   Ты чего? – ошалело пробормотал он.
     Вместо ответа Тамара бросилась ему на шею. Обвила её тоненькими ручками и заплакала-запричитала:
     –   Очнулся! Варламушка мой! Миленький! Очнулся!
     Савелий Проскурин, Рыжик, Юдин, Кузнецов, Акчурин, образовавшие перед диваном полукруг полусогбенных тел, выпрямились и облегчённо выдохнули.
     –   А мы уж думали, Варлам, ты всё, – вытирая вспотевший лоб, прохрипел Проскурин.
     –   Что, всё?
     –   Остался в плену Высшего разума. А ты вон как – выкарабкался... Молодец.
       
     Едва придя в себя, Преображенский первым делом принялся утешать плачущую Тамару. Гладил её по голове, по плечам, говорил, что сам не понимает, как это произошло, и что в следующий раз, когда снова встретится с Пророком – посланником Высшего разума, обязательно выйдет из медитации по первому её зову.
     Тамара перестала плакать.
     –   Каким ещё посланником?
     –   Необыкновенным!
     Преображенский взял ладони Тамары и, поцеловав их, в восторженных тонах принялся описывать Пророка – то, как он выглядел, как себя вёл, что говорил о будущем мира вообще и о Третьей мировой войне в частности. Хотел похвастать тем, что был принят им в ученики, но, увидев с каким недоверием одноклассники слушали его, решил повременить.
     Спросил:
     –   Вы мне что, ребята, не верите? 
     Ребята переглянулись и сказали, что верить-то они ему верят – слышали, какие необыкновенные виденья иной раз посещают йогов во время длительных медитаций – однако всерьёз обсуждать эту тему не хотят по причине того, что обсуждать тут по большому счёту нечего.   
     –   То есть, считаете: мне всё это привиделось, – уточнил Преображенский.
     Проскурин ответил: да, именно так, привиделось, а Кузнецов – самый продвинутый среди одноклассников в теории медитаций, добавил, что поскольку медитация и сон – это изменённые состояния сознания, то ему, Преображенскому, нечего обижаться и кривить перед ними недовольную рожу.
     –   Хочешь, чтобы мы тебе поверили? Не вопрос, поверим, только приведи хотя бы одно доказательство вашей встречи.
     Ни одного доказательства Преображенский привести не мог и потому всё оставшиеся до ухода одноклассников время не проронил о Пророке ни слова, лишь украдкой, так, чтобы этого никто не заметил, то и дело поглядывал на циферблат настенных часов, где стрелки минута за минутой приближали к новой встрече с ним.

***

     Утро для Преображенского началось с медитации. Под медленный тягучий блюз и подробные инструкции томного женского шёпота, продышался, расслабился и, крепко зажмурившись, представил себе Высший разум в виде наполненного желеобразным веществом желто-оранжевого шара. Мысленно произнеся: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души», беспрепятственно пролетел через сердцевину белого лотоса к древу познания и там, в густой тени его ветвей, встретил опиравшегося на посох Пророка.
     Они вежливо поздоровались. Поинтересовались друг у друга: как здоровье, как дела, сели на грубо сколоченную скамью и слово за слово завели неторопливый разговор о смерти и бессмертии, о Боге, о его учениках-апостолах и их роли в создании новой веры.
     Преображенский внимательно выслушал историю об Иисусе Галилеянине – человеке, который называл себя сыном Бога, и сказал, что Иисуса, конечно, жаль, слов нет, но что касается религии, то говорить о ней в двадцать первом веке – примерно, тоже, что ворошить далёкое прошлое – увлекательно, приятно, но бессмысленно и бесперспективно.
     –   Поэтому, если можно, давайте, побеседуем о чём-нибудь другом, более практичном.
     Услышав эти слова, Пророк недовольно поёрзал на скамье и буркнул: нельзя.
     –   Я тебе говорил о том, что будущее мира зависит от выбора человека?
     –   Да.
     –   А от чего зависит этот выбор?
     –   Нет.
     –   Тогда слушай... Выбор человека зависит от его мироощущения, то есть, от того: где он живёт, какой ландшафт его окружает, с какими народами соседствует, во что верит или, говоря другими словами, в кого...
     –   В кого, я так понимаю, в какого бога, раз уж речь зашла о нём?
     –   И, кстати, это одна из причин того, что Третья мировая война скорее будет, чем нет.
     –   Почему?
     –   Всё просто. Когда человечество во время очередного кризиса встанет перед выбором, определяющим будущее мира, христиане, как это уже бывало не раз, выберут свой путь, иудеи свой, мусульмане свой, атеисты вообще ничего не выберут – всё отринут, включая голос разума. И когда в конце времён все эти народы встретятся при Армагеддоне, то ничего, что могло бы их объединить, они не найдут.
     Преображенский задумчиво кивнул.
     –   То есть, вы хотите сказать, что выбор человека зависит от вероисповедания – от того, чему учит его бог. А поскольку боги христиан, иудеев, мусульман учат разному...
     –   Бог один и учит он одному – его только слышат всяк по-своему! – перебил Пророк. – Но об этом после... А так: да, человек – это творение Бога, обладающее волей и свободой выбора, которое он унаследовал от своего творца, что в свою очередь говорит о том, что Бог-творец был, есть и будет.
     Последняя фраза ему не понравилась. Он опять недовольно поморщился, опять, не находя себе места, поёрзал на скамье и раздраженно махнул рукой.
     –   Впрочем, всё это чушь! Фомааквинщина! Забудь, что я сказал. Запомни одно: Бог существует вне зависимости от того, верят в него или нет! И на этом давай поставим точку. Всё.
     Преображенский улыбнулся.
     –   Да вы не волнуйтесь. Я верю: Бог есть. Я, если хотите знать, «Отче наш» наизусть выучил, когда в детстве с бабушкой в церковь ходил.
     –   Это хорошо. А то ведь у нас как бывает – в Бога не верят, а бесов боятся. Будто одни могут существовать без другого... Смех.
     –   Ну да, – согласился Преображенский. – А вы сами-то Бога видели?
     Пророк покачал головой из стороны в сторону.
     –   Нет, но, надеюсь, скоро увижу.
     –   Я тоже.
     –   А вот это тебе ни к чему – у тебя есть задача поважнее.
     –   Какая? Изменить мир?
     –   Изменить себя. О том, чтобы изменить, или точнее: исправить мир, лучше пока не думать.
     –   Ладно, не буду... А что значит, изменить себя? Избавиться от недостатков?   
     –   Вот только не надо ни от чего избавляться – я тебя умоляю! – твои недостатки должны стать продолжениями твоих достоинств... Тебе надо просто постараться стать другим человеком – более сильным, твёрдым, неподвластным влияниям и страстям.
     –   Каким страстям?
     –   Греховным. Их много, но главных восемь. Запоминай. Это гнев, амбициозность или, как ещё иногда говорят, тщеславие, разврат, печаль, алчность, гордость, отчаянье – то же, что уныние, и ненасытность. Причем, ненасытность – это не только чревоугодие, но и жажда иметь всё то, что дозволено иметь свободному человеку. Повтори!
     Преображенский повторил:
     –   Гнев, амбициозность, разврат, печаль, алчность, гордость, отчаянье, ненасытность... Вопрос можно?
     –   Конечно.
     –   Я себе примерно представляю, что надо сделать для того, чтобы стать сильным – тренироваться и всё такое прочее, а как стать неподвластным влияниям и страстям?
     Пророк, казалось, что-то услышал. Он поднял голову и настороженно посмотрел куда-то вверх.
     –   Есть один способ, – ответил он.
     –   Какой?
     –   Переболеть ими.
     Преображенский засмеялся.
     –   Это как пройти вакцинацию, да? Привиться, чтобы потом не заразиться?
     –   Да. Но в твоём случае лучше всё-таки заразиться.
     –   Зачем?
     –   Так легче познать себя и свои возможности... Ладно, иди, тебя опять ждут.
     –   Кто?
     –   Одноклассники. Не пренебрегай ими. Это твой капитал.
     Только Пророк проговорил эти слова, как безоблачное небо стремительным вихрем обрушилось на равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

     Раздался телефонный звонок. Толком не придя в себя после сеанса медитации, Преображенский схватил смартфон с дивана, на котором сидел, и поднёс к уху.
     Звонил Юдин.
     Захлёбываясь от возбуждения, он прокричал что-то о Тамаре, о гимнастике, которой та занималась с пяти лет, потом о строителях с ломами и о спортивном зале, который хотят сломать эти самые строители.
     –   Все наши уже здесь! И даже ребята из движения «СтопХам» подтянулись. В общем, давай, Варлам, приходи скорей!
     Едва услышав о том, что у Тамары возникли проблемы, потребовавшие его срочного вмешательства, Преображенский вскочил с дивана и бросился в прихожую. Не отвечая на вопросы бабушки: «Ты куда? Что случилось? Когда придёшь?», быстро оделся и, застёгивая на ходу пуговицы зимнего пальто, выскочил на улицу.

     Шёл снег. Заснеженная площадка перед гимнастическим залом – трёхэтажным старинным зданием с потрескавшейся и местами обвалившейся штукатуркой, была окружена строительной техникой – самосвалами с наращенными бортами, колёсными тракторами с погрузочным оборудованием, экскаваторами, оснащёнными гидравлическими отбойниками, бульдозерами и металлическими вагончиками.
     Рабочие, не зная, чем себя занять, беспрестанно курили, жадно глотали воду из пластиковых бутылок и хмуро слушали то, как их начальник Горбатов – невысокого роста широкоплечий мужчина в жёлтой дублёнке, уговаривал стоявшую у входа толпу родителей гимнастов разойтись по домам.
     Родители что-то отвечали ему, шумели и требовали мэра.
     –   Ну, причём тут мэр! – казалось, искренне недоумевал Горбатов. – Мы с ним уже обо всём договорились! Вам нечего волноваться, товарищи, он в курсе всех наших дел!
     –   Мэра сюда! – отвечали ему.
     –   Да что вы всё пристали: мэра да мэра! Я же вам русским языком объясняю: Новый год на дворе, праздник, а у него ещё хлопот полон рот в связи со свадьбой дочери...
     –   Мэра!
     Увидев в толпе Тамару с красными от слёз глазами, Савелия Проскурина, Юдина, Акчурина, Кузнецова, Игоря Рыжика Преображенский направился к ним.
     С этими ребятами он был знаком больше десяти лет, но по-настоящему подружился только в шестом классе, после футбольного матча на первенство школы. Они проиграли с разгромным счётом и оттого злились друг на друга. Проскурин обвинял в поражении Юдина, не забившего в самом начале матча верный гол, Юдин – Кузнецова, Кузнецов – Игоря Рыжика, который играть не умел и потому весь матч простоял в воротах. Рыжик заплакал от несправедливой, по его мнению, обиды, а после того, как Акчурин обозвал его дыркой, психанул и полез драться. Драться с ним никто не хотел. От него бегали, дразнили, а он, как бык, низко опустив голову, преследовал своих обидчиков, ревел и грязно ругался. Наблюдая за тем, как пухлый Рыжик гоняет по полю крепко сбитого Акчурина и высокого худого Кузнецова, все, кто ещё не ушёл домой – Проскурин, Преображенский, Веня Юдин – покатывались со смеху... Не догнав Акчурина с Кузнецовым, Рыжик резко изменил направление движения и ударом ноги сбил со скамейки громче всех смеявшегося маленького Юдина. Сидевший с Юдиным за одной партой Преображенский вступился за него. Проскурин вступился за Рыжика, Акчурин – за Преображенского, Кузнецов – за Проскурина... Когда все успокоились и вытерли сопли, оказалось, что никто не хотел расходиться – каждому хотелось высказаться по поводу всего случившегося и что-нибудь добавить к тому, что было высказано... Окончательно же их компания сформировалась после того, как они той же осенью украли в супермаркете шесть банок газировки. Их поймали на месте преступления и сдали в полицию. Из полиции одноклассников вызволил старший брат Юдина – Михаил... Никто об этом случае не узнал – ни родители, ни соседи, ни учителя, но мальчишки, проведшие в изоляторе временного содержания три долгих часа, помнили об этом всю жизнь. 
     Преображенский поздоровался с одноклассниками за руку и спросил: что тут происходит.
     Перебивая друг друга, Юдин с Рыжиком принялись рассказать о том, как на днях к директору ДЮСШ приходили какие-то люди, предъявили какие-то бумаги, из которых якобы следовало, что здание спортивной школы должно быть освобождено в строго отведённые сроки, которые, если верить строителям, давным-давно истекли.
     –   Это было ещё до Нового года, – уточнил Проскурин. – А сегодня – видишь? – уже технику понагнали, гады.
     –   Торопятся! – сплюнул Акчурин. – Будто опоздать бояться.
     –   И где теперь, спрашивается, гимнастикой заниматься? Был один нормальный зал, да и тот... – Проскурин разочарованно махнул рукой и, обняв Тамару за плечо, прижал к себе. – Ладно, не расстраивайся, – сказал ей. – Займёшься чем-нибудь другим.
     Тамара закусила губу. Низко опустила голову и, уткнувшись в плечо брата, тихо заплакала.
     Проскурин передал её Преображенскому.
     –   На, подержи! Я хоть отдохну немного.
     Тем временем Горбатов, стараясь говорить спокойно, не повышая тона, продолжал убеждать людей разойтись. Однако речь его с каждой минутой становилась всё более раздражённой, а лицо, ещё недавно казавшееся спокойным и важным, – злым.
     Преображенский отвернулся. Поднял воротник пальто и посмотрел по сторонам.
     Прямо перед ним в тридцати шагах стояли два высоких красивых здания с дорогими бутиками на первых этажах, справа и слева – ещё четыре, сзади –три.
     –   Чего вертишься? – спросил Юдин. 
     –   Смотрю.
     –   И что видишь?
     –   Тоже что и ты. 
     –   Я – дома.
     –   А я – проблему.
     –   Какую?
     –   Финансовую... Глянь, как здесь всё красиво и дорого.
     –   И что?
     –   А то, что ради такой вот красоты и дороговизны снесут старый спортзал вместе со всеми, кто его защищает. И никакой мэр не поможет.
     Тамара подняла голову.
     –   Что значит: снесут? Этого нельзя допустить... я же без гимнастики не могу... Варлам! Пожалуйста! Придумай что-нибудь. С посланником Высшего разума посоветуйся. Ты же, говорил, знаком с ним.
     Преображенский поцеловал Тамару в лоб и, немного подумав, сказал:
     –   Хорошо. Я попробую.
     Он плотно закрыл глаза. Глубоко задышал: «Всего раз... всего два... всего три», расслабился, насколько это было возможно в этой ситуации, и, представив Высший разум в виде наполненного желеобразным веществом желто-оранжевого шара, мысленно произнес: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души». В его воображении возник белый лотос. Преображенский собрался юркнуть в его сердцевину, чтобы пройти туда, где могут помочь добрым советом, как вдруг с удивлением обнаружил, что цветок исчез. Напрягая всё своё воображение, он ещё раз представил его таким, каким запомнил, когда утром навещал Пророка, ещё раз про себя повторил: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души», протянул руки к появившемуся лотосу, и тут же одёрнул, увидев, как тот серебристой дымкой растворился меж пальцев. 
     Преображенский открыл глаза. Посмотрел на напряженное лицо Тамары – любимой девушки, которая ждала от него чуда, и снова закрыл.
     «Какой же я всё-таки беспомощный, – подумал он. – Мечтаю исправить мир и сделать людей счастливыми, а сам одному единственному человеку, ближе которого у меня никогда не было, не в силах помочь».
     Ему вспомнилось, как Тамара горько плакала, думая, что он попал в плен Высшего разума, как искренне гордилась его успехами в медитации, и решил, что разобьётся в лепёшку, перевернёт город вверх дном, но не даст разрушить то, чем она дорожит.
     –   Варлам, ты справишься, – прошептала Тамара. – Я в тебя верю. Постарайся. 
     –   Да-да, я постараюсь, – не открывая глаз, пробормотал Преображенский. – Я обязательно что-нибудь придумаю.
     Преображенский сжал кулаки. Глубоко вдохнул морозный воздух и, задержав дыхание, приказал себе успокоиться.
     «Вспомни: ты не такой, как все – ты способен увековечить своё имя в веках и народах».
     Выдохнув, он с теплотой вспомнил того, кто произнёс эти слова – Пророка, который – кстати! – как-то обмолвился о том, что и один человек способен изменить ход истории, если сумеет заявить о себе так, что его голос будет услышан теми, кто никого, кроме себя не привыкли слушать.
     Преображенский открыл глаза.
     –   Надо заявить, – громко сказал он.
     –   Что заявить? – спросила Тамара. – Ты о чём?
     Преображенский окинул взглядом окруживших их одноклассников.
     Выдернув взглядом из толпы Юдина, спросил: правда ли, что его старший брат Михаил работает в музыкальном салоне.
     –   Нет, – ответил Юдин. – Он им владеет. А что?
     –   Он может сдать нам в аренду на несколько часов пару колонок с микрофоном? Прямо сейчас?
     –   Не знаю. Надо позвонить ему, спросить.
     –   Позвони, спроси.
     –   Зачем?
     –   Хочу устроить митинг протеста.
     Идея устроить митинг протеста Юдину не понравилась. Он сказал, что митинговать против строителей – людей сугубо подневольных, только время терять. И добавил, что при всём своём несогласии он, конечно, позвонит брату, иначе некоторые – тут он многозначительно посмотрел на Преображенского – обвинят его в нежелании помочь Тамаре.
     –   Ну и? – перебил Преображенский. – Дальше-то что?
     –   Что?
     –   Позвонишь брату? Или так и будешь болтать о моей девушке?
     Юдин смутился. Пожав плечами, вынул из кармана смартфон и отошёл в сторонку.
     Проводив его сердитым взглядом, Преображенский обратился к Проскурину.
     –   Тамара говорила: ваша соседка работает на городском телевидении?
     –   Ты имеешь в виду Надьку? Ну да, работает этой – как её там? – телерепортёром... Нужна помощь?
     –   Да. Попроси её приехать со съемочной группой. Только скорее.
     –   Скорее не получится.
     –   А ты попроси.
     Проскурин недоумённо развёл руками, как бы призывая одноклассников быть свидетелями того, что человек не понимает того, чего просит, и сказал, что лучше знает: может его соседка приехать скорее или нет.
     –   Сава, не тяни, – тихим плачущим голосом попросила Тамара. – Звони уже.
     Проскурин хотел было возразить, но бросив взгляд на сестру, готовую в любую секунду разреветься, согласно кивнул.
     Преображенский ещё немного подумал и спросил: нет ли здесь, среди родителей гимнастов, какого-нибудь юриста или адвоката.
     –   Есть, – ответила Тамара. – Хочешь поговорить с ним?
     –   Да. Только не сейчас – позже.
     Преображенский подозвал к себе Рыжика.
     Кивнув в сторону одного из окружавших спортзал красивых зданий, приказал пойти туда и пригласить его жильцов на митинг протеста против точечной застройки.
     –   Почему я? – спросил Рыжик.
     –   Потому, что ты с этим справишься.
     –   А Ренат с Кузей не справятся? Чем они будут заниматься?
     –   Тем же, что и ты.
     –   Тогда почему ты им не даёшь такого задания?
     Вместо ответа Преображенский демонстративно ткнул пальцем в грудь Акчурина и приказал сбегать в соседний дом – позвать всех, кто в нём живёт на митинг.
     –   Пацаны! Короче! Нам надо собрать как можно больше народа. Вам понятно?
     Акчурин сказал: понятно. Но с места не сдвинулся. Сначала поставил под сомнение идею митинга в защиту гимнастического зала, потом выразил недовольство тем, что ему досталась самая неблагодарная работа – бегать по подъездам, в то время как некоторые – он кивнул в сторону Юдина – тренькают по смартфонам в своё удовольствие.
     –   Да идите уже! – не выдержала Тамара. – Хватит болтать!
     Акчурин бросил на неё недовольный взгляд, но спорить с сестрой Проскурина не решился. Толкнул Рыжика в плечо и велел идти первым.
     Проводив Рыжика с Акчуриным, Преображенский повернулся лицом к Кузнецову.
     –   Теперь что касается тебя...
     Не давая в себя тыкать пальцем, Кузнецов сделал шаг назад и сказал, что он без чьих-либо указок сам пойдет в соседний с соседним домом дом и выведет на улицу всех, кто ещё способен передвигаться после новогодних праздников.
     Когда ребята разошлись, Тамара нашла в толпе юриста – высокого мужчину в очках с тонкой золотой оправой и подвела к нему Преображенского.
     Преображенский спросил: насколько законны действия строителей и можно ли – по суду или каким-то другим юридическим способом – обуздать их ретивость.    
     Юрист согласно кивнул – дескать, вопрос понятен – и сказал, что на этой стадии развития событий добиться запрещения работ крайне тяжело – все положенные в таких случаях разрешения, как правило, выданы, деньги выделены и частично освоены. Поэтому, если говорить честно, то рассчитывать они могут разве что на помощь Господа Бога, совесть отцов города и ошибки проектировщиков-двоечников.
     Преображенский задумался. К Богу он не обращался и потому не знал, чего от него ждать; в отцов города не верил раньше, не верил и теперь; о проектировщиках вообще не имел ни малейшего представления, но вот что касается двоечников... Преображенский с довольным видом потёр ладони. О двоечниках он знал много, хоть сам им никогда не был, и это знание вселяло в него надежду на то, что не всё потеряно.
     Площадка перед гимнастическим залом тем временем быстро наполнялась жителями соседних домов. Освоившись в толпе, они громко расспрашивали друг друга о том, что тут у них происходит, что тут происходило до них и что должно произойти с ними в ближайшее время. Было шумно. И когда начальник строителей – Горбатов в очередной раз призвал народ разойтись, никто не разобрал и половины сказанных им слов. Не желая сдаваться, Горбатов что-то ещё раз прокричал сорванным голосом, поперхнулся, закашлялся, потом сплюнул с досады и, махнув на толпу рукой, отошел к рабочим.
     «Жигули» старшего брата Юдина – Михаила, крепкого парня тридцати лет, одетого в джинсы и кожаную куртку с косым воротником – въехали на площадку сразу после того, как адвокат закончил рассказывать Преображенскому о роли проектировщиков в строительстве гражданских зданий и сооружений. К автомобилю подбежал Юдин-младший – Веня. Они достали с заднего сиденья стереоусилитель, из багажника – две аудиоколонки, стойку для микрофона, несколько мотков кабелей и, выложив всё это у ног Преображенского, спросили: где ставить.
     Ставить микрофонную стойку решили у наружных дверей гимнастического зала. Пока Михаил Юдин подключал аудиоаппаратуру и настраивал её, Савелий Проскурин, то и дело извиняясь перед теми, кого вынужден побеспокоить, расчищал место для будущих ораторов.
     Когда микрофон был установлен и подключён, к площадке подъехал ещё один автомобиль, из которого вышли: видеооператор с видеокамерой на плече и высокая рыжеволосая женщина, одетая в длинное узкое пальто и белую шапку под цвет воротника. Привлекая к себе внимание Проскурина, она помахала перчаткой и жестами показала, чтобы без них не начинали.
     Проскурин согласно кивнул. Подождал, когда видеооператор пробьется к нему сквозь толпу митингующих и махнул Преображенскому рукой.
     –   Всё! Можно начинать!
     Первым к микрофону подошёл тучный старик лет семидесяти-семидесяти пяти. Вскинул в воздух кулак и стал громко с надрывом говорить сначала об отсутствии элементарного порядка в стране, потом о наплевательском отношении властей к детям-гимнастам, а также к старикам, хотя они давно уже не гимнасты. Вспомнил, как в прошлом столетии сдавал в этом зале нормы ГТО, как после сдачи норм ГТО чемпион города по лёгкой атлетики приглашал его тренироваться с ним, а он отказался, потому что ему надо было работать и учиться, а не тренироваться и соревноваться со всякими там чемпионами.
     Первой этого потока словоизвержения не выдержала пожилая женщина в сером пуховом платке и длинном до пят тёмно-зелёном пальто. Подойдя к старику, она обругала его за то, что тот говорит долго, а главное, не по делу и заговорила в микрофон сама. Начав с того, что с закрытием гимнастического зала в городе не осталось бесплатных секций, перечислила цены на бассейн, на ледовый каток, на теннисный корт, рассказала о своей больной внучке, которой врачи прописали гимнастику, всхлипнула и, пообещав написать жалобу лично Президенту России, отошла от микрофона.
     –   Варлам, – прошептал Юдин. – Хватит ждать. Иди, пока никого нет.
     –   Да-да, я пошёл.
     Преображенский с решительным видом направился к стойке с микрофоном. Постучал по нему указательным пальцем и, убедившись в том, что всё работает так, как должно работать, заговорил о сомнениях, которые появились у него после выступления начальника строителей. Речь шла, как пояснил он, о произнесённой им фразе: «Мы с мэром обо всём договорились», к которой, по его мнению, деловые люди обращаются в случае, когда нет других юридически оформленных соглашений.
     Не успел Преображенский выразить мысль до конца, как какой-то стоявший рядом мужчина в короткой замшевой куртке подскочил к микрофону и сказал, что полностью согласен с юношей – надо срочно проверить порядок выдачи разрешений на производство работ, а также наличие проектно-сметной документации, ордеров и прочей бюрократической канители.
     –   Но! Тут возникает проблема. Без решения суда нам никто ничего не даст. Поэтому, господа, хотим мы того или нет, но первым делом следует идти в суд.
     Мужчину замшевой куртке поддержал мужчина в серой парке, заявивший о том, что хорошо бы провести независимую экологическую экспертизу, которая – как он знает из собственного негативного опыта – всегда найдёт к чему придраться, дай ей только волю.
     Начальник строителей Горбатов хотел что-то возразить, но передумал, увидев, как к микрофону по-хозяйски уверенной поступью направлялся известный депутат городского совета.
     Депутат городского совета – статный мужчина с несвежим лицом, сделал небольшую паузу перед выступлением, неторопливо оглядел своих слушателей и только тогда сказал негромким голосом о том, что не понимает, чего ради под его окнами и окнами его избирателей будет вестись строительство какого-то левого объекта.
     –   Я, ребята, под это не подписывался. Поэтому, обижайтесь на меня, не обижайтесь – дело ваше, но предупреждаю: сразу после праздников я подам официальный запрос по поводу деятельности некоторых – не буду называть конкретных имён – деятелей градостроительного, так сказать, комитета. В общем, я этого так не оставлю!
     Несмотря на просьбу депутата не обижаться, Горбатов обиделся. Бросив на выступающего недобрый взгляд, он пнул попавшуюся под ноги пустую пластиковую бутылку, обматерил ни за что ни про что стоявших рядом рабочих, сел в свой Gelandevagen и покинул митинг в самом дурном расположении духа.
     А через полчаса на площадке перед гимнастическим залом появились четыре тягача. Строители, не мешкая, погрузили на них бульдозеры с экскаваторами и под злорадное улюлюканье толпы увезли на другой объект.
    
     Это была победа. Преображенский смотрел вслед удаляющимся тягачам и не верил своим глазам. Ещё час – да какое там час: полчаса назад! – он даже не сомневался в том, что его труды ни к чему не приведут. А тут...
     Последний тягач загудел на подъёме и, выпустив из выхлопной трубы облако чёрного дыма, скрылся за поворотом.
     –   Мы их сделали! – затряс кулаками Савелий Проскурин. – Да! Да! Да!
     К Преображенскому подбежала Тамара. Встав на цыпочки, она крепко обняла его за шею и поцеловала в губы. На него тут же накинулись одноклассники – Кузнецов, Акчурин, Проскурин, Рыжик, Юдин. Они хлопали по плечам, смеялись, хвалили его, а больше всего придуманный им план спасения гимнастического зала.
     Когда славословья кончились, и одноклассники успокоились, к ним подошёл стоявший неподалёку в компании шести парней, ещё молодой, лет около тридцати, со вкусом одетый мужчина с нервными тонкими губами. Не спеша, снял тонкую перчатку с правой руки и, сложив пальцы лодочкой, протянул Преображенскому.
     –   Поздравляю. План был действительно хорош. И выполнен тоже неплохо.
     Преображенский крепко пожал его ладонь.
     –   Спасибо.
     –   Меня зовут Артур Васильчиков. В нашем городе я возглавляю...
     –   Я знаю: кто вы! – перебил Преображенский. – Вы комиссар движения «СтопХам». Я вас на You Tube видел.
     –   Ты смотришь наши ролики в интернете?
     –   Постоянно!
     Васильчиков улыбнулся кончиками губ.
     –   Что ж... Приятно слышать.
     Он с задумчивым видом повернулся лицом к парням, с которыми пришёл защищать гимнастический зал, посмотрел на них так, будто по выражению лиц хотел определить отношение к тому, о чём собирался сказать в следующую минуту, и обратился к Преображенскому с вопросом: не хочет ли он присоединиться к ним.
     –   Нам, – добавил он, – такие, как ты, инициативные, нужны.
     –   К кому к вам? К движению «СтопХам»?!
     –   Да.
     –   Конечно, хочу! – не задумываясь, выпалил Преображенский. – Вот только... – он досадливо поморщился, – мне ещё восемнадцати нет. А у вас, я слышал, есть ограничения по возрасту.
     Васильчиков сказал, что это не проблема.
     –   Ты, главное, под машины не суйся и в спор с автохамами не вступай. А всё остальное мы уж как-нибудь уладим.
     –   Тогда сочту за честь! Можете на меня рассчитывать.
     Из толпы активистов движения «СтопХам» выдвинулся полный мужчина лет тридцати с большим красным шарфом, повязанным поверх воротника светлого пальто, и протянул Преображенскому руку.
     –   Хорошо сказано. Думаю, мы с тобой сойдёмся. Фёдор.
     –   Или, как мы его ещё называем, Федя Пранк, – добавил Васильчиков.
     –   Можно и Пранк, – согласился тот. – По делам, как говорится, и имя... В общем, зови, как хочешь, мне по барабану.
     –   Рад познакомиться, – пожал протянутую руку Преображенский.
     –   Взаимно.
     Федя Пранк отошёл в сторону. Его место заняли два брата-близнеца двадцати с небольшим лет. Всё в них было одинаково: чёрные волосы, широкие плечи, неуклюжая косолапая походка. Только носы были разные – у одного он был выгнутым с небольшой горбинкой посередине, у другого – вогнутым со слегка сплющенными ноздрями.
     –   Это, – кивнув в сторону близнецов, сказал Артур Васильчиков, – физическая составляющая нашего движения – Тамик и Радик. Незаменимые в нашем деле люди.
     Тот, у кого нос был выпуклым, елейно улыбнулся Васильчикову и сказал с лёгким кавказским акцентом о том, что опять он, Артурчик, забыл к слову физическая, добавить: интеллектуальная.
     –   Нехорошо это. Мы ж с тобой уже говорили на эту тему. Забыл?
     –   И по-хорошему говорили, – с угрозой добавил тот, у кого нос был вогнутым. – Не по-плохому.
     –   Кстати! – Васильчиков обернулся в сторону Преображенского. – После нескольких эксцессов с особо неадекватными автохамами, у нас в команде как-то так сложилось, что самыми авторитетными стали считаться не те, кто знают санскрит или программу compiler language with no pronounceable acronym, а те, кто в совершенстве владеют броском через бедро и этой... как её, блин, вечно забываю?   
     –   Кочергой? – спросил тот, у кого нос был вогнут.
     –   Корягой? – предположил тот, у кого нос был с горбинкой.
     –   Вспомнил! Мельницей!
     Услышав это слово, братья-близнецы восторженно зацокали языками, всем своим видом показывая, что ни кочерга, ни коряга, ни, тем более, какой-то там санскрит с compiler language with no pronounceable acronym не идут ни в какое сравнение с приёмом под названием мельница. Заметив, с каким недоумением и даже испугом Преображенский глядел на них, они расхохотались и, снисходительно похлопав его по плечу, посоветовали – причём, без малейшего акцента, на чисто русском языке – заниматься борьбой, потому что борцы, даже если они дураки вроде них, в итоге почему-то всегда оказываются умнее умных, слабых и больных. 
     Так и не поняв, шутят Тамик с Радиком или издеваются над ним, Преображенский согласно кивнул. А увидев приближающегося худого парнишку лет двадцати пяти – некрасивого, почти безбрового, с впалыми щеками и острым подбородком, поспешно протянул в его сторону руку.
     –   Рад познакомиться. Преображенский. То есть, Варлам.
     –   Асисяй.
     –   Что?
     Некрасивый парнишка вздохнул и, всем видом показывая, как ему всё это надоело, повторил чуть громче:
     –   Асисяй!
     –   А имя?
     –   Зачем тебе моё имя?
     –   Как зачем? Что б обращаться.
     –   Брось. Через пару дней ты забудешь, что меня зовут Анастасий, и будешь звать как все Асисяем.
     Преображенский подумал-подумал и неуверенным голосом произнёс:
     –   Да нет. С чего вы взяли? Не буду я вас так звать.
     –   Будешь.
     –   А вот посмотрим!
     –   Посмотрим!
     Ударив по рукам, они разошлись.
     Место Асисяя занял двадцатилетний улыбчивый паренёк в синем пуховике и чёрной вязаной шапочке с белым ободком. Он первым протянул руку и широко во весь рот улыбнулся. Выслушав приветствие Преображенского, улыбнулся в другой раз. Назвал своё имя – Захар, и улыбнулся в третий.
     –   Вы всегда улыбаетесь? – спросил Преображенский.
     –   Всегда! – ответил Васильчиков. – Поэтому и зовём его – Смайлик.
     Какой-то большой неуклюжий парень, одетый не то, чтобы в старое – скорее, в старомодное пальто и шапку-ушанку по моде времён ударных комсомольских строек, высунул голову из-за спины Смайлика и сказал, что лично не раз пытался смыть улыбку с его лица, но как ни старался – не смог.
     –   Уж как я его только не тёр – и так, и сяк, и вдоль, и поперёк, и мылом, и мелом – всё без толку.
     Ребята засмеялись.
     –   А это, – Васильчиков кивнул в сторону большого неуклюжего парня, – Миша Шрек. Юрист и наш самый большой друг.
     –   И самый добрый, – добавил Федя Пранк.
     –   Да, – согласился Васильчиков. – Самый большой и самый добрый.
     В разговоре возникла пауза, которой поспешила воспользоваться тележурналистка Надежда. Она с решительным видом протиснулась к Преображенскому, официально представилась и попросила разрешение взять флэш-интервью.
     Флэш-интервью вышло долгим. Уже и активисты движения «СтопХам», обговорив план завтрашнего рейда по улицам города, разошлись по домам, и одноклассники куда-то исчезли, не попрощавшись, а он всё отвечал в телекамеру на вопросы журналистки. И только когда оператор заявил о проблеме с освещением, та горячо поблагодарила Преображенского за интересную беседу и выказала желание встретиться с ним ещё раз дня через три-четыре.
 
***

     Весь вечер и всё утро следующего дня Преображенский пытался связаться с посланником Высшего разума. Глубоко и долго дышал; расслаблялся до того, что временами переставал чувствовать своё тело; представлял себе жёлто-оранжевый шар Высшего разума так, словно он висел перед ним на расстоянии вытянутой руки в 4D формате; мысленно с чувством произносил: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души», но каждый раз возникавший в его воображении белый лотос исчезал, едва он протягивал к нему пальцы.
     Бросив взгляд на часы, Преображенский вспомнил о том, что сегодня ему – неофиту движения «СтопХам» – предстоит впервые патрулировать улицы города, и принялся торопливо одеваться.
     Пообещав матери – худой, почти тощей женщине с хмурым лицом – возвратиться домой не слишком поздно – до того, как стемнеет, оделся и, застёгивая на ходу пуговицы зимнего пальто, вышел на улицу.
 
     День был замечательный. Под ногами весело поскрипывал снег, на золотых куполах церкви, мимо которой проходил Преображенский, искрило по-летнему яркое солнце, а на заиндевелой аллее бузила шумная стайка подгулявших свиристелей.
     Преображенский остановился. Его внимание привлёк стоявший под рябиной по колени в снегу тщедушный старичок с всклоченной бородкой. Громко смеясь, он размахивал руками так, словно хотел взлететь к свиристелям на ветку, и во всё горло подпевал им тоненьким голоском:
     –   Сви-ри-ри-ри-ри! Сви-ри-ри-ри-ри!
     На нём было изношенное пальто, под пальто – галстук на голой шее; на ногах – непонятного покроя мятые брюки, на непокрытой голове вместо шапки – осыпавшийся с деревьев иней. 
     «Как он так ходит? – мысленно ахнул Преображенский. – Ни тебе шапки, ни тёплой одежды. Кошмар!»
     Свиристели черной тучкой взмыли в воздух, сделали круг и снова облепили рябину, рядом с которой прыгал старичок.
     –   Сви-ри-ри-ри-ри! – пуще прежнего залился тот. – Сви-ри-ри-ри-ри!
     Увидев Преображенского, старичок на несколько секунд замер. Потом с решительным видом вылез на дорожку и короткими быстрыми шагами направился к нему.
     Преображенский испугался.
     «Привяжется чего доброго».
     Поправив шапку, он развернулся и нарочито медленно – так, чтобы его уход не казался побегом, направился в сторону автобусной остановки.
     Старичок скоро догнал его. Заглянул в лицо и похвалил: «Хороший дядечка». Оббежал со спины, заглянул в лицо с другой стороны и добавил: «Добрый дядечка... Дай копеечку! Я на неё свечку куплю и за тебя в церковке помолюсь... Тебя как звать? Меня Андрейка».
     Преображенский остановился.  Назвав своё имя, вынул из кармана несколько монет, вложил их в тёплую ладонь старичка и, приняв предельно озабоченный вид, направился дальше.
      Андрейка пересчитал деньги и снова бросился за ним. Догнал и, заглянув в лицо, спросил: чего ж это он, добрый и, по всему видно, крещёный дядечка, в церковку не ходит.
     –   С Богом не будешь общаться, он тебя оставит. И смотри тогда. Плохо придется.
     –   Это да, – согласился Преображенский. – Одному всегда плохо.
     –   Вот! – обрадовался такому ответу Андрейка. – Поэтому приходи – мы с тобой вместе помолимся: и Спасителю нашему Иисусу Христу, и Пречистой Богородице. А коли захвораешь, так у великомученика Пантелеимона здоровья тебе вымолим. Ты, главное, приходи, дядечка, не ленись!
     Преображенский пообещал прийти. Хотел спросить: когда это лучше сделать, в воскресение или в какой другой день недели, но Андрейка, едва увидев вышедшую из церкви женщину с заплаканным лицом, махнул на него рукой – дескать, не до тебя – и умчался короткими быстрыми шагами.      

     Среди нарушителей правил парковки, хамов было немного. Стоило Феде Пранку и Захару Смайлику, за которым обычно следовали Асисяй и Шрек с включенными видеокамерами подойти к нарушителю и, вежливо извинившись, попросить убрать автомобиль с тротуара, как тот либо сразу уезжал, либо сначала объяснял: почему не может не припарковаться в неположенном месте, и уезжал из-за последовавшей угрозы наклеить на лобовое стекло стикер с надписью без запятых: «Мне плевать на всех паркуюсь где хочу».
     Преображенскому всё это нравилось. Он чувствовал, что делает необыкновенно важную для города работу, которая к тому же никак не оплачивалась. И то, что эта важная работа никак не оплачивалась, преисполняло его уважением к себе и к делу, которое поручило ему общество, в котором он жил.
     «Нет, ну в самом деле: не может же одна ГИБДД разогнать по гаражам и штрафстоянкам всё это скопище машин, – говорил он себе. – И простые горожане тоже не могут, они беззащитны перед автохамами – людьми, как правило, при деньгах, и, значит, при власти. А мы можем. Мы не беззащитны. Мы – федеральное общественное движение «СтопХам» – сила, с которой нельзя не считаться!»
     Пришла Тамара. Увидев её – тоненькую, одетую в спортивную куртку и вязаную шапочку с помпончиком на макушке, Преображенский расплылся в довольной улыбке.
     –   Идём к нам! – помахал ей рукой. – Не стесняйся, здесь все свои!
     Тамара подошла поближе. Послушала, о чём рассказывал Артур Васильчиков – а рассказывал он об особой породе автохамов, отличающихся от своих сородичей тем, что, обзаведясь дорогой иномаркой, она проникалась к себе столь высоким уважением, что вполне серьёзно считала, будто имела право парковаться там, где приспичит, – взяла Преображенского за руку и отвела в сторонку.
     –   Но бесит меня в этих людях, – продолжал рассказывать Васильчиков, – главным образом не то, что они считают вправе парковаться там, где им приспичит, а то, что на требование восстановить status quo, реагируют, как на ущемление своих гражданских прав. 
     Не успел Васильчиков закончить речь, как на тротуар, рядом с тем местом, где он стоял в окружении соратников, въехал джип BMW, из которого вышли две девушки лет двадцати пяти. Первая из них – коротко стриженая брюнетка со строгим лицом, была одета в длинную, свободного покроя шубу из чёрного меха, вторая – высокая блондинка с длинными волосами – в распахнутую дублёнку из облегчённой кожи.
     Демонстративно не обращая внимания на подбежавших Федю Пранка с Шреком, брюнетка небрежно бросила в замшевую сумочку с короткими ручками ключи от машины и кивнула подруге:
     –   Чего стоишь? Пошли.
     Та испуганно посмотрела на огромного Шрека с видеокамерой, запахнула дублёнку и, то и дело оборачиваясь, засеменила следом.
     –   Девушки, остановитесь! – крикнул Федя Пранк.
     –   Да пошел ты, – бросила брюнетка.
     –   Уберите машину с тротуара! Она мешает прохожим!
     Брюнетка остановилась. Показала Фёдору средний палец правой руки и как ни в чём не бывало последовала дальше.
     –   Захар, давай! – приказал Васильчиков.
     Смайлик развернул стикер с надписью: «Мне плевать на всех паркуюсь где хочу» и наклеил на лобовое стекло джипа.
     Блондинка в очередной раз обернулась. Увидев плакат на стекле автомобиля, окликнула впереди идущую подругу:
     –   Арина!
     Арина – брюнетка в чёрной шубе – остановилась. Посмотрела на свой BMW, на ребят из движения «СтопХам», за пару секунд вычислила: кто у них главный, и с решительным видом направилась к Васильчикову.
     –   Так. А ну убрал быстро. Ты!
     Артур Васильчиков развел руками, как бы говоря, что убрать стикер невозможно, и ещё раз попросил освободить тротуар.
     –   Ты меня не понял? Я кому сказала: убрал! – повысила голос Арина.
     –   Вы на меня, пожалуйста, не кричите. Вы нарушили правила. Здесь парковаться нельзя.
     –   Ты такой умный, да? Тогда скажи мне: кто я?
     –   Кто вы?
     –   Я Арина Берг. Знаешь, кто мой отец?
     –   Дайте-ка, угадаю... Мэр города?
     –   Знаешь, что он с тобой сделает, мой отец мэр города?
     –   Нет, но, кажется, догадываюсь.
     Пока Арина стращала Васильчикова своим отцом, своими приятелями из полиции и криминалитета, её подруга – блондинка в кожаной дублёнке, пыталась отодрать приклеенный к лобовому стеклу стикер. Сломав ноготь, жалостливо осмотрела его со всех сторон, лизнула и подошла к Арине.
     –   Брось. Пошли. Всё равно им ничего не докажешь.
     –   Я им в другом месте докажу! – пообещала та. – Нищеброды! Нет, ну ты глянь! – Арина подошла к своему джипу. – Только подарили, и уже испоганили!
     –   Идём.           
     –   Идём. Но мы ещё вернёмся! И не одни.
     Тряхнув головой, Арина переложила сумочку из одной руки в другую и быстро пошла прочь. Проходя мимо Преображенского с Тамарой, обернулась и, вложив всё презрение, какое испытывала к активистам движения «СтопХам», бросила:
     –   Быдло!
     Тамара всплеснула руками.
     –   Что вы такое говорите, девушка? Как вам не стыдно!
     –   А ты, кошка драная, вообще заткнись. Размяукалась тут.
     Тамара вспыхнула.
     –   Да как вы... как вы...
     –   Заткнись, я сказала!
     Со словами: «Да как вы смеете!», Тамара кинулась на Арину.
     Арина толкнула её в грудь. Схватив левой рукой за воротник, вывернула его так, что он удавкой сдавил Тамаре горло, правой рукой сорвала с неё шапочку с помпончиком и ткнула в лицо.
     –   На вот, сюда мяукай... сюда... в тряпочку!
     Тамара пыталась вырваться, но ни сил, ни длины рук не хватало – Арина одной рукой удерживала её на удобном для себя расстоянии, другой продолжала тыкать.
     –   На вот... на вот... в тряпочку! Кошка ты драная!
     Преображенский растерялся. Он понимал, что должен защитить свою девушку, но как это сделать не знал. 
     Поскользнувшись, Тамара упала на колени. Арина отпустила воротник и, словно мстя за унижение, которым она – дочь мэра, подверглась на глазах всего города, принялась что есть силы вминать её голову в снег.
     –   В тряпочку, я сказала! В тряпочку!
     –   Остановите эту психопатку! – крикнул Васильчиков.
     Преображенский бросился на Арину. Схватил за кисти рук. В этот момент кто-то толкнул его в спину и рука, соскользнув с запястья, врезалась ей в лицо.
     Арина ахнула. Пошатнувшись, обхватила голову руками и опустилась на тротуар.
     Стало тихо. Первой, нарушая тишину, заплакала Тамара. За Тамарой громко, по-бабьи, завыла Арина, за Ариной – заголосила блондинка в кожаной дублёнке:
     –   Полиция! Вызовите кто-нибудь полицию!
     –   Дура! – простонала Арина. – Папу зови.
     Блондинка на секунду задумалась.
     –   Ага... Ну да, правильно, папу. А потом полицию!

     В комнате с зарешеченным окном было сумрачно. Солнечный луч – холодный, безжизненно тусклый, расплылся по подоконнику и, медленно спустившись на пол, остановился в полуметре от письменного стола, за которым сидел капитан МВД – двадцатишестилетний высокий парень с красными от хронического недосыпа глазами.
     Отпустив сопровождавшего Преображенского сержанта, капитан вынул из папки лист бумаги, просмотрел текст и медленно отложил в сторону. Потом, что-то вспомнив, снова взял в руки и, не отрывая от него пристального взгляда, буркнул:
     –   Присаживайся.
     Преображенский сел на стул, стоявший напротив капитана. Опустил голову и протяжно вздохнул.
     Не успел он подумать о том, что скажет в своё оправдание, когда капитан спросит: за что он, такой-сякой, избил девушку, как перед его глазами промелькнула чёрная пропасть, за ней – наполненный густым желеобразным веществом жёлто-оранжевый шар, за шаром – белый лотос и густой раскидистый дуб.
     Преображенский протёр глаза – капитан по-прежнему сидел, не отрывая взгляда от листа бумаги, закрыл их и увидел Пророка. Тот стоял, опираясь на посох, под деревом у грубо сколоченной скамьи и строго глядел ему в лицо.
     –   Как я рад вас видеть, – мысленно обратился к нему Преображенский.
     Пророк молчал.
     –   Я вчера... да и сегодня тоже... пытался встретиться с вами, но у меня почему-то не получилось... Опыта, видимо, не хватило.
     Пророк молчал.
     –   Я чего вас искал-то. Со мной тут произошла дурацкая история... Хотел защитить Тамару – это моя девушка, и – так получилось – случайно задел обидевшую её женщину.
     Пророк продолжал молчать.
     –   Вы только, пожалуйста, не думайте, я женщин не обижаю. Я даже наоборот, уважаю их, люблю, ценю и всё такое, а тут...
     Не зная, что ещё добавить к уже сказанному, Преображенский развёл руками – дескать, такие вот у меня дела – и рассеяно посмотрел по сторонам.
     Всё здесь выглядело так, как раньше – бесцветная равнина простиралась от горизонта до горизонта; холодное безоблачное небо, будто нарисованное лазурью на куполе храма, нависало над бескрайней равниной; старый раскидистый дуб всё так же устремлялся пожелтевшими ветвями ввысь. И только ощущения причастности к этому миру человека, воображением которого он был создан, полностью отсутствовало. И, может, именно поэтому Преображенский почувствовал себя здесь чужим.
     Он перевел взгляд на Пророка и спросил, уже догадываясь, каким будет ответ:
     –   Вы ведь поможете мне выпутаться из этой истории? Да?
     Пророк нехотя, так, словно это стоило ему немалых усилий, разомкнул губы.
     –   Нет.
     –   Почему?
     –   Потому что ты подвёл нас. 
     –   Что значит, подвёл? Я не понимаю.
     –   Это значит: ты ступил на путь, который у вас, у русских, зовется кривой дорожкой. Он, конечно, тоже может привести к власти и славе, но это не та власть и совсем не та слава, ради которой стоило бы тратить на тебя время.
     –   И что теперь? – прошептал Преображенский. – Вы меня бросите, да?
     Пророк поморщился. Сказал, что выбор человека – это прежде всего выбор первого шага, и оступиться на первом шаге – дать властям унизить себя тюремным сроком – значит, изменить направление пути.
     –   Да, я, конечно, понимаю! – продолжил он, от слова к слову повышая голос. – Тому, кто собирается стать великим, многое дозволено. Он может и даже должен в решающие моменты истории быть выше законов и традиций, он может и должен ради достижения поставленной цели быть неправым и несправедливым, но при этом его репутация в глазах учеников и адептов всегда должна оставаться безупречной! Тебе это понятно?
     Преображенский опустил голову.
    –   Так почему ты не понимал этого тогда, когда у всех на виду избивал дочь правителя города? Ты о чём думал?
     Преображенский опустил голову ещё ниже.
     –   Поэтому я говорю тебе: ты выбрал не тот путь, и мы выбрали не того, кто мог бы найти его. И нам от этого гораздо хуже, чем тебе... Так что, извини – отныне я тебе не помощник.
     Испугавшись того, что сразу после извинения Пророк исчезнет так, как исчезал каждый раз, когда считал разговор законченным, Преображенский воскликнул:
     –   Не уходите! Посоветуйте хотя бы: что мне делать?
     –   Ничего... Терпеть и ждать.
     –   Терпеть и ждать? Это всё?
     Как бы сверяясь с тем, что ему и так доподлинно известно, Пророк нетерпеливо посмотрел куда-то поверх головы Преображенского. Сощурил веки и после небольшой паузы сказал, что да, как он и думал, его, Варлама Сергеевича Преображенского, если ничего не случится, осудят сроком на три года.
     –   Как на три?    
     Преображенский хотел крикнуть, что он не виноват – виноваты те, кто толкнули его в спину, что он исправится – обязательно найдёт единственно правильный путь, ведущий к славе... Но тут холодное безоблачное небо стремительным вихрем обрушилось на бескрайнюю равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.
     –   За что вы так? – прошептал Преображенский упавшим голосом.
     –   Было б за что, расстреляли б.
     –   Как расстреляли б? – не веря своим ушам, испуганно прошептал Преображенский, и открыл глаза.
     –   Да так, – сладко потягиваясь, ответил капитан МВД. – Шутка у нас есть такая... Ладно, всё, давай, просыпайся, а то, я смотрю, ты тут совсем закемарил. Разговор у нас с тобой предстоит весьма сурьёзный.
     С этими словами он вынул из папки стопку исписанных листов. Положил перед собой и спросил: что они имеют.
     –   А имеем мы, – задумчиво ответил сам себе, просматривая первый лист, – заявление гражданки Арины Николаевны Берг о нанесении побоев... Это, стало быть, раз.
     Заявление Берг о нанесение побоев капитан отложил в сторону. Вынул из стопки второй лист, проглядел от начала до конца и продолжил:
     –   Рапорт сотрудника полиции, прибывшего на место происшествия... Два. 
     Рапорт сотрудника полиции он приложил к заявлению Арины Берг, после чего взял со стола один за другим три листа.
     –   Показания свидетелей... Принципиальных расхождений, – медленно пробормотал он, сверяя тексты, вроде бы нет... Значит, это три.
      Показания свидетелей легли на рапорт сотрудника полиции.
     –   И, наконец, четыре: медицинская справка, из которой следует, что травма, полученная гражданкой Берг Ариной Николаевной в результате побоев, классифицируется, как травма средней тяжести... А вот это, доложу тебе, совсем хреново.
     Капитан бросил справку на стол.
     –   Это всё? – усмехнулся Преображенский.
     –   Нет, – с готовностью ответил капитан, – есть ещё закон Российской Федерации, который требует от меня возбудить уголовное дело по статье сто двенадцать, в которой говорится о том, что умышленное причинение средней тяжести вреда здоровью наказывается ограничением свободы сроком до... Как думаешь, до скольких лет наказывается умышленное причинение вреда здоровью средней тяжести?
    –   До трёх.
    –   Правильно. Смотри-ка, угадал. Были прецеденты?
    –   Но я же нечаянно её ударил! – воскликнул Преображенский. – Я же не хотел! Как вы все этого не понимаете?
    –   Почему же не понимаем, – ответил капитан. – Очень даже понимаем. Но это ни коем образом не освобождает тебя от ответственности за содеянное. Тем более что решать: нечаянно ты засадил ей кулаком в глаз или умышленно, из хулиганских побуждений, будет суд... Кстати! Тебе известно: сколько наши суды выносят оправдательных приговоров по уголовным делам?
     –   Нет.
     –   Угадай!
     –   Не хочу.
     –   Угадай-угадай. У тебя это, смотрю, неплохо получается.
     –   Ну, – задумался Преображенский. – Половину от всех дел или, может, чуть больше... Что, нет? Не уж-то меньше?
     –   Меньше... Меньше ноля целых четырёх десятых процента.
     –   Сколько?!
     –   Ноля целых четырех десятых процента. Ну, или около того. Точно не помню.
     –   Ни фига себе! А чего так мало?
     –   Мало?! Ты это пойди нашим командирам скажи! А то некоторые из них считают, что это, видите ли, непозволительно много для нас – подчинённых.
     С этими словами капитан откинулся на спинку кресла. Положил руки на подлокотники и задумчиво забарабанил пальцами.
     –   Да... Ну и угораздило тебя. Нет, вот ты мне ответь, – он всем телом подался вперёд, – тебе что, других мажористых шалав в городе мало? Да? Их у нас развелось – лупи не хочу. А ты кому засадил? Дочери мэра! В глаз! В день свадьбы! Дурак.
     Капитан встал с кресла. Взял со стола пачку сигарет и закурил, шумно выпуская изо рта одну струю дыма за другой.
     «Три года, – с тоской подумал Преображенский. – Когда через три года я выйду на свободу, мне будет двадцать. Это значит, времени на то, чтобы успеть стать великим у меня почти не останется... Да и как им стать без учителя, без советчика, без помощи и поддержки... Нет-нет, капитан прав: я действительно дурак».
     Преображенскому стало себя жалко. Не за то, что его отправят в колонию – он об этом ещё не думал – и не за то, что для домашних это станет ударом – бабушка поймёт, мать простит – а за то, что сам себя лишил будущего, в котором слова: жизнь, борьба, победа, великая слава являлись нерасторжимыми синонимами. При этом он понимал, что всего этого могло не быть даже при удачном стечении обстоятельств, так как посланник Высшего разума твердо ничего не обещал, но это могло быть, и, возможно, даже было бы, если бы он одним ударом кулака не разрушил то, о чём теперь всю оставшуюся жизнь будет горько жалеть.
     Пока Преображенский размышлял о своей неладной судьбе, капитан, словно ища его сочувствия, рассказывал о том, какое огромное количество людей – от штатских до штатных сотрудников МВД – порой командуют ими, и от каких команд иной раз хочется застрелиться.
     –   Зачем вы мне всё это говорите? – спросил Преображенский.
     Капитан не спеша затушил в пепельнице сигарету, сел за стол и, глядя куда-то в сторону чёрного окна, сказал, что за него, Преображенского, хлопотали Артур Васильчиков с Федей Пранком.
     –   Они мне, конечно, не приказ, но...
     –   Что, но? – затаил дыхание Преображенский.
     –   Ничего, – буркнул капитан после небольшой паузы. – Не могу я тебе помочь. Права такого не имею.
     Он взял со стола пачку сигарет. Увидев, что она пуста, отшвырнул от себя и, быстро проговаривая слова, сказал о том, что засади он, Преображенский, в глаз любой другой мажористой шалаве, он бы, может, и помог замять это дело, но он, Преображенский, засадил дочери мэра города и мэр города теперь сам кому хочешь засадит по самые яйца, если, не дай бог, обидчик его дочери избежит законного наказания. 
     –   В общем, – заключил он сухим официальным тоном, – это дело находится на контроле в УМВД, и значит, всё будет – это я вам официально гарантирую – строго в рамках действующего законодательства.
     Тут Преображенский вспомнил слова Пророка о том, что будущее иной раз зависит от того, что выберет человек, когда придёт время выбирать между законом и справедливостью, и невольно улыбнулся, вспомнив их первую – самую радостную для него встречу.
     Капитан бросил на него неприязненный взгляд.
     –   Я сказал что-то смешное?
     –   Нет-нет, – поспешил успокоить его Преображенский. – Всё нормально. Вы сделали свой выбор и это ваше право... Ну а мне – что мне? – мне теперь остаётся только терпеть и ждать: не ошиблись ли вы.
     Капитан встал. Подошёл к Преображенскому, сел перед ним на край стола и наклонился к лицу.
     –   Послушай. Уголовное дело против тебя я не могу не открыть – не открою я, откроет кто-нибудь другой – но и передавать его в суд тоже не горю желанием... Помоги мне. И себе, кстати, тоже.   
     –   Как?
     –   У Арины Берг, как я уже говорил, сегодня свадьба. В ресторане «Дворянское гнездо». Давай, смотаемся туда? Там ты встретишься с ней, поговоришь о том о сём, извинишься – так, мол, и так, сам не пойму, что на меня вдруг нашло, видно, бес попутал. Поздравишь с днём бракосочетания и, может – чего в жизни не бывает! – вымолишь прощение... Ну? Как тебе мой план? Годится?
    Преображенский подумал, что теперь, когда весь мир ополчился на него, ему, как и предсказывал Пророк, видно, и впрямь не осталось ничего другого, как только терпеть и ждать, терпеть и ждать, терпеть и ждать...
     «Да, но что, если капитан не ошибся и выбранный им путь, окажется – для него, не для меня! – верным? Это значит, три года я буду сидеть в тюрьме – терпеть и ждать – а жизнь будет продолжаться так, будто в ней ничего особенного не случилось? Юдин будет ухаживать за моей девушкой, капитан отдавать под суд таких, как я – невиновных, а посланник Высшего разума искать того, кто с его помощью увековечит своё имя в веках и народах?.. Это несправедливо!».
     –   Если она простит, – продолжал капитан, – я даже дела открывать не стану. И тебе – слава богу, и мне – камень с души – за себя не так стыдно... Ну же, соглашайся!
     «Ну, хорошо... Допустим, я уговорю Арину Берг забрать заявление? И что тогда?»
     Сначала Преображенский подумал, что тогда ровным счётом ничего не изменится – Пророк предсказал ему тюрьму и суму на три года, значит, так оно и будет. Но с другой стороны: он сам говорил о том, что нельзя относиться к будущему, как к нечто предопределенному, и что оно, если не во всём, то во многом зависит от выбора человека, который трудно предсказуем даже для Высшего разума.
     –   Они там сейчас все весёленькие, добренькие, мы их тёпленькими возьмём. Ну же! – настаивал капитан. – Поехали?
     Преображенский пристально посмотрел ему в лицо. Ещё немного подумал – прикинул шансы на успех и, хлопнув раскрытой ладонью по колену, сказал:
     –   Поехали!      

     Свадьбу дочери мэра Арины Берг играли в ресторане, расположенном в одном из самых роскошных зданий города – недавно отреставрированной дворянской усадьбе девятнадцатого века. Огромный зал, или зала, как говорили в те времена, когда он был построен, выглядел, по уверению метрдотеля, так же, как и двести лет назад. На стенах висели выполненные в неоклассическом стиле венецианские зеркала; в проёмах окон стояли копии известных статуй; под мозаичным плафоном висела или, как показалось Преображенскому, парила, унизанная десятками электрических свечей хрустальная люстра.
     Преображенский вошёл в зал и огляделся. Прямо перед ним стоял длинный т-образный стол, по главе которого восседала в белом подвенечном платье и чёрных очках Арина Берг со своим женихом – хмурым, чем-то недовольным господином средних лет. Справа от молодых расположились родители жениха – пожилые люди с усталыми лицами, слева – родители невесты: отец – Николай Александрович – мужчина пятидесяти лет с колючими глазами записного хулигана и мать – полная, тихая, ничем не примечательная женщина того же возраста. Остальное пространство зала занимали многочисленные гости, пришедшие разделить с мэром радость по поводу замужества его любимой дочери, а также музыканты, официанты, бармены и сомелье, которого любители изысканных напитков вызывали к столу каждый раз, когда меняли блюда.
     Некоторое время приход Преображенского оставался незамеченным. Первым, кто обратил на него внимание, была Арина, в это время о чём-то оживлённо разговаривавшая с отцом – Бергом-старшим. Осёкшись на полуслове, она в изумлении раскрыла рот и, не в силах вымолвить слово, затрясла направленным в его сторону пальцем.
     –   Ты чего? – спросил старший Берг.
     –   Что он... тут...
     –   Кто тут?
     –   Что он тут делает, папа?
     Старший Берг посмотрел по направлению указующего перста дочери и, не найдя ничего заслуживающего внимания, пожал плечами.
     –   Ты это про кого?
     –   Про него! – дрожащим голосом произнесла Арина.
     Тут старший Берг, наконец, догадался, что речь идёт о пареньке, которого принял за разносчика, и угрожающе нахмурил брови.
     В ресторане мгновенно стихло.
     Не успел Преображенский открыть рот, чтобы извиниться перед Ариной за нечаянный удар, как из-за его спины вышел капитан МВД. Поздоровавшись сначала с мэром, затем со всеми остальными, поправил воротник кителя и строгим официальным голосом сказал о том, что он, старший оперуполномоченный уголовного розыска капитан Матвей Кравец, взял на себя смелость привести этого молодого человека на суд Арины Николаевны, дабы та, по справедливости, решила его дальнейшую судьбу.
     Арина вскочила с места.
     –   Нет! – закричала она. ¬– И даже не просите! Я его никогда – вы слышите! – никогда не прощу – это быдло, эту тварь, эту... эту...
     –   Ну, ну, ну, – похлопал её по спине отец.
     –   Этого хама!
     –   Арина, что с тобой? Успокойся.
     –   Папа! Накажи его! Или вышвырни отсюда! Немедленно!
     –   Да, да, конечно. Только давай сперва узнаем: чего он хочет. А наказать и вышвырнуть всегда успеем – не сомневайся.
     –   Ты спрашиваешь: чего он хочет?! Он хочет, чтобы я его простила! Разве не понятно?
     –   Это всё?
     –   Считаешь: этого мало?
     –   Ничего я не считаю. Я просто предлагаю не торопиться – времени у нас достаточно.
    Старший Берг повернулся всем телом в сторону Преображенского. Посмотрел на него с таким видом, будто хотел раздеть с головы до ног, но не мог решить, с чего начать: то ли своротить скулу, а уж потом снять штаны, то ли подождать, когда снимет штаны сам, и только после этого своротить скулу, рёбра и всё, что попадётся под горячую руку.
     Спросил тихим голосом: правда ли, что он пришёл сюда за тем, чтобы вымолить прощение его дочери.
     –   Да, – ответил Преображенский.
     –   Ага. Значит, Аглая права, и вы действительно рассчитываете на милость побеждённой.
     –   Я надеюсь.
     –   Надеетесь... Вы, молодой человек, хоть понимаете, что совершили? Вы избили мою дочь, а теперь имеете наглость просить у неё, избитой, прощения? Извиняйте, мол, Арина Николаевна, больше не буду?.. Простите, но так у нас дела не делаются. У нас принято за всё платить.
     Преображенский опустил глаза. Спросил:
     –   Что вы хотите?
     –   Я?! С чего вы взяли, что я чего-то от вас хочу? Ничего я не хочу. Это вы пришли ко мне, точнее, припёрлись в разгар семейного торжества и что-то требуете от меня.
     –   Скажите, я всё выполню.
     –   Так уж и всё?
     Преображенский низко опустил голову.
     –   Ну... Я действительно виноват перед Ариной Николаевной и, конечно, понимаю, что одних слов сожалений тут недостаточно... Поэтому, если она хочет, то пусть... если хочет, конечно... пусть ударит меня... Я не против. 
     Старший Берг вопросительно посмотрел дочь.
     Та в ответ фыркнула:
     –   Вот ещё! 
     –   Дёшево предлагаешь, – повернувшись к Преображенскому, сказал Берг. – Накинь сверху.
     –   А я бы врезал! – пробасил кто-то из гостей.
     –   Я бы тоже – поддакнул другой. – С большим-пребольшим удовольствием.
     –   Ты вот что, – сказал старший Берг. – Станцуй нам.
     Преображенского показалось, что он ослышался.
     –   Что вы сказали? Станцуй?
     –   Да.
     –   И это всё?
     –   Без штанов станцуй.
     В банкетном зале стало тихо. Все с нескрываемым интересом наблюдали за тем, как Берг, ожидая ответа на своё предложение, насмешливо смотрел в глаза Преображенского, а Преображенский в свою очередь – в глаза Берга.
     Первым дрогнул Преображенский. Не понимая, чего о него хотят, опустил голову. Взгляд его забегал по полу, дыхание участилось, руки задрожали.
     –   Станцуешь, как я сказал, Арина заберёт своё заявление, – негромким голосом добавил Берг. – Не станцуешь... что ж... Пеняй на себя.
     –   Нет-нет-нет! – замахала ладошкой Арина. – Отказы сегодня не принимаются. Мы желаем видеть на своей свадьбе грязные танцы!
     Кто-то из подвыпивших гостей вскочил на ноги и, вскинув в воздух кулак, крикнул:
     –   Даёшь грязный танец маленьких лебедей!
     Другой гость – сорокалетний мужчина в белом костюме с круглым лоснящимся лицом и неимоверно огромным выпирающим из-за ремня животом – с удивительной для своих габаритов резвостью выскочил из-за стола, выбежал на танцпол, встал перед музыкантами во весь рост и под хохот гостей взмахнул руками.
     –   Ну что, братки, сыграем для невесты? Дружненько так! Раз-два-три! Тра-та-та!
     Сидящий за синтезатором клавишник заиграл партию гобоя, оркестр подхватил её, и буквально через две-три секунды музыка Чайковского из второго акта балета «Лебединое озеро» разлилась рекой по залу ресторана «Дворянское гнездо».
     –   Тихо! – поднял руку старший Берг.
     Музыка оборвалась.
     Несколько секунд он в упор рассматривал неподвижно стоящего Преображенского, потом ровным бесстрастным голосом сказал о том, что уговаривать никого не будет: не хочет он танцевать без штанов – не надо – здесь и без него есть кому развлекать гостей, но предупреждает: другого шанса вымолить прощение у него уже не будет.
     –   Папа! Хочу, чтобы быдло станцевало! – сделав капризную рожицу, прохныкала детским голоском Арина. – Оно сегодня смешное и совсем даже не страшное.
     –   Снимай портки, – после небольшой паузы тихим голосом приказал старший Берг.
     Внимательно, словно желая убедиться в том, что мэр не шутит, Преображенский посмотрел в его колючие глаза. Потом, ужасаясь тому, что делает, медленно расстегнул пряжку ремня, пуговицы ширинки, постоял-подумал о том, что ещё не поздно уйти, надо только набраться сил, и с обречённым видом принялся снимать с себя сначала ботинки, потом брюки.
     В зале раздался недовольный ропот – под брюками на Преображенском оказали чёрные подштанники.
     Преображенский снова посмотрел на старшего Берга – может, теперь-то, наконец, он одумается и прекратит издевательство, – но быстро поняв, что мэр не успокоится, пока не унизит его до полного удовлетворения жажды мести, принялся стягивать исподнее.
     Один из гостей не выдержал и захохотал во всё горло тонким противным голоском. Его хохот подхватили другие голоса – не такие громкие, но, как показалось Преображенскому, от этого не менее противные.
     –   Трусы;! – крикнул кто-то с дальнего конца стола. – Пускай трусы; сымет!
     Старший Берг укоризненно, но при этом доброжелательно погрозил кричавшему пальцем, после чего перевёл взгляд на Преображенского и тоже рассмеялся:
     –   Ты ботинки-то обуй – пол холодный! А то ещё отморозишь себе что-нибудь из того, что плохому танцору вечно танцевать мешает!
     Теперь смеялись почти все: гости – мужчины и женщины, официанты, администраторы. И даже заглянувшие в зал сотрудники безопасности ресторана сдержанно улыбнулись, увидев переминающего с ноги на ногу растерянного подростка в цветастых трусах.
     –   Дядя Коля! – крикнул старшему Бергу стоявший в позе дирижёра мужчина в белом костюме с огромным животом. – Музыку когда подавать?
     –   Да давай уж подавай пока не остыла!
     Мужчина с огромным животом кивнул – дескать, всё понял – и, повернувшись к музыкантам, взмахнул руками.
     –   Ну, братки, поехали! Ещё раз-два-три! Тра-та-та!
     Сидящий за синтезатором клавишник снова заиграл партию гобоя. Оркестр снова подхватил её, и через две-три секунды музыка Чайковского полноводной рекой разлилась по руслу, ранее проторенному шампанским вдовы Клико, водкой купца Смирнова, коньяком капитана Хеннесси...
     Преображенский закрыл глаза и глубоко вздохнул.
     «Терпеть и ждать, – принялся уговаривать себя. – Надо просто терпеть и ждать, терпеть и ждать».
     Кто-то крикнул из-за стола:
     –   Да не стой ты, как истукан, шевели булками!
     Преображенский приоткрыл глаза и привстал на цыпочки.
     «Господи! Что я творю?»
     –   Пляши, кому говорят! Ну же!
     Стараясь танцевать так, как танцевали по телевизору танец маленьких лебедей балерины какого-то театра, Преображенский прошёлся бочком вдоль праздничного т-образного стола.
     –   Веселее, парень! Не на поминках пляшешь! На свадьбе Арины Николаевны!
     У того места, где сидела невеста, Преображенский лихо развернулся на одной ноге, чем вызвал у неё бурю неподдельного восторга, скрестил запястья у трусов и, ещё выше задирая колени, поскакал обратно.
      Глядя на него, мужчина в белом костюме с огромным животом, не выдержал – бросил дирижировать оркестром и с криком: «Эх, пропадай моя телега – все четыре колеса!» пустился в пляс. То он повторял движения Преображенского, то довольно смешно пародировал их, то, изображая коршуна Ротбарта, налетал на него – лебедя Одетту с угрожающе вздетыми руками, а заметив на одном из столов пакет новогоднего конфетти, схватил и, кружась юлой вокруг Преображенского, высыпал ему на голову небольшими порциями всё его содержимое.
     Гости, казалось, сошли с ума – они смеялись, гоготали, хохотали, хихикали. Старший Берг беспрестанно вытирал кулаками слёзы на глазах, жених, упав на спинку стула, охал и всхлипывал, Арина, громко визжа, барабанила ладонями по столу, и только её мама – тихая, ничем не примечательная женщина, смотрела на это безумие, горестно покачивая головой.
     Музыка кончилась. Веселье не сразу, но тоже постепенно сошло на нет. Арина, тяжело дыша, сняла солнцезащитные очки, обнажив огромный синяк на два глаза, протерла их бумажной салфеткой и сказала о том, что ещё десять минут назад даже представить себе не могла, что когда-нибудь произнесёт эти невероятные, почти что фантастические слова:
     –   Пусть живёт. Я... я... я в жизни так не смеялась!
     Раздался телефонный звонок. Старший Берг поднёс к лицу айфон, прищурился, близоруко вглядываясь мокрыми глазами в высвеченное на дисплее имя звонившего, и, изменившись в лице, гаркнул:
     –   А ну тихо! – Потом добавил вполголоса. – Губернатор на проводе.
     Не отводя взгляда от дисплея, он медленно поднялся со своего места. Поправил свободной рукой воротник пиджака, приосанился, расправил плечи и только после этого сказал твёрдым голосом в айфон:
     –   Слушаю вас, Егор Петрович. Здравствуйте.
     Капитан Кравец подошёл к одевающемуся Преображенскому. Стряхнул с него конфетти, помог заправить рубашку в брюки, после чего взял за локоть и повёл к выходу.
    –   Да вот, Егор Петрович, – бодрым голосом отрапортовал Берг, – гуляю на свадьбе дочери... Нет, нет, что вы, всё предельно скромно, одни родные и близкие... Да. Что поделаешь: всем сегодня тяжело, а уж про нас-то с вами, что и говорить...
    Несколько секунд Берг, терпеливо выслушивая длинную тираду губернатора, согласно кивал в айфон, потом ахнул:
     –   Да вы что?!
     Помолчал какое-то время и сказал о том, что уведомление о готовящемся митинге получено в срок, поэтому официальных причин для отказа пока что нет.
     –   Хотя... Если хорошенько порыться, наверняка что-нибудь да отыщется. Это ж такие люди – что вы! – за ними: глаз да глаз.
     Губернатор, видимо, возразил, и Берг тут же согласился:
     –   Хорошо. Тогда сделаем по-другому – загоним митинг куда-нибудь на окраину, где их никто не найдёт и не услышит.
     Губернатор снова возразил, но Берг снова нашёл что ответить:
     –   А мы послезавтра, в это же время, проведём где-нибудь в центре, например, на площади Ленина, большой детский праздник. Ну, там ёлка, дед Мороз, Снегурочка, все дела. И пригласим туда этого вашего журналиста из «Российской газеты», будь он неладен...
     Берг осёкся. Терпеливо выслушал ответ губернатора, потом улыбнулся и мягко возразил:    
     –   Уверяю вас, Егор Петрович: никуда он не денется, пойдёт как миленький! Не почтить детей своим присутствием, когда те придут к нему и позовут на новогодний праздник, это ж каким человеком надо быть?
     Капитан Кравец потянул Преображенского за руку.
     –   Ну, всё-всё. Пойдём. Поздно уже.
     –   Погодите.
     Губернатор что-то сказал, и Преображенский, по довольному виду мэра заключил: его предложение было не только услышано, но и, по всей видимости, принято.
     Широко улыбнувшись, Берг попрощался с губернатором и отключил связь.
     Улыбка мгновенно слетела с его лица. Оглядев присутствующих, он остановил свой взгляд на сидящем в самом конце стола невысоком, немолодом человеке в сером неброском костюме.
     –   Семёнов! – позвал он.
     Невысокий немолодой человек в сером неброском костюме вскочил со своего места.
     –   Где собираются митинговать эти... ну, эти, которые против повышения тарифов на ЖКХ?
     Проглотив комок в горле, Семёнов ответил: на площади Октябрьской революции.
     –   Близко, – поморщился Берг. – Так... Ты вот что: запрети там. Отправь их куда-нибудь подальше... в смысле, подальше от площади Ленина. Ну и туда, куда подумал, тоже.
     –   Что случилось, дядь Коль? – спросил мужчина в белом костюме и неимоверно огромным выпирающим из-за ремня животом. – Опять проверка?
     –   Да вроде того.
     –   А как же катание на тройках?
     –   Каких тройках?
     –   Орловских. Я вчера заказал семь штук на седьмое число. Всё, как Арина просила.
     –   Ах, да, – вспомнил старший Берг. – Тройки... Но это вы уж без меня. Я послезавтра иду с губернатором на ёлку... В общем, вы веселитесь, а мне некогда.
     –   И нам некогда, – вздохнул капитан Кравец. – Скоро полночь... Ну что, может, всё-таки пойдём?
     Поймав на себе внимательный взгляд Николая Берга, еле заметно кивнул, после чего крепко сжал локоть Преображенского и повёл к выходу из зала ресторана «Дворянское гнездо».      

     Ночная дорога была пуста. Преображенский сидел на переднем сиденье автомобиля и неотрывно смотрел в боковое окно. Повсюду, куда ни падал взгляд, горела холодным неоновым светом реклама товаров, необходимых людям в их повседневной жизни, а вот самих людей в этот поздний час на улицах почти не было. Стояли, правда, кое-где на остановках в ожидании случайного автобуса продрогшие на ветру гуляки, но их окоченелый вид ни столько очеловечивал городской пейзаж, выполненный в безжизненных чёрно-белых тонах, сколько омрачал его.
     Убрав руку с руля автомобиля, капитан Кравец переключил рычаг коробки передач.
     Спросил Преображенского:
     ¬–   Ты как там?
     Не отрывая взгляда от окна, Преображенский пожал плечами.
     –   Нормально.
     –   А я вот малёк притомился... Пить хочешь?
     Преображенский повернул к нему лицом. Спросил: что за журналист «Российской газеты», о котором упоминал Берг в телефонном разговоре с губернатором, приехал к ним в город, и отчего все так переполошились.
     –   Ещё б не переполошиться, – усмехнулся Кравец. – «Российская газета» – это тебе не халям-балям, это – чтоб ты знал! – официальный орган Правительства России. Сурьёзная штука.
     –   А причём здесь митинг против ЖКХ?
     Капитан Кравец достал из бардачка пластиковую бутылку воды. Открутил крышку и, не отводя взгляда от дороги, отпил из горлышка. Вытер тыльной стороной ладони губы и сказал, что осенью прошлого года в городе проходил митинг, на котором, кроме всего прочего, было принято решение накатать жалобу в Москву на неконтролируемый рост тарифов, а по сути – на губернатора, зять которого заправляет делами в ЖКХ.
     –   И что? – спросил Преображенский. – Какая тут связь?
     –   Прямая. Мы, плательщики, беднеем с каждым новым повышением, а зять губернатора богатеет, причём, как говорят злые языки, чуть ли не пропорционально росту тарифов... Хотя это они, конечно, загнули – всё тут, как мне представляется, чуток сложнее.
     –   Значит, жалоба на ЖКХ попала в «Российскую газету»?
     –   Похоже на то.
     –   И что теперь?
     –   Посмотрим... Если журналист не дурак, а дураков в таких изданиях по идее быть не должно, он нароет столько материала, что мало не покажется никому: ни губернатору, ни его зятю, ни некоторым другим уважаемым в городе людям.
     –   Таким как наш мэр, – добавил Преображенский. – Да? Я угадал?
     Капитан Кравец усмехнулся.
     –   Как это у тебя всё просто. Просто диву даюсь.
     –   А у вас, скажете, нет?
     –   А у нас, – сказал назидательным тоном Кравец, – виновным, согласно статье четырнадцать уголовно-процессуального кодекса Российской Федерации, считается тот, чья вина в совершении преступления доказана в суде.
     –   Ну, ясно, – махнул рукой Преображенский.
     –   Что тебе ясно?
     Злорадно улыбнувшись, Преображенский сказал: ясно, чего они боятся.
     –   Они боятся, что журналист придёт на митинг, узнает, что скрывают от правительства страны уважаемые люди города во главе с губернатором и напишет об этом в своей «Российской газете». А чтобы этого не случилось, послезавтра Семёнов по приказу Берга разведёт журналиста с митингующими по разным площадям – одних отправит в один конец города, другого – в другой.
     Кравец внимательно выслушал Преображенского. Согласно кивнул и, проведя сухой ладонью по лицу, молча уставился на дорогу красными от хронического недосыпа глазами.
     Уже подъезжая к дому, Преображенский поинтересовался: кто тот толстяк, который прыгал, как ненормальный вокруг него с пакетом конфетти. Получив подробный ответ, поблагодарил капитана за то, что подвёз до подъезда и, не попрощавшись, вышел из автомобиля.
    
     Только оказавшись в своей комнате, на своём диване наедине со своими мыслями, Преображенский, наконец, осознал то, что с ним произошло. А произошло вот что: его унизили. Но и это, вспомнил он, далеко не всё. Его не просто унизили на глазах огромного количества людей и оскорбили так, как, наверно, не оскорбляли никого из тех, кто присутствовал при этом, его ещё осмеяли – открыто, зло, не стесняясь и не стесняя себя в выборе насмешек.
     Преображенский вскочил с дивана. Тяжело дыша, босиком подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу и, закрыв веки, представил себя со стороны – таким, каким его видели гости мэра.
     Вот он – смешной и нелепый – снимает с себя брюки, вот – подштанники, вот – встаёт на цыпочки и, высоко поднимая голые колени, скачет вдоль нескончаемо длинного т-образного стола под тошнотворную музыку Чайковского.   
     Преображенский застонал. Ударил несколько раз лбом об оконное стекло и вернулся к дивану. Сел на краешек, сложил ладони между ног, опустил голову.
     Ему хотелось забыться, забыть о существовании Бергов, полицейских, а ещё больше въедливых одноклассников, которые обязательно начнут выпытывать, как ему удалось вырваться из полиции, и какую цену пришлось заплатить за это.
     Преображенский поймал себя на мысли о том, что не понимает: зачем он, вообще, попёрся к Арине.
     «Ради чего? Неужели я всерьёз рассчитывал на то, что когда-нибудь стану великим и покорю мир? Ведь нет же! В глубине души всегда понимал: этого не будет, потому что этого не может быть в принципе, то есть, конечно, может и, возможно, даже будет, только с кем-то другим, не со мной... А раз так, зачем мне всё это?»
     Так и не поняв: ради чего он терпел унижения, если не верил в то, что способен покорить мир, Преображенский возненавидел себя. Несколько секунд он в ярости смотрел на свои голые тощие колени и думал, чтобы такого сделать, дабы раз и навсегда утолить в себе эту ненависть.
     Однако, как Преображенский не распалял себя, а ненависть угасла так же быстро, как зажглась, едва в голову закралась мысль о том, что ненавидеть можно и нужно тех, кто этого достоин – людей целеустремлённых, сильных, беспощадных, таких как Берг и его мажористая дочь Арина.
     «А меня – слабого и трусливого – разве можно ненавидеть? Нет. Меня можно только жалеть, презирать и игнорировать».
     Преображенский снова подошёл к окну. Сжав кулаки, посмотрел с высоты девятого этажа на ночной мир и ещё раз пожалел о том, что теперь уже, видимо, никогда его не завоюет. 
     «Ну и ладно. И пусть. Зато теперь я точно знаю, какой он – этот мир, и что с ним делать, если всё-таки однажды он окажется в моих руках».

ГЛАВА ПЕРВАЯ

                ...гнев человека не творит правды Божьей.               
                (Иак 1:20).

     Ни на один из многочисленных звонков одноклассников, откуда-то прознавших о том, что эту ночь он провёл дома, Преображенский не ответил. Не потому, что не хотел вспоминать и пересказывать то, что произошло с ним накануне вечером, – а вспоминать и пересказывать, как он не без основания полагал, пришлось бы не один раз, – а потому, что ему было по-настоящему больно ещё раз переживать то, что уже однажды еле пережил.   
    Где-то ближе к обеду он сам позвонил Артуру Васильчикову с просьбой о встрече. Получив подробную инструкцию: куда прийти и в какое время, немного постоял у окна, задумчиво вглядываясь в занесённый снегом город, и принялся неспешно одеваться.
    
     Во дворе его поджидали Юдин, Акчурин, Кузнецов, Игорь Рыжик, Савелий и Тамара Проскурины.
     Преображенский хотел пройти незамеченным, но, решив, что прятаться от кого бы то ни было, тем более от одноклассников ниже его достоинства, направился к ним. Поздоровался за руку с парнями, подставил Тамаре щёку для поцелуя и, предупреждая вопросы о том, как он вырвался из полиции, и какую цену заплатил за это, сказал, что опаздывает на крайне важную встречу.
     –   Какую встречу? – спросил Юдин. – С кем?
     Сдерживаясь, чтобы не нагрубить, Преображенский сказал, что идёт на собрание активистов движения «СтопХам», которое состоится через пять минут в чайхане на проспекте Физкультурника.
     –   Ещё вопросы есть? – спросил он, обращаясь главным образом к Юдину. – Спрашивайте, только по-быстрому.
     –   Есть, – ответил Проскурин. – С тобой всё в порядке?
     –   Мы тут места найти себе не можем после того, как тебя забрали в полицию, – воскликнула Тамара, – а ты... ты даже говорить с нами не хочешь!
     Не зная, что ответить, Преображенский поморщился – утешать Тамару и отчитываться перед одноклассниками совсем не хотелось – и, немного подумав, сказал: ладно.
     –   Идите со мной. Если я с Федей обо всём договорюсь, мне, возможно, потребуется ваша помощь.
      
     Зал чайханы – место собраний активистов движения «СтопХама», был почти пуст. Из пяти достарханов – покрытых разноцветными покрывалами низеньких, едва возвышавшихся над полом круглых столов на шесть-семь персон – были заняты два. За одним, возлежав на кошме, обедали три пожилых таджика в четырёхугольных тюбетейках, за другим Артур Васильчиков, Федя Пранк, Миша Шрек, Тамик с Радиком, Захар Смайлик, Анастасий по прозвищу Асисяйи пили чай и обсуждали серию убийств, совершённых, как многие считали, религиозным маньяком.   
     При появлении Преображенского все дружно встали и обняли его. Тамик с Радиком похлопали по спине и, намеренно коверкая слова, сказали, что боксировать с женщинами больше не надо – эффект не тот, с ними лучше бороться – взять одну такую в стойке чуть ниже пояса, прижать к себе, приподнять, перевернуть и поставить в партер.
     –   В общем, мы тебя научим. Для такого-то знатного бойца как ты – это, вообще, не проблема.
     Преображенскому было приятно, что его встретили именно так, по-свойски – насмешливо, но вместе с тем тепло и радушно. Сев напротив Артура Васильчикова и Феди Пранка (одноклассники с Тамарой заняли соседний достархан), он сделал небольшой глоток чая из поданной официантом пиалы и, отвечая на вопрос: как дела, вкратце, не вдаваясь в детали, честно рассказал о том, что с ним произошло прошлым вечером.
     –   Вот гады! – возмутился Миша Шрек. – Да за такие дела их надо того... самих послать голышом куда подальше в ритме вальса!
     Юдин хотел было возразить, сказать, что после танцевального соло Преображенского им там делать нечего, но Васильчиков прервал едва раздавшиеся смешки, заявив, что ничего смешного в этом нет.
     –   Прошу не забывать: обидели нашего с вами товарища. И мы должны решить, как на это реагировать... У кого какие предложения?
     Федя Пранк предложил организовать флэш-моб в защиту Преображенского с привлечением студентов городских вузов, Асисяй – написать разгромную интернет-статью о том, как развлекается городская власть во главе с мэром города Бергом, Тамара – направить жалобу в вышестоящие инстанции с требованием во всём досконально разобраться и строго наказать всех участников этого постыдного действа.
     Преображенский слушал, что говорили ребята, молчал, потом не выдержал и попросил:
     –   Может, хватит?
     Все умолкли.
     –   Чтоб вы знали. Я не хочу, чтоб их кто-то наказывал.
     –   А что ты хочешь? – быстро спросил Юдин. – Простить? 
     Преображенский на секунду задумался. Потом поднял голову, упёрся руками в достархан так, словно хотел привстать, и посмотрел Юдину в лицо. Зрачки его, как у кошки при ярком свете, сузились, на скулах заиграли желваки.
     –   Хочу отомстить им. Лично – так, чтобы они, Берги, знали: это сделал не кто-то, а я.
     Ребята ничего не сказали. Пожали плечами – сам, так сам, дело хозяйское – и, как ни в чём не бывало, продолжили пить чай.
     Первым нарушил молчание Васильчиков. Хмуро поглядывая на Преображенского, спросил: что он задумал и есть ли у него конкретный план действий.
     Преображенский ответил:
     –   Есть.
     –   Какой? Поделись.
     –   Поделюсь. Но сначала мне хотелось бы переговорить с Фёдором.
     Федя Пранк согласно кивнул.
     –   Говори.
     –   Ты можешь позвонить от имени мэра?
     –   Это смотря кому.
     –   Семёнову. Его помощнику.
     –   Помощнику могу.
     –   А племяннику Берга?
     Федя Пранк задумчиво почесал пальцем висок.
     –   Телефон знаешь?
     –   Нет.
     –   Фамилию, имя, отчество?
     –   Да.
     –   Ну, тогда, думаю, справлюсь.
     –   Спасибо, Фёдор. Я знал, что на тебя можно положиться.
     Артур Васильчиков во время этого диалога смотрел, нахмурившись, то на одного, то на другого, потом, остановив взгляд на Преображенском, спросил, что тот задумал.
     –   Ничего особенного, – ответил Преображенский. – Обычный розыгрыш.
     –   Это я понял. Что за розыгрыш? Подробнее, пожалуйста.
     –   Можно и подробнее.
     Прокручивая в памяти, придуманный ночью план мести за своё унижение, Преображенский загадочно улыбнулся – уголки губ чуть раздвинулись, веки сощурились, глаза моргнули и застыли.
     –   Ох, Варлам, Варлам, – покачал головой Васильчиков. – Чую, подведёшь ты нас под монастырь... Ладно. давай уже, говори, мы тебя слушаем.

     Никому, кроме Феди Пранка план не понравился. Одни посчитали его трудновыполнимым, другие рискованным, третьи чересчур злым и даже жестоким.
     –   Ты, Варлам, – сказала Тамара, – ведёшь себя так же, как те, кто тебя обидели. И чем ты тогда, спрашивается, лучше их?
     Преображенский ответил: тем, что не начинал войну первым.
     –   Да всё с ним ясно! – воскликнул Рыжик. – Он просто возомнил себя киношным мстителем!
     –   Ага, – добавил Кузнецов. – Только он забыл, что мы не в кино, а его враги – реальные люди, обладающие реальной властью.
     Преображенский ответил: если план удастся, то Берг в самое ближайшее время останется не только без реальной, но вообще без всякой власти.
     –   Нет-нет-нет, Варлам, не спорь! – вступил в разговор Акчурин. – Рыжик правильно говорит: твои обидчики опасны, а ты слишком возбуждён, чтобы принимать адекватные решения.
     Преображенский в ответ всплеснул руками и, распаляясь с каждым словом, сказал, что он спокоен как отожравшийся удав, а бесится оттого, что хочет как можно скорее отомстить Бергам – унизить их, как они унизили его, заставить почувствовать себя оплёванными, беззащитными, голыми...
     Преображенский не заметил, как сорвался на крик.
     –   ...чтобы они на секундочку, ну хотя бы на одну только маленькую секундочку пожалели о том, что издевались надо мной! Что мои друзья... по крайней мере, один из них, вынуждены рисковать собой ради меня! А ещё... – тут у Преображенского перехватило дыхание, – ещё то, что они... они... эти...
    Тамара бросилась к нему. Обняла голову и прижала к груди.
     –   ...что они превратили наш город в свою кормушку!
     Преображенский громко всхлипнул и, глухо выдавив из себя: «А вы...», заплакал.
     Тамара ещё крепче прижала его к себе. Поцеловала в лоб и быстро от затылка к лицу стала гладить по волосам.
     –   Ну что ты, что ты, – зашептала в ухо. – Успокойся, всё пройдёт... Они будут наказаны, они будут обязательно наказаны, вот увидишь... Ты только, пожалуйста, не плачь.
     –   Варлам, ты это серьёзно? – тихо спросил Кузнецов.
     Преображенский перестал плакать. Шмыгнув носом, высвободил голову из объятий Тамары и протяжно выдохнул:
     –   Ты даже не представляешь себе насколько.
     После чего вытер слёзы и, не поднимая глаз, сказал, что никого ни к чему не принуждает – в конце концов, с этим делом они с Фёдором прекрасно справятся и без них.
     –   Но сам я – предупреждаю сразу – не успокоюсь, пока душу не отведу... В общем, решайте: с нами вы или нет. И давайте закончим на этом. Всё. 
     –   А чего тут решать? – за всех ответил Радик. – Если бы вы не могли обойтись без нас, мы бы, может, ещё и подумали: что там, да как...
     –   А так, – договорил за Радика Тамик, – обидно будет, если вы обойдётесь без нашей помощи. Поэтому хотите вы этого или нет, но мы, ребята, с вами.

***

     Как и большинство политиков, губернатор Егор Петрович Рева – невысокого роста полный мужчина семидесяти лет, считал, что все его неудачи последних дней вызваны происками явных, а чаще всего тайных врагов. И потому, когда незадолго до федеральных выборов в газетах появились замечания по поводу того, что во вверенной ему области где-то что-то не так, насторожился, потому как знал: дыма без огня в таких делах не бывает. И оказался прав. За замечаниями о том, что где-то в его владениях что-то не так, последовали обвинения в самодурстве, некомпетентности, кумовстве и что самое обидное – пьянстве. Обидное не потому, что он не пил – пил, как сам считал в меру – сто грамм за обедом, двести за ужином, дальше, как пойдёт, – а потому, что коллег-губернаторов, крепко сидящих на своих местах, никто в этом грехе открыто не обвинял. В самодурстве – да, в кумовстве – каждого второго, в некомпетентности – и того чаще, а вот в пьянстве...
     «Нет-нет, – думал он, развалившись на заднем сиденье представительского «Мерседеса». – Кто-то под меня усердно копает... Вопрос: кто?»
   
     Площадь Ленина была заполнена с самого утра. Дед Мороз и Снегурочка водили с малышами хороводы, дети постарше катались на разукрашенных разноцветными лентами низкорослых лошадках, все – взрослые и дети – дурачились, смеялись и куда-то постоянно спешили – кто на ёлку, кто с ёлки, кто с горки на горку, кто в очередь за горячим чаем и остывшими пирожками.
     Выйдя из автомобиля, Рева поёжился на ветру.
     –   Холодно тут у вас, – сказал он встретившему его Бергу.
     –   Да, – виновато развёл руками Берг. – С погодой нам сегодня немного не повезло.
     –   Ну, ничего. С чем-нибудь другим обязательно повезёт.
     Они поздоровались за руку.
     –   С праздником вас, Егор Петрович! 
     –   С каким? – нахмурился Рева. – Ах, да! – вспомнил он, какое сегодня число и нетерпеливо махнул рукой. – Вас тоже с этим... как его, забыл. С Христос воскресе! Ну или с чем там не помню.
     –   Спасибо!
     –   Ладно, всё это лирика. Давайте, показывайте, что тут у вас. Журналист ещё не явился?
     –   Нет, но скоро будет... Да вы не волнуйтесь, Егор Петрович, у меня всё под контролем.
     –   Хотелось бы надеяться.    
     В сопровождении охранников и свиты они подошли к новогодней ёлке. Поддерживая рукой шапку, Рева посмотрел наверх, на звезду, нанизанную на её макушку, и удивлённо покачал головой.
     –   Длинная.
     –   Двадцать шесть метров, – уточнил Берг. – Возраст – приблизительно сто лет.
     –   И какая, должно быть, дорогая!
     К Бергу подошёл сутулый человек в чёрном пальто. Наклонился к уху и прошептал несколько слов. Берг в ответ кивнул и сказал, обращаясь к губернатору о том, что журналист «Российской газеты» Кривицкий только что вышел из гостиницы и буквально через три-четыре минуты будет здесь.
     Прошло минут десять, когда на площади Ленина показалась толпа хорошо одетых детей разного возраста, в середине которой шагал, озираясь по сторонам, человек лет двадцати восьми-тридцати в красном толстом пуховике и серой мохнатой шапке.
     –   Вырядился, как на северный полюс, – усмехнулся Рева. – Пижон.
     Толпа хорошо одетых детей подвела человека в толстом пуховике к ёлке. Берг приветливо кивнул ему. Вопросительно посмотрел на губернатора – не желает ли тот что-нибудь сказать московскому гостю первым – и, убедившись в том, что не желает, приступил к церемонии знакомства.
     –   Егор Петрович! – сказал он торжественным тоном. – Разрешите представить: Кривицкий Владислав Анатольевич – ведущий журналист «Российской газеты». А это...
     Сделав шаг навстречу, Рева первый протянул Кривицкому руку.
     –   ...губернатор нашей области Егор Петрович Рева.
     Кривицкий вежливо пожал её. 
     –   Очень приятно, Егор Петрович.
     –   ...в общем, господа, прошу любить друг друга и жаловать.
     Как бы призывая новых знакомцев сойтись поближе, Берг свёл перед собой широко разведённые руки, после чего скромно отошёл в сторонку. Сел перед девочкой – одной из тех, кто привёл журналиста – на корточки и принялся расспрашивать о том, сколько ей лет, кто она такая, где живёт, как учится.
     –   Ну что ж, – пробасил Рева, пристально, чуть ли не с вызовом, глядя журналисту в лицо. – Мы люди, чего уж тут греха таить, простые, но гостеприимные – жалуем у себя всех, но особо таких, кто приходит к нам с чистым сердцем.
     Кривицкий в ответ ещё раз улыбнулся и сказал, что очень рад побывать здесь, пообщаться с людьми, населяющими этот замечательный край, и в первую очередь, конечно же, с его многолетним губернатором всеми уважаемым Егором Петровичем, о котором в Москве слышал много хорошего.
     –   Ну, так в чём проблема? – всем своим видом выказывая недоумение, пожал плечами Рева. – Будем общаться. Хоть сейчас. Я готов.
     Кривицкий виновато улыбнулся.
     –   Я не готов, – сказал он. – Через час у меня запланирована важная встреча. Поэтому давайте в другой раз.
     Рева вспыхнул. Ему хотелось осадить этого столичного пижона, сказать, что во всей области нет и, пока он жив, не может быть ни то, что человека – митинга, от которого нельзя было бы отказаться ради встречи с ним – многолетним губернатором, но сдержался. Внешне равнодушно вынул платок из кармана, промокнул нос и снова подумал о том, что всё это неспроста – под него копают и делают это, судя по всему, весьма основательно.
     «Ох, узнаю, кто за этим стоит, размозжу негодяя».
     –   Вы, Егор Петрович, пожалуйста, не обижайтесь, – продолжал Кривицкий. – Я и вправду не могу. Но вот завтра, обещаю, буду свободен для вас весь день.
     –    Завтра мы весь день будем заняты! – сказал, как отрезал Рева. – Не так ли, господин мэр?
     Берг тяжело вздохнул. Велев девочке идти к родителям, встал с корточек и, раздумывая над тем, как помочь губернатору удержать строптивого журналиста, печально посмотрел ей вослед.
     –   Всё так, Егор Петрович, – ответил он. – Весь завтрашний день у нас расписан вплоть до полуночи.
     После чего вздохнул тяжелее прежнего и, пренебрежительно махнув рукой в сторону Кривицкого, посоветовал губернатору не мучить московского гостя.
     –   Пусть идёт куда хочет. Что ему до наших детей? Ими же тираж газеты не поднимешь, верно? Это нам с вами надо заботиться о них, учить, лечить, развлекать. А ему? Так что пойдёмте, Егор Петрович, не будем терять времени.
     –   Куда пойдёмте?
     –   Хороводы водить.
     Не дожидаясь решения губернатора, он повернулся к свите и трижды хлопнул в ладоши.
     Крикнул:
     –   Господа взрослые! У меня к вам один вопрос! Вы чего сюда пришли? Болтать или детей развлекать? Детей, говорите? Ну, тогда быстренько разобрали их и встали в круг... Быстренько, я сказал!
     Взрослые торопливо расхватали детей – кто своих, кто чужих – и потянулись к ёлке.
     –   Егор Петрович! Ну а вы что?
     –   Что?
     –   Дети всей области мечтают хотя бы раз в жизни поводить с губернатором хоровод, сочинения об этом в школах пишут, письма в редакции шлют, родителям по секрету рассказывают. Порадовали бы их.
     Кто-то из охраны подвёл к Реве худенького маленького мальчика с испуганными глазами.
     –   Ну... – растерялся Рева, – я даже не знаю.
     –   Поверьте. Они вам потом всю жизнь будут благодарны!
     Подтолкнув малыша к губернатору, Берг отошёл к журналисту.
     –   А вы, молодой человек, идите куда хотите. Вам ведь всё это, – сказал он, обводя рукой площадь, – пофиг. Дети, ёлка, праздник Новый год. Что об этом напишешь? Ничего, что было бы интересно Москве.
     Кривицкий категорически не согласился с таким утверждением. Сказал, что Москва большая, интересы у неё разные, и многих – он это знает абсолютно точно – волнует жизнь в российской глубинке. И его, кстати, она волнует тоже. И если б не хронический дефицит времени – бич всех командированных журналистов, он бы сегодня вместе со всеми обязательно... Тут Кривицкий поймал на себе насмешливый взгляд Берга и осёкся. Так, словно его застали за чем-то крайне неприличным, опустил голову и, пытаясь раздавить носком ботинка твёрдую льдинку, подумал о том, что всё это со стороны, должно быть, выглядит крайне некрасиво. И ещё подумал: чтобы вникнуть в проблемы жилищно-коммунального хозяйства совсем не обязательно присутствовать на митинге протеста против повышения тарифов, тем более что проблемы жилищно-коммунального хозяйства везде примерно одинаковы.
     С этой мыслью он взял одной рукой девочку, с которой минуту назад любезничал мэр, другой – губернатора и под песенку о папе, который всё может, вступил в хоровод.
     Хоровод с каждой минутой становился всё многочисленней. Не прошло и десяти минут с того момента, как мэр заставил своих подчинённых встать с детьми в круг, чуть ли не вся площадь – от мала до велика – собралась у ёлки.
     Какие-то мальчишки бесцеремонно втиснулись между журналистом и девочкой. Потом между ними встрял какой-то нагловатого вида невысокий паренёк. Потом полная девушка лет четырнадцати, подталкиваемая в спину мамой и папой, пыталась забрать у Кривицкого руку губернатора. Но тут уж ни тот, ни другой не поддались – не желая, чтобы их разъединили, крепко сцепили ладони и не разжимали до тех пор, пока девушка, обессилив от безуспешных попыток прорвать оборону взрослых, не отвалилась на руки разочарованных родителей.
    Над площадью зазвучала песенка из мультфильма «Мама для мамонтёнка». Несмотря на то, что Кривицкий слушал её невнимательно, вполуха, где-то на втором куплете незаметно для себя впал в оцепенение – мысленно повторяя: «Пусть мама услышит, пусть мама придёт...», стал думать не о том: когда попадёт на митинг, как скоро соберёт материал для статьи, сумеет или нет доказать причастность окружения губернатора к махинациям в системе ЖКХ, а о детях – тех, кто уже остались без мамы и тех, кто рано или поздно останутся без них.
     Он вдруг вспомнил, что не звонил своей матери недели три, если не больше; что она чем-то болеет, а он, неблагодарный, напрочь забыл, чем; что клятвенно обещал отвезти её на кладбище к отцу, а сам буквально на следующий день умотал в гости к людям, которым, как потом оказалось, был совершенно безразличен.
     Ему стало жалко: детей, потерявших своих родителей, родителей, потерявших своих детей, мамонтёнка, который не один десяток лет плывёт к своей маме сквозь волны и ветер – а сколько ему, бедному, ещё плыть да плыть! – себя неблагодарного и всех, всех, всех...
     Кривицкий посмотрел на Реву. Реву тоже стало жалко.
     «Он, конечно, показушник ещё тот! Но ведь нашёл же силы поднять свою толстую задницу с кресла и выйти к детям. И не просто выйти, показать себя – вот, дескать, ребятки, смотрите какой у вас замечательный я, а взять за руку чужого ребёнка и водить его чуть ли не полчаса вокруг ёлки... За это можно многое простить».
     Поймав на себе взгляд журналиста, Рева нахмурился.
     –   Что ещё? – спросил он.
     –   Ничего, – улыбнулся Кривицкий. – Спасибо вам.
     –   Не понял. За что?
     –   За то, что вытащили меня сюда. Вряд ли я когда-нибудь ещё окажусь в подобном месте.
     –   Женишься – окажешься, – усмехнулся Рева – Не зарекайся.
     За их спиной раздалась какая-то возня, а следом громкая площадная брань. Они обернулись и увидели пьяного мужика, пытающегося пробиться к ним сквозь толпу охранников. Его вчетвером оттаскивали от губернатора, выворачивали руки, мяли, а он всё рвался, требуя, чтобы его немедленно отпустили и выслушали.
     Отпускать, а тем более выслушивать пьяного никто не стал. Охранники и их добровольные помощники после нескольких секунд бескровной борьбы скрутили его и уволокли подальше от людских глаз.
     –   Уф! – выдохнул Рева. – Как же эти алкоголики мне надоели, кто бы только знал.
     –   И много их у вас? – спросил Кривицкий.
     –   Не больше, чем у других! Но не в этом дело. Дело в том, что сам я, знаете ли, почти не употребляю – сызмальства не приучен, и таких, как этот, на дух не переношу.
     Кривицкий согласно кивнул, дескать, понимаю, сам такой. Бросил взгляд за спину губернатора и, сощурив глаза, спросил удивлённым голосом: что это.
     –   Что? – переспросил Рева.
     –   Мне показалось, будто там, – Кривицкий ткнул пальцем в сторону одной из двух улиц, пересекающих площадь Ленина, – за дорогой в кустах промелькнула лошадиная тройка.
     Рева нехотя посмотрел в указанном направлении.
     –   Не показалось, – ответил он. – Там у нас парк, а в парке – санная трасса, чтобы, значит, горожане и гости столицы могли в свои законные выходные покататься за умеренную плату.
     –   На тройках?! Круто! Это вы, Егор Петрович, здорово придумали... Так! А это что?
     На ещё одной пересекающей площадь Ленина улице появилась многолюдная демонстрация, во главе которой шагали, выстроившись в ряд, одноклассники Преображенского с активистами движения «СтопХам». Приблизившись к ёлке, они развернули транспаранты с требованием отставки губернатора и принялись громко скандировать:
     –   Нет беспределу в ЖКХ! Нет росту тарифов! Долой антинародное правительство! 
     Музыка, точно испугавшись появления агрессивно настроенных людей, умолкла.
     Из толпы вышел невысокого роста старичок в цигейковой шапке – известный в городе профессор¬-физик. Повернулся к губернатору и хорошо поставленным голосом стал говорить в мегафон о власти и о коррупции в ней, о низкой пенсии и высокой квартплате, о тех, кто, подобно зятю губернатора, богатеют пропорционально росту тарифов и тех, кто, согласно физическому закону сохранения утекающей в карманы чиновников денежной массы, впадают в беспросветную нищету.
     –   Где мэр? – прошептал Рева, не отводя широко открытых глаз от профессора в цигейковой шапке.
     –   Здесь я, Егор Петрович, – тихим голосом ответил Берг.
     –   Что это значит, господин мэр? Объясните.
     Берг удручённо развёл руками.
     –   Не знаю, Егор Петрович. Ей богу, не знаю.
     –   А кто знает?
     Тут Берг опомнился. Стряхнул с себя оцепенение, в которое впал, увидев демонстрацию, которой не должно было быть ни при каких обстоятельствах, посмотрел вокруг себя и рявкнул:
     –   Семёнова ко мне! Живо!
     Семёнов – невзрачный человек с неприметным лицом выскочил из-за ёлки.
     –   Слушаю вас, Николай Александрович.
     –   Как они здесь оказались, Семёнов?!
     Семёнов пожал плечами и, всем своим видом показывая, что не понимает: из-за чего возбудилось начальство, сказал, что митинг, организаторами которого являются: «Партия пенсионеров» и КПРФ, согласно решению городской администрации, проходит там, где и должен проходить – то есть, здесь, на площади Ленина.
      –   Ты что, издеваешься? – зашипел Берг. – Я тебе где велел?
      –   Здесь, на площади Ленина.
     Казалось, Берг не понял смысл сказанных ему слов. А когда, наконец, до него дошло, что «здесь» означает: здесь и нигде больше, в ярости схватил Семёнова одной рукой за воротник дублёнки, другой замахнулся, чтобы ударить.
    Но не ударил – стерпел.
    Сплюнув себе под ноги, разжал кулак и, обращаясь к губернатору, сказал, что ничегошеньки не понимает. 
     –   Ну как же, Николай Александрович! – затараторил Семёнов. – Вы же мне сегодня позвонили и велели срочно перенести митинг сюда, на эту площадь.
     –   Что ты несёшь?! – возмутился Берг.
     –   Ну-ка, ну-ка! – заинтересовался губернатор. – Неси Семёнов дальше. Я тебя слушаю. Давай!
     –   Ну, то есть, не лично вы, Николай Александрович, – продолжал Семёнов, – вы, Николай Александрович, в это время были заняты – а ваш новый помощник.
     –   Какой помощник? Нет у меня никакого нового помощника.
     –   Помощник! – улыбнулся Рева так, будто только сейчас понял, о чём идёт речь. – Ну конечно! Кто же ещё! Сам-то Николай Александрович тут, естественно, не причём. Правильно я говорю, Николай Александрович, вы ж тут ни сном ни духом?
     Берг посмотрел на него и содрогнулся – так, как улыбался губернатор, подумалось ему, мог разве что голодный крокодил жирному телёнку в предобеденный час.
     –   Егор Петрович. Честное слово... мы же с вами... не один год...
     Не успел Берг договорить, как на площади под перезвон колокольчиков и песен цыганского хора появилась колонна из семи троек, запряжённых орловскими рысаками. На первой тройке в расстёгнутом настежь тулупчике и сбитой набекрень шапке ехал племянник мэра – не совсем трезвый мужчина с огромным животом и, укутанные в одеяло жених с невестой; на второй – поющие цыгане с гитарами и скрипкой; на третьей, четвёртой, пятой, шестой – подвыпившие гости. На последней седьмой тройке ехали официанты в окружении коробок с названием известных всему миру производителей спиртных напитков, термосов с горячими и корзин с холодными закусками.
     Разогнав на своём пути толпу демонстрантов, как какую-то пугливую стайку приблудных воробьёв, первая тройка лошадей, за ней вторая, третья и все остальные остановились возле губернатора.
     Племянник мэра встал в полный рост.
     Цыгане умолкли.      
     Племянник с торжественным видом поднял бутылку початого шампанского, сделал длительную паузу и, насладившись произведённым эффектом, гаркнул:
     –   С праздником вас, Егор Петрович! С прошедшим Новым годом!
     Хор грянул цыганскую новогоднюю песню.
     Племянник сделал круговое движение кистью – песня оборвалась.
     –   Егор Петрович!  – сказал он. – Разрешите от имени невесты и жениха пригласить вас отпраздновать с нами бракосочетание моей дорогой сестрицы Арины свет Николаевны Берг! Иначе говоря: будьте нашим гостем! Но для начала по народному обычаю... – племянник сделал ещё одну паузу и с видом иллюзиониста, готового продемонстрировать публике коронный трюк, щёлкнул в воздухе пальцами. – Ваш выход, ромалы! Раз-два-три! Тра-та-та! – На слове три цыгане выпрыгнули из саней и с величальной песней «за дружеской беседою, коль пир идёт горой...» двинулись, весело приплясывая, к губернатору. Одна из цыганок – самая молодая и красивая – протянула ему поднос с доверху наполненным водкой фужером и поклонилась в пояс. Цыгане запели громче: «Хор наш поёт припев любимый, слова текут рекой, а с нами снова наш любимый Егор Петрович дорогой!.. Пей до дна, пей до дна, мы нальём ещё вина! Пей до дна, пей до дня, чтобы жизнь была полна!»
     –   Пей до дна! – заорал племянник Берга.
     –   Пей до дна! – подхватили гости с саней.
     Ничего не понимая, Рева с растерянным видом посмотрел на молодую цыганку с подносом, на племянника мэра с бутылкой початого шампанского в руке, на журналиста, пытающегося за напускным вниманием скрыть ехидную улыбку, и снова на племянника.
     –   Вы это чего? – спросил он. – Вы как сюда попали? Кто вас пустил? Кто-нибудь мне может объяснить, что тут происходит?!
     Почувствовав неладное, племянник вопросительно посмотрел на дядю Берга.
     Берг снял шапку. Вытер ею выступившую испарину на лице и, обращаясь к губернатору, сказал, что сейчас попробует всё объяснить.
     –   Потрудитесь, господин мэр! – повысил тот голос. – Я жду!
     Берг надел шапку. Стараясь лишний раз не встречаться взглядом с Ревой, в глазах которого читалось: «Размозжу негодяя!», сказал, что молодые с гостями всё сегодняшнее утро катались в парке на тройках, катались-катались и, по какой-то ещё не выясненной причине, докатились до площади Ленина, где увидели его, уважаемого Егора Петровича, и так тому обрадовались, что решились пригласить его на свою свадьбу.
     –   Вот такой, значит, вышел у них, Егор Петрович, экспромт.
     –   Экспромт! – возмутился Рева. – А это что? – он кивнул в сторону подноса с фужером полным водки. – Тоже, скажете, экспромт, позорить меня перед народом?
     –   Неудачный, Егор Петрович. Согласен. Но с другой стороны, что с них, пьяных, взять – ведь третий день гуляют, не перестают!
     –   Если пьют, не перестают, значит, место им в медвытрезвителе, или куда там, не знаю, сейчас отправляют пьяных!
     –   За что в вытрезвитель? – ахнул племянник. – Мы ж на законной свадьбе!
     –   Замолчи! – рявкнул на него Берг. – Какого рожна вы сюда припёрлись? Кто вас звал? Вам что, места в парке мало?
     Племянник укоризненно посмотрел на него.
     –   Дядь Коль, зачем так говорить? Ты же сам полчаса назад...
     –   Что сам?!
     –   ...через своего помощника приказал приехать на всех семи санях.
     –   Какого ещё помощника? – упавшим голосом спросил Берг. – Зачем?
     –   Вот я и удивился: зачем, думаю, это тебе?
     –    Затем, чтобы меня скомпрометировать перед выборами, – обращаясь к Кривицкому, спокойным голосом сказал Рева. – Точно вам говорю.
     –   Нет-нет-нет! – горячо возразил племянник Берга. – Дядя Коля передал забрать вас с ёлки, и ничего больше. Это уж потом я сам решил отвезти вас в ресторан, и там, зная ваше, Егор Петрович, уважение к хорошим французским коньякам, угостить Реми Мартен пятнадцатилетней выдержки... А компрометировать ни у кого даже в мыслях не было. Поверьте!
     Услышав это, Рева, казалось, задохнулся от возмущения. Ему хотелось крикнуть, что всё это неправда, что всё это ложь, хотелось накинуться с кулаками на пьяного толстяка, так некстати рассказавшего всему миру, а главное, журналисту «Российской газеты» о том, что он пьёт, а значит: лжёт. 
     Единственное, что он сумел выдавить из себя, было возмущённое:
     –   Ну, знаете!
    После чего в молчаливом бешенстве потряс указательным пальцем перед лицом Берга и, в сердцах махнув рукой, демонстративно повернулся к нему спиной. Посмотрел на Преображенского, поднявшего над головой плакат с надписью: «Реву – вон! Берга – на трон!», и спросил: сколько ему за труды его тяжкие заплатил господин мэр.
     –   Он ещё ничего не заплатил, – весело ответил Преображенский. – Но, думаю, скоро заплатит.
     –   Если продешевит, дай знать, я доплачу за его счёт.
     –   А как же! Обязательно дам!
     Рева повернулся к Кривицкому, в это время, что-то увлечённо строчившему в своём блокноте, и сказал, что если он, журналист, сейчас поднимет голову, то воочию увидит, как в его области не на словах – на деле поддерживаются демократические свободы, такие, например, как свобода волеизъявления и разрешение говорить всё, что захочется.
     Не переставая строчить, Кривицкий согласно кивнул.
     –   И ещё запиши там, у себя, – Рева ткнул пальцем в блокнот, – что у нас в области, как ещё не везде, плюрализм мнений и свобода политического выбора куда важней всяких там карьерных устремлений местной элиты. Что это значит, понял? Это значит – пиши! – что главное для меня – народ. Как народ решит, так тому и бывать... А насчёт ЖКХ ты, паря, не переживай, мы уж как-нибудь разберёмся – не с такими разбирались.
     Он положил руку на плечо журналиста и со словами: «Ну, всё, пора обедать, давай, закругляйся, поехали», повёл к своему «Мерседесу».

    Губернатор с журналистом давно уехали, а мэр города Николай Александрович Берг всё смотрел на плакат с призывом посадить его на губернаторский трон и думал о том, как изменчива человеческая жизнь. Ещё вчера он даже мечтать не смел о том, чтобы горожане добровольно и бесплатно заявили ему о своей политической поддержке, а сегодня, когда горожане добровольно и бесплатно заявили о ней, испугался. Причём, сильнее, чем четверть века назад, когда один местный олигарх, под началом которого он делал первые шаги в бизнесе, заподозрил его в связях с другим неместным олигархом. Зная, чем это грозит, он до последнего отнекивался, «давал зуб», клялся и божился в безусловной преданности, но всё оказалось напрасным – местный олигарх ему не поверил. Он, этот местный олигарх, вообще, мало кому и чему верил – разве что двум обязанным по гроб жизни телохранителям, да одной снайперской винтовке, из которой телохранители отстреливали тех, кто вышел из доверия... И всё же, считал Берг, тогда, в начале девяностых, было не так страшно. Тогда его грозились убить, но не убили – только унизили и разорили – сегодня не грозились убить, но завтра, может так случиться, он не захочет жить сам.
     «Почему так произошло? – думал он, продолжая разглядывать плакат. – Что это: невезение, фатальное стечение обстоятельств, а может...»
     Как и большинство политиков, Берг считал, что все его неудачи вызваны происками явных, а чаще тайных врагов. И потому между кто или что всему виной, не раздумывая, выбрал одушевлённое кто.
     «Кто меня подставил под Реву? Кто вынудил совершить столько дурацких ошибок? Кто из полноправного хозяина города превратил в бокс-манекен для государственно-карательного аппарата губернатора?»
     Глядя на то, как свадебные тройки одна за другой понуро покидали площадь, он принялся вспоминать тех, у кого был повод для мести: школьных очкариков, на которых он оттачивал умение подчинять себе волю непокорных; ребят с соседнего района, в драках с которыми закалил характер; деловых партнёров и конкурентов, лишивших его последних иллюзий по поводу того, как устроен бизнес в России, а после дорого заплативших за это; соперников за власть в городе, одолев которых, он назначил себе настоящую цену.
     Скоро ему это надоело. Мельком взглянув на подростка с плакатом, лицо которого показалось подозрительно знакомым, решил, что в этом нет никакого смысла – только за прошлый год список тех, кто и с переломанными ногами не откажут себе в удовольствие поплясать на его похоронах, если они случатся, пополнился по самым приблизительным подсчётам на несколько десятков имён.
     «Слишком уж их много. Столько что ни вспомнить, ни сосчитать».
     Подул резкий ветер, и плакат, от которого Берг не мог оторвать взгляда, упал в снег. Он опустил глаза, чтобы посмотреть: что с ним случилось – не сломался ли? – и только тогда заметил, как его самого всё это время бесцеремонно разглядывал уронивший плакат подросток, с которым они, кажется, где-то уже встречались.
     Берг вгляделся в его лицо и, наконец, вспомнил: кто это, в чём провинился перед ним и как был наказан.
     Первое, что неприятно удивило: внешний вид подростка. На свадьбе он выглядел жалким, затравленным, не знавшим, куда спрятаться от посягательства вселенского зла – каким ему, должно быть, в те минуты представлялся окружавший мир, здесь – наглым, насмешливым, кайфующим от того, что ему весело и не страшно, и страшно весело от того, что добрый дядя-губернатор низвёл вселенское зло до безответного бокс-манекена для плевков и пощёчин.
    Преображенский стряхнул с плаката налипший снег и, не без гордости за своё творение, сообщил, что всё это придумал он сам.
     –   Что? – вздрогнул, занятый своими мыслями Берг.
     –   Говорю: я сам всё это придумал!
     –   Что ты придумал? Повтори, я не расслышал.
     –   Всё это. И плакат, и текст, и всё остальное... Ну, вы, надеюсь, меня понимаете.
     Берг понимал. Но не принимал, точнее, отказывался принимать то, что этот вот щенок, огрызок, укурыш, которого растереть носком ботинка – раз плюнуть, за один час сумел развалить то, что он скрупулёзно строил много лет – отношение с губернатором, положение в обществе, благорасположение тех, кто когда-то помогли ему стать мэром и теперь, вероятно, уже не помогут.
     «Нет, нет, – снова подумал он, – тогда, в девяностых, было не так страшно. Тогда я брал своё по понятным и принятым всем правилам, а сегодня, похоже, берут моё по правилам понятным всем, кроме меня».
     Берг несколько секунд разглядывал подростка так, словно раздумывал, что с ним сделать: то ли сразу придушить, чтоб не мучился, то ли дать немного помучиться и придушить потом. Ничего не решив, отряхнул кисти рук и встал, сам того, кажется, не замечая, в боевую стойку – опустил голову, слегка согнул колени, отвёл назад правое плечо. 
     –   Так что ты говоришь? – сказал нарочито удивлённым голосом. – Это всё придумал ты?
     Лицо Преображенского и так бледное стало почти белым. Он сжал кулаки, набычился и, раздувая ноздри, учащённо задышал носом. Они одновременно сделали шаг навстречу, затем также одновременно остановились и, излучая ненависть, уставились друг на друга. 
     Первым дрогнул Берг. Не понимая, что с ним сегодня происходит, отчего после конфликта с губернатором ему так страшно, вымученно улыбнулся, моргнул несколько раз и отвёл глаза. Взгляд его, не зная за что зацепиться, бесцельно забегал по утоптанному снегу от одного края площади до другого и обратно через ёлку, горку, к белому лицу подроста.
     –   Да, представьте себе, – глухо произнёс Преображенский. – Это всё придумал и подстроил лично я!
     Не дождавшись ответа на своё признание, он с плохо скрываемым облегчением отбросил от себя плакат с надписью: «Реву – вон! Берга – на трон!», отряхнул рукавички от налипшего снега и со словами: «Это вам на память. От меня», пошёл прочь.
    
     Берг недолго оставался один. Едва его покинул Преображенский, как подошёл Горбатов – широкоплечий мужчина в жёлтой дублёнке. Поднял плакат, прочитал надпись и, одобрительно кивнув, протянул для приветствия руку.
     –   Здравствуйте, Николай Александрович!
    Взгляд Берга ещё раз затравленно пробежался по площади от одного края до другого, наткнулся на фигуру уходящего Преображенского и остановился на ней.
     Горбатов убрал руку за спину.
     –   Я к вам по поводу гимнастического зала, Николай Александрович. Надо что-то решать. Пора. Времени больше нет.
     Берг смотрел мимо Преображенского и молчал.
     –   Вы меня слышите? Николай Александрович, как вы себя чувствуете? Может, помощь нужна? У меня и таблетки с собой есть. – Торопливо расстегнув верхние пуговицы дублёнки, Горбатов сунул руку во внутренний карман. – Нитроглицерин вот... нифидипин...  и этот... как его... сейчас найду...
     –   Убей его, – не поворачивая головы, сказал Берг.
     –   Что?
     –   Убей.
     Горбатов посмотрел туда, куда смотрел мэр – на фигуру уже знакомого ему подростка, вынул пустую руку из кармана и, задумчиво почесав висок под шапкой, пожал плечами.
     –   А как насчёт гимнастического зала? Мы этот вопрос решим?
     –   Ты убей, – повторил Берг, после чего развернулся и, никого не замечая, побрёл в противоположную от Преображенского сторону.
     –   Ну, ладно, – пробормотал Горбатов ему вслед. – Договорились. Баш на баш.

     Преображенский, его одноклассники и активисты движения «СтопХам» остаток дня провели в чайхане. Пили зелёный чай с восточными сладостями, смеялись над рассказом Феди Пранка о том, как он, представившись новым помощником мэра, позвонил от имени Николая Берга сначала Семёнову с требованием перенести митинг на площадь Ленина, потом племяннику с просьбой приехать и забрать губернатора. Когда смех стих и умолкли едкие замечания по поводу готовности чиновников выполнять все, даже самые абсурдные капризы начальства, Юдин в красках описал лицо Ревы, которому на глазах многочисленной толпы предложили опохмелиться двухсотграммовым бокалом водки.
     Когда смех стих, Артур Васильчиков спросил ребят: обратил ли кто-нибудь внимание на то, как изменилось отношение присутствующих на ёлке чиновников к мэру, после устроенной губернаторском выволочки.   
     –   Я обратил! – поднял руку Акчурин. – Они его попросту перестали замечать. Он стояли рядом, а, глядя на них, можно было подумать, что рядом с ними пустое место.
     –   А ещё, – добавил Шрек, – они всячески старались избегать общения с ним – ну, типа: мы с ним не знаемся, не встречаемся, а если встречаемся, то только на оперативках, и – упаси господин губернатор! – где-то ещё.
      –   Да уж! – засмеялся Смайлик. – Похоже, ему действительно каюк.
     Преображенский блаженствовал. Полузакрыв глаза, пил чай, вкуснее которого, казалось, ничего не было, и улыбался. И лишь когда в разговорах упоминалось имя мэра, его словно тыкали кулаком в бок. Он вздрагивал, хватался обеими руками за край достархана так, словно хотел встать, выйти, набить ему рожу, потом, учащённо дыша и раздувая ноздри, какое-то время слушал, что говорили – а говорили в этот вечер только приятное его слуху – и постепенно успокаивался. Отпускал достархан, принимал прежнюю позу и, полузакрыв глаза, предавался сладостному блаженству.
     Сегодня Преображенский был собой доволен – он отомстил тому, кто лишил его надежды стать великим, а, главное, исправил свою ошибку.
     Именно мысль о том, что, не дав властям унизить себя трёхлетним тюремным сроком, он, возможно, заслужил прощение посланника Высшего разума, погнала его домой.
     Допив одним глотком чай, Преображенский встал из-за достархана. Помахал рукой, привлекая к себе внимание ребят, и, когда те чуть ли не впервые за весь вечер вспомнили о его существовании, сказал, что им с Тамарой надо идти.
     Он думал: его станут уговаривать остаться, увещевать и совестить, но нет – уговаривать, а тем более, увещевать, никто не стал. Один лишь Рыжик выказал лёгкое сожаление по поводу того, что учить ребят из «СтопХама» основам медитации придётся без него – того, кто в этом преуспел больше других – и почти тут же потерял к нему интерес.

     Небо, ещё утром затянутое плотной снежной пеленой, было безоблачным и чистым. Луна, словно соскучившись по городу, с которым не виделась много дней, безмятежно сияла в убранстве тусклых январских звёзд, а сам город, несмотря на безмятежно сияющую Луну, казался слегка встревоженным и угрюмым. 
     Проводив Тамару, Преображенский направился домой. Быстрым шагом пересёк пустую улицу, на которой жили Проскурины, вошёл в церковный парк и там, у калитки в чугунной ограде, где до и после богослужений сидели попрошайки с протянутыми руками, встретил Андрейку.
     Андрейка стоял на коленях с непокрытой головой и, неотрывно глядя на купол церкви, что-то горестно шептал сквозь слёзы. 
     –   Что с вами? – спросил Преображенский.
     Узнав его, Андрейка торопливо поднялся на ноги. Вытер ладонью мокрое лицо и, заикаясь от волнения, сказал, что беда пришла, откуда не ждали – на небе явилась новая звезда.
     –   Где?
     –   Вон, – Андрейка ткнул пальцем вертикально верх. – Видишь, прямо в зените. Вчера её не было.
     Преображенский посмотрел туда, куда указывал Андрейка и, не найдя ничего необычного, усмехнулся.   
     –   Тоже мне беда – звезду новую открыли. Радоваться надо, а вы расстраиваетесь.
     –   Да была б она просто звезда – разве б я не радовался? – а то ведь это и не звезда вовсе, и даже не комета...
     –   А что?
     –   Знамение!
     –   Знамение? – засмеялся Преображенский. – Чего? Того, что новая звезда упадёт на землю и все мы сегодня умрём? Так, что ли?
     Андрейка обиженно нахмурился. Бросил на него недобрый взгляд и буркнул: не так.
     –   Во-первых, не сегодня, а в назначенный срок, о дне и часе которого никто не знает, и не все, а лишь те, кто отрекутся от Христа. А во-вторых, никто в городе, слава Богу, ещё не помер – наоборот, только что под новой звездой родился новый человек, имя которому...
     Тут Андрейка задумался. Почесал затылок, и неуверенно, словно сомневаясь: всё ли правильно запомнил, произнёс по слогам:
     –   Гарпагон.
     –   Гарпагон? Какое злое имя. И странное. Откуда оно?
     –   Не знаю, – пожал плечами Андрейка. – Но знаю: недолго ему быть им – ровно двенадцать дней. А как через двенадцать дней он перестанет быть Гарпагоном – вместилищем всех страстей, то превратится в зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его будет десять диадем, а на головах имена богохульные.
     –   Фу! – поморщился Преображенский. ¬– Какие вы, однако, страсти рассказываете на ночь глядя.
     –   Я тебе, дядечка, больше того скажу: придёт время и от язв – огня, дыма и серы, выходящих изо рта всадников на конях, умрёт третья часть людей...
     –   Ну, всё-всё-всё, хватит, я уже испугался, – замахал рукой Преображенский. – Вы мне лучше скажите: откуда вы всё это взяли?
     –   Ниоткуда я это не взял. Господь открыл мне.
     –   Господь? Ну, тогда понятно. Тогда вопросов к вам больше нет.
     –   А ещё он открыл, что ты, дядечка, сегодня пошатнул малый трон.
     Преображенский подумал, что ослышался.         
     –   Что вы сказали? Малый трон? В смысле, кресло мэра?
     –   И сколько их, больших и малых тронов, ты ещё пошатнёшь и низвергнешь на своём веку, Господь мой...
     Тут Андрейка внезапно умолк и как ребёнок, которому в магазине детских товаров попалась на глаза баснословно дорогая игрушка, со страхом посмотрел на Преображенского.
     –   Что Господь? – спросил Преображенский. – Ну? Что он сказал? Не томите.
     Андрейка покачал головой из стороны в сторону.
     –   Ничего не сказал... об этом.
     –   Ничего? Точно?
     –   Точно.   
     –   Ага. Ну, ладно... А спросить его, что там да как, нельзя?
     Андрейка снова покачал головой из стороны в сторону. Сказал, что Господь Бог говорит ему только то, что считает нужным, и то не всегда.
     –   То есть, – уточнил Преображенский. – Сколько я низвергну тронов, он не посчитал нужным сообщить, а про какого-то там Гарпагона посчитал?      
     –   Выходит, что так.
     –   Так, да... Ну, что ж. И на том, как говорится, спасибо.
     Ещё раз посоветовав Андрейке лишний раз не расстраиваться по пустякам, Преображенский похлопал его по плечу и продолжил путь. Дойдя до магазина «Мотоспорт», в витрине которого красовался мотоцикл «Yamaha», вдруг подумал о том, что, возможно, зря столь легкомысленно отнёсся к сообщению о рождении ребёнка, который, судя по Андрейкиным намёкам, развяжет Третью мировую войну, и решил вернуться.
    
     Увидев Преображенского, Андрейка прошептал: «Помилуй нас, грешных, прости грехопадения всей нашей жизни...», и перекрестился.
     Спросил: что случилось.
     –   Ничего не случилось, – ответил Преображенский. – Просто хотел узнать, где этот ваш Гарпагон родился. В каком роддоме?
     Андрейка с недоумением уставился на него. Подумав, что тот шутит, робко улыбнулся, а когда по выражению лица понял, что у Преображенского и в мыслях не было шутить, ахнул:
     –   Да нет!
     –   Что нет?
     –   Не надо его искать!
     –   Это почему?
     Андрейка проглотил комок в горле и, не зная, как объяснить то, что, по его мнению, не требовало объяснений, мелко затряс руками.
     –   Ну как почему, как почему?! Раз Господь Бог оставил это втайне, значит, так оно и должно быть! Кто мы такие чтоб вмешиваться в его промысел?
     Желая успокоить разволновавшегося Андрейку, Преображенский сказал, что не собирается никуда вмешиваться – единственное, чего хочет – это найти младенца и проследить за тем, чтобы тот, когда вырастет, не наделал каких-нибудь непоправимых глупостей.
     –   Ну, пожалуйста! – взмолился Андрейка. – Оставьте его в покое! Тем более что он и не младенец вовсе, а вполне себе самостоятельный человек.
     –   Как самостоятельный человек? – опешил Преображенский. – Вы же сами только что сказали: родился под новой звездой?
     –   Сказал. Что мне Господь открывает, то и говорю. А что говорю – иной раз самому невдомёк... В общем, я вам в этом деле не помощник. Нет! Даже не просите! Ни-ни!
     Преображенский махнул на Андрейку рукой.
     –   Ну и ладно. Не хотите помогать – не надо. Только я его всё равно найду! Как бы вам этого не хотелось.
     –   Ты сперва себя найди...
     Словно испугавшись того, что сболтнул лишнего, Андрейка приложил ладошку к губам. Виновато улыбнулся, рассеянно посмотрел по сторонам и со словами: «Что-то я совсем замёрз, домой пора», умчался короткими быстрыми шагами прочь.

     Наконец, все легли спать. Мать выключила телевизор, бабушка погасила в коридоре свет, затем осторожно, так, чтобы не потревожить внука, прикрыла дверь спальни.
     Стало тихо. 
     Подождав несколько секунд, Преображенский отложил в сторону пухлый том Ветхого Завета, пересел из-за письменного стола на диван и, откинувшись на спину, закрыл глаза. Глубоко задышал: «Всего раз... всего два... всего три». Расслабился, насколько мог расслабиться в ожидании встречи, от которой зависело его будущее, и, представив себе Высший разум в виде наполненного желеобразным веществом желто-оранжевого шара, прошептал:
     –   Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души.
     Перед ним возник белый лотос.
     Преображенский задышал глубже.
     «Вот сейчас, – подумал он, – я протяну к нему руку, и, если он исчезнет – исчезнет моя последняя надежда на то, что я когда-нибудь стану великим человеком, а может, и вовсе перестану быть, потому что быть таким, каким был, уже не смогу».
     Он протянул руку и осторожно коснулся кончиками пальцев лотоса. В ту же секунду его бросило в сердцевину цветка и потащило к центру бескрайней равнины.
    
     Всё здесь выглядело так, как раньше – над равниной сияло бессолнечное небо, под небом ввысь и вширь рос могучий зелёный дуб, а под дубом, опираясь на посох, стоял Пророк. Но если раньше равнина, небо, дуб излучали спокойствие и уверенность в незыблемости своего бытия, то сегодня они были охвачены тревогой – по равнине, то и дело меняя направление, гулял злой ветерок, небо темнело на глазах, дуб по осиному дрожал в ожидании беды и жалобно шумел.
     Пророк ободряюще улыбнулся. Сделал полшага назад и протянул руку в сторону грубо сколоченной скамьи.
     –   Прошу!
     На душе у Преображенского чуть отлегло. Благодарно кивнув, он сел на предложенное место.
     И тут, как по мановению волшебной палочки, всё успокоилось: ветер утих, дуб перестал дрожать, небо просветлело.
     –   Удивил ты меня, – сказал, присаживаясь рядом, Пророк. – Я даже представить себе не мог, что ты сумеешь изменить ход истории.
     –   Ход истории?
     –   Своей истории, не всеобщей. Хотя, в какой-то мере, и всеобщей тоже. Правда, эти изменения ничтожны, как и масштаб твоей личности, но для начала неплохо. Я бы даже сказал: весьма неплохо.
     –   Спасибо.
     –   Одно маленькое замечание... Ты, мой мальчик, сегодня хоть и не в полной мере, но всё же овладел грозным оружием – гневом. Однако скажу тебе: мало уметь контролировать страсти, вызывать и гасить их, надо, чтобы никто не догадывался о том, что в это время творится у тебя там... – Пророк постучал указательным пальцем по своей груди, – в душе.
     –   Я всё понял, – сказал Преображенский. – Отныне я буду стараться вести себя так, чтобы никто ни о чем не смог догадаться, глядя на меня.
     –   Нет-нет, всё хорошо. Мы тобой довольны.
     Они замолчали. Пророк, о чём-то думая, смотрел себе под ноги, Преображенский сидел, опустив глаза и, затаив дыхание, ждал, что будет дальше.
     –   Я вот о чём подумал, – сказал Пророк. – Может, нам всё-таки предать в твои руки Арину Берг... Как ты на это смотришь?
     Преображенский пожал плечами.
     –   Не знаю.
     –   Ну, ты хочешь ей отомстить? Или нет?
     –   Хочу.
     –   Хочу! – передразнил Пророк. – Разве так хотят? А, впрочем... Ладно! – он хлопнул ладонями по коленям. – Вернёмся к этому вопросу позже, дней через десять. Сейчас давай поговорим вот о чём... Тебе, мой друг, угрожает смертельная опасность. Да-да! Мы тебя в обиду, конечно, не дадим, но ты тоже будь умней – старайся рассчитывать риски.
     Преображенский согласно кивнул. Поднял голову и, внезапно краем глаза увидев неподалеку от дуба две зависшие в воздухе шарообразные полупрозрачные человеческие фигуры, испуганно прошептал:
     –   Что это? 
     Пророк обернулся. Сощурился, отчего его прямоугольные зрачки превратились в тонкие горизонтальные линии, и широко улыбнулся.    
     –   Ба! Какие гости! – воскликнул он. – Сам Фесвитянин пожаловал в наши палестины. А рядом кто? Не уж-то Седьмой от Адама? Вот так сюрприз... С чем пожаловали, святые отцы?
     –   Кто это? – вполголоса спросил Преображенский.
     –   Это? – Пророк на секунду задумался. – Считай: волхвы. Да-да, самые настоящие волхвы.
     Он повернулся лицом к гостям. Ещё раз широко улыбнулся и, обращаясь к тому, кого назвал Седьмым от Адама, громко спросил:
     –   Рабби! А где ваши дары? Где золото, ладан, смирна? Впрочем, смирну можете оставить себе – нам она, по всей видимости, уже не понадобится. А вот золото с ладаном надо бы поднести – нехорошо приходить к будущему царю с пустыми руками.
     Бесплотные фигуры Фесвитянина и Седьмого от Адама дрогнули и стали медленно растворяться.
     –   Сбежали, – усмехнулся Пророк. – Но ничего. То, что вознесённые пришли посмотреть на тебя – уже хорошо, одно это говорит о том, – он потрепал Преображенского по голове, – что мы в тебе, мой мальчик, кажется, не ошиблись.
     Преображенский смущённо потупился, потом поднял голову и сказал, что хотел бы попросить у него прощение за то, что случилось с ним два дня назад.
     –   И, если вы меня уже простили, на что я очень надеюсь, то может, продолжим наши занятия? Мне их так не хватает.
     Пророк улыбнулся.
     –   Что ж, давай, продолжим, – сказал он. – Я как раз хотел поговорить с тобой о величии и способах его достижения. Так что внимай. Разговор сегодня будет коротким.
     Лицо его стало серьёзным. Он на секунду задумался и, тщательно проговаривая каждое слово, сказал: для того, чтобы достичь истинного величия – а именно в этом заключается цель их занятий – необходимо на протяжении всей жизни ставить перед собой исключительно амбициозные цели, и в процессе достижения этих целей, совершенствовать навыки управления страстями.
     –   Предупреждаю сразу: придётся нелегко. Те, у кого нет твоих амбиций, будут смеяться над тобой, считать тебя тщеславным, честолюбивым, обзывать спесивцем, себялюбцем, хвастуном. А ты терпи – железо железо острит! – и до поры до времени не обращай внимания на тех, кто хулит тебя. Ты-то знаешь: что ждёт тебя в будущем, они – нет.
     Пророк встал со скамьи. Задумчиво пожевал нижнюю губу и, внезапно вспомнив вопрос, который, видимо, не давал покоя, спросил: как обстоят дела с последователями и учениками.
     Преображенский не понял.
     –   С какими последователями?
     –   Что значит, с какими? С одноклассниками и с ребятами из движения «СтопХам».
     Преображенский хотел ответить: нормально, но, подумав, что это не совсем так, сказал, что с одноклассниками и активистами движения «СтопХам» у него больших проблем нет, а с последователями нет и малых.
     –   А знаете почему? Потому, что нет у меня никаких последователей. Те, о ком вы говорите, если ещё не обзывают меня спесивцем и хвастуном, то – будьте уверены! – скоро начнут. А может, уже и обзывают за глаза – не знаю.
     Пророк с сожалением покачал головой. Сел на скамью, задумчиво постучал пальцем по посоху и сказал, что в отсутствии большой объединяющей идеи этого следовало ожидать.
     –   Конечно, эту проблему надо бы решить тебе самому, но... Времени у нас нет – вот в чём беда. Поэтому ты вот что... Ты иди, мне надо подумать.
     –   Куда иди?
     –   Домой. Спокойной ночи! 
    Едва Пророк проговорил эти слова, как безоблачное небо стремительным вихрем обрушилось на равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

     Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув гневным взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.
      Чем выше поднимается он, тем меньше остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.
      Обозревая дольный мир, он замечает над скопищем белесых облаков роскошный сад, в котором живут счастливые люди: могучий старик с сыном и невесткой. Не ведая добра и зла, возделывают они его в своё удовольствие, наслаждаясь долгой беспечной жизнью. Но вот однажды кто-то нашептал старику о том, что дети в его отсутствие творят, что хотят, что мудрость его им даром не нужна и что жить они собираются исключительно своим умом. Услышав это, отец вызывает сына с невесткой к себе. Предлагает им покаяться. Те отказываются и с негодованием покидают сад. Старик призывает их вернуться в лоно своё, но... Невестка, едва покинув его, нарожала в муках кучу вечно голодных детей и теперь нянчится с ними с утра до ночи, сын погряз в тяжёлом труде и, продолжая гневаться на отца, даже слышать не хочет о том, чтобы ухаживать за ним и завещанным ему садом.
     Пролетев сквозь грозовую тучу, Преображенский на какое-то время теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков, а когда, выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом дольный мир, видит на месте цветущего сада чёрные иссохшие деревья и толпы, бредущих в потемках растерянных людей.

ГЛАВА ВТОРАЯ

...Какую пользу принесло нам высокомерие, и что доставило нам богатство с тщеславием?
                (Прем 5:8)   

     Утром, когда Преображенский ещё спал, позвонила тележурналистка Надежда и предложила встретиться, обсудить интервью, которое они записали четыре дня назад на площадке перед зданием спортивной школы. Пока Преображенский спросонья соображал: какие у него планы, сообщила о том, что передача выйдет завтра перед выпуском утренних новостей, а сегодня было бы неплохо просмотреть её и, если понадобится, внести последние коррективы. Переведя дыхание, она умолкла на пару секунд и продолжила в прежнем темпе. Сказала, что просмотреть передачу можно у неё дома, что живёт она в одном подъезде, на одной лестничной площадке с Савелием Проскуриным и его сестрой Тамарой.
     Пока Надежда тараторила, Преображенский окончательно проснулся. Вспомнил, что дел у него, кроме встречи с активистами движения «СтопХам» в чайхане и свиданием с Тамарой там же, нет, а, значит, ничто не мешает сходить в гости к Надежде и просмотреть интервью, которого с нетерпеньем ждал четыре дня.
      
     Последним в чайхану пришёл Артур Васильчиков. Поздоровавшись за руку сначала с ребятами из движения «СтопХам», затем с сидящими за отдельным достарханом одноклассниками, примостился рядом с Федей Пранком. Глотнул чая из пиалы и, отвечая на вопрос Шрека: как дела, сказал, что у него есть новости по поводу событий, произошедших на площади Ленина.
     –   Что за новости? – спросил Шрек.
     Перед тем, как ответить, Васильчиков снова глотнул чая и сказал о том, что сегодня утром губернатор Рева вызвал к себе прокурора области вместе с руководителем Федеральной налоговой службы и в течение двух часов разговаривал с ними на повышенных тонах. Речь на совещании, как ему удалось узнать из достоверных источников, шла о столичном мэре, до сих пор не попавшим по каким-то непонятным для хозяина кабинета причинам в поле зрения контрольно-надзорных органов государственной власти, а также о вопиющем несоблюдении им законов Российской Федерации.
     Ребята ехидно посмеялись над губернатором, только вчера узнавшим о том, что столичный мэр, оказывается, вопиюще не соблюдает законы Российской Федерации, похихикали над самим мэром, судя по всему, ожидавшим подлянки от кого угодно, только не от губернатора, обсудили мотивы поведения маньяка, совершившего очередное убийство, судя по всему, на религиозной почве, потом снова вспомнили перипетии вчерашнего дня, снова посмеялись и окончательно заскучали.
     Смайлик, чтобы хоть как-то расшевелить ребят, предложил провести рейд по улицам города. Его дружно поддержали – да-да, надо обязательно провести, но только не сегодня – потом. На вопрос Смайлика: почему не сегодня – потом, ответили: а потому потом, что, во-первых, сегодня очень холодно, во-вторых, слишком поздно, а, в-третьих, настроение не такое, какое требуется для столь ответственного мероприятия.
     И тут Федя Пранк предложил заняться медитацией.
     –   Вчера, – сказал он, – ни у кого это дело не вышло, зато сегодня – есть у меня такая чуйка – всё у всех получится.
     Ребята согласились. Посовещались по поводу того, кто будет медиумом в отсутствии Преображенского – единственного человека, обладающего удачным опытом медитации, и выбрали большинством голосов Кузнецова. Кузнецов предпочитал называть себя модератором, но перечить обществу не стал. Подождал, когда оно успокоится, и когда оно, наконец, успокоилось, тихо произнёс, придав голосу толику пикантной томности:
     –   Закройте глаза и рты.
     Ребята умолкли и послушно прикрыли веки.
     –   Расслабьтесь... Просканируйте себя изнутри... Продышитесь: вдох-выдох... Вдыхайте прану, выдыхайте напряжение... вдыхайте прану, выдыхайте напряжение... На первом слове сделайте вдох, на втором – выдох. Всего раз... всего два... всего три... и четыре. Хорошо. Теперь представьте себе источник Высшего разума... Почувствуйте его энергетику, его тепло... Запомните всё, что почувствовали.
     Сам Кузнецов источник Высшего разума представил в виде огромного серого здания, напичканного мощными компьютерами. Здание стояло где-то на отшибе вселенной в центре горного плато под шапкой красных непроницаемых облаков и, мелко дрожа, издавало звук работающего вентилятора.
     –   Постарайтесь раствориться в нём, – продолжил он, – слиться с ним... передать ему тепло своей души... Не думайте о том, кто вы, и кто он. Вы и он – один организм, одно целое... А теперь, когда вы стали одним организмом, одним целым, произнесите про себя: я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души.
     Мысленно повторив то, что сам сказал вслух, Кузнецов продолжил:
     –   Хорошо... А теперь представьте, что перед вами расцветает белый лотос...
     И тут перед Кузнецовым действительно появился белый цветок. Он еле заметно кружился вокруг своей оси и виток за витком увеличивался в размерах. Не успел Кузнецов произнести следующую фразу: «Прикоснитесь к нему», как лотос внезапно вспыхнул ярким светом. От испуга Кузнецов зажмурился, а когда открыл глаза, обнаружил, что стоит у подножья величественного храма, построенного на месте взорванной мечети. Он удивился, поскольку ни о какой взорванной мечети до этого не слышал, и, стало быть, знать, на каком месте стоял храм, не мог. Впрочем, удивление длилось недолго – ровно до того момента, когда на храмовой площади появилась группа странников, состоящая из одиннадцати мужчин в возрасте от тридцати лет и одной женщины.
     Группу окружала огромная толпа празднично одетых людей. Все возбуждённо шумели, тыкали в странников пальцами, перегораживали им дорогу и тут же расступались, стоило первому из двенадцати – Артуру Васильчикову приблизиться на расстояние двух-трёх шагов.
     Кузнецов догнал эту группу. Похлопал по плечу идущего последним Савелия Проскурина и внимательно осмотрелся. Справа от него шагал Асисяй, слева – бородатый Рыжик, впереди – Федя Пранк, Шрек, Смайлик, Тамик с Радиком, Ренат Акчурин и Юдин.
     Шум над площадью тем временем становился всё сильнее. «Что они говорят?» – спросил Кузнецов. Идущий первым Артур Васильчиков обернулся, чтобы ответить, но Кузнецов и сам в этот момент услышал то, о чём люди даже не говорили, а благоговейно шептали, обращаясь друг к другу: «Смотрите-смотрите! Это они... Его соратники... Его ученики... Его апостолы...».
     Вдруг кто-то с криком: «А ну, пусти!» прорвался сквозь толпу зевак и с жаром поцеловал ладонь Васильчикова. Следом подбежала женщина в чёрном платке и, упав на колени перед Тамарой, приложила губы к подолу её платья. Люди один за другим подходили к странникам, просили помолиться за них, заступиться, благословить...
     Васильчиков со товарищами вошли во внутренний двор храма. Там тоже оказалось немало тех, кто, почтительно встречая, шептали вослед:   
     «Смотрите-смотрите! Это они... Его соратники... Его ученики... Его апостолы!».
     Не останавливаясь, странники подошли к высокой двустворчатой двери храма. Двери торжественно отворились, и перед их взором открылся огромный зал, заполненный сидящими людьми в роскошных одеждах. Стены с изображениями львов были отделаны золотом, а из-под высокого потолка, как божий дар с неба, струился тихий жёлтый свет.
     Сопровождаемые шепотом: «Смотрите-смотрите! Это они. Его соратники. Его ученики. Его апостолы!», Васильчиков со товарищами вошли в зал. Прошли между рядами кресел несколько десятков шагов и в самом конце длинного прохода увидели на возвышенном месте царский трон, на котором восседал их друг и учитель Варлам Преображенский.
     Восторг и счастье переполнили душу Кузнецова. Ему вдруг захотелось броситься к нему, обнять его ноги, прижаться к ним щекой, и только сознание того, что он, как и его духовные братья, являются частью транслируемой на весь мир торжественной церемонии удерживало на месте.
     Он бросил взгляд по сторонам – Асисяй, Рыжик, Юдин, да и все остальные, за исключением разве что осоловевшего Проскурина, испытывали похожие чувства.
     Кузнецов положил руку на плечо Юдина. Наклонился к уху и прошептал:
     –   Как же он прекрасен в своём величии.
     –   Да, – ответил Юдин, не отводя влюблённого взгляда от одетого в ярко-красную порфиру и увенчанного золотой короной Преображенского. – Как я ему завидую. Ты бы только знал.
     Увидев приближающихся учеников, Преображенский кротко улыбнулся и плавным движением руки, пригласил к себе.
     Странники поклонились. Взялись за руки и, поднявшись на возвышенное место, встали у него за спиной.
     В церемонии миропомазания на царство возникла пауза. Потом что-то произошло – стало быстро темнеть, причём, как заметил Кузнецов, ¬не только в храме, но и во всей Святой земле. Со стен сорвались внезапно ожившие львы и, громко рыча, забегали между рядов. Раздался истошный звук иерихонских труб, а затем зал, в котором собрались самые знаменитые, самые влиятельные люди земли, стал наполняться исходящим от Преображенского волшебным светом. Преображенский поднялся и раскинул руки в перчатках. Звуки иерихонских труб тут же оборвались на высокой ноте, и в огромном переполненном зале, ещё секунды назад сходившем с ума от шума и гама, возникла грозная тишина.
     И в этой грозной тишине, как набат, раздался голос с неба:      
     –   Да будет дарована сыну моему власть от меня над всяким коленом, и народом, и языком, и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, имена которых не написаны в книге жизни Агнца, закланного от создания мира!
     Все, кто находились в зале, разве что кроме какого-то чудака в зелёной мантии и белом куколе, вскочили с кресел и низко поклонились Преображенскому. Кузнецов тоже поклонился. А когда выпрямился – небо стремительным вихрем обрушилось на храм, скрутило его в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.
      
     Стараясь не делать резких движений, Кузнецов размял шею. Повёл головой по сторонам и с удивлением отметил про себя, что каждый из тех, кто присутствовал в его видении, сидел за достарханом с таким видом, будто только что вышел из медитации.
     «А может быть, и вышел, – подумал он, внимательнее вглядываясь в лица. – Если, конечно, я успел ввести их в нужное состояние».
     –   Ребята, – вдруг сказал Юдин с плохо скрываемым торжеством. – У меня сегодня, кажется, получилось. Честное слово, не вру!
     –   И у меня, – прошептал Акчурин.
     Тамик с Радиком переглянулись. Догадавшись, что означает взгляд Тамика, Радик сказал, что у них тоже всё получилось, причём, если не считать вчерашнюю разминку, с первого раза.
     –   Что, однако же, является рекордом!
     –   Я тоже установил этот ваш рекорд, – махнул рукой Шрек. – Но это всё фигня. Мне, ребята, Варлам наш привиделся, вот что! 
     –   И мне, – тихим голосом произнёс Рыжик. – Я в шоке. 
     –   Погодите-погодите! – воскликнул Артур Васильчиков. – Мы что? Все видели Варлама?
     ¬–   Какой он красивый, – зажмурился Асисяй. – У него было такое умное, такое доброе и мужественное лицо.
     –   Да-да-да! – затараторил Смайлик. – Ребята! Я вот что хочу сказать. Вы будете смеяться, но, когда я поклонился ему, а в моём сне был такой эпизод – нечего скрывать – я почувствовал себя так, будто приобщился к чему-то воистину святому! И тут я, кстати, согласен с Асисяем – Преображенский необыкновенный человек!
     –   Только старый, – вставила Тамара.
     Все с удивлением посмотрели на неё.
     –   А ведь точно, – ахнул Шрек. – Все вы были намного старше. Лет эдак на пятнадцать!
     Кузнецов закрыл глаза, пытаясь вспомнить то, как выглядели ребята в его видении, и, промотав воспоминание, как плёнку немого кино от первого чёрно-белого кадра до последнего цветного, согласился с Тамарой и Шреком – все выглядели немолодо и даже, как в случае с Васильчиковым и Пранком, старо.
     Артур Васильчиков хлопнул ладонью об достархан.
     –   Так! Я не понял! Мы что, видели одно и тоже?!
     Все замолчали, поглядывая друг на друга так, будто по выражению лиц хотели угадать, кому что привиделось во время общей медитации.
     Федя Пранк поднял руку.
     –   Можно пару слов?
     –   Бери! – разрешил Васильчиков.
     Задумчиво проведя пальцем по краю пиалы, Фёдор сказал, что, судя по всему, они действительно видели примерно одно и тоже, а может, не примерно, а одно. Но лично ему вдаваться в эти подробности не хочется. А хочется понять: как к этому следует относиться. 
     Его попросили конкретизировать вопрос.
     –   Хорошо, – согласился Федя Пранк. – Скажу иначе: вы верите в то, что видели? И что это, по-вашему, было: фейк, массовый морок или телепортация в будущее?
     Васильчиков сказал, что для массового морока – слишком высока детализация, а для всего остального – низка вероятность.
     –   Как это понимать? – спросил Шрек.
     –   Чёрт его знает, – пожал плечами Васильчиков. – Понимайте, как хотите. Ничем рациональным я это объяснить не могу.
     –   А вот я попробую, – сказал Федя Пранк.
     –   Как?
     –   Методом спектрального анализа.
     Фёдор отставил от себя пустую пиалу. Не дожидаясь, когда его попросят объяснить, что это такое, предложил взглянуть на проблему через призму личности Преображенского – иными словами ответить на ряд вопросов, первый из которых звучит так: может он в реальной жизни стать их учителем или нет; второй: может он быть коронован или у него кишка тонка; и третий: его миропомазание на царство могут транслировать на весь мир или это слишком большая честь для российского провинциала. 
     –   Вы что, издеваетесь? – спросил Проскурин. – Нет, ну что касается того, чтобы стать его учеником, я ещё могу согласиться – он парень точно не дурак – но, чтобы его короновали? Совсем рехнулись?
     –   Вы, молодой человек, грубы, – ответил Федя Пранк, – но ваша позиция нам понятна. Один вопрос. Во что ты конкретно не веришь? В то, что Преображенский может быть коронован, или в то, что это в принципе возможно?
     –   В принципе, у нас возможно всё. Только, повторяю, не с Варламом.
     –   Обоснуй.
     –   Да что тут обосновывать! Ты назови мне хотя бы одного человека из нашего города – я имею в виду политика – кто бы был известен за пределами области! О чём тут, вообще, говорить? Я не понимаю!
     –   Это не обоснование. Сегодня ты не известен, завтра известен. Всё когда-то случается в первый раз.
     –   Ну, хорошо, – вступил в разговор Шрек. – Допустим, житель нашего города гипотетически может стать королём. Дальше что?
     –   А дальше мы возвращаемся к вопросу под номером два. Варлама могут короновать при условии, что это, в принципе, возможно, или нет?
     –   То есть, всё опять упирается в его личность? Я правильно понимаю?
     –   Да.
     Ребята снова замолчали и снова посмотрели друг на друга так, словно решали, кому из них доверить высказаться на эту тему первым.
     Первым решил высказаться Юдин. Он смущённо прокашлялся и, то и дело запинаясь, сказал, что ему трудно судить: может Преображенский стать королём или не может, он лучше расскажет свои ощущения от встречи с ним во время медитации.
     –   А ощущение у меня... точнее сказать: чувства, такие, будто у него надо мной была какая-то огромная власть. И что точно такая же власть – вы только, пожалуйста, не смейтесь, ладно? – была у меня над теми, кто сидел в зале. И... и это было чертовски приятно!
     Шрек вскочил на ноги.
     –   Правильно подметил! – закричал он. – У меня было такое же чувство! Молодец, Венька! Верно сказал – по делу!
     –   Чушь! – воскликнул Проскурин.
     –   А тебе, пацан, я вот что скажу! Если бы он мне тогда приказал поцеловать его ботинки – клянусь, поцеловал бы!
     –   Я бы тоже поцеловал, – сказал Тамик, и виновато посмотрел на Радика. Радик в ответ недовольно поморщился. Отвёл глаза в сторону, потом бросил на него быстрый взгляд и кивнул.
     –   Вы все с ума посходили, – сказал Проскурин. – По вас дурдом плачет.
     Васильчиков засмеялся.
     –   Это не мы посходили, – сказал он. – Это ты сегодня не в тренде.
     Проскурин вылупил на него глаза.
     –   И вы, Артур, тоже? Стали бы целовать?!
     –   А ты, хочешь сказать, нет?
     –   Да я, вообще, не понимаю, о чём речь! Коронация какая-то, телепортация. Бред сивой кобылы!
     Проскурин презрительно махнул рукой. Взял заварочный чайник и, всем своим видом выказывая возмущение происходящим, принялся наливать чай.
     –   Савелий! – обратился к нему Федя Пранк. – Ответь-ка мне, братец, ещё на один вопрос: ты точно медитировал?
     –   А что?
     –   Ничего. Просто интересно.
     Проскурин нехотя пожал плечами. Сказал, что сам толком не знает.
     –   После того, как появился лотос – я очутился у какого-то дворца. Потом на секунду очнулся и увидел перед собой вот эту спящую рожу. – Проскурин кивнул на сидящего напротив Юдина. – Потом закрыл глаза и увидел толпу. Потом открыл и, вообще, ничего не увидел. Снова закрыл и увидел какой-то зал со сценой. И так, блин, несколько раз: то закрыл, то открыл, то видел, то нет... Вот как тут понять: медитировал я или фигнёй занимался?
     Вопрос Проскурина повис в воздухе. Ребята с немым состраданием посмотрели на него, как на человека, оставшегося без божественной благодати, и в восторженных тонах заговорили о том, по чьей милости обрели её.
     В чайхану вошли четыре таджика в овчинных тулупах и собачьих шапках. Разделись до свитеров, повесили верхнюю пропахшую бензином одежду на вешалку и, громко разговаривая на своём языке, сели за соседний достархан.
     –   Ну что, – вздохнул Артур Васильчиков, – чай попили, изюм поели, пора домой.
     –   Да, – согласился Шрек. – Дома дел по горло. Надо идти.
     –   А неохота-то как! – потянулся Смайлик. – Когда, Артур, в следующий раз встретимся, помедитируем?
     Артур Васильчиков достал из кармана смартфон, чтобы посмотреть – нет ли новых сообщений из администрации губернатора Ревы, и сказал, что о дате новой встречи сообщит дополнительно.
    
     Ровно в полдень – как и договаривались, Преображенский стоял у квартиры Надежды.
     Дверь ему открыла довольно высокая – выше ста семидесяти сантиметров, рыжеволосая хозяйка дома, одетая в цветастый атласный халат и мягкие домашние туфли. Она была некрасива, но стройна – туго затянутая поясом талия подчеркивала классические формы бёдер, и обаятельна – не прошло десяти минут с начала встречи, как Преображенский напрочь забыл о разнице в возрасте.
     Они сели на диван. Обложили себя кучей декоративных подушек и принялись смотреть запись интервью с домашнего компьютера.
     Преображенский на экране себе не понравился. Что-то, казалось ему, дебильное проскальзывало то в его испуганных глазах, то в глупой заискивающей улыбке, то в несвязных словах и путаных мыслях. Но больше всего ему не понравился голос – писклявый и скрипучий одновременно.
     –   Что скажешь? – спросила Надежда после того, как закончилась видеозапись. – Оставляем всё как есть или что-то отредактируем?
     Разочарованно махнув рукой, Преображенский сказал, что он бы, конечно, мог отредактировать интервью прямо сейчас, но не видит в этом особого смысла, потому что всё это настолько плохо, отвратительно и фальшиво, что любое вмешательство лишь ухудшит то, что, казалось бы, ухудшить невозможно.
     –   Тебе не понравилось? – удивилась Надежда.
     –   Скажу так: я бы сделал это гораздо лучше.
     –   Да? И как? Может быть, научишь?
     Преображенский вскочил с дивана. Стараясь говорить не конкретно о просмотренной передаче, а о проблеме в целом, сказал, что снимать следует так, будто от того, как ты это сделаешь, зависит: дадут тебе новую работу на телевидении или нет.
     –   Творить надо как в первый или в последний раз! Иначе, какой смысл? Это я – школьник, могу не выучить урок, получить двойку, а завтра прийти и всё исправить. У творческих людей: художников, режиссёров, актёров такой возможности нет – они уж если накосячили, то накосячили навсегда! 
     Преображенский хотел закончить на этом, но, взглянув на Надежду, испортившую ему радость от первого в жизни телевизионного интервью, не выдержал и добавил:
     –   Мало того, что они накосячили навсегда, так они ещё своих героев, выставили в дурацком свете.
     У Преображенского зазвонил смартфон.
     Повернувшись к Надежде спиной, он вынул его из кармана и взглянул на дисплей.
     Звонила Тамара.
     –   Ты почему не пришёл? – закричала она.
     Преображенский хотел сказать, что находится у её соседки – Надежды, но, сам не зная, отчего, постеснялся.
     –   А что? – спросил он.
     –   А то, что я тебя полдня прождала! Где ты?
     –   Что-то случилось?
     –   Тут такое случилось! Ты не поверишь! Это... как бы тебе сказать? В общем, мы тут сами ещё не во всём разобрались – в голове сумбур и всё такое...
     –   Хорошо! – перебил Преображенский. – Жди меня, сейчас приеду!
     –   Не надо. Все уже разошлись. Я сама приеду... Где ты? В смысле, где ты меня встретишь?
     –   Приезжай домой. Встречу у подъезда. Ну, всё, давай! Пока.
     Преображенский отключил смартфон. Посмотрел на Надежду так, будто это не он собирался уходить от неё – она его выгоняла, и сказал:
     –   Извините. Мне надо идти.

    Едва увидев стоявшего у подъезда Преображенского, Тамара бросилась к нему, но, не доходя трёх шагов, остановилась, будто второпях перепутала с кем-то другим.
     –   Ты чего? – спросил Преображенский.
     Тамара внимательно посмотрела на него – может, вправду, с кем-то перепутала – и облегчённо выдохнула:
     –   Нет, ничего. Всё нормально.
     –   А чего смотришь, будто не узнаёшь?
     –   Не знаю... Какой-то ты, мне кажется, сегодня не такой.
     Преображенский усмехнулся. Сказал: какой он на самом деле ему говорить не надо – он уже имел удовольствие полюбоваться на себя со стороны.
     –   Ты тоже медитировал? – спросила Тамара и подошла к нему вплотную.
     –   Я нет. А ты, я так понимаю, да?
     Тамара согласно кивнула. Взяла его холодные ладони, прижала к груди и вкратце рассказала о том, что случилось в чайхане.
     Тамарин рассказ Преображенского не удивил. Внимательно выслушав его, сказал, что совпадение сюжета во время общей медитации – это действительно странно, но что касается миропомазания на царство, то тут ничего необычного нет – государства, как и всё в этом мире, время от времени умирают, рождаются, вновь умирают, вновь рождаются, и после каждого рождения к власти приходят новые никому не известные личности.
     –   Но Варлам! – воскликнула Тамара. – Это было не здесь и не в Москве, а в Святой земле!
     –   И что? Возьми ту же Европу, посмотри: кто там правит. И ты увидишь: практически все ныне правящие династии были созданы иноземцами.
     –   Неужели?
     –   Да. У местных кадров это почему-то не получалось. Вернее, получалось, но не очень хорошо, не жизнеспособно.
     Тамара ещё плотнее прижалась к Преображенскому. Поцеловала его в подбородок и, положив голову на плечо, спросила: когда он собирается жениться на ней.
     –   Чего это ты вдруг? – засмеялся Преображенский. – Хочешь застолбить за собой место жены короля Святой земли или пуще того – римского папы?
     Тамаре шутка не понравилась. Она нахмурилась, но поняв, что её обиженного лица Преображенский видеть не может, а значит, извиняться за свои слова сам не станет, прошептала:
     –   Хочу... Только не папы.
     –   А чем это тебе папы не угодили?
     –   Тем, что жениться не могут. Ты разве не знаешь? У них обет безбрачия!
     –   И что? Когда я стану папой, возьму и отменю его. Делов-то!
     –   Ты сначала стань им!
     –   И стану. Думаешь, нет?
     Тамара подняла голову. Посмотрела на Преображенского и сказала, что в нём определённо что-то есть – не зря же ребята в чайхане чуть ли не молились на него – но иногда, как, например, сейчас, ей кажется, что он самый что ни на есть обыкновенный городской дурачок.
     Слова «обыкновенный городской дурачок» она сказала с придыханием и нежностью, за которой чувствовалось желание услышать в ответ похожие слова, сказанные похожей интонацией, но Преображенский этого не заметил. Он отстранил её от себя на расстояние вытянутых рук и, глядя в глаза, строго спросил: она действительно не верит в то, что он способен стать королём Святой земли или религиозным лидером мирового масштаба.
     –   Отвечай честно! Да или нет?
     Тамара пожала плечами. Сказала, что верит в него, но всё же считает: для начала было бы правильнее стать кем-нибудь поменьше и поскромней, например, крупным бизнесменом или губернатором...
     Не дав договорить, Преображенский крепко сжал её плечи и, слегка потряхивая их, принялся горячо говорить о том, что всё это неправильно и глупо, а неправильно это и глупо потому, что для него – человека без денег и связей с истеблишментом, стать что Папой Римским – наместником Бога на земле, что губернатором – наместником Президента в области, одинаково невозможно. 
     –   А раз так, какой смысл ставить перед собой менее амбициозную цель? Объясни мне!
     Не дождавшись от Тамары ответа, Преображенский развернулся и, в сердцах махнув рукой, ушёл. Но тут же вернулся и крикнул, что лучше примет целибат, чем женится на такой, как она.
     –   Мне жена неудачника даром не нужна! 
     После чего опять развернулся и, опять разочарованно махнув рукой, ушёл – на этот раз совсем.

***

      Телевизионная передача о том, как группа одиннадцатиклассников во главе с неформальным лидером Варламом Преображенским не дала строителям разрушить гимнастический зал в историческом центре города, вышла, как и обещала Надежда, перед утренним выпуском новостей. Сразу после выхода в эфир на Преображенского обрушился шквал телефонных звонков. Звонили: одноклассники и активисты движения «СтопХам», хорошо и малознакомые люди, родственники и соседи – все поздравляли, хвалили, набивались в друзья и звали в гости.
     Последней позвонила Тамара Проскурина. Холодно поздоровавшись, сделала несколько едких замечаний по поводу телепередачи, и то ли в шутку, то ли всерьёз поздравила с первым шагом на пути к папской тиаре. Потом добавила, не скрывая ехидства, что католики всего Восточного деканата уже, должно быть, осведомлены о его земном существовании и теперь ждут не дождутся, когда он обратится в их латинскую веру.
     Преображенский улыбнулся. Похвалил Тамару за то, что позвонила первой и, в знак примирения, сказал, что не сердится за её вчерашнее поведение, потому как понимает разницу в их положении – ему-де известно: кто он, и что его ждёт в ближайшем будущем, ей нет.
     Тамара буквально задохнулась от возмущения: «Что?! Как! Опять?!», и, выкрикнув: «Больше не звони мне никогда! Болтун! Трепло!», отключила мобильный телефон.
     Преображенский тут же позвонил ей. Тамара не ответила. Преображенский снова позвонил. Тамара снова не ответила. Преображенский бросил смартфон на стол и сел на диван.
      «Ну и ладно, – сказал себе. – Всё идёт так, как и предсказывал Пророк: «Будут смеяться над тобой, считать тебя тщеславным и честолюбивым. А ты терпи». А я и терплю. Куда деваться?»
     С невесёлыми мыслями о том, что ждёт его в недалёком будущем – видимо, ничего хорошего – он откинулся на подушку. Мысленно укорил себя за то, что не занялся розысками Гарпагона – а ведь собирался! – и, закрыв глаза, прошептал: 
     –   Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души...
    
     Пророк встретил его улыбкой.
     –   Проблемы с женщинами? – спросил он.
     –   Да так, – Преображенский пренебрежительно махнул рукой. – Никогда не понимал, что им от меня надо.
     –   Садись.
     Преображенский сел на грубо сколоченную скамью под дубом.
     Пророк присел рядом.
     –   Замечание первое, – сказал он. – Хочешь, чтобы к тебе прислушивались, перестань говорить банальности. Говори всегда кратко, без вступлений и не то, что ждут от тебя твои слушатели, а то, что способно повергнуть их в смятение. Второе. Старайся говорить афоризмами. Не можешь афоризмами, говори притчами, не можешь притчами, говори метафорами, сказками или выдумай свой аллегорический жанр. Главное, чтобы твои слова запомнились. И третье. Прежде чем исправить или, как ты любишь выражаться, завоевать мир, ты должен завоевать сердца людей и в первую очередь женщин. А чтобы завоевать женщин, ты должен понимать их и познавать... Ты девственник?
     Преображенский покраснел. Не зная, как ответить на вопрос, пожал плечами – ни да ни нет – после чего выдохнул:
     –   Да... Это что, скажете: плохо?
     Пророк сказал, что для нормального человека – это, скорее, хорошо, чем плохо, а для него – человека не от мира сего – не имеет значения.
     –   Это всего лишь показатель стадии твоего развития. Причём, далеко не единственный.
     –   И на какой стадии развития я, по-вашему, нахожусь?
     Пророк задумался. Почесал пальцем висок и сказал, что назвать его инфантильным он, конечно, не может, но и развитым не по годам, тоже.
     –   Видишь ли, мой мальчик, в чём проблема. Тебе надо многому научиться. Но многое из того, чему тебе надо научиться, требует от ученика мировоззрения взрослого человека. Причём, не просто взрослого человека, а взрослого мужчины – мужика, как говорят у вас, в России. Поэтому надо скорей взрослеть – времени у нас осталось мало. 
     –   Я постараюсь, – буркнул Преображенский.
     –   Уж постарайся. – Пророк пожевал нижнюю губу. – Ты вот что... Приглядись-ка к тележурналистке Надежде.
     –   Зачем?
     –   Приглядись-приглядись. А ещё лучше принюхайся. Не пожалеешь.
     Преображенский хотел спросить: что он подразумевает под словом «принюхайся», но осёкся, увидев неподалеку от дуба две шарообразные полупрозрачные фигуры Фесвитянина с Седьмым от Адама.
     –   Не обращай внимания, – не поворачивая головы, сказал Пророк. – Пусть наблюдают.
     –   Пусть, мне не жалко. Только чего за мной наблюдать-то?
     –   Всё, забыли о них! Давай, лучше поговорим вот о чём.
     Пророк встал со скамьи. Разминая ноги, сделал несколько шагов по траве и сказал, что люди по своей натуре недоверчивы и слепы, и чтобы исцелить их от этого недуга иной раз требуется настоящее чудо.
     –   Понимаешь, о чём я?
     Преображенский отрицательно покачал головой.
     –   Люди мало верят словам. Поэтому сразу после того, как заявишь о себе, как о спасителе, тебе придётся доказывать, что ты не такой как все, и в доказательство того, что ты не такой как все, совершить нечто такое, чего никто не сможет ни только повторить, но и объяснить.
     –   Я понял! – воскликнул Преображенский. – Мне придётся оживить мертвого, как это сделал Иисус Христос, и превратить воду в вино.
     –   Иными словами, явить чудо. Всё верно... Только, пожалуйста, не поминай Христа всуе. Это неправильно. И нехорошо.
     –   А как я явлю чудо? – спросил Преображенский. – Я же этого не умею.
     –   Учись. Ты же научился контролировать гнев и ставить перед собой амбициозные цели. Научишься и этому.
     –   И кто меня этому научит? Вы?
     –   Нет. Этому научить нельзя. Но научиться можно.
     –   Как?
     –   Ничего сложного... Сядь перед предметом превращения. Представь себе в мельчайших деталях то, что собираешься сделать с ним и то, что с ним в итоге должно произойти. Потом найди у себя в голове кнопку, точнее сказать, функцию, активировав которую, можно запустить процесс превращения. Активируй и начинай превращать. Для того, кто имеет особый дар – а ты его не можешь не иметь – это не проблема... Всё понял?
     Тяжело вздохнув, Преображенский сказал:
     –   Всё.
     –   Ладно, не переживай – на первых порах помогу, чем могу... Ещё вопросы имеются?
     –   Да.
     –   Какие?
     –   Кто такой Гарпагон?
     Пророк вздёрнул брови. Повернулся к Преображенскому всем телом и спросил: откуда он знает это имя и что ему известно о нём.
     Преображенский ответил: ничего неизвестно, кроме того, что это человек – вместилище всех страстей, принесёт в мир немало страшных бед.
     –   А рассказал мне о нём дядя Андрейка.
     –   Какой дядя Андрейка? Это тот, что с паперти? Юродивый?
     Преображенский ответил: да, тот самый.
     Пророк недовольно поморщился.
     –   Много страшных бед, говоришь? Ладно.
     Он опять задумчиво пожевал нижнюю губу и сказал, что Гарпагоном (по-гречески harpa или harpagos), что означает: хищный, ненасытный, эзотерики называют хищника, который станет зверем.
     –   Вот... И это, пожалуй, пока всё, что могу тебе рассказать о нём.
     –   Почему пока и почему так мало?
     –   Потому что большего ты не поймёшь.
     –   А вы объясните.
     –   Тебе объяснять – тоже что переливать воду из крупного сосуда в малый. Поэтому, потерпи. Дней через десять, думаю, поймёшь сам.
     –   А вдруг не пойму? А вдруг через десять дней будет поздно? Нет, я хочу найти его, пока он чего-нибудь не натворил.
    Пророк пожал плечами.
     –   Ищи, если хочешь. В чём проблема?
     –   В том, что я не знаю, что с ним делать, после того как найду.
     –   Ну, об этом можешь не беспокоиться. Ничего ты ему не сделаешь.
     –   Думаете, не справлюсь?
     –   Думаю, тебе и в голову не придёт справляться с ним... И давай, на этом закончим разговор. Всё.
    Едва он произнёс слово «всё», как безоблачное небо стремительным вихрем обрушилось на равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

      Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув высокомерным взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.
     Чем выше поднимается он, тем меньше остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.
     Обозревая дольный мир, он замечает над скопищем белесых облаков большой стадион, рядом памятник Великому Чемпиону и самого Великого Чемпиона, окружённого толпой восторженных болельщиков. Великий Чемпион позирует перед наведёнными на него объективами телекамер и довольно улыбается – теперь, когда ему установили прижизненный памятник, уже никто не усомнится в том, что круче, чем он, спортсмена в мире нет.
     Великий Чемпион живёт, ни в чём не ведая отказа. Любую дверь открывает ногой, любая его просьба мгновенно исполняется, любой человек – будь то мужчина, женщина или мальчишка во дворе – считают за честь услужить ему.
     Но проходит время, и Великий Чемпион замечает, что уже не все двери открываются перед ним, не все его просьбы исполняются мгновенно и не все мужчины – да что там мужчины! – не все женщины готовы услужить ему. Он не понимает, что происходит. Идёт к памятнику – памятник стоит на месте. Пересматривает список рекордов – его рекорды по-прежнему не превзойдены. Встречается с бывшими соперниками – соперники всё так же завидуют ему чёрной завистью. Но при этом и соперники, и партнёры, и выросшие на его победах бывшие мальчишки общению с ним всё больше предпочитают общение с новыми кумирами спорта... Разобидевшись на весь мир, Великий Чемпион обращается к своим старым друзьям и собутыльникам. И старые друзья-собутыльники не обманывают ожиданий – безотказно слушают его, плачут над рассказами о том, как он для достижения великой мечты – стать лучшим из лучших – превратил свою жизнь в сущий ад, но и они, когда приходит время, оставляют его наедине со своими бедами, мыслями, вопросами: зачем и ради чего он жил.
      Пролетев сквозь грозовую тучу, Преображенский на какое-то время теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков, а когда, выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом дольный мир, видит двух санитаров, волочащих по асфальту труп бомжа, как две капли воды похожего на памятник Великого Чемпиона, в тени которого тот обрёл вечный покой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Разврат завтракает с Богатством, обедает с Бедностью, ужинает с Нищетой и ложится спать с Позором.
                (Б. Франклин)

     Получив предоплату от Горбатова, Лев Фомич – немолодой мужчина с короткой шеей и толстыми тёмно-красными губами, плотно позавтракал, потом неспешно оделся – так, чтобы его вид с одной стороны не привлекал внимания прохожих, с другой ассоциировался с каким-нибудь безобидным чиновником среднего пошиба – и неторопливой походкой вышел из дому. Хотел поехать на железнодорожный вокзал, забрать из автоматической камеры хранения пистолет с глушителем, но подумал, что держать при себе оружие рискованно, особенно, если находишься за рулём, и решил первым делом осмотреть двор, где жил заказанный Горбатовым подросток. 
     Двор, где жил заказанный Горбатовым подросток, находился рядом с церковью. Лев Фомич доехал до неё на своём автомобиле. Автомобиль поставил на стоянку для прихожан и дальше в целях конспирации отправился пешком.
     Гуляя прогулочным шагом по рябиновой аллее, он любовался снежным убранством зимнего парка и лениво размышлял о причинах, побудивших Горбатова заплатить ему немалые деньги за убийство подростка, которого не далее, как вчера показывали по телевизору. Не то, чтобы Лев Фомич проникся чувством жалости к своей жертве – от этого чувства он избавился ещё в молодости, когда понял, что невиноватых в этом мире нет – просто убивать человека моложе восемнадцати лет ему ещё, кажется, не приходилось.
     «Или приходилось? В девяностые?»
     Вспомнить: приходилось ему убивать несовершеннолетних или нет, Льву Фомичу помешал одетый в изношенное серое пальто с чёрным галстуком на голой шее юродивый, в это время азартно гонявший по аллее стайку свиристелей. Увидев Льва Фомича, он бросился ему наперерез – запрыгал вокруг него, заскакал, стараясь заглянуть в лицо, а заглянув, запричитал:
     –   Рубаха на тебе, гляжу, белая, на руках запонки с искорками, а в глазах тьма тьмущая! Отчего так?
     Лев Фомич, не желая связываться, ускорил шаг.
     –   Знаю, знаю отчего! – засеменил рядом Андрейка. – Сердце твоё очерствело, вот и взор твой потух. А всё потому, что забыл ты о приближении Царства Небесного, где каждому воздастся по делам его!
     –   Ну как же, прекрасно помню, – не останавливаясь, ответил Лев Фомич. – В Откровении Иоанна Богослова было сказано: «И тогда я взглянул и оказался передо мной бледный конь и всадник, имя которому Смерть».
     –   Правильно, говоришь, человече, смерть! И ад будет следовать за ним, и будет дана ему власть над четвертой частью земли – умерщвлять и мечом, и голодом, и мором, и зверями земными.
     Лев Фомич усмехнулся. Сказал, что поскольку смерть и ад – названия ханаанских божеств, то и стращать его грядущим концом света не надо, поскольку ни в ханаанских, ни в каких других божеств он не верит и другим не советует.
     –   Слушай же дальше! – схватил его за рукав Андрейка. – Произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звёзды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои... Вострубил первый Ангел, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела...
     Лев Фомич вырвал руку. Сказал, что апокалипсическое пророчество о семи Ангелах с трубами – ничто иное как историческое воспоминание евреев об исходе из Египта и мучениях, которые они претерпели во время этого исхода.
     –   Второй Ангел вострубил, – не слыша, что ему говорят, продолжил Андрейка, – и как бы большая гора, пылающая огнём, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море...
     Лев Фомич начал терять терпение. Он легонько оттолкнул от себя слишком близко приблизившегося юродивого и сказал, что задолго до Иоанна Богослова это событие было описано в книге Исхода.
     –   Моисей ударил по реке жезлом. Вода превратилась в кровь, рыба в реке вымерла, а сама река стала вонять так, что египтяне брезговали пить из нее.
     –    Третий Ангел вострубил, – продолжал Андрейка, – и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источник вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки!
     Лев Фомич, в свою очередь, рассказал о том, как евреи на пути из Египта пришли в Мерру.
     –   Захотели они утолить жажду и не смогли – вода в Мерре была горька.
     –   Четвертый Ангел вострубил! И поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилось третья часть их...
     Лев Фомич в ответ рассказал о том, как Моисей простер руки к небу, и весь Египет покрыла густая тьма.
     Услышав эти слова, Андрейка, казалось, очнулся. Посмотрел на Льва Фомича широко раскрытыми глазами и отпрянул. Сделал два шага назад, споткнулся, упал, встал на колени и, трижды перекрестившись на купол церкви, попросил прощение у Господа Бога за то, что, сам того не ведая, бросил его драгоценное семя в терние.
     –   Воистину, Боже, пророчество не для неверующих, – пробормотал он себе под нос, и, наклонившись ещё ниже, заплакал.
     Поняв, что его больше никто и ничто не держит, Лев Фомич вышел из парка. Переходя улицу, задумался над разговором с юродивым – бестолковым, неприятным, даже где-то немного пугающим – и не заметил выскочившего из-за поворота автомобиля. Словно не веря в то, что должно неотвратимо случиться, поднял удивлённые глаза и за мгновения до столкновения с ним увидел, как солнце во внезапно установившейся тишине сделалось мрачным, звезды посыпались среди дня, а из-за туч появился всадник на бледном коне.
    
     На все его звонки телефон Тамары отвечал длинными противными гудками.
     Преображенский встал с дивана. Не зная, чем занять себя, снял с книжной полки пухлый том Библии и, перелистав пару страниц, прочитал первые попавшиеся на глаза строчки из книги Бытия: «И сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному».
     –   Да, – согласился Преображенский. – Нехорошо.
     Он положил Библию обратно на полку, взял с дивана смартфон и снова позвонил Тамаре.
     Тамара снова не ответила.
     Преображенского охватила злость.
     «Да что же это такое! – подумал он. – Я отрываю от своего времени драгоценные минуты, названиваю ей каждые полчаса, а она, цаца, даже не удосужится ответить!»
     Решив немедленно разобраться, чем вызвано подобное отношение к нему, Преображенский вышел из своей комнаты. Быстро оделся и, на ходу придумывая обвинительную тираду, с которой обрушится на Тамару, как только увидит её, отправился к Проскуриным.

      Проскуриных дома не было. Преображенский потоптался у порога, постучал ради очистки совести по табличке с номером квартиры – вдруг звонок сломан! – и, окончательно смирившись с тем, что Тамару сегодня вряд ли увидит, задумался над тем: куда идти. Домой возвращаться не хотелось. Гулять тоже. Можно было бы, конечно, сходить в церковь, ещё раз поговорить с Андрейкой о Гарпагоне, существование которого вызывало у него растущее беспокойство, но выходить на мороз не хотелось – хотелось завалиться к кому-нибудь в гости, сесть у пышущей жаром батареи и за чашкой горячего чая поболтать с хозяином, а лучше с хозяйкой, о чём-нибудь пустом и приятном.
     Преображенский перевёл взгляд на дверь квартиры, где жила Надежда. Вспомнил, что советовал ему Пророк во время их последней встречи: обратить на неё внимание – раз, учиться являть чудеса – два, и, решив соединить два задания в одно, зажмурил глаза. Представил в мельчайших деталях некрасивую рыжеволосую женщину в цветастом халате, заставил её услышать шум из подъезда, подняться с дивана, выйти в прихожую и открыть входную дверь. 
     –   Ты что здесь делаешь? – Раздался женский голос. – Меня ждёшь?
     Преображенский очнулся. Увидев перед собой неслышно поднявшуюся с нижнего этажа Надежду, одетую в узкое длинное пальто и белую под цвет воротника шапку, виновато улыбнулся – говорить о том, что ждал не её, а её молодую соседку, казалось невежливым, а обманывать, как всегда, не хотелось.
     Надежда открыла ключом входную дверь. Буркнула: «Ну, проходи, раз пришёл» и первой переступила порог своей квартиры.
    
     Они сидели за кухонным столом и пили чай с конфетами. Сначала подолгу молчали, ограничиваясь скупыми фразами, потом, после второй чашки, разговорились и остаток дня провели в непринуждённой беседе. Преображенский поведал Надежде, переодевшейся к этому времени в чёрный халат с жёлтыми аистами на спине, о реакции знакомых на интервью с ним, Надежда – о том, что её в данный момент больше всего волновало – очередном таинственном убийстве.
     Кто-то, по её словам, вчера вечером пробрался в квартиру отца Павла – главы «Церкви Ионна Богослова», и, воспользовавшись тем, что тот был один, зарезал костяным ножом, купленным, как полагает следствие, в одном из магазинов экзотических товаров. На вопрос Преображенского, почему она заговорила об этом, ответила, что, во-первых, об этом говорит не только она – весь город, во-вторых, это далеко не единственное убийство, совершённое костяным ножом, а, в-третьих, все убийства были обставлены с претензией на помпезность, что подразумевало или, по крайней мере, намекало на их ритуальный характер.
     Преображенский спросил: что значит «с претензией на помпезность».
     –   Это значит, – ответила Надежда, – что комнаты, где произошли убийства, освещали свечи – много свечей, а волосы убитых были вымазаны миррой.
     –   Миррой? Что это?
     –   Растительная смола, насколько я помню. Используется в богослужении и медицине... Ещё чая?
     –   Нет. Спасибо, напился.
     –   Тогда, может, пройдём в зал?
     –   Давайте. Я не против.
     Перейдя из кухни в зал, Надежда сняла с книжной полки большой красочный альбомом с фотографиями городских достопримечательностей и предложила посмотреть его.
     Они сели на диван. Положив альбом себе на колени, Преображенский бережно перевернул обложку и не без интереса принялся разглядывать снимки знакомых с детства домов.
     –   Вот это – особняк купца второй гильдии Агапа Пафнутьева, середина девятнадцатого века, – проследив за взглядом Преображенского, сказала Надежда. – А это – дворянская усадьба помещика Балашова – дальнего родственника Петра Николаевича Балашова – депутата Государственной думы третьего и четвёртого созывов, там теперь ресторан «Дворянское гнездо»... Листай дальше.
     Преображенский перевернул страницу и, убирая с альбома руку, случайно задел Надеждину коленку.   
     Надежда сделала вид, будто ничего не произошло. Прикрыла ноги полами халата и, указывая на следующую фотографию большого двухэтажного особняка, попросила обратить на него особое внимание.
     –   Здесь, – сказала она, – в тысяча девятьсот восьмом году открылся первый в городе кинотеатр, или, как тогда говорили, электротеатр.
     –   Да? – скрывая смущение за удивлением, Преображенский покачал головой. – Надо же. Не знал.
     Надежда подалась вперёд, отчего полы халата снова разошлись, и пристально вглядываясь в фотографию так, будто надеялась найти на ней подтверждение своим словам, сказала, что первый фильм, который был здесь показан, назывался «Сцены из боярской жизни».
     Преображенский покосился на вновь выглянувшие колени.
     –   Буду знать. Можно переворачивать?
     –   Куда торопишься? Я ещё ни словом не обмолвилась о самом фильме!
     –   Извините. Я вас внимательно слушаю.
     Надежда с недовольным видом поправила чёлку на лбу и сказала, что фильм «Сцены из боярской жизни» первоначально назывался «Борис Годунов». Однако после того, как артист, игравший Годунова, отказался от роли, его пришлось переделать и переименовать.
     –   Я имею в виду, фильм, не артиста. Артиста, отказавшегося от такой роли, переделать вряд ли возможно.
     Преображенский кивнул.
     –   Ясно. Очень познавательная история. Спасибо.
     –   Ладно, – сказала Надежда. – Листай дальше.
     Преображенский открыл страницу с чёрно-белой фотографией кафедрального собора и опять, сам того не желая, покосился на её колени.
     «Да что же это такое? – подумал он. – Что я в них нашёл?»
     Ничего особенного в Надеждиных коленях не было – круглые, без выступов по бокам с небольшим углублением под чашечкой – они мало чем отличались от других, уже виденных им. Но кожа! Гладкая, без единого волоска и прыщика, она, казалось ему, была высечена из мрамора – самого чистого, самого гладкого из тех, какой только можно отыскать в каменоломнях её создателя. И запах. Сладкий, густой, с нотками какого-то парфюма – то ли ванили, то ли мускатного ореха, смешанного с еле уловимыми ароматами кожи, кружил голову и затруднял дыхание.
     Преображенскому стало томительно-душно. Он расстегнул верхнюю пуговицу рубашки под джемпером и задышал носом.
     –   Тебе плохо? – спросила Надежда.
     Преображенский отрицательно покачал головой.
     –   Всё нормально.
     –   Узнаёшь это строение?
     Не глядя на фотографию, он ответил:
     –   Да.
     Надежда развернула альбом в свою сторону. Пристально вглядываясь в фотографию, задумчиво сказала, что рядом с именем архитектора, создавшего этот прекрасный собор в конце девятнадцатого века, а позже перестроенного сначала в овощной склад, потом в гимнастический зал, по справедливости, следовало бы вписать имя человека, защитившего его от полного уничтожения.      
     Стараясь не смотреть на её колени, Преображенский пренебрежительно махнул ладонью.
     –   Да ничего я не спас.
     –   Как это не спас?
     –   А так. Завтра – или, когда там, не знаю, – у рабочих кончатся праздники, и они вернутся к нему, только в этот раз под охраной полиции.
     –   Не вернутся. Праздники кончались ещё вчера, но у манежа их не было. И не будет... Знаешь, почему?
     –   Почему?
     –   Потому, что на днях в Управлении по госохране объектов культурного наследия утвердили решение Общественного совета включить манежный зал в "Перечень выявленных объектов культурного наследия". То есть, проще говоря, его официально признали его памятником архитектуры.
     –   Да вы что!
     –   Общественный совет принял это решение ещё перед Новым годом. Но официально утвердили только теперь.
     И тут Преображенский понял, почему строители так спешили разрушить гимнастический зал.
     Он поднял на Надежду глаза и сказал, что они, строители, должно быть, уже знали об этом решении, потому и стояли у его стен до последнего депутата.
     Надежда усмехнулась.
     –   Может быть... Ладно, проехали. Давай дальше.
     Преображенский открыл страницу с фотографией пожарной каланчи. С заинтересованным видом долго и внимательно разглядывал сначала её, потом стоящий рядом открытый автомобиль, в котором, во главе с брандмейстером восседали семь бравых пожарных, и, мучаясь от того, что не может оторваться от голых Надеждиных колен, то и дело бросал на них быстрые взгляды.
     –   Всё! Я так больше не могу, – не выдержала она. – Ну что это такое? Ты что, женских ног никогда не видел?
     Преображенский уткнулся лицом в альбом. Ему стало нестерпимо стыдно оттого, что Надежда, несмотря на всю его предосторожность, заметила, как он таращился на её голые колени, а заметив, терпела.
     Надежда улыбнулась и толкнула Преображенского плечом в плечо.
     –   Варлам!
     Преображенский не реагировал.
     Надежда толкнула во второй раз.
     –   Что с тобой?
     Преображенский буркнул:
     –   Ничего.
     –   Ты что, влюбился в меня?
     Услышав в ответ нечто нечленораздельное, она нагнулась и заглянула ему в глаза.
     –   Влюбился! – Надежда тихо засмеялась. Взяла его лицо в ладони и, поднеся к губам, поцеловала – сначала в одну, потом в другую щёку.
     –   Дурашка. Я же старше тебя на десять лет.
     –   И что?
     –   Ну как что?
     Она снова поцеловала его сначала в одну, потом в другую щёку.
     –   Я скоро состарюсь, стану страшной, морщинистой, седой, а ты останешься всё таким же симпатичным, молодым и чистым.
     Преображенский набрался храбрости и с мыслью: будь что будет, решительно поцеловал Надежду в губы.
     Надежда ойкнула.
     –   Варлам! Ты что делаешь?! Кто тебя этому научил?
     –   Никто... А в чём дело? Я сделал что-то не так?
     –   Ты всё сделал не так! Ну кто, скажи мне, пожалуйста, так целуется?
     –   Я.
     Она нежно погладила его щеке.
     –   Прежде чем прикасаться к девушке, её надо подготовить. Осыпать ворохом комплиментов, сказать, какая она необыкновенная, прекрасная, показать, как она тебе нравится, и только потом, когда девушка тебе поверит – а девушки обычно охотно верят таким словам – можно и нужно приступать к активным действиям... Ты меня понял?
     Не дождавшись от Преображенского ни ответа на свой вопрос, ни активных действий, подтверждающих то, что он всё правильно понял, она положила одну его руку себе на спину, другую – на талию и велела посмотреть в глаза.
     –   Ну, так как? Ты уже решил: готова я с тобой целоваться, или нет?
     Не зная, что ответить, Преображенский потупил взгляд.
     –   Какой же ты всё-таки... Ну, ладно, будем считать: готова... Ты слышишь, Варлам? Я готова!
     Преображенский спохватился. Торопливо прижал её к себе и крепко поцеловал.
     –   Стоп! – сказала Надежда. – Всё хорошо, но вот поцелуй...
     –   Что опять не так?
     –   Целовать, Варлам, надо ласково и делать это мягкими губами... Оближи их.
     Преображенский облизал губы языком.
     –  Теперь, не раскрывая своих губ, коснись моих. Только, пожалуйста, не больно.
     Преображенский так и сделал – поцеловал нежно и ласково.
     –   Хорошо... Если у девушки зубы сомкнуты, как у меня, не старайся проникнуть внутрь, просто проведи по ним языком. А если открыты, просунь сквозь зубы и уж там дай ему полную волю...
     Не дав договорить, Преображенский коснулся губами Надеждиных губ – сначала нижней, потом верхней, потом дотронулся языком до её языка и, почувствовав, как по телу расплылась теплая волна возбуждения, зажмурил глаза. А когда через минуту открыл их, увидел перед собой всё те же голые женские колени.
     –   Да что же это такое! – всплеснула руками Надежда. – Дались они тебе! Ну, хочешь: потрогай их! Потрогай-потрогай, я не обижусь.
     Не дожидаясь, когда Преображенский решится прикоснуться к ней, она взяла его ладонь и положила себе на ногу.
     –   Ну как? Полегчало?
     Преображенский промолчал.
     Словно прислушиваясь к своим ощущениям, Надежда застыла на несколько секунд, потом еле заметно улыбнулась и сказала, что у него на удивление мягкие руки.
     Эти слова приободрили Преображенского. Он провёл ладонью от коленки до края халата, там остановился и, словно спрашивая: всё ли правильно сделал, посмотрел на неё.
     Лицо Надежды ничего не выражало.
     Решив, что всё сделал правильно, Преображенский просунул руку за край халата.
     Она протяжно вздохнула и, откинувшись на спинку дивана, прикрыла веки.
     Осмелев, он просунул руку дальше. Широко раскрыв ладонь, повёл пальцами по сторонам, чуть назад, чуть вперёд, чуть вправо, чуть влево, и, дотронувшись до трусиков, остановился, не зная, что делать дальше.
     Надежда открыла глаза. Посмотрев на Преображенского так, будто он только что причинил ей страдания, выпрямилась. Поправила чёлку на лбу и велела снять с себя джемпер.
     –   Остальное, – добавила она сухим голосом, – сделаю сама.

     Притворившись спящим, Преображенский лежал на боку, спиной к Надежде, и думал о том, что ещё одна его мечта – стать мужчиной – сбылась. Он стал мужчиной! Но особой радости почему-то не было – было опустошение, усталость и лёгкое разочарование от того, что произошло это событие столь буднично и быстро – не так, как представлялось в сладких грёзах.
     Услышав тихое сопение Надежды, Преображенский перевернулся на спину.
     «Зато теперь перед Пророком не будет стыдно, – подумал он. – И для моего развития опять-таки весьма полезно».
     Решив, что всё не так уж плохо и апатия, в которую он впал после первой ночи с женщиной, должно быть, естественное состояние для человека, только что вступившего в половую жизнь, он закрыл глаза. Представил себе Высший разум в виде наполненного желеобразным веществом желто-оранжевого шара. Мысленно произнес: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души», и в ту же секунду перенёсся к дубу, под которым сидел на грубо сколоченной скамье Пророк.
     Преображенский посмотрел по сторонам. Небо отливало холодной синевой; воздух на расстоянии вытянутой руки казался прозрачным, как свежевымытое стекло, кое-где перечёркнутое тонкими подтёками слипшихся паутинок; бескрайняя равнина хоть и пылала тёплыми осенними красками, но не грела.
     Пророк кивнул на скамью.
     –   Садись, рассказывай.
     Преображенский, нехотя, присел на указанное место.
     –   Что рассказывать?
     –   Что делал, как грешил. А мы, – он кивнул в сторону стоявших на ногах шарообразных фигур Фесвитянина с Седьмым от Адама, – послушаем.
     Не зная, с чего начать, Преображенский пожал плечами.
     –  Ну как грешил? С вожделением, как и полагается нормальному мужику. А, впрочем, ничего нового вы от меня вряд ли услышите – всё у меня, должно быть, было как у всех.
     Пророк понимающе кивнул. 
     –   Значит, согрешил и тебе не понравилось? Жаль.
     –   Жаль, что не понравилось?
     –   Тебя, грешника, жаль. 
     Преображенский вскочил на ноги.
     –   Вы так говорите, – воскликнул он, – будто я один тут такой, а все остальные – святые и праведные!
     –   Мне до остальных дела нет! – повысил голос Пророк. – Меня волнуешь один ты. А ты согрешил и можешь за это дорого заплатить! А, впрочем...
     Он пренебрежительно махнул рукой и сказал, что, если он, грешник, раскаивается в своём грехе – а он, судя по всему, в нём раскаивается – то может прямо сейчас отправляться в церковь и там покаяться за разврат перед образом Иисуса Назарянина.
     –   Правда, простил он тебе твой грех или нет, ты узнаешь только после смерти. Но рискни, может, повезёт... Хотя я бы на твоём месте рискнул и сам стал им.
     –   Кем им? Богом?! – ахнул Преображенский. – Как это? Ах, да, я, кажется, понимаю. Стать богом, это значит подняться выше законов и традиций...
     –   Это значит принести себя в жертву ради того, чтобы исправить мир! – сказал Пророк. Потом опустил руки, подумал несколько секунд и, горестно покачав головой, выдохнул: – Бедный мой мальчик. Как ты со всем этим справишься... Не понимаю.
     Всем своим видом показывая, что справится, Преображенский улыбнулся и сказал, что ни о чём не жалеет, ни в чём не раскаивается, а придёт время, великими делами искупит все свои грехи.
     –   Что ж, – Пророк поднял глаза к небу. – Пусть всё так и будет... Аминь!
     Едва он подтвердил истинность произнесённых слов, как холодное синее небо стремительным вихрем обрушилось на равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

      Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.    
     Чем выше поднимается он, тем меньше остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.
     Обозревая дольный мир, он видит над скопищем белесых облаков Юного Развратника в объятьях сначала Надежды, потом Тамары, потом какой-то незнакомой девушки с большой грудью и пухлыми губами. Ещё он видит своих товарищей – одноклассников и активистов движения «СтопХам». Подражая ему, они тоже заводят себе двух, а то и трёх любовниц. Хвастают ими, обсуждают их достоинства, сравнивают: чья сексапильнее, и тут же, не задумываясь, бросают, если сравнение оказывается не в их пользу. Пример Юного Развратника и его товарищей оказывается заразителен для горожан. Проходит совсем немного времени, и те, кто могут завести себе любовниц и любовников заводят их, те, кто не могут – сами становятся любовниками и любовницами. Никто никому не хранит верность, никто не считает зазорным переспать с сестрой или братом, никто не хочет замечать того, что извращение стало нормой, а целомудрие – изысканным извращением. Проходит какое-то время, и когда на месте церквей, мечетей, синагог возникают как грибы после дождя храмы Иштар, Ма, Мелитты, Афродиты Порне на небе появляется огромная чёрная туча, внутри которой бушует огонь вперемешку с ядовитой серой. Увидев тучу в окне спальни, Юный Развратник слезает с девушки, имя которой не удосужился спросить, и почти голым, в одних цветастых трусах, сломя голову бежит из города. Ему тяжело дышать, ему страшно, ему нестерпимо хочется вернуться назад – туда, где желанен и любим, но чёрная туча опускается всё ниже и ниже, а исходящий от неё жар становится всё нестерпимей и злей.
     Пролетев сквозь грозовую тучу, Преображенский на какое-то время теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков, а когда, выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом дольный мир, видит на месте города огромное выжженное пятно и рядом – соляной столб в цветастых трусах. 
   
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

От печали бывает смерть, и печаль сердечная истощит силу.
                (Сир 30:25)
      
     Преображенский проснулся в холодном поту. Несколько секунд лежал на диване, пытаясь вспомнить то, что напугало во сне, потом поднялся, оделся и, так ничего не вспомнив, вышел из спальни.
     Надежда в полупрозрачном розовом халатике, надетом поверх короткой сорочки такого же фасона и цвета, готовила у плиты завтрак. Увидев Преображенского, вплотную подошла к нему, ласково улыбнулась и подставила губы.
     Преображенский поцеловал их. Глаза в этот раз закрывать не хотелось, поэтому всё время, пока длился поцелуй, он разглядывал её тёмные веки, выпуклый лоб, думал, что скажет маме с бабушкой, когда те спросят, где он провёл сегодняшнюю ночь, и терпеливо ждал, когда ей, наконец, надоест целоваться.
     –   С тобой всё в порядке? – спросила Надежда.
     Сам не зная отчего, Преображенский разозлился. Взмахнув рукой, точно отогнав от лица назойливую муху, сказал, что с ним всё в порядке, и если он сегодня немного не выспался – а он, понятное дело, не выспался – то отнюдь не по своей вине.
     Сочтя эти слова за комплимент, Надежда ещё раз улыбнулась и пригласила за стол.
     Ели молча. Надежда – медленно, не поднимая глаз, Преображенский – лениво, как бы давая понять, что не столько завтракает, сколько из вежливости составляет компанию той, кто не может утром обойтись без еды. Не доев, взял со стола чашку с чёрным кофе, сделал маленький глоток и принялся рассматривать Надежду.
     «Не знаю, кому как, – подумал после недолгого осмотра, – а ей эта ночь пошла явно не на пользу».
    Её землистое лицо показалось ему более землистым, чем вчера вечером, когда они ложились в кровать, одутловатые щёки – ещё более одутловатыми, и даже мраморная кожа ног, открытая для его обозрения, не вызывала никаких чувств, кроме чувства досады и стыда за вчерашнее.
     Он вышел из-за стола. Извинился перед Надеждой за то, что вынужден покинуть её, и направился в прихожую.
    
     Одеваясь перед зеркалом, Преображенский спросил Надежду: не знает ли она случайно: кто такой Гарпагон.
     –   Естественно, знаю, – ответила Надежда. – А ты нет?
     Преображенский застыл на месте.
     –   Нет.
     –   Плохо. Человек в твоём возрасте такие вещи обязан знать... Ты мне позвонишь?
     –   Да, как только освобожусь. Где его найти, знаешь?
     Ответ Надежде не понравился. Она несколько секунд с задумчивым видом разглядывала половик под своими ногами, потом с решительным видом подошла к входной двери и настежь распахнула её.
     –   В театре, мой юный друг. Ищи его там.
     Преображенский хотел узнать подробности – в каком театре, где именно – но тут входная дверь, за которой жили Проскурины, отворилась и из неё вышла Тамара с Савелием. Увидев Надежду в откровенном халатике, надетом поверх ещё более откровенной ночной рубашки, а рядом заспанного Преображенского, она закрыла ладонями лицо и, громко всхлипнув, бросилась обратно в квартиру.
     Надежда укоризненно покачала головой, всем своим видом показывая, что не понимает из-за чего у её девочки-соседки разыгрались столь бурные эмоции, и, подтолкнув Преображенского в спину, захлопнула за ним дверь.
     –   Я не понял, – прохрипел Проскурин. – Варлам! Это что?
     –   Савелий! Я сейчас всё объясню...
     –   Нет, погоди. Ты выходишь от Надьки... В девять утра... Выходит: ты у неё ночевал? Так что ли?
     Глаза Проскурина налились кровью. Он схватил двумя руками Преображенского за отвороты пальто и ударил спиной о Надеждину дверь.
     –   Слушай меня внимательно! – зашипел он на весь подъезд. – Если ты, сучок, ещё раз подойдёшь к моей сестре ближе, чем на сто метров, я тебя урою. Понял меня?
     Преображенский согласно кивнул.
     –   Ты меня хорошо понял?!
     Преображенский снова кивнул.
     Проскурин ударил его коленом между ног и швырнул в лестничный пролёт.
     –   А теперь убирайся!
     Пролетев два метра, Преображенский ударился плечом о стену, упал, задев рикошетом поручни на железобетонные ступени, и покатился вниз.

     Получив нагоняй от матери за то, что не ночевал дома, а больше всего за то, что никого не предупредил об этом – ни её, ни бабушку – Преображенский заперся в своей комнате. Какое-то время сидел на диване – обдумывал всё, что произошло с ним, потом встал и, не отвечая на телефонные звонки, долго ходил из угла в угол – в его голове звучали то печальные мелодии, от которых хотелось реветь, то вопросы без ответов, один из которых – согрешив с Надеждой, он действительно отдалил себя от бога, или сделал третий шаг к тому, чтобы стать им? – не давал покоя весь день.
     Мысль о том, что может стать богом показалось ему приятной, но чересчур амбициозной.
     «Ну, какой из меня бог, если меня унизил – спустил с лестницы, не какой-то там титан или гигант, а банальный хоккеист, все достоинства которого заключались в его бицепсах, трицепсах и прочих глютеус максимусах».
     Печальная музыка в ушах зазвучала громче. Вслушиваясь в её тягучие переливы, он почувствовал себя униженным и оскорблённым, и, что хуже всего, брошенным на произвол судьбы теми, кого больше всего любил: матерью, бабушкой, Тамарой, Пророком, который обещал защищать, но почему-то в нужный момент не защитил. 
     –   Почему? – спросил Преображенский.
     Не дождавшись ответа, усмехнулся.
     –   Все вы такие. Всем вам от меня что-то надо: матери с бабушкой – внимания, Тамаре – верности... А тебе, Пророк? – спросил он, подняв голову к потолку. – Что ты от меня хочешь? Огня моего сердца и тепла моей души? Так бери сколько нужно, мне не жалко! Только, пожалуйста, не оставляй меня!
     Преображенский моргнул, и в то же мгновение оказался под дубом на грубо сколоченной скамье.
     –   Ну что ты орёшь? – сказал ему стоящий рядом Пророк. – Вон, – он кивнул в сторону стоящих поодаль Фесвитянина с Седьмым от Адама, – даже вознесённые испугались: не случилось ли с тобой чего плохого.
     Преображенский бросил взгляд на старцев – их размытые фигуры показались ему плотнее обычного – потом огляделся по сторонам и удивился тому, насколько изменился созданный его воображением мир. Пустое небо нависало над унылой равниной так, будто собиралось выйти из берегов и затопить своей пустотой; старый раскидистый дуб скидывал со своего и так почти голого скелета насквозь проржавевшие лохмотья листьев; ветерок угомонился и тихо, как побитая собачонка, волочил своё убогое существование в ожидании дня, когда вместе с холодами к нему вернётся былая лихость и злость.
     Пророк хлопнул Преображенского по плечу.
     –   Ну! Что случилось? Получил по яйцам и сник? А ты что хотел? Чтобы путь твой был усыпан лепестками роз? Нет, так не бывает. А с великими так не бывает никогда.
     –   Я понимаю.
     –   Это хорошо, что ты понимаешь, хорошо.
     Пророк задумчиво пожевал нижнюю губу. Опустил голову и тихо сказал, что человека делает великим великая власть. А чтобы достичь великой власти, надо пройти долгий путь, устланный костями тех, кто наивно полагал, будто к её вершине можно пройти, никого не растоптав.
     –   Ну, какие уж тут лепестки?
     –   Это жестоко, – прошептал Преображенский.
     –   Жестоко, да. Потому-то людей щепетильных, живущих по божьим заповедям, во власти никогда не было, нет и быть не может.
     –   Вот как?
     –   А ты как думал? Там так.
     –   Вообще-то, я думал, что вы меня защитите, как обещали.
     –   Не смей попрекать меня! Я свои обещания помню. Но я так же помню и то, что ты обещал рассчитывать риски... Было такое дело?
     Преображенский развёл руками.
     –   Ну, не рассчитал.
     –   А ты пробовал?
     Пророк повернулся к Фесвитянину с Седьмым от Адама и принялся громко возмущаться тем, что он, Преображенский, изменяя любимой девушке в соседней квартире, даже на секунду не задумался о том, какой скандал может произойти, если она или её ревнивый брат уличат его в разврате.
     –   Поэтому, мой мальчик, – добавил он уже спокойным голосом, – пинок между ног – это самое малое из того, что ты заслужил за свою халатность и разгильдяйство.
     –   Хорошо, – согласился Преображенский. – Это пусть. Я наказание не оспариваю – виноват, так виноват. Но трогать-то меня кто ему позволил?
     –   Никто. Но он тронул. И что ему за это было?
     –   Ничего. В смысле, я ничего не успел сделать!
     –   Да? – Пророк нагнулся над Преображенским. – Времени не хватило? Ну что ж. С этим я тебе помогу. Времени у нас, конечно, мало, но для тебя, так и быть, найду часок... – Он высоко поднял голову, сощурился, отчего его прямоугольные зрачки превратились в тонкие горизонтальные линии, и спросил: чем в данное время занимается Савелий Проскурин. Несколько секунд к чему-то внимательно прислушивался, искоса наблюдая за тем, как с полуголого дуба летел, летел и никак не мог долететь до земли жёлтый полуистлевший лист, потом широко улыбнулся и воскликнул: – Медитирует? Отлично! – Тут он опять сощурился, потом напрягся и, задержав дыхание, шумно выдохнул. – Всё!
     В ту же секунду под дубом появился Савелий Проскурин. Одетый в грубый пёстрый свитер и чёрные плотно облегающие ноги штаны, он стоял с видом человека, случайно зашедшего не в ту дверь, и испуганно озирался.
     Преображенский ахнул:
     –   Кто это? Савелий?.. Или фантом?
     Пророк поморщился. Не зная, как объяснить то, что без оккультных терминов объяснить невозможно, сказал: если посмотреть на Проскурина глазами обычного человека – это фантом, или что-то вроде этого, а если глазами оккультиста – обычный человек, с обычными отклонениями, вроде высокого самомнения и низкого интеллекта.
     –   В общем, это тот, кто ударил тебя коленом в пах. Не сомневайся.
     При слове «ударил» Преображенского будто дёрнуло током. Он вздрогнул, схватился одной рукой за скамью и встал. В ушах застучало: «Кто ему позволил трогать меня? Кто...». Сделал шаг по направлению к Проскурину, остановился, почувствовав, как в груди закипает гнев, и через две-три секунды, когда кипение достигло критической отметки, ударил по его лицу с расстояния вытянутой руки.
     Проскурин оторопел.
     –  Ты чё! – прохрипел он.
     Сделав быстрый шаг навстречу, Преображенский ударил кулаком в живот.
     –   Кто тебе позволил меня трогать?!
     И ещё туда же.
     –   Меня нельзя трогать!
     И ещё три раза в корпус.
     –   Нельзя! Нельзя! Нельзя!
     Проскурин качнулся. Хотел ответить ударом на удар, но не ответил – то ли не смог поднять внезапно отяжелевших рук, то ли, заглянув в застывшие глаза Преображенского, увидел в них нечто такое, отчего лишился последних сил.
     Он сделал шаг назад, заслонил лицо локтями и согнулся.
     А Преображенский продолжал бить, вымещая гнев за недавнее унижение. Нанося удары то правой рукой, то левой, то в тело, то по голове, он в какой-то момент почувствовал, что может в любой момент погасить его. Решив проверить: так ли это, отошёл от Проскурина, отряхнул ладони и, всем своим видом выказывая спокойствие, обратился к Пророку с вопросом: что дальше. Не дожидаясь ответа, вскинул руки и, небольшим усилием воли запалив погашенный гнев, ударил Проскурина в висок.
     –   Всё! Хватит! – скомандовал Пророк. – Вижу, освоил. Молодец.
     Преображенский разжал кулаки.
     Проскурин упал.
     С дуба сорвался ещё один жёлтый полуистлевший лист. То ли возомнив себя бабочкой-крапивницей на балу по случаю наступления осени, то ли кем-то ещё – воздушным и прекрасным, он какое-то время красовался, медленно кружа над телом Проскурина, потом, выбрав удобное место для посадки, на мгновение замер и неуклюже шмякнулся у его лица.
     –   Ну и что ты хотел этим сказать? – спросил Пророк. – То, что победил?
    Преображенский подумал и ответил:
     –   Да, победил.
     –   Ошибаешься. В драке, как и на войне, абсолютных победителей не бывает. Только одни об этом знают наверняка, другие, вроде тебя, даже не подозревают.
     –   Почему вы считаете, что я не победил?
     –   Потому, что поверженный тобой враг когда-нибудь да оклемается – это свойство присуще большинству наших врагов – а оклемавшись, наберётся сил и в самый неподходящий для тебя момент нанесёт ответный удар.
     Преображенский посмотрел на Проскурина. Усмехнулся и спросил: что в таком случае надо было сделать.
     –   Добить его?
     Пророк поморщился. Сказал, что уничтожение, как способ устрашения непокорных, плохо тем, что работает до поры до времени, а точнее, до появления нового поколения не пуганных людей – да и то не всегда.
     –   Поэтому лучше не убивать, если, конечно, есть такая возможность, а покорять не насильственным путём.
     –   Это как?
     Пророк объяснил: у каждого врага есть соседи. Отношения между соседями, как правило, непростые. И когда в этих отношениях наступает кризис – а он когда-нибудь обязательно наступает – надо сделать всё для того, чтобы подружиться с ними. Дать им то, чего твой враг дать не смог, и, выставив напоказ всё, что в нём есть плохого, убедить соседей в том, что твой враг является не только твоим, но и их врагом тоже.
     –   Дальше – проще. Соседи начнут пакостить ему, всячески вредить, досаждать так, что тебе останется только координировать их действия и множить силы для решающего удара, если он всё-таки потребуется.
     –   И как долго?
     –   До тех пор, пока твой враг в неравной борьбе один против всех не схватится от отчаянья за топор.
     –   И тогда нанести по нему решающий удар. Да?
     –   Нет. Протянуть руку помощи.
     –   Что?
     –   Можешь быть уверен: твой враг с благодарностью примет её. А приняв, станет твоим вассалом, но опять-таки, не забывай, не навсегда, а лишь до поры до времени.
     Преображенский почесал затылок.
     –   Действительно, просто.
     –   Надеюсь, мой мальчик, ты понял, что я имел в виду не только Савелия Проскурина?
     Тут Пророк, казалось, что-то услышал. Поднял голову и настороженно посмотрел куда-то вверх.
     Спросил:
     –   Ещё ко мне вопросы есть?
     Преображенский ответил: есть.
     –   Какие?
     –   Мне снятся сны.
     –   И что?
     –   Они мучают меня. А я их даже не помню.
     Пророк внимательно посмотрел Преображенскому в глаза и, как бы признавая проблему существенной, покачал головой.
     –   Да-да. Понимаю.
     –   И что мне теперь делать?
     –   Ничего. Терпеть. Надеюсь, скоро пройдёт... Да, всё забываю спросить: ты часом не хочешь узнать, кто твой отец?
     Преображенский подумал и ответил:
     –   Нет.
     –   Почему?
     Преображенский опустил голову. Протяжно вздохнул и сказал, что, когда был маленьким, мать рассказывала об отце, как о сильном, высоком, красивом мужчине, который однажды придёт за ними и заберёт с собой в город на берегу тёплого моря.
     –   Сейчас-то я, конечно, понимаю, что она лгала мне ради того, чтобы я не чувствовал себя обездоленным... Я с этим вырос и не хочу лишиться последней детской иллюзии... Извините. Пусть всё остаётся так, как есть.
     –   Ну как знаешь. Дело твоё.
     Пророк взмахнул рукой. Серое пустое небо в то же мгновение стремительным вихрем обрушилось на унылую равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

     Стемнело. Преображенский включил лампу. Взял с полки том Библии, пролистал Ветхий Завет, прочитал первую главу Екклесиаста и поставил на место. 
     Размышляя над причинами охватившей его апатии, прошагал из одного угла комнаты в другой несколько раз, потом резко развернулся и вышел.
    
     –   Ты это куда? – спросила мать, когда Преображенский, уже одевшись, стоял перед входной дверью.
     Он посмотрел на неё так, будто заданный ею вопрос был лишён всякого смысла, поскольку в это время суток все нормальные люди могут пойти только в одно всем известное место, и строго сказал:
     –   В церковь, мама. Я иду в нашу с бабушкой церковь.

     В церкви шла вечерняя служба. Священник с дьяконом, не отрывая лиц от книг, попеременно читали длинные молитвы на непонятном языке; немногочисленные прихожане скорбно стояли перед ними, слушали и молились. В воздухе пахло ладаном и сладким запахом догорающих свечей.
     Кроме тех, кто молились перед клиросом, в церкви находились ещё те, кто подобно теням бродили от одной иконы к другой, ставили перед ними свечки в подсвечники и крестились – где мимоходом два-три раза, где часто, с истовым усердием и низкими продолжительными поклонами.
     Преображенский обвёл взглядом развешенные вдоль полутёмных стен иконы в роскошных рамах и несмело подошёл к одной из них, источавшей лёгкий и чрезвычайно приятный запах какого-то благовония.
     На иконе был изображён строгий старец в чёрном монашеском облачении. Одна его рука свисала вдоль тела, другая, завершив крестный путь, касалась щепотью левой стороны груди. Глаза исподлобья смотрели на молельщика так, будто всё о нём знали, понимали, кроме одного: как его, несусветного грешника, носила земля и терпел Бог.
     Преображенский, то ли от благовония, тот ли от внимательного взгляда старца, испытал восторг. Ему внезапно захотелось поговорить с ним, объяснить: ради чего и кого он грешил всю свою жизнь, но нужных слов, как ни старался, найти не мог.
     И тут ему на помощь пришёл сам иконописный старец. Он прикоснулся указательным пальцем к своим губам, как бы говоря: молчи, отрок, я знаю, что ты ни в чём не виноват, и улыбнулся обольстительной всё понимающей улыбкой.
     Преображенский отшатнулся от иконы. Постоял, отдышался и снова подошёл. Присмотрелся внимательней. Старец в монашеском облачении в ответ виновато развёл руками – дескать, извини, братец, что напугал, больше не буду – затем, как бы давая понять, что на этом: всё, опустил голову и поднял глаза.
     Преображенский отошёл к другой иконе, тоже источавшей запах благовония. На ней был изображён юноша в красном плаще. Правой рукой он держал восьмиконечный крест, левой – сокола. Увидев Преображенского, юноша вздрогнул, будто очнулся от глубокой задумчивости, пригляделся, слегка прищурившись, и, видимо, узнав в нём того, о ком слышал много хорошего, улыбнулся кроткой очаровательной улыбкой.
     –   Мученик Трифон. – Раздался за спиной Преображенского тихий шёпот.
     Преображенский обернулся.
     Андрейка, одетый всё в то же изношенное серое пальто и чёрный галстук на голой шее, размашисто перекрестился на образ мученика, поклонился в пояс и, выпрямившись, сказал всё тем же тихим голосом о том, что был такой случай – у царя Ивана Грозного как-то пропал любимый охотничий сокол. Царь вызвал к себе сокольничего и строго-настрого повелел найти птицу. Сокольничий день искал, два, а на третий, совсем отчаявшись, обратился к иконе мученика Трифона с молитвой о помощи.
     –   И что вы думаете? – сделав многозначительную паузу, спросил Андрейка.
     –   Что? Неужто нашёл?
     –   А то. Сам, гулёна, прилетел.
     –   Надо же.
     Сокол при этих словах повернул голову в сторону людей. Окинул их презрительным взглядом и снова, как ни в чём ни бывало, принял прежнее положение.
     Святой Трифон укоризненно посмотрел на него, потом, как бы извиняясь за недостойное поведение своей птицы, перевёл виноватый взгляд на Преображенского. Приподнял крест так, словно собирался осенить его, но внезапно передумал и махнул рукой – иди, дескать, сыне с миром, осеню как-нибудь в другой раз.
     –   Сильный святой, – прошептал Андрейка. – Помогает и безработному работу найти, и засидевшейся невесте жениха, и всё-всё-всё, что ни попросишь.
     –   Что ж, очень даже может быть, – задумчиво прошептал Преображенский. – Только чему он всё время улыбается, не понимаю.
     –   Кто улыбается?
     –   Он.
     Андрейка с удивлением посмотрел на икону мученика Трифона, на Преображенского и снова на икону.
     Спросил:
    –   А он что, по-вашему, улыбается?
    Не понимая, как этого можно не заметить, Преображенский недовольно фыркнул. Потом, немного поразмыслив, решил, что этого и вправду можно не заметить, если, к примеру, допустить, что лики с икон общаются не абы с кем, а только с особо избранными – с ним и с такими, как он.
     Преображенский повернулся к Андрейке спиной и неспеша направился к следующей иконе.
     Андрейка засеменил следом. Прошептал, что слышал от сведущих людей о том, что бесы, желая прельстить христиан, иной раз принимают образы иконописных ликов.
     –   Об этом даже книжка, говорят, написана... Но это же не твой случай? Верно?
     Занятый своими мыслями, Преображенский не расслышал то, о чём говорил Андрейка. Он подошёл к большой – метра два высотой ¬– иконе и принялся внимательно её разглядывать.
     В самом верху иконы находился Бог-Отец, справа от него – Бог-Сын, над ними – Святой Дух в образе голубя, и чуть ниже – Богородица. Этих Преображенский знал – бабушка рассказывала. А вот об остальных – ангелах, архангелах, библейских иерархах и святых страстотерпцах, что занимали большую часть иконы, не имел ни малейшего представления.
     –   Икона Всех Святых, – благоговейно прошептал Андрейка. После чего встал перед ней в полный рост и, произнеся: – Отцы небесные, заступники милостливые, молите Бога за нас! – принялся отбивать низкие поклоны.
     Пока он кланялся и крестился, один из заступников лукаво подмигнул Преображенскому. Толкнул локотком своего соседа и кивнул: смотри, мол, кто к нам пожаловал. Сосед, как увидел того, кто к ним пожаловал, всплеснул руками и радостно заохал. И все остальные святые, очнувшись, тоже заохали, заахали, требуя от Преображенского, чтобы тот молился только на него одного и только от него одного принимал благословение на трудный путь к великим подвигам и вечной славе.
     Преображенский почувствовал приятную сладость во рту. Он облизал пахнувшие то ли малиной, то ли ещё какой-то ягодой сухие губы и перешёл к следующей иконе, источавший еле заметный розовый свет.
     Святой с источавшей розовый свет иконы – плешивый старец, бережно лелеял в руках толстую книгу. Он с состраданьем посмотрел Преображенскому в лицо и, как бы разделяя с ним одну печаль, ободряюще улыбнулся.
     «Ничего-ничего, – говорил его вид. – Всё будет хорошо. Ты главное: верь в себя и в своих учителей – авось не пропадёшь».
     Преображенский повернулся к Андрейке. Подождал, когда тот дошепчет очередную молитву, начавшуюся словами: «О, великий апостоле евангелисте...», и тихо спросил: зачем человеку бог.
     Казалось, Андрейка не понял вопроса. Он растерянно улыбнулся и, мелко тряся бородкой, попросил повторить.
     Преображенский повторил:
     –   Я спрашиваю: зачем нужен бог? Объясните мне. 
     –   Ну как зачем? Зачем... Затем, чтобы обрести жизнь вечную. Я так думаю.
     –   А подробнее?
     –   Подробнее...
     Андрейка наморщил лоб и, старательно подбирая нужные слова, сказал, что Бог, по его ничтожному мнению, нужен тому, кто хочет спастись или, говоря по-простому, спасти от греха свою бессмертную душу. А тому, кто хочет спасти от греха свою бессмертную душу, никак не обойтись без проверенного поводыря – того, кто был в аду и знает, как жить на земле, чтобы после смерти вознестись на небо в рай.
     –   То есть, – решил уточнить Преображенский, – поводырь – это Иисус Христос?
     –   Конечно.
     –   Понятно... А как тогда быть с миллионами людей, которые грешат и не верят ни в какого бога? Они что, все дураки? Не хотят попасть в рай?
     Андрейка нахмурился. Мельком глянув на молящуюся рядом молодую женщину, одетую по ново-церковной моде – в брюках и длинной юбке поверх брюк, сказал полушёпотом о том, что людей, не верующих в Бога, просто-напросто нет в его мире – они для этого мира ещё не рождены – а это значит рай для них – всего лишь сказка, придуманная обкуренными ладаном попами.
     –   Как это не рождены? – не понял Преображенский.
     –   А так! Рождённые во плоти не значит рождённые духовно. Поэтому только крещённые да праведные, живущие по законам Божьим, знают, что такое рай и как в него попасть.
     Преображенский внимательно выслушал Андрейку. Покивал головой, как бы соглашаясь со всем сказанным, и тихо спросил:
     –   Значит, вы считаете, без бога жить нельзя?
     –   Кто это тебе сказал, что нельзя? Можно. И очень даже весело и беззаботно, по себе бывшим сужу. Вот только...
     –   Что?
     –   Умереть без него, доложу я вам, – врагу лютому не пожелаешь.
     Не дождавшись новых вопросов, Андрейка повернулся к иконе Всех Святых и со слезами на глазах принялся горячо и многословно просить у отцов небесных, заступников милостливых вразумления для тех, кто по скудоумию своему не ведают, что творят.

***

     Первое, о ком подумал Преображенский, когда проснулся, была Тамара. Он настолько привык каждое утро планировать свои дела с учётом её многочисленных занятий, что теперь, когда она ушла – а то, что она от него ушла, сомнений не было – растерялся, не зная, как жить дальше. Но и это оказалось не самым плохим из того, что могло случиться с человеком, потерявшим любимую. Самым плохим было то, что ни с первого, ни со второго раза он не сумел ответить самому себе на ряд простых вопросов. Например, зачем ходить в школу, если там ему запрещено встречаться с ней, у кого, если не у неё, искать утешения в разлуке, и как смириться с тем, что отныне он для неё всего лишь один из многочисленных одноклассников брата, то есть, по большому счёту, никто – пустое место.
     Преображенский не хотел думать о её брате, перед которым со вчерашнего вечера чувствовал вину, но тут позвонил Юдин с сообщением о том, что Савелий Проскурин почти сутки не выходит из медитации, и не думать о нём уже не мог.
     –   Как не выходит? Что случилось? – спросил он.
     –   Никто толком не знает. Ты приезжай, все наши уже здесь.
     –   Где здесь?
     –   Здесь, в больнице.
     Пообещав приехать как можно скорее, Преображенский отключил смартфон. Открыл платяной шкаф и, думая о том, что столь печальных дней в его жизни ещё, кажется, не было, принялся торопливо одеваться.

    Когда Преображенский пришёл в больницу, Лидия Егоровна Кузнецова – высокая дородная женщины в белом, застёгнутом на все пуговицы халате без колпака, громко рассказывала сыну Вячеславу и его одноклассникам – Юдину, Акчурину, Рыжику – о состоянии Савелия Проскурина.
     –   Состояние стабильное. Анализы хорошие – давление сто пятнадцать на семьдесят пять. Пульс, правда, немного понижен, но для него, хоккеиста, это нормально. Сахар в норме, кардиограмма тоже... Что ещё? Да! МРТ головного мозга патологий не выявила. Завтра ещё сделаем рентгенографию позвоночного столба – может, там что найдём. 
     –   А что с ним, вообще, произошло? – спросил Рыжик. – Уже выяснили?
     –   Когда? – вопросом на вопрос ответила Лидия Павловна. – Мы его только обследуем, а уж диагноз будем ставить позже... Да вы не волнуйтесь, ребята. Будут какие новости, я вам обязательно через Славу сообщу. Обещаю.
     –   Он в сознании?
     –   Нет.
     –   То есть, в беспамятстве?
     –   Ну, – замялась Лидия Егоровна. – Я бы назвала состояние, в котором он находится – сопором, или, говоря по-другому – глубоким угнетением сознания с сохранением рефлекторной деятельности.
     –   Или непрекращающейся медитацией, – тихо добавил Кузнецов. 
     –   Что ты сказал? – спросил Преображенский.
     –   Ты, наверно, не знаешь, – повернулся к нему Акчурин. – Мы вчера медитировали в чайхане. И всё было классно, просто супер, но потом все из неё вышли, а Сава нет.
     –   Почему?
     Акчурин пожал плечами.
     –   Не знаю.
     –   То есть, сейчас у него состояние такое же, как и вчера во время медитации? Так?
     Акчурин, которому Преображенский адресовал свой вопрос, вопросительно посмотрел на Лидию Егоровну.
     Лидия Егоровна развела руками и сказала, что Проскурина вчера не видела и потому ответить на вопрос: как он выглядел в момент поступления в больницу, не может.
     –   Вы нам разрешите на него взглянуть? – спросил Преображенский.
     –   Да! – воскликнул Акчурин. – Хотя бы одним глазком!
     –   Ну, пожалуйста, мам!
     Лидия Егоровна с улыбкой посмотрела на сына, погладила по плечу и сказала: ладно.
     –   Взгляните. Только, не все – всем туда нельзя.
     –   А скольким можно? – спросил Преображенский.
     –   Двум. Ну, максимум трём.
     Не дожидаясь неизбежного в таких ситуациях спора: кому идти, кому остаться, Преображенский повернулся лицом к Юдину и ткнул в него указательным пальцем.
     –   Ты пойдёшь, – сказал ему. – Ты! – кивнул Кузнецову. – И я с вами.
     Игорь Рыжик и Ренат Акчурин не стали оспаривать это решение. Они обменялись разочарованными взглядами и сказали, что подождут здесь, в приёмном отделении больницы.
     –  Ну вот и отлично! – Лидия Егоровна обняла за плечо сына и, велев Преображенскому с Юдиным не отставать, направилась в сторону лестницы.

     В палате стояли две койки. На одной не было ничего, даже матраса с подушкой, на другой, вытянувшись во весь рост, лежал под плотным одеялом Савелий Проскурин.
     Он, казалось, дремал, прикрыв веки от льющегося из окна тусклого солнечного света и созерцал спокойные, не бередящие душу сны. Его лицо было умиротворённым, каким оно бывает у человека, успевшего перед сном уладить насущные дела, и слегка утомлённым. 
     Преображенский подошёл поближе. Украдкой осмотрел лицо, кисти рук, выглядывающие из-под одеяла, и не найдя на них следов драки, отошёл к окну. 
     Напротив окна – буквально в десяти метрах – бурно кипела стройка. Рабочие в грязных телогрейках размешивали в бадье цементный раствор, потом растаскивали его по этажу, а, растаскав, спешили с пустыми носилками обратно... Повсюду валялись куски арматуры, осколки кирпичей, вперемешку с чёрным снегом, и мелкие лужицы застывшего бетона.
     И тут Преображенскому показалось, будто это не избитый им Проскурин, а он, избитый Проскуриным, лежит сейчас на койке в пропахшей застарелыми запахами нечистот палате и, медленно угасая, наблюдает сквозь опущенные ресницы за тем, как под его окном здоровые люди возводят для больных новый лечебный корпус.
     «Вот этот мужик с хмурым лицом, – думал он, глядя на одного из двух рабочих, с остервенением размешивающего лопатой новый замес, – должно быть, считает себя глубоко несчастным из-за того, что кто-то в эту минуту лежит под теплым одеялом, пользуется услугами врачей, в то время как он, мученик, авралит на ледяном ветру изо дня в день, и не просто авралит на ветру изо дня в день, а авралит, сознавая, что нет этим дням и этим мучениям ни конца ни края... Ах, как же ты, мужик, ошибаешься в том, что несчастен!»
     Не отрывая взгляда от окна, за которым шла стройка, Преображенский восторженно прошептал:
     –   Какая красота!    
    Лидия Павловна, Кузнецов, Юдин посмотрели на него с удивлением и испугом.
     –   Вы этого не понимаете, но просто поверьте... – у Преображенского перехватило дыхание, – самый красивый вид на мир открывается с ложа смерти.

     Выйдя из больницы, одноклассники отправились в чайхану, где, по словам Юдина, в это время дня всегда кого-то можно было застать.
     Юдин оказался прав – когда они пришли, там уже сидели-обедали: Тамик с Радиком, Асисяй и вечно улыбающийся Смайлик.
     Увидев Преображенского с одноклассниками, они поднялись со своих мест и с чувством обняли его.
     –   Держись, – похлопал по спине Тамик. – Всё с ним будет хорошо. Носом поломанным чую.
     –   Да! – подтвердил Смайлик. – Не было ещё такого, чтобы кто-то из-за медитации умирал! И в этот раз никто не умрёт. Вот увидишь!
     –   Ты откуда знаешь, что не было? – спросил его Радик. – Тоже чуешь?
     –   А то! Чем, по-вашему, мой нос хуже носа Тамика?
     –   Что значит, чем? Вах! Тем, что я тебе его ещё не сломал!
     Все засмеялись.
     Приняв приглашение Смайлика присоединиться к компании, Преображенский сел между ним и Асисяем (одноклассники заняли соседний достархан) и заказал зелёный чай с печеньем.
     Подошли Артур Васильчиков с Федей Пранком.
     Васильчиков вежливо попенял Преображенскому за то, что тот четыре дня не появлялся в чайхане, после чего сел напротив и, сделав подошедшей официантке заказ – лагман, лепёшку, зелёный чай – принялся рассказывать о том, что интересного произошло в городе за последние дни. А самым интересным из того, что произошло в городе за последние дни, по его словам, было принятое в администрации губернатора негласное распоряжение возбудить против мэра города Николая Берга уголовное дело по статье двести восемьдесят шесть «Превышение должностных полномочий». 
     –   И чем это ему грозит? – быстро спросил Рыжик.
     –   Лишение свободы сроком до семи лет, – ответил Васильчиков. – Но это, как вы понимаете, может произойти только при самом негативном развитии событий.
     –   Вот и хорошо! Будет, паскуда, знать, как над людьми издеваться!
     –   При негативном развитие событий? – переспросил Федя Пранк. – Может, ты хотел сказать: при активном вмешательстве губернатора?
     Васильчиков усмехнулся.
    –   Активное вмешательство губернатора в судьбу мэра – это и есть одно из проявлений негативного развития событий... Кстати, насчёт негатива.
     Он поднял голову, нашёл глазами Кузнецова и спросил: как обстоят дела у Савелия Проскурина.
     Кузнецов ответил:
     –   Плохо.
     –   Что, совсем?
     Кузнецов на секунду помялся, не зная, стоит ли говорить то, о чём не стала распространяться мама, и, решив: кому-кому, а друзьям стоит, сказал, что врачи не могут и, есть большие опасения, уже не смогут определить причину, по которой Проскурин впал в кому.
     –   А без этого, – добавил он, – нечего даже и думать о том, чтобы вывести из неё.
     Из кухни с дребезжащими тарелками на подносе вышла официантка – смуглая девушка в длинном ярко-пёстром платье с шароварами до пят. Почувствовав неладное, остановилась, обвела испуганным взглядом застывшие лица ребят и медленно попятилась назад.
     –   Блин! – выругался Тамик. – Дожили, что называется.
     –   Ребята! Надо что-то делать! – воскликнул Смайлик. – Нам ни в коем случае нельзя опускать руки!.. Я вот что предлагаю! Давайте, отвезём его куда-нибудь!
     –   Куда?
     –   Не знаю. Да это не главное! Главное, чтоб там были нормальные больницы и квалифицированные врачи!
     –   Ну, причём здесь врачи! – возмутился Кузнецов. – Ты пойми, Смайлик! По анализам он здоров как бык! Его лечить не отчего!
     –   Тогда чего ж он не встаёт?
     –   Я откуда знаю! Видимо, что-то там всё-таки не так.
     –   У нас вечно, чего ни коснись, не так... Как меня всё это задолбало, слов нет.
     Дойдя до кухни, официантка остановилась. Посмотрела на Артура Васильчикова, которому не донесла заказ, и, решив подойти к нему чуть позже, когда все успокоятся, скрылась с подносом за дверью подсобного помещения.
     –   Смайлик прав, – сказал Федя Пранк. – Савелия надо срочно везти в Москву. Если где и смогут помочь, то только там.
     Преображенский усмехнулся. Спросил: почему в Москву, а не в Лондон.
     –   Или не в Нью-Йорк? У него ведь родители бюджетники, им всё одно куда везти сына на две свои зарплаты.
     –   Что вы, Варлам, предлагаете? – спросил Артур Васильчиков.
     –   Ничего не предлагаю. Я думаю, он и без нашей помощи скоро оклемается.
     –   Вы уверены?
     –   Нет, не уверен. Но знаю, есть у него свойство – приходить в себя после поражений, а, придя в себя, наносить ответные удары.
     –   По кому удары?
     –   По тем, кто повинен в том, что с ним случилось.
     –   А мы ему в этом поможем! – воскликнул Акчурин. – Ведь правда, ребята? Как недавно помогли Варламу!
     –   Чем это мы помогли Варламу? – нарочито удивлённым голосом спросил Асисяй. – Я тут на днях Арину Берг встретил, так по ее виду не скажешь, что по ней нанесли ответный удар.
     –   Как же я ее ненавижу! – прошептал Юдин. – Кто бы только знал.
     –   Да, – согласился Васильчиков, – пренеприятная особа.
     –   Кстати, Артур! Как так получилось, что она избежала нашего возмездия?
     –   А что мы должны были, по-твоему, сделать? Убить её?
     –   Не убить, конечно, но...
     –   Тогда что за вопрос?
     –   Нормальный вопрос. А если вам нечего ответить, так и скажите...
     В голове Преображенского опять зазвучала грустная мелодия. Она подползла к нему тихо, как ласковая кошка подползает к хозяину, почувствовав, что с ним что-то не так, какое-то время прислушивалась к его неровному дыханию, потом осторожно прикоснулась к нему и полностью завладела им.
     Преображенский смотрел на ребят, не вникая в то, о чём они говорили, – а говорили они о том, что убивать нельзя, но терпеть таких, как Арина невозможно – слушал грустную мелодию и думал, что все его попытки изменить мир, скорее всего, бесполезны.
     «Бесполезно бороться с бергами – они как чёрные мысли в мозгу неистребимы, бесполезно пытаться ещё раз покорить Тамару, да и мир, скорее всего, покорить тоже не удастся. Но если всё ж-таки удастся, то вместе с ним мне покорится и Тамара».
     Преображенский встал.
     –   Вы куда, Варлам? – спросил Васильчиков. ¬– С вами всё в порядке?
     –   Да, – ответил Преображенский. – То есть, нет... В общем, мне надо отдохнуть. Извините.
     С этими словами он неторопливо оделся и, низко ссутулившись, вышел из зала.
      
     Преображенский чувствовал себя измождённым. Ему ничего не хотелось: ни пить, ни есть, ни общаться с бабушкой, потребовавшей, чтобы он немедленно пообедал, ни с Пророком, появившимся перед его глазами сразу после того, как, войдя в свою спальню, прилёг на диван.
     –   Что-то случилось? – спросил Преображенский.
     Пророк встал со скамьи и молча покачал головой из стороны в сторону.
     –   Тогда, может, встретимся в другой раз? Я очень устал.
     –   Нет.
     –   Почему?
    Пророк приподнял согнутые в локтях руки и, как бы предлагая посмотреть, что творится вокруг, обвёл ими созданный воображением Преображенского мир.
     Мир умирал. На выгоревшей равнине, как на коже больного экземой зияли чёрные незаживающие проплешины; небо покраснело так, будто в его недрах зрел огромный чирей; дуб окончательно облетел и покрылся струпьями паутины.
     –   Что с ним? – спросил Преображенский.
     –   Это не с ним, – ответил Пророк. – Это с тобой.
     –   Я не понимаю.
     –   Ты ослаб.
     –   Ничего я не ослаб. Я вот сейчас отдохну чуток и...
     –   Тебе не нужен отдых, тебе нужны силы, чтобы взять себя в руки. Соберись! Иначе засосёт – не выкарабкаешься.
     –   Мне не надо собираться, я в порядке. Мне, повторяю, надо просто немного отдохнуть. Денька два-три, не больше.
     Пророк снова покачал головой из стороны в сторону.
     –   Завтра, – сказал он.
     –   Что завтра?
     –   Завтра ты должен достать миллион рублей. Это моё задание. Скажу сразу: ничего невыполнимого в нём нет. Миллион для такого человека как ты – не деньги.
     Преображенский застыл в изумлении.
     –   Вы что, шутите? Где я вам достану целый миллион?
     –   Не мне. Мне, мой мальчик, ни денег, ни проблем с деньгами не нужны. Мне нужно, чтобы для тебя они перестали быть проблемой. Научись добывать их, и тогда ты научишься безболезненно, а значит, разумно распоряжаться ими.
     –   О чём это вы?
     –   Хорошо. Скажу по-другому. Став алчным и, сумев преодолеть эту страсть, ты обретёшь способность эффективно распоряжаться имеющимся в твоём распоряжении финансовыми ресурсами.
     –   Издеваетесь? – прошептал Преображенский.
     Пророк смерил его презрительным взглядом.
     –   Завтра, – сказал он, еле разжимая губы. – Или никогда.
     Он уже хотел свернуть равнину в воронку, как Преображенский взмахом руки остановил его.
     –   Погодите! – воскликнул он. – Объясните, что с Савелием?
     Пророк пожал плечами.
     –   А что с Савелием? Насколько я помню, его вчера избили.
     –   Он уже сутки не может выйти из медитации!
     –   Я-то тут причём? Я его туда не вводил.
     –   Но вы ввели его сюда, в мой мир! Пожалуйста, помогите ему!
     Пророк подошёл вплотную к Преображенскому. Положил руку на его плечо и сказал, искоса поглядывая на появившихся Фесвитянина с Седьмым от Адама, о том, что он, Преображенский, за десять дней нажил себе столько врагов, сколько у него не было за всю прошедшую жизнь, и что наибольшую опасность в данный момент представляет, как это ни смешно звучит, именно он, Савелий Проскурин.
     –   Поэтому даже не проси меня. Тем более, это не в моей компетенции.
     –   А в чьей это компетенции? Кого мне ещё просить кроме вас?
    Пророк убрал руку с плеча. Сказал, что испытания скоро закончатся и после обряда инициации его подготовкой займётся лично тот, кто всё может.
     –   Вот его тогда и проси. Тебе он, думаю, не откажет.
     –   Мной будет заниматься Высший разум?
     –   Да.
     –   Здорово! А вы?
     –   А что я? Я уйду в твою тень и, надеюсь, останусь в ней навсегда, во веки веков.
     Преображенский хотел что-то спросить, но Пророк приложил указательный палец к его губам.
     –   Это не обсуждается... Да! И вот что, пока не забыл: тебе надо принять к себе ещё одного последователя.
     –   Зачем?
     –   Надо... Не скажу, что это очень важно, но на первых порах он будет полезен... Традиции, знаешь ли. Надо чтить.
     Не желая вдаваться в подробности – что за традиции, Преображенский развёл руками – надо так надо – и, протяжно вздохнув, сказал, что инициация – это, конечно, хорошо, даже здорово, однако до неё ещё надо дожить, а учитывая новое задание – достать миллион – сделать будет весьма и весьма непросто.
     Не успел он договорить последнюю фразу, как красное безоблачное небо стремительным вихрем обрушилось на выгоревшую равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.
 
     Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув печальным взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола. 
     Чем выше поднимается он, тем меньше остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.
     Обозревая дольный мир, он замечает над скопищем белесых облаков небольшую деревеньку на краю распаханного поля и двух живущих по соседству товарищей – Петра и Мирона. Пётр – здоровый мужик с окладистой бородой, работает до изнеможения, гуляет до упаду, а перед тем, как упасть орёт «Камаринскую» так радостно и громко, что все окрестные вороны, едва заслышав его голос, разлетаются с испугу кто куда. Мирон тоже трудится в поте лица своего и тоже весело гуляет, правда, песен при этом не поёт, но послушать иной раз не отказывается. Жён своих они, как водится, жалеют, детей любят, родителей уважают и помогают в меру своих сил. Но вот однажды зимой во время затяжного бурана, когда без лопаты из дома не выйдешь, не войдёшь, загулял Пётр по своему обыкновению до утра. Заглушая крики первых петухов, орёт во всё горло «Камаринскую», после чего падает под стол и горящую лампу со стола нечаянно сбивает... Через какое-то время просыпается от жара в лицо. Дурной головой ворочает по сторонам и видит: две избы – его и соседа Мирона – догорают вместе со всеми, кто в них был. Спасаются только он сам, да каким-то чудом уцелевший Мирон. Пётр на себе рубаху прожженную рвёт, ревёт, в снегу катается, прощенья на коленях у живых и мёртвых просит. Только мёртвые молчат, да и живые не знают, что сказать... Проходят годы. Прощает Мирон горе своё соседу Петру, а самому себе простить не может. Каждый божий день навещая могилки жены и детей, кается перед ними в слезах за то, что не уберёг, не защитил, вместе с ними смерть той чёрной ночью не принял. И живёт, будто одолжение кому делает – новый дом не ставит – в развалюхе родительской прозябает; трудится, чтобы только с голоду не околеть; от невест, как чёрт от ладана шарахается – никто ему не мил, ничто ему не любо, и нет во всём выгоревшем после смерти семьи мире ничего, чтобы могло бы утешить... А вот соседу Петру хоть бы хны. Через год – дом себе лучше прежнего ставит, через два – молодуху в него приводит, через три – в очередной раз становится отцом. А если праздник какой выдастся, гуляет до упаду, и перед тем, как упасть, орёт «Камаринскую» так радостно и громко, что все окрестные вороны, едва заслышав его голос, разлетаются с испугу кто куда.
     Пролетев сквозь грозовую тучу, Преображенский на какое-то время теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков, а когда, выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом дольный мир, видит кончину престарелых Петра и Мирона. Два прекрасных ангела и два отвратительных беса являются по их души. Ангелы под тихую музыку небес забирают с собой душу Петра, бесы под доносящийся из преисподней громкий вой и зубовный скрежет – его несчастного соседа Мирона.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Алчная душа всем злым делам начало.
                (Иоанн Дамаскин)

     Преображенский проснулся рано. Долго валялся в постели, лениво разглядывая мелкие трещинки на потолке, и старался ни о чём серьёзном не думать – ни о впавшем в кому Проскурине, которого было невыносимо жалко, ни о том, что будет, когда он выйдет из неё, ни о новом задании Пророка – достать миллион.   
     «И как я это сделаю? Я ведь не вор-медвежатник, взламывать сейфы не обучен. К тому же современные воры-медвежатники и взламывают-то теперь, наверное, не сейфы в банках, а банкоматы – так, по-моему, гораздо безопасней и быстрей».
     Закрыв глаза, Преображенский представил себе, как, обливаясь потом, везёт на санках по ночному городу тяжелый банкомат, как вскрывает его автогеном в каком-то вонючем, плохо освещённом гараже и улыбнулся – это выглядело глупо и оттого смешно.
     «Нет, смех смехом, – подумал он, зевнув во весь рот, – а пора вставать. Я хоть и не вор-медвежатник, но всё же не такой, как все – смогу, если захочу и миллион достать, и мир перевернуть. Главное: встать с постели».
     С усилием воли Преображенский сел на край дивана. Опустил босые ноги на холодный пол и пошевелил пальцами.
     «Ну, вот: первый шаг на пути к миллиону сделан. Осталось только одеться, очистить голову от посторонних мыслей и объявить всеобщий сбор в чайхане».
 
     День был ветреный и хмурый. Над землёй, почти не шевелясь, висели низкие тяжелые облака, а по земле – от одного конца рябиновой аллеи до другого – разгуливала позёмка. Срывая с сугробов белые шапки, она то нервно кружила по белой глади утоптанного снега, то падала оземь и полностью растворялась в нём.
     При выходе из церковного парка Преображенский встретил юродивого Андрейку. Без шапки, но с галстуком на голой шее он стоял между двумя нищенками – молодой и старой – у калитки в чугунной ограде и громко разглагольствовал об Антихристе.
     Увидев Преображенского, замолчал, опустил голову и, словно потеряв интерес к тому, о чём только что говорил, принялся разглядывать носки задубевших калош.
     Подошёл Преображенский. Вежливо поздоровавшись, бросил в каждую из трёх, стоящих перед попрошайками кружек для подаяния по мелкой монетке, и спросил: о каком антихристе, если не секрет, идёт речь.
     Андрейка насупился.
     –   Известно о каком, – буркнул он. – О звере с семью головами и десятью рогами, которому красный дракон даст силу свою, и престол, и великую власть.
     –   Не понял. Что за красный дракон?
     –   Сатана!
     –   Сатана? – удивился Преображенский. – Надо же. Ну и? Как он ему это всё даст? Или уже дал?
     –   Ещё, слава Богу, не дал, – оживился Андрейка. – Но скоро даст. Через себя. То есть, наделит его своей силой и властью. А Антихрист со своим приспешником – лжепророком, воспользуются этой самой властью и захватят в свои сети весь божий мир. И весь божий мир, кроме, конечно, нашей пресвятой Православной Церкви, падёт перед ними ниц.
     –   Надо же, как интересно... А как они его захватят уже известно?
     Андрейка кивнул молодому парню, на ходу бросившему в его кружку и кружки нищенок по горсти монет, поблагодарил, перекрестил и продолжил:
     –   Тут ведь, дядечка, вот какое дело. Чтобы захватить мир, его сперва подготовить надо – внести в него как можно больше зёрен зла, вражды, лжи...
     –   Это всё понятно, – перебил Преображенский. – Меня интересует: как? Как им – Антихристу и его приспешнику – лжепророку это удалось, вернее, удастся сделать?
      Бросив быстрый взгляд на Преображенского, Андрейка помолчал несколько секунд и сказал, что причина грядущих побед Антихриста заключается в его обаянии и великих дарованиях, которые будут обнаружены слугами Сатаны сразу после того, как они у него проявятся.
     –   Я ещё раз повторяю: как?
     Раздосадованный тем, что Преображенский не дает выразить мысль до конца, Андрейка махнул рукой и сказал, что всё начнётся с большой войны, начатой теми, кто, возможно, уже сейчас готовят приход Антихриста, и вызванными этой войной голодом и мором... В разгар боевых действий Антихрист, доселе мало кому известный политик, выдвинет план по урегулированию всемирного конфликта. Семь царств по указанию Сатаны поддержат его, три нет. Семь уничтожат трёх, и на всей земле воцарится мир. Мир будет хрупок, ненадёжен, слаб, но и такого хрупкого, ненадёжного мира будет достаточно для того, чтобы влюбить в себя чуть ли не всё уставшее от войны человечество. Подражая Иисусу Христу и выдавая себя за него, Антихрист – красивый умный мужчина тридцати лет, будет активно бороться с людскими пороками, покровительствовать религиям, заботится о благосостоянии людей и одновременно с этим творить силой дьявола ложные чудеса. Он заставит чревовещать каменные статуи, сведёт огонь с неба, получит смертельную рану от террориста и сам себя воскресит на глазах множества свидетелей. Его популярность перейдёт все мыслимые границы. Люди будут предлагать ему мировое господство, а он – якобы скромный и кроткий – откажется от этой великой чести. За это его возлюбят ещё больше. Все мировые средства массовой информации будут день и ночь восхвалять его, славословить так, что только немногие расслышат в этом громогласном хоре слепой любви голоса пророков Илии и Еноха, воскресших ради того, чтобы свидетельствовать миру об Антихристе. Три с половиной года святые старцы будут неустанно разъяснять, что тот, кого все боготворят, является порождением Сатаны, но прельщённые Антихристом люди не поверят им и убьют их на одной из площадей Иерусалима. Через три с половиной дня не погребённые Илия с Енохом воскреснут и вознесутся по зову Бога в белом облаке на небо. Иерусалим же – город, погубивший на своём веку столько пророков, – в наказание за этот грех почти полностью разрушится во время страшного землетрясения и погребёт под руинами девятую часть своих жителей.
     Андрейка хмыкнул носом. Всплакнув, вытер кулаком красные глаза и продолжил рассказ.
     Антихрист, по его словам, хоть и не сразу, но всё же согласится возглавить мировое правительство. Объединит всё, что можно объединить: религии, под предлогом того, что религиозные распри в этом случае потеряют всякий смысл; экономики, «будет одна экономика, не будет торговых войн»; армии, потому что только отсутствие противоборствующих войск является залогом мира во всём мире.
     –   И правителя, кстати, тоже оставит одного – себя. Объяснит это так: будет один царь – будет одно царство без границ; будет одно царство без границ – будет одна бесконкурентная экономика, одна государственная религия без всяких там конфессий и сект, и одна не воюющая ни с кем по причине отсутствия внешнего врага армия.
     –   Здорово придумал, – прошептал Преображенский.
     –   Здорово, – согласился Андрейка. – Вот только счастье это никому не принесёт.
     –   Почему?
     –   Нет, поначалу всё будет хорошо. Урожаи, удои, расцвет искусств и всё такое, но потом, когда он объявит себя богом, яко на небеси и на земли, мир погибнет.
     –   Он объявит себя богом?! – ахнул Преображенский.
     –   Ну да. Восстановит храм на горе, воцарится в нём и скажет: так, мол, и так, дети мои, отныне я для вас Иисус Христос, Магомед и Иегова в одном лице. Поэтому прошу, так сказать, любить меня и жаловать, а кто любить и жаловать меня не будет, тому, значит, будет кирдык – башка с плеч.
     Андрейка взмахнул обеими руками так, точно хотел снести мечом чью-то голову. Тут же помрачнел и сказал, что сразу после миропомазания на царство Антихрист сбросит с себя личину добропорядочности и станет тем, кем всегда был – гневливым, тщеславным, похотливым, то и дело впадающим в печаль и отчаянье невротиком, отягощённым ко всему прочему непомерной жадностью, гордыней и ненасытностью к наслаждениям духа и плоти. Он прогонит от себя тех, кто помог ему прийти к власти – людей хоть и недалёких, но всё же не злых, и заменит их сущими демонами. С их помощью он уничтожит всех, кто посмеет ему противиться. Он будет клеветать на Иисуса Христа, богохульствовать в храмах, рубить головы праведникам, подвергать гонениям святых. Кровь христиан будет течь рекой по улицам городов, и выживут в этой резне лишь те, кто успеют спрятаться в лесах и пустынях. Он заклеймит числом Зверя – шестьсот шестьдесят шесть – каждого, кто примет его веру, и никому без этого клейма не позволит ни продавать, ни покупать, ни обменивать. Грехи Антихриста будут столь огромны, что по прошествии трёх с половиной лет Иисус Христос духом уст Своих низвергнет его живым вместе с лжепророком в озеро огненное, горящее серою, во веки веков.
     –   Ужас, – прошептал Преображенский. – А кто такой лжепророк? Вы об этом ничего не сказали.
     –   Лжепророк? – переспросил Андрейка. – Ну, так это... оруженосец и советник Антихриста. Его ещё святой Иоанн Богослов назвал зверем, который выглядит как агнец, а говорит, как красный дракон.
     –   То есть, как Сатана?
     Андрейка согласно кивнул.
     –   Понятно, – протянул Преображенский. – А когда это всё произойдёт? Скоро?
     Андрейка пожал плечами. Сказал, что знаки прихода Антихриста хорошо известны – решай, дескать, сам – это: воскрешение святых пророков Илии и Еноха, восстановление в Иерусалиме Храма Соломона на месте мечети Аль-Акса, отсутствие на земле мест, где ещё не проповедано святое Евангелие, а также повсеместное клеймение людей, грехопадение церковных иерархов, учащение природных катаклизмов и небесных знамений.
     –  Ну а кроме того, – добавил он, подняв указательный палец, – в храме Гроба Господня в тот год не снизойдёт Благодатный огонь на нашу православную Пасху.
     –   Немало.
     –   А главное, что весть о приходе Антихриста почти сбылась! Ну, разве что святые пророки Илия и Енох ещё не явились, да мечеть Аль-Акса не разрушена, а так...
     Андрейка махнул ладошкой, что, мол, тут говорить – всё и так понятно, и, подняв голову, с интересом посмотрел на проходившего мимо немолодого мрачно-задумчивого человека в длинном чёрном пальто и чёрной элегантной шапке.
     ¬–   Да уж, – вздохнул Преображенский. – Что и говорить: неприятная весть.
     –   Напротив! – с жаром возразил Андрейка. – Весть воистину благая!
     Увидев, как меняется выражение лица Преображенского с задумчивого на удивленное, добавил, что для истинных христиан приход Антихриста является в первую очередь предвестием Второго пришествия Христа, и уж только потом, в другую очередь, временем великих бед.
     –   Вы только вдумайтесь, дядечка! Придёт Антихрист, а затем, через какие-то сорок две недели Спаситель наш распахнёт свои объятия перед каждым, не отрёкшимся от Него, и каждый не отрёкшийся от Него, обрящет вечную жизнь! 
     Человек в чёрном пальто и чёрной элегантной шапке остановился перед Андрейкой. Недовольно поморщившись, снял с правой руки перчатку, достал из внутреннего кармана пиджака портмоне, из портмоне – три стодолларовые купюры. Одну купюру сунул в ладонь Андрейки, две другие – в протянутые руки нищенок. Портмоне закрыл, положил обратно в карман пиджака, два раза похлопал по нему кончиками толстых палец – всё ли на месте – и, попросив молиться за него – сына божьего Дмитрия Степановича, с ещё более мрачным видом направился к церкви.   
     Проводив словами благодарности, Андрейка перекрестил его спину. Радостно улыбнулся и, чуть ли не смеясь, осмотрел со всех сторон подаренную купюру. Затем нахмурился и, засуетившись, засунул в карман штанов. И вовремя – не прошло десяти секунд, как из аллеи выбежали три мальчика лет десяти-одиннадцати. Поравнявшись с попрошайками, один из них на бегу схватил кружку с Андрейкиным подаянием и с воплем: «Есть!», прибавил прыти.
     –   Стой! – крикнул Андрейка и пустился за ними. Но тут же остановился, развёл руками и рассмеялся. – Вот ведь озорники, что творят! Ну, нахалы, ну, наглецы...
     Увидев монету на снегу, нахмурился. Поднял её, осмотрел и, хлюпнув носом, часто заморгал – по щекам, оставляя за собой тонкие мокрые следы, пробежали две слезинки.
     –   Что такое? – обеспокоенно спросил Преображенский. – Что случилось?
     Андрейка протянул ему найденную монету.
     –   Вот, – сказал он. – Копеечку обронили... Как же они теперь без неё?
     С надеждой на то, что мальчишки ещё, быть может, одумаются и вернутся за ней, он посмотрел им вослед, после чего, жалобно улыбнувшись, обратился к Преображенскому с просьбой найти их и отдать то, что они потеряли.
     –   Меня-то, боюсь, они теперь избегать будут. Будут думать, что я злюсь на них, обижаюсь. Но это же не так, вы ведь знаете!
     Преображенский взял из рук юродивого монету достоинством в один рубль. Подкинул в воздух, поймал на лету и, положив в карман, тут же забыл о ней.

     Преображенский опоздал. Все, кому он приказал явиться в чайхану, уже сидели в пустом зале за двумя соседними достарханами и, негромко переговариваясь, пили чай. При его появлении дружно встали, но не вышли к нему, как в прошлый раз, а остались стоять на месте, ожидая, когда он сам подойдёт и первым протянет руку.
     Последним, и то не сразу – после некоторого раздумья, встал приглашённый Артуром Васильчиковым и Федей Пранком старший оперуполномоченный уголовного розыска Матвей Кравец. Не успев толком сообразить, как вести себя с тем, кого ещё недавно арестовывал, пожал протянутую Преображенским ладонь и тотчас сел. Его красивое треугольное лицо с острым подбородком и широким лбом выразило досаду от того, что ему, капитану полиции, кадровому офицеру МВД пришлось стоять перед подростком чуть ли не по стойке «смирно».
     Утешив себя тем, что стоять по стойке «смирно» пришлось не перед простым подростком, коим в городе несть числа, а перед человеком, привлёкшим к себе внимание людей столь влиятельных, что им могут позавидовать главы многих государств, взял в руки заварочный чайник и налил полную пиалу чая. 
     Поздоровавшись с Кузнецовым, Преображенский спросил о Савелии Проскурине. Не услышав ничего утешительного, поблагодарил кивком головы и сел на свободное место между Игорем Рыжиком и Ренатом Акчуриным. Опустил глаза и после довольно длительной паузы сказал тихим задумчивым голосом о том, что вся его по-детски наивная вера в то, что Проскурин не сегодня-завтра выйдет из комы, зиждилась, как он только что понял, исключительно на страхе потерять близкого человека.
     Он сделал ещё одну длительную паузу, во время которой невидящим взглядом смотрел на стоящую перед ним сахарницу, и принялся рассказывать о нём.
     Говорил он долго. Сначала тяжело и медленно, так, словно ему не хватало слов для того, чтобы наиболее полно выразить свои мысли, потом, незаметно увлёкшись рассказом, эмоционально и быстро. Он вспоминал: каким Проскурин был, когда они, первоклашки, познакомились на торжественной линейке, посвящённой празднику Первого звонка, и каким обязательно будет, когда, оправившись от болезни, вместе с ними – его одноклассниками – окончит школу. Потом пожелал ему долгой жизни, а свою обещал прожить так, чтобы не было стыдно перед ним – оправившимся от болезни или всё ещё находящимся в коме – не важно – за то, что распорядился ею не так, как распорядился бы он, окажись на его месте.
     Последние предложения Преображенский говорил горячо и громко почти без пауз. Закончив речь, оглядел присутствующих таким видом, будто, сказав в адрес Проскурина много хороших слов, тем самым чем-то помог ему. Но, едва осознав, что никому-то своим рассказом он не помог – ни Проскурину, ни себе, а себе так сделал ещё хуже – опустил глаза и снова невидящим взглядом уставился на сахарницу.
     Девушка-официантка в длинном ярко-пёстром платье и шароварах до пят всхлипнула. Поймав на себе хмурые взгляды посетителей, закрыла лицо ладонями и выбежала из зала.
     Шрек с решительным видом отодвинул от себя блюдце со стоящей на ней чашкой и, грохнув кулаком по достархану, сказал, что гадом будет, если даст Проскурину умереть.
     –   Никому не дам! Ни ему, ни другим! Так, парни, и знайте!
     –   Как тут не дашь? – тихо возразил Асисяй. – И захочешь, да не сможешь.
     –   Ещё не знаю как, но не дам. Обещаю: гадом буду, не дам!
     –   Смайлик прав, – сказал Преображенский. – Савелия надо срочно везти в Москву. А для этого нужны деньги. Много денег.
     –   Сколько? – спросил Шрек.
     –   Без понятия. Но думаю, без одного миллиона рублей тут всяко не обойтись.
     –   Если не без двух, – вставил Артур Васильчиков. – А то и трёх.
     Всё с удивлением посмотрели на него.
     –   А чего вы меня уставились? – спросил он. – Не знаете, что в московских клиниках, причём, даже не в самых дорогих, а вполне себе обыкновенных, один аванс-депозит ст;ит чуть ли не двести тысяч? Вы слышите? Двести тысяч! А если учесть, что Савелий может находиться в коме и год, и два, и три, то одним миллионом мы точно не отделаемся.
     Все надолго задумались, переваривая прозвучавшие цифры.
     –   Миллион рублей, – прошептал Асисяй. – Солидная сумма.
     –   Да. И её, как видно, может не хватить, – сказал Преображенский. – Но это ладно – это проблема завтрашнего дня, и думать о ней будем завтра. А сегодня, чтобы заплатить аванс, перевезти Савелия в Москву, купить необходимые лекарства нужен хотя бы один миллион рублей.
     Заранее попросив прощение за то, что, возможно, допустит в своей речи не совсем корректные метафоры, добавил, что каждый из присутствующих здесь друзей Савелия Проскурина является специалистом в своей области и, стало быть, объектом эксплуатации со стороны работодателей.
     –   Поэтому предлагаю хотя бы на один сегодняшний день стать эксплуататорами самих себя. То есть, применяя максимум креативности, предприимчивости, не знаю, чего ещё, извлечь из себя и своих знаний, навыков, знакомств максимум прибыли. И направить эту прибыль на лечение Савелия.
     Асисяй по-ученически высоко вскинул руку. Не дожидаясь, когда Преображенский даст слово, громко сказал, что готов прямо сейчас объявить сбор денежных средств на одном женском сайте, где подрабатывает системным администратором.
     –  Пользователи, там жалостливые, может быть, помогут. Но для этого мне надо знать, куда перечислять деньги.
     –   Перечисляй мне на мобильный банк, – сказал Преображенский. – Он привязан к телефонному номеру.
     –   Тогда всё... Если вопросов нет, я пойду. А то у меня дел на работе невпроворот.
     –   Да-да, конечно, Анастасий. Иди.
     Асисяй ушёл. За ним ушли Тамик с Радиком. Тамик отправился в одну спортивную школу агитировать борцов сброситься на лечение хоккеиста, Радик – в другую.
     Смайлик со Шреком тем временем о чём-то пошушукались и, придя к единому мнению, сказали, что неплохо было бы сходить во Дворец спорта – встретиться с командой, за которую играл Проскурин.
     –   Вот возьмите и сходите, – ответил Преображенский. – Тут пешком пять минут... Ну а вы? – обратился он к своим одноклассникам. – Чего сидите, ждёте?
     –   Приказа, – ответил Юдин.
     –   А сами себе приказать не можете?
     Одноклассники переглянулись.
     –   Ладно! – сказал Преображенский. – Сделайте вот что... Возьмите картонную коробку с прорезью для купюр, напишите на ней просьбу пожертвовать на лечение тяжело больного парня, наклейте рядом фотографию Савы и прошерстите с ней весь город от начала до конца... Всё ясно? Если ясно – вперёд! Вечером встретимся.
     Всем своим видом показывая, что задача ясна, одноклассники бодро встали, быстро оделись и, вслед за Смайликом и Шреком, вышли из зала чайханы.
     Преображенский пересел на соседний достархан к Артуру Васильчикову, капитану Кравцу и Феде Пранку.
     Спросил: есть ли у них какие-нибудь мысли насчёт того, как заработать миллион.
     –   Есть у меня одна идейка, – хитро улыбнулся Федя Пранк.   
     –   Какая?
     –   Помнишь, – Федя Пранк обратился к Васильчикову, – нас как-то оштрафовали на двести тысяч?
     –   А как же! – ответил тот. – Что? Хочешь повторить экспромт на тему «Звонок уважаемого человека»?
     –   Это когда вас оштрафовали на двести тысяч? – встрял Кравец. – Почему я об этом ничего не знаю?
     –   Тебя тогда, кажется, не было в городе, – ответил Васильчиков.
     –   Почему не рассказали, когда вернулся? И что за экспромт? Вы что задумали?
     –   Экспромт – то, что надо! – засмеялся Федя Пранк. – Тебе понравится. Артур расскажи!
     Артур Васильчиков подлил себе чай из заварника.
     –  Ладно, – сказал он. – Слушайте... Дело было года два назад. Нас тогда районный суд оштрафовал на двести тысяч рублей за порчу автомобиля и нанесение морального ущерба одному козлу...
     –   Чего-чего?! – захохотал капитан Кравец. – Тебя оштрафовал суд! Ты это серьёзно?
     –   Тебе смешно, а на нас пени начали капать... Ну, будет ржать! Слушай дальше.
     Кравец дальше слушать не мог. Узнав о том, что Артура Васильчикова оштрафовал суд, он долго смеялся, потом, кое-как успокоившись, принял нарочито серьёзный вид, но тут же, не выдержав, прыснул.
    О том, что его так развеселило, Преображенский узнал много позже. Оказалось, что за штрафом в двести тысяч рублей, который районный суд наложил на движение «СтопХам», стоял отец Артура – Павел Константинович Васильчиков – заместитель Председателя областного суда, отомстивший таким образом сыну за то, что тот ради своего любимого детища бросил магистратуру. Разобидевшись друг на друга, они какое-то время не разговаривали и помирились только на дне рождении Валерия Ивановича Родионова – начальника управления экономической безопасности и противодействию коррупции УМВД, куда были оба приглашены.
    Капитан Кравец сделал долгий глоток чая из пиалы. Поставил её на достархан и, стараясь не встречаться с Васильчиковым взглядом, извинился.
     –   Ну, всё, Артур, всё, больше не буду – продолжай.
     Васильчиков недобро посмотрел на него. Опустил глаза, стряхнул крошку с рукава пиджака и сказал, что Федя Пранк придумал, как заплатить штраф и при этом не разорить движение. Он позвонил одному из тех бизнесменов, которые вечно ошиваются у власти в надежде на её щедрые подачки, и, нещадно картавя, попросил принять участие в одной чрезвычайно важной для области благотворительной акции.
     Улыбка слетела с лица капитана Кравца. Широко раскрыв глаза, он медленно привстал со своего места и громко прошептал:
     –   Вы что, позвонили от имени Егорова? Виталия Романовича? Совсем сдурели?!
     –   В том-то и дело, что нет! – засмеялся Федя Пранк. – Я только говорил его голосом. А когда он назвал меня Виталием Романовичем, я сразу открестился. Честное слово!
     Представив зрителям – Преображенскому, Васильчикову, Кравцу – образ Егорова Виталия Романовича таким, каким представлял его сам, Федя Пранк выпрямил спину, напыжился и громко прокартавил в невидимый телефон: «Нет, нет, Сехгей Геохгеевич, пожалуйста, никаких имён! Я к вам неофициально». Сказав это, он тут же перевоплотился в бизнесмена с хитрой заискивающей улыбкой. «Да-да, конечно, Виталий Романо... Ах, простите! Не знаю, как к вам теперь обращаться». И снова напыжился, приняв образ ВИП начальника: «Никак не обгащайтесь. Я не на габоте». «Понимаю-понимаю, – проговорил Федя Пранк с хитрой заискивающей улыбкой. – Так вы говорите: благотворительная акция? Ах, как это замечательно! И как благородно! Э-э-э, позвольте только узнать: о какой сумме идёт речь? Скажу сразу: мне для богоугодных дел ничего не жалко». Федя Пранк важно закивал. «Мы ценим вашу щедгость. И не ставим пегед вами никаких огханичений. Жегтвуйте, сколько сочтёте нужным». Федя Пранк в образе бизнесмена растерянно надул губы. «Ну, – пробормотал он, не зная, какую цифру назвать, дабы не прогадать, – что бы вы сказали по поводу, например, ста тысяч?». И тут же возмущённо прокартавил: «В гублях, Сехгей Геохгеевич! У нас все жегтвуют в гублях, не в доллагах! Не забывайте, мы с вами пока ещё живьём в Хоссии!». Федя Пранк в бешенстве затряс кулаком в сторону воображаемой телефонной трубки, прошептал нечто нечленораздельное, судя по всему, матерщинное, и после небольшой паузы назвал сумму – двести тысяч рублей.    
     Капитан Кравец и Артур Васильчиков хохотали.
     Нахохотавшись, Кравец вышел из-за достархана и сказал, что он этого не слышал, а они, обормоты, ему этого не рассказывали.
     –   И вообще, мне пора.
     –   Куда? – спросил Федя Пранк. – На службу?
     –   Надо бы, конечно, на службу, но ведь вы ж без меня миллион не соберёте. А соберёте, так обязательно во что-нибудь вляпаетесь... Вытаскивай вас опять.
     Он сделал шаг по направлению к выходу, но остановился и повернулся в сторону Преображенского.
     –   Извините, – сказал ему. – Не могу не спросить, коли уж мы встретились.
     Не зная с чего начать, капитан Кравец поморщился. Будто пробуя слова, готовые сорваться с губ, на ощупь, потёр большим пальцем указательный и сказал, что вчера, во время своей первой медитации, его, грубого в этих делах камня, посетило странное видение.
     Оставшись недовольным качеством произнесённых слов, он снова потёр большим пальцем указательный и, снова поморщившись, пожаловался на то, что никак не может отойти от того, что видел и чему был непосредственным участником.
     –   Так что вы вчера видели? – спросил Преображенский. – Расскажите.
     Капитан Кравец поднял на него глаза.
     –   Вас видел, – ответил он. – И то, как вас провозгласили царём царей. Словом, всё то, ну или почти всё то, – при последнем слове «всё», он бросил взгляд в сторону Артура Васильчикова и Феди Пранка, – что видели они.
     Преображенский кивнул.
     –   Понятно, можете не продолжать, – сказал он. – Боюсь, ничем не смогу помочь – ничего этого, к сожалению, я не видел, и то, что там происходило, знаю только со слов других.
     –   Да-да, мне об этом говорили, но, видите ли, в чём дело... Вы меня призвали.
     –   Что значит, призвал? Объясните.
     Всем своим видом показывая, что сам немало удивлён, капитан Кравец сказал, что он, Преображенский, после завершении церемонии миропомазания на царство велел ему – своему ученику и другу – идти за ним.
     –   Куда идти? – не понял Преображенский.
     –   Не знаю... Вы мне больше ничего не сказали. Это всё.
     Преображенский посмотрел капитану Кравцу в лицо. И сам не зная отчего – то ли из-за его слишком напряжённой позы, то ли из-за голоса – неестественно высокого и неуместно громкого, а быть может, по какой-то другой причине, решил, что всё-то он, должно быть, лжёт.   
     –   Доверьтесь мне, – словно угадав его мысли, тихо и твёрдо произнёс Кравец. – Я вас не подведу. Слово офицера.
     Не зная, как поступить, Преображенский пожал плечами.
     –   Ладно, – пробормотал он. – Призвал, так призвал. Значит, пойдём вместе. Куда-нибудь да придём.
     –   Благодарю за доверие. Тогда разрешите идти?
     –   Идите.
     Капитан Кравец кивнул Преображенскому и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, направился к вешалке.
     Как только его фигура исчезла за дверью, Преображенский обратился к Артуру Васильчикову и Феде Пранку с вопросом: кто такой Егоров Виталий Романович.
     Федя Пранк с удивленьем посмотрел на него.
     –   А вы не знаете?
     –   Нет.
     –   Глава администрации губернатора. Второй человек в области. 
     –   Глава администрации? – удивлённо покачал головой Преображенский. – Вон оно что. Понятно... Тогда ещё один вопрос.
     –   Да, я весь внимание.
     –   Что вас связывает с капитаном Кравцом?
     Федя Пранк и Артур Васильчиков переглянулись.
     –   Дружба, – ответил Васильчиков. – А что?
     Преображенский пожал плечами: дескать, нет, ничего. Хотел спросить: давно ли они дружат, но, решив, что знать ему это не то, чтобы необязательно – не очень-то интересно, и решил не донимать товарищей пустыми расспросами.
     А знакомы они были семь лет. Ровно семь лет назад отец Матвея – тогда ещё районный прокурор Яков Кравец пригласил к себе на Новый год новых товарищей – районного судью Павла Васильчикова и оперуполномоченного по особо важным делам отдела УЭБ Валерия Родионова. Оба, по настоянию хозяина, пришли с жёнами и детьми. Дети – студенты-филологи – Артур и Фёдор, дружившие ещё со школьных времён, довольно быстро нашли общий язык с первокурсником юридического факультета одного с ними университета Матвеем. Матвей в то время живо интересовался деятельностью движения «СтопХам», а Артур с Фёдором всегда были рады поговорить на эту тему... Несмотря на то, что их отцы были ранее знакомы – Яков Кравец и Павел Васильчиков не раз встречались в суде, Валерий Родионов с Яковом Кравцом – в прокуратуре, Павел Васильчиков с Валерием Родионовым – на собраниях в школе, подружились они совсем недавно на судебном заседании по уголовному делу о получении взятки, сопряжённому с вымогательством должностным лицом. У обвинения в самый разгар слушаний возникли непредвиденные проблемы с главным свидетелем, и процесс, несмотря на все старания прокурора, мало-помалу превращался в бенефис адвоката подсудимого... Что произошло потом, накануне вынесения вердикта, толком неизвестно. Поговаривали, будто прокурор Кравец вызвал к себе того, кто вёл это дело – Родионова, и вручил ему папку с какими-то секретными документами. Родионов, пользуясь шапочным знакомством с судьёй Васильчиковым, якобы в тот же вечер пришёл к нему домой и ознакомил с содержимым папки. В результате этих действий должностное лицо получило восемь лет строгого режима, Валерий Родионов – официальную благодарность с выплатой денежной премии, а Матвей Кравец – новых друзей в лице Артура Васильчикова и Феди Пранка.
     Артур Васильчиков c Фёдором Родионовым никогда публично на эту тему не распространялись. Не стали они распространяться о ней и в этот раз.
     Заметив, что Преображенского ответ на его вопрос, кажется, не удовлетворил, Васильчиков добавил, что Матвей Кравец, конечно, мент до мозга костей – тут уж ничего не поделаешь – что есть, то есть – но парень он в общем неплохой, а главное, умный и отзывчивый.
     Преображенскому стало скучно. Всё, что можно сделать, он сделал – механизм по добыванию миллиона запустил – а значит, осталось только ждать и надеяться на то, что ему сегодня обязательно повезёт.

     Преображенский вышел из чайханы. Постоял на крыльце, подышал морозным, на удивление свежим воздухом и решил, наконец, заняться тем, чем заниматься не хотел – потому-то и откладывал со дня на день – розыском Гарпагона.
    
     В Театр юного зрителя Преображенского не впустил охранник. Выругался – что за поганое имя: Гарпагон! – и сказал, что такого тут нет – иначе бы он его обязательно знал – и, даст бог, никогда не будет.
     Преображенскому не осталось ничего, как поверить охраннику на слово. Он извинился за доставленное беспокойство и, подробно расспросив: на каком маршруте быстрее всего добраться до Русского драматического театра, отправился на остановку.

     Перед служебным входом Русского драматического театра Преображенского догнали две молодые необыкновенно красивые женщины. Бросив на него быстрый взгляд, одна из них, схватила подругу за руку и замедлила шаг.
     –   Смотри-смотри! – громко зашептала ей. – Это тот, кто не дал разрушить гимнастический зал. Его ещё на прошлой неделе по телевизору показывали. Помнишь?
     Женщины остановились. Спросили Преображенского: тот ли он, о ком они говорят.
     Преображенский смутился. Хотел сказать так, как в таких случаях говорят медийные персоны – заумно и витиевато, но ничего заумного, а тем более витиеватого придумать сразу не смог и потому сказал первое, что взбрело в голову: он защищал гимнастический зал не один – с ним были его товарищи, без них он бы ничего не сделал, но всё равно: спасибо, что сопереживали вместе с ними.
     –   А он ещё, оказывается, и скромный, – сказала одна другой.
     –   Или старается казаться таким.
     –   Да ладно тебе! Что он ещё мог ответить? Что ему было тяжело одному против всех, но он, герой, справился?
     После этих слов одна из женщин ослепительно улыбнулась Преображенскому и спросила: что привело его сюда, к служебному входу театра, задолго до начала вечернего спектакля.
     –   Тебя ведь, если я не ошибаюсь, зовут Варламом?
     Преображенский ответил:
     –   Да. Варламом.
     –   У тебя здесь знакомые?
     –   Нет. Я ищу одного человека.
     –   Кого именно?
     –   Гарпагона... Вы его случайно не знаете?
     Не понимая, о ком идёт речь, женщины переглянулись. Потом одна из них – та, которая начала беседу первой, сказала, что, кажется, догадывается о ком идёт речь.
     –   Пошли с нами, мы тебя проводим к нему. А то у нас тут заблудиться можно.
     Они вошли в театр. Беспрепятственно прошли мимо охранника, ошалевшего от явления молодых, красивых, хорошо одетых женщин, и поднялись на третий этаж.
     Та, которая начала беседу первой, тактично постучала полусогнутым пальцем по двери гримёрной с табличкой «Заслуженный артист России К. С. Ставриди».
     Услышав мужской голос: «Войдите!», просунула голову в дверной проём.
     –   Константин Степанович! К вам ваш юный поклонник. Звезда нашего телевидения, между прочим... Вы не заняты?
     –   Нет-нет, пусть войдёт.
     –   Хорошо... Варлам, входи!
     Перед тем как оставить Преображенского наедине с Гарпагоном, женщина одарила его ещё одной ослепительной улыбкой, после чего повернулась спиной и через несколько мгновений исчезла вместе со своей подругой в полумраке бесконечно длинного коридора.
    
     В дальнем углу гримёрной, уронив голову на руку, сидел перед трюмо пожилой актёр в белых валенках. Одетый в толстые брюки, тёплую рубашку и меховую безрукавку, он выглядел так, будто ночевал в театре, а домой ходил как на ответственную работу – в приличном кожаном пальто, висевшим на деревянной вешалке у порога, и стоявших там же, под вешалкой, новых зимних сапогах с металлическими застёжками по бокам.
     При появлении Преображенского он поднял голову. Провёл ладонями по лицу и, тяжело вздохнув, кивнул в сторону стула.
     Ободряюще улыбнулся.
     Нахмурился и снова вздохнул.
     Вопросительно посмотрел Преображенскому в лицо.
     –   Здравствуйте, – не отводя взгляда, прошептал Преображенский. – Скажите: вы... Гарпагон?
     Актёр задумался. Помолчал несколько секунд и сказал слабым старческим голосом о том, что за сорок лет служения в театре, он пропустил через себя столько разных жизней и судеб, что иногда – особенно после особо тяжёлых спектаклей, таких, например, как тот же «Скупой» Мольера – сам толком не знает: кто он к вечеру – Ставриди или какой-нибудь Гарпагон.
     Не услышав того, чего надеялся услышать в ответ на свой простой вопрос, Преображенский напрягся – что-то, показалось ему, тут было не так. В его понимании Гарпагон должен был при встрече с ним либо отрицать, что он Гарпагон (если к этому времени он не успел подготовиться к превращению), либо грубить (если успел), но никак не жаловаться на проблемы с самоидентификацией.
    Пока Преображенский размышлял, в чём тут дело, Ставриди принялся рассказывать о влиянии человеческих качеств исполнителя на образ, который тот в меру вложенного труда и таланта воплощает на сцене, и о куда большем влиянии сыгранных ролей на человеческие качества исполнителя, манеру его поведения и даже императив.
     Чем больше он говорил об этом и о том, что у настоящего актёра на закате карьеры нет и не может быть своего лица – есть маски, меняющие своё выражение в зависимости от обстоятельств, тем больше Преображенский убеждался в том, что сколько бы этот старик не примерял на себя образ Гарпагона – он не Гарпагон.
     –   Скажите! – перебил его. – А настоящего Гарпагона вы когда-нибудь встречали?
     Актёр на секунду задумался.
     –   Представьте себе, да! – воскликнул он. – Ворвался, знаете ли, однажды ко мне в гримёрку после спектакля – кстати, всё того же Мольера, – один сумасшедший и, размахивая ножом, принялся обвинять бог весть в чём!
     –   В чём?
     Актёр Ставриди – теперь Преображенский точно знал, что это не Гарпагон – сказал: главная претензия сумасшедшего заключалась в том, что он, профессиональный актёр, играя Гарпагона, понятия не имел: кого играл, и какие страсти на самом деле обуревали душу его героя.
     –   Что? Прямо так и сказал? – удивился Преображенский.
     –   Прямо так! Да ещё потребовал, чтобы впредь я не смел называть себя Гарпагоном, поскольку Гарпагон, по его мнению, один, и это, видите ли, он сам.
     –   Кто, он сам?
     –   Ну, он, этот сумасшедший!
     –   Гарпагон сумасшедший?!
     Ставриди укоризненно посмотрел на Преображенского. Покачал головой из стороны в сторону и, всем своим видом показывая, насколько огорчён невниманием своего юного слушателя, сказал назидательным тоном о том, что актёру, каким бы мастеровитым он ни был, не всегда удаётся быстро, а главное, безболезненно снять с себя маску своего персонажа.
     –   Бывает, и эти случаи в истории театра хорошо известны, когда маска прилипала так, что её с кожей лица не сдерёшь... Ну, тут уж ничего не поделаешь – издержки профессии. 
     –   То есть, вы хотите сказать, что к вам ворвался с ножом бывший актёр, свихнувшийся на роли Гарпагона? Я вас правильно понял?
     –   Может быть... может быть. – Вздохнув, Ставриди повернулся лицом к трюмо и, проведя мизинцем по морщине возле рта, посмотрел на себя полуанфас. – Нет, ну а кто ещё, кроме актёра, свихнувшегося, как вы выразились, на роли Гарпагона, мог заметить, что я действительно – не он, а обыкновенный скупой старик.
    
     После того, как Акчурин сообщил ребятам о том, что на одном из городских интернет-сайтов появилась заметка о дочери мэра, накопившей штрафов за различные нарушения правил дорожного движения на сумму более трёхсот тысяч рублей, разговор в чайхане зашёл о наказании для тех, кто не поддаётся исправлению. Тамик сказал, что подобных рецидивистов надо безжалостно вытаскивать за волосы из их автомобилей и заковывать в наручники; Радик: вытаскивать за волосы, заковывать в наручники и судить; Рыжик: заковывать в наручники, судить и, невзирая на чины и звания, сажать в тюрьму.
    Дальше мнения разделились – Кузнецов считал, что тех членов общества, которые не поддаются исправлению, следует не просто сажать в тюрьму, а сажать в тюрьму надолго – лет эдак на пять-шесть – не меньше; Рыжик, что сажать в тюрьму на пять-шесть лет мало, надо сажать – навсегда; Асисяй, что сажать навсегда при существующей пенитенциарной системе слишком жестоко, гораздо гуманнее, на его взгляд, сразу приговаривать к расстрелу.
     Тут все снова заспорили и после небольшого, но шумного обмена мнениями согласились со Шреком, заявившим, что убивать никого нельзя – тут даже темы для дискуссии быть не может...
     –   Но... – добавил он, мечтательно сощурив глаза, – ничего страшного, думаю, не случится, если неисправимых отморозков вроде Арины Берг разрешат судить и приговаривать, пусь даже условно, к высшей мере наказания. 

     Преображенский пришёл в чайхану в тот момент, когда Шрек с Федей Пранком закончили считать деньги. Увидев его, все разом заговорили, перебивая друг друга, о том, что со своей задачей справились, что мир и вправду не без добрых людей, и – что самое удивительное! – не без лишних денег, которыми богатые иной раз готовы поделиться с бедными.
     Преображенского усадили за достархан между капитаном Кравцом и Артуром Васильчиковым. Налили зеленый чай в пиалу (от коньяка он вежливо отказался) и принялись взахлёб рассказывать о том, как им удалось за один рабочий день собрать чуть больше четырёхсот тысяч наличных и чуть меньше шестисот тысяч безналичных рублей.   
     Больше всех, по словам Артура Васильчиков, постарался Федя Пранк. Понизив голос так, чтобы его не услышали официантки, он рассказал о том, как позвонил крупному бизнесмену и от имени одного хорошо известного в узких кругах посредника между теми, у кого много власти, но мало денег, и теми, у кого много денег, но мало власти, попросил материально помочь внебрачному отпрыску человека слишком известного, чтобы называть его имя в разговоре по незащищённой линии связи. Бизнесмен, видимо, давно привыкший к подобным просьбам от подобных людей, подвоха не заподозрил и без лишних вопросов перевёл энную сумму денег на нужный счёт.
     Почти столько же, по словам Васильчикова, принёс денег и капитан Кравец. Вот только узнать: как он это сделал и кого напряг, не удалось. Кравец на все вопросы отвечал уклончиво, имён меценатов не называл, мотивы, по которым они раскошелились, не озвучил. Лишь по некоторым его фразам можно было догадаться о том, что меценаты были людьми одного круга – успешными, влиятельными и на удивленье скромными, не привыкшими выставлять свои благодеяния напоказ.
     От малоразговорчивого капитана Кравца быстро отстали и переключили своё внимание на Артура Васильчикова и Федю Пранка, которые, по словам взявшего слово Шрека, узнав о том, что до заветного миллиона не хватило чуть меньше ста тысяч рублей, покрыли недостающую сумму из собственных карманов. Под аплодисменты ребят они встали, шутливо раскланялись и предложили тем, у кого налито, выпить за здоровье Савелия Проскурина.
     Все выпили – кто коньяк, кто чай – и продолжили вспоминать о том, кто и сколько собрал денег.
     Шрек со Смайликом принесли пятьдесят тысяч рублей – ровно столько руководство хоккейного клуба, за который выступал Проскурин, выделило на его лечение; Тамик с Радиком – сорок. (Из этих сорока тысяч рублей – пять дали борцы, к кому ребята обратились за помощью, остальные тридцать пять – футболисты, теннисисты, лыжники и прочие легкие атлеты, не посмевшие отказать борцам в их настойчивой просьбе скинуться на благое дело). Сердобольные посетительницы женского сайта, где Асисяй подрабатывал системным администратором, перечислили на счёт чуть больше десяти тысяч рублей.
     Меньше всех денег принесли в картонной коробке одноклассники Проскурина – Кузнецов, Юдин, Акчурин, Рыжик. Весь их дневной доход состоял из кучки мятых купюр – преимущественно десятирублёвых – и серебристо-медной горки монет разного достоинства.
     В торжественной обстановке непрозрачный пакет с аккуратно упакованными рублями и копейками был передан Преображенскому.
     Преображенский тепло поблагодарил ребят за их старания, а поблагодарив, стал прощаться.
     –   Как! Уже? – не скрывая огорчения, спросил Смайлик. – Вы разве с нами не посидите?
     –   В другой раз. Мне, право, очень неудобно, но...
     Преображенский развёл руками – дескать, рад бы, да не могу – после чего взял пакет с деньгами и направился к вешалке с верхней одеждой.
     Увидев, что Преображенский уходит, Юдин крикнул ему: «Подожди! Мы с тобой!». Толкнул локтем Акчурина – дескать, чего сидишь, пойдём поможем донести Варламу деньги – и стал собираться.
     Навстречу Преображенскому вышел Артур Васильчиков. Помогая ему надеть пальто, сказал, что с недавних пор у них – активистов движения «СтопХам», появилась добрая традиция – собираться каждое воскресение в чайхане – благо в полдень она почти всегда пустует ¬– обедать, кто голоден, разговаривать, кто не успел наговориться за неделю, ну и просто наслаждаться общением друг с другом.
     –   Так что, – добавил он, поправляя на его горле шарф, – если завтра не будет никаких неотложных дел, приходите – будем рады вас видеть.
     Преображенский ответил: придём. Надел шапку, натянул на руки шерстяные перчатки и, пожелав всем удачи, вышел в услужливо открытую Юдиным дверь.
 
     На улице по-прежнему мела позёмка. Она то догоняла быстро шагающих по рябиновой аллее подростков – Преображенского, Акчурина, Юдина, то обгоняла их, то – стоило ветру стихнуть – замирала, точно хотела удостовериться в том, что на всей завьюженной планете наступило затишье. А удостоверившись в том, что на всей земле действительно наступило затишье, падала на землю и расстилалась по ней белым пушистым ковром.
     –   Что собираешься делать с деньгами? – спросил Юдин.
     Преображенский пожал плечами.
     –   Ничего. Завтра отнесу Проскуриным.
     –   Все?
     –   Нет, половину. Конечно, все! Что за вопрос?
     Юдин некоторое время шагал молча, потом на выходе из церковного парка сказал, тяжело вздохнув, о том, что дела у его брата Михаила идут хуже некуда – вчера к поставщикам поступила музыкальная аппаратура, которую тот заказал ещё полгода назад – надо срочно ехать в Москву, выкупать, пока кто другой не выкупил, а свободных средств, как назло, нет – все в обороте.
     –   Печально, – посочувствовал Преображенский. – Ну а от меня чего хочешь?
     –   Может, дашь нам взаймы? Всего на пару недель, не больше.
     Не замедляя хода, Преображенский постучал костяшками палец себе по лбу.
     –   Ты совсем уже? Забыл, для кого они предназначены?
     –   Варлам, всего на две недели! – затараторил Юдин. – Через две недели мы вернём тебе твой миллион и ещё триста тысяч в придачу!
     Преображенский усмехнулся. Сказал, что последний раз у них в городе такие проценты начисляли создатели финансовой пирамиды, перед тем как податься в бега с украденными вкладами.
     –   Зря ты так, Варлам! – сказал Юдин. – Я тебе серьёзно, как деловой человек – деловому человеку говорю! Вот ты послушай! – Они остановились у витрины магазина «Автоспорт». – Аппаратура у поставщика стоит где-то около миллиона рублей.
     –   Ну?
     –   Здесь её оторвут с руками за два. Покупатели с деньгами уже есть, не сомневайся!
     –   И что?
     –   И всё, Варлам! Через каких-то пару недель ты получишь миллион триста, Миша – шестьсот, я за посредничество – сто. Музыканты получат новую аппаратуру, а их фанаты – полные штаны счастья от суперзвука! И кому, скажи, от этого может быть плохо?
     –   Я тебе скажу: кому! Саве от этого может быть плохо, Тамаре и их родителям.
     –   Брось! Неужели ты думаешь, что наши врачи – вот так вот, по первому требованию – отдадут чужим врачам Савелия? Фикушки! Они сначала обследуют его с головы до ног, потом заставят родителей оформить кучу всяких бумаг, а потом, когда всё будет готово, обязательно вылезет наружу ещё какая-нибудь непредвиденная фигня... Месяца не хватит!
     –   Да ну? – не поверил Преображенский.
     Юдин пожал плечами. Сказал, что насчёт оформления бумаг он, конечно, стопроцентно не уверен, но по любому: не может быть у них такого, чтобы кругом была бюрократия и волокита, а у врачей в больницах всё делалось быстро, без проволочки.
     Преображенский согласно кивнул.
     –   Это да, тут ты, возможно, прав.
     –   Ну, так что? – Юдин затаил дыхание. – Дать тебе Мишин телефон?
     Преображенский пожал плечами.
     –  Дай. Мне-то что.
     Торопясь, пока тот не передумал, Юдин вынул из кармана смартфон и переадресовал Преображенскому телефонный номер брата. Сочтя дело сделанным, протянул руку с широко раскрытой пятернёй и сказал, что триста тысяч маржи – хорошие по нынешним временам деньги.
     –   На них много чего можно купить. Ну, взять хотя бы...
     Тут он запнулся, не зная, что предложить. Бросил взгляд налево, направо – и, увидев в ярко освещённой витрине магазина «Автоспорт» мотоцикл «Yamaha», добавил:
     –   Новенький байк! Классная, скажу тебе, вещь! Тамаре понравится.
     Преображенский пожал протянутые руки ребят.
     –   Ладно, иди, – толкнул Юдина в грудь. – О Тамаре он ещё будет беспокоиться. Я без тебя знаю, что ей нравится, что нет! Понял?
    Юдин виновато улыбнулся – дескать, не обижайся, это я так сказал без задней мысли ¬– неловко развернулся и, помахав на прощание рукой, пошёл с Акчуриным в обратную сторону.
     –   Эй! – крикнул им вдогонку Преображенский. – Вы случайно о Гарпагоне ничего не слышали?
     Ребята остановились.
     Акчурин ответил: нет.
     Юдин спросил:
     –   А что?
     –   Ничего. Просто хотел узнать о нём... Ну так слышал или нет?
     Юдин пожал плечами. Сказал, что поинтересуется кое у кого на эту тему и, если что узнает, обязательно сообщит.
     После чего ещё раз помахал рукой и продолжил прерванный путь.
     Преображенский остался один. Переложил пакет с деньгами из одной руки в другую и уставился на выставленный в витрине мотоцикл.
     С первого взгляда «Yamaha» ему не понравилась.
     Подумал:
     «Это просто обыкновенная груда красиво упакованного металлолома».
     Потом, приглядевшись внимательней, мысленно добавил:
     «Зато какого красивого металлолома!».
     И: «Просто шикарного!»
     Прищурив глаза, Преображенский представил себе, как мчится на нём по центральному проспекту с Тамарой за спиной, заставляя владельцев застывших на светофоре автомобилей глотать выхлопные газы его байка и, пролетев полгорода за каких-то пять минут, тормозит с нарочито небрежным заносом перед дверями школы.
     Преображенский открыл глаза. Ещё раз посмотрел на мотоцикл и снова закрыл.
     Тамара в кожаном комбинезоне, обтянутом столь плотно, что её и без того тонкая талия кажется тоньше, а маленькая грудь – больше, грациозно соскакивает с мотоцикла. Снимает с головы чёрный матовый шлем и, потряхивая длинными, сладко пахнущими волосами, улыбкой влюблённой женщины благодарит его за доставленное удовольствие.
     Преображенский втянул носом воздух – в воздухе, почудилось ему, повеяло её духами. Втянул ещё раз и, с огорчением признав, что обоняние его в этот раз подвело – Тамариными духами тут, конечно же, не пахло, да и пахнуть там, где он находился не могло – подумал о ней, о мотоцикле, о деньгах, на которые мог бы купить мотоцикл, и снова о ней, о ней, о ней, о ней...
    
     Дочитав историю о том, как Иисус Христос изгнал из храма торговцев с менялами, Преображенский отложил в сторону томик Библии. Выключил лампу, закрыл глаза и, мысленно пообещав Высшему разуму огонь своего сердца тепло своей души, тут же очутился под дубом у грубо сколоченной скамьи, рядом с которой стояли одетые в длинные рубахи из козьей шерсти Фесвитянин с Седьмым от Адама.
     Ниже среднего роста, с тёмными уже с вполне формировавшимися фигурами, они смотрели на него так, будто давно не видели – а была б их воля не видели вовсе – и то ли отошли, то ли отплыли в сторону.
     Мир, созданный его воображением, выздоравливал – на месте чёрных проплешин паслись на тоненьких ножках табунки седогривых ковылей; безоблачное высокое небо, внутри которого когда-то, казалось, зрел чирей, отливало первозданной синевой; старый раскидистый дуб очистился от паутины и снова, как в дни своей далёкой молодости, бурно зеленел.
     Появился Пророк. Широко раскрыв объятья, подошёл к Преображенскому с довольной улыбкой на чисто выбритом лице и прижал к груди.
     –   Молодец! – сказал он, похлопав его по спине. – Отлично справился с заданием... А я уж, грешным делом, думал: в вашей стране заработать быстрый миллион без того, чтобы не нарушить закон, невозможно. Но я ошибся – у вас, по-прежнему, возможно абсолютно всё. И это очень хорошо. Хвалю.
     –   Спасибо. Я старался.
     –   Да... Ты, мой мальчик, вырос за последние дни – стал старше, мудрей... А как ты раскусил капитана Кравца! Высший класс! Даже я не сразу расслышал фальшь в его голосе.
     Услышав эти слова, Преображенский поморщился.
     –   Значит, он меня всё-таки обманул.
     –   Нет.
     –   Нет?
     Пророк покачал головой из стороны в сторону. Сказал, что капитан Кравец действительно видел то, что в скором времени должно будет случиться со всеми ними, и по этой причине возмечтал стать его, Преображенского, учеником, другом и ещё чёрт знает кем. А солгал, что был призван потому, что боялся, как бы ему не отказали в его просьбе.
     –   Это я понимаю, – сказал Преображенский. – Вопрос в другом: как ему после этого доверять?
     –   А доверять никому, кроме меня и того, кто меня послал, нельзя – даже не вздумай! Что же касается Кравца, то... – Пророк на секунду задумался. – Они надеются на то, что, став нашими союзниками, вернут себе былое могущество. Ну что ж, пусть надеются, может, и впрямь, когда-нибудь пригодятся. А, впрочем...
     –   О ком вы говорите?
     –   Уже пригодились.
     Чуть сощурив глаза, отчего его зрачки превратились в две тонкие горизонтальные линии, Пророк посмотрел куда-то вдаль, поверх головы Преображенского, и сказал, что благодаря стараниям каменщиков завтра утром на всех федеральных телеканалах страны выйдет повтор передачи о том, как он, Преображенский, защитил гимнастический зал от посягательства застройщиков.
     После чего ещё раз широко улыбнулся и, потрепав его по щеке, спросил:
     –   Ты горд? Тебя, мой мальчик, ожидает всероссийская слава.
     Преображенский пожал плечами.
     –   Ну да, – немного подумав, ответил он. – Горд.
     –   Кто ж так гордится? Шире плечи! Выше нос! Помни: ты не такой, как все, и всем это пора заметить! Ну же!
     Преображенский расправил плечи и поднял голову. Потом представил, как, должно быть, нелепо выглядит со стороны и сказал, что не понимает, как можно гордиться собой, если, повзрослев и помудрев, остался таким же бедным и слабым.
     –   Скажите, когда я, наконец, я стану богатым и сильным? Сколько ещё ждать?
     Ничего не говоря, Пророк сел на скамью. Опёрся двумя руками на посох и кивком головы пригласил Преображенского присоединиться к нему.
     –   Я тебе уже, помнится, рассказывал об Иисусе Галилеянине.
     Преображенский присел рядом.
     –   Да, – буркнул он. – Только тогда вы его называли Назарянином.
     –   Это неважно. У него много имён, одно из которых, самое известное – Христос, что означает: Помазанник или Мессия – он получил, когда ему исполнилось тридцать лет.
     На этих словах Пророк задумался. Не отводя взгляда от какой-то букашки под ногами, задумчиво покачал головой и еле слышно пробормотал: «Иисус, начиная своё служение, лет тридцати, и был, как думали, сын Иосифов», после чего выпрямился и, как ни в чём не бывало, продолжил бодрым голосом.
     –   Ну, так вот. Иисуса стали назвать этим именем, когда ему исполнилось тридцать лет... Теперь спроси меня: почему именно в тридцать?
     –   Почему именно в тридцать?
     –   Потому, что у него, как и у всякого человека, была мать. И были братья с сёстрами...
     –   А вот я слышал, – перебил Преображенский, – что у непорочной девы Марии он был один.
     –   Глупости! Если бы он был один, то ушёл бы от неё гораздо раньше или не ушёл никогда.
     –   Почему?
     –   Сейчас объясню... Ты знаешь, сколько было Деве Марии, когда Иисус оставил её ради проповеди своих идей? Сорок пять лет, или около того... Ты только вдумайся в эти цифры! Сорок пять!
     –   Должно быть, древняя старуха по тем временам.
     –   Именно! И её-то, эту древнюю старуху, Иисус оставил одну, без сыновей помощи, заботы и пропитания?! Как-то не по-божески получается. Ты не находишь?
     –   Нахожу.
     –   Вот. Но если вспомнить, что Иисус был плотником, то есть, ремесленником, чьё мастерство вместе с клиентурой передаётся из поколения в поколение – от отца к сыну, от старшего брата к младшему – можно понять: почему он оставил свою мать именно в этом возрасте.
     –   Я вас не понимаю.
     –   Ты меня не понимаешь потому, что не принимаешь во внимание тот факт, что у Иисуса были младшие братья, которые унаследовали от него ¬– не от отца: отец Иосиф умер, когда дети были маленькими – профессию плотника. И как только они унаследовали её, как только стали зарабатывать достаточно для того, чтобы содержать не только самих себя, но и престарелую мать, он оставил их. И было ему в тот день – так уж случилось – тридцать лет. – Пророк встал со скамьи. – Это я к чему говорю? Ты, мой мальчик, когда-нибудь тоже уйдёшь от своей матери, и тебе в тот день, возможно, тоже исполнится тридцать лет. Но уйдёшь ты от неё тогда и только тогда, когда у тебя, как и у Назарянина, всё будет к этому готово, и сам ты будешь к этому готов... В общем, как говорится в одной мудрой книге, которую тебе обязательно следует прочесть: всему своё время, и для каждого дела – свой час.
     –   А сейчас, по-вашему, я ещё не готов к тому, чтобы быть богатым и сильным? – спросил Преображенский. – Так?
     Пророк смерил его презрительным взглядом. Вышел из-под дуба и, не оборачиваясь, бросил, еле разжимая губы:
     –   Отнесёшь миллион Проскуриным завтра утром. Всё, до последней копейки.
     Он собрался движением руки свернуть равнину в воронку, но, услышав за своей спиной категоричное: «Нет!», замер с поднятой кистью. Повернулся к Преображенскому всем телом и спросил: в чём дело.
     –   Это мои деньги, – глухо сказал Преображенский. – И только я имею право ими распоряжаться.
     –   Да? А я слышал, эти деньги собрали твои ученики.
     –   А кто их этому научил? Я научил! Я дал им мои знания! И они, мои знания, стоят куда дороже этого вшивого миллиона! Так что, по справедливости, право распоряжаться собранными деньгами принадлежит мне, и только мне.
     –   Ты уверен?
     –   Да!
     –   Ага... И убеждать тебя в обратном, я так понимаю, бесполезно?
     –   Но я ведь честно выполнил ваше задание! Вспомните, что вы мне приказали? Вы приказали: стань алчным! Я им стал. Научись добывать деньги! Я научился и научил этому других. Безболезненно и разумно расстанься с ними! Да я – можете не сомневаться! – расстанусь с ними раньше, чем они понадобятся Проскурину. Причём, спокойно расстанусь, разумно, предварительно пустив в оборот. Но на этом, извините, всё. Моя алчная натура требует хоть какого-то барыша... Так что я, по-вашему, сделал не так?
     Пророк согласно закивал – всё так, всё так, – потом поднял голову и спросил:
     –   Значит, не убеждать?
     Не дождавшись от Преображенского ответа, пожал плечами – нет так нет – и взмахнул рукой. Безоблачное небо в ту же секунду стремительным вихрем обрушилось на отливавшую первозданной синевой равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.    

     Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув жадным взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.
     Чем выше поднимается он, тем меньше остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.
      Обозревая дольный мир, он замечает над скопищем белесых облаков большой густонаселённый город. Все в нём что-то продают, что-то покупают. У кого есть деньги – шумно торгуются, у кого нет – тихо прицениваются, кому даром ничего не надо – лениво слоняются между рядами и лавками – другие развлечения в городе, где из семи дней в неделе – все базарные, горожан не интересуют. Местные купцы, так уж повелось, за тройной наживой не гонятся, никого не разоряют, да и сами разоряются крайне редко. Поэтому ни особо богатых, ни совсем нищих тут нет – все: от продавцов до покупателей один хлеб едят, за одними столами общие радости и горести одним вином заливают, в одних церквах одному богу молятся – благодарят за то, что живы-здоровы, накормлены, напоены, худо-бедно обуты и одеты... Но всё изменяется после того, как в городе появляются заморские негоцианты. Важные, богато одетые они производят неизгладимое впечатление на горожан, а особенно на купчиков. Купчикам – молодым купцам, нравится в них абсолютно всё: уверенность в своей правоте и силе, упорство, с каким они отстаивают своё право на силу, презрение к патриархальным отношениям и вера в технический прогресс. Но больше всего их восхищает богатство негоциантов. Они с упоением слушают рассказы о том, с какой роскошью и изяществом обустроены их просторные дома; какие изысканные украшения носят их женщины, с красотой которых не сравнится ни одна даже самая смазливая аборигенка; какое неимоверное количество денег каждый из них тратит на свои маленькие прихоти. Жгучей завистью завидуют им купчики. И каждый раз после таких рассказов они спрашивают себя: почему их отчие дома темны и неказисты, отчего их женщины смазливы, но безыскусны в своих плисовых салопах, а главное: по какой причине они не столь богаты. И отвечают сами себе: а потому не богаты, что торгуют по старинке – так, как завещано отцами и дедами. Решив с какого-то момента жить по-новому, они по совету негоциантов, составляют бизнес-планы и, неукоснительно следуя им, поднимают цены на свои товары в несколько раз... Купчики сразу богатеют. Конечно, не настолько, чтобы баловать себя дорогими прихотями, но переодеть любимых женщин из плисовых салопов в бархатные и пить кружками фряжское вино позволить себе уже могут. Разобравшись с ценообразованием, они наскоро изучают азы теории ведения конкурентной борьбы и, вооружившись новыми знаниями, принимаются захватывать чужие ряды и лавки... В результате торговой войны, дочиста разорившей горожан, базар оказывается поделён между теми, кому повезло выжить – несколькими купчиками и обслуживающими их чиновниками. Таких – купчиков и чиновников – осталось немного, и все они теперь баснословно богаты. Дома их стоят выше самых высоких храмов, их женщины сгибаются под тяжестью золотых украшений, товара они навезли столько, что в лавках не хватает полок. Одна беда – покупать некому. Горожане и рады бы помочь отечественным мироедам заработать на себе очередной миллион, да денег ни у кого уже нет... Поняв, что «ловить» в родном городе нечего, подаются купчики вместе со всем своим богатством туда, откуда приехали учителя-негоцианты. Покупают там новые дома – роскошные, просторные, но дорогие и низкие – ниже местных храмов, и начинают торговать так, как учили – сначала бизнес-планы, потом активная конкурентная борьба с аборигенами за рынки сбыта и источники сырья. И всё бы ничего, да только негоциантам такая активность бывших учеников приходится не по нутру. Они жалуются на приезжих местным властям, местные власти предупреждают приезжих о том, что здесь, в цивилизованном мире, так дела не делаются, после чего облагают их гигантскими штрафами и, обанкротив одного за другим, выдворяют из страны. 
     Пролетев сквозь грозовую тучу, Преображенский на какое-то время теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков, а когда, выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом дольный мир, видит большой разорённый город, некогда славящийся богатой торговлей с заморскими странами, и стоящих у его ворот купчиков – оболганных, оборванных и обобранных до нитки своими заморскими учителями-негоциантами.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Погибели предшествует гордость, и падению – надменность.
                (Притчи 16:18)

     Преображенский появился в чайхане после полудня, когда большинство одноклассников и активистов движения «СтопХам» – её единственных посетителей в этот час – уже подумывали над тем, чтобы перекусить. Хмуро, не поднимая глаз, поздоровался с каждым за руку и сел на свободное место рядом с Игорем Рыжиком и Славой Кузнецовым.
     –   Ну, вот теперь, кажется, все, – глядя на него, улыбнулся Смайлик.
     –   Не все! – возразил Акчурин. – Иудина ещё нет.   
     –   Придёт ваш Иудин – никуда не денется.
     –   Не придёт, – буркнул Кузнецов.
     –   Почему? Что-то случилось?
     –   Михаил – его старший брат, бизнесмен – уехал за товаром, а Иудина оставил в своём магазине за главного.
     –   Какой у него рисковый брат, – засмеялся Смайлик. – Я бы своему такое не доверил.
     Он с улыбкой оглядел присутствующих. Встретился взглядом с Акчуриным, задумавшимся над словами Кузнецова, и спросил: отчего тот сегодня такой грустный.
     –   Об Иудине своём заскучал?
     Акчурин усмехнулся.
     –   Не успел ещё.
     –   Тогда чего не весел, нос повесил?
     –   Да так.
     –   Ты давай не хандри. Посмотри вокруг – жизнь чудна и прекрасна! 
     Акчурин поднял голову. Посмотрел на Смайлика, на Кузнецова с Преображенским и нехотя кивнул.
     –   Ну ладно, – потёр ладони Федя Пранк. – Жизнь, она, конечно, чудна и прекрасна, спору нет, но только не на пустой желудок. Поэтому вношу предложение – а давайте-ка, братцы, пообедаем!
     –   Отличное предложение! – воскликнул Шрек. – Главное – своевременное.
     Федя Пранк с Васильчиковым – а следом все остальные – подозвали к себе официанток и заказали: кто постарше и побогаче – плов с мантами из баранины, кто помоложе и победнее – шербет из незрелого винограда и восточные сладости.
     Во время обеда речь зашла о событиях прошедшего дня – кто и сколько собрал денег на лечение Савелия Проскурина, и какие интересные события произошли с ними во время проведения этой акции. Посмеялись над рассказом Тамика и Радика о том, как борцы-тяжеловесы, заблокировав своими телами выходы из раздевалок, уговаривали футболистов, теннисистов, лыжников и прочих легких атлетов добровольно скинуться на благое дело; поругали жмотов из хоккейного клуба за то, что те столь дёшево оценили здоровье своего игрока; поиздевались над анонимном бизнесменом, с лёгкостью отвалившего кучу денег за желание оказаться полезным большому начальнику.
     Один Акчурин не смеялся. Продолжая думать о чём-то своём, он пил шербет из расписанной розовыми цветами пиалы, ел маленькими кусочками ореховую халву и время от времени поглядывал то на Кузнецова, то на Преображенского.
     –   Ну что ты всё грустишь да грустишь? – спросил его Смайлик. – Что там у тебя стряслось? Рассказывай!
     Собираясь с мыслями, Акчурин отряхнул над блюдцем кончики пальцев от налипшей крошки и спросил, повернувшись лицом к Кузнецову: куда уехал старший брат Юдина Михаил.
     –   В Москву?
     –   Да, в Москву, – подтвердил тот.
     –   За товаром?
     –   За товаром. А ты чего спрашиваешь? Случилось что?
     –   Значит, всё-таки за товаром...
     Акчурин поморщился. Поскрёб ногтями лоб и сказал, что ерунда какая-то получается: не далее, как вчера вечером Юдин в его присутствии попросил у Преображенского взаймы миллион рублей на покупку музыкальной аппаратуры – боялся, что поставщики продадут её кому-нибудь другому – а уже сегодня утром его брат Михаил отправился за ней в Москву.
     В чайхане воцарилась тишина. Официантка – смуглая девушка в длинном ярко-пёстром платье с шароварами до пят, уронила чайную ложечку. Тут же подняла, прижала к груди, но металлический звук, раздавшийся после её падения, казалось, не умолкал целую вечность – до тех пор, пока Артур Васильчиков не велел Акчурину повторить свои слова. Однако стоило тому раскрыть рот, тут же перебил, потребовав уточнить: что конкретно он хотел этим сказать.
     –   То, что деньги, которые мы всем миром собрали на лечение Проскурина, Варлам отдал коммерсанту? Не верю! Ни одному твоему слову не верю!
     –   Зачем мне врать? – обиделся Акчурин.
     –   А зачем такому человеку, как Варлам, заниматься подобными делами? Ради чего?!
     –   Не знаю... Ну разве что ради трёхсот тысяч?
     В чайхане снова стало тихо. С видом глубочайшего недоумения Артур Васильчиков посмотрел на Федю Пранка, потом на капитана Кравца и снова на Акчурина.
     –   Каких ещё... – он поперхнулся, – я не понял... трёхсот тысяч?
     –   Ну, тех, которые ему пообещал Иудин... Процентов с миллиона.
     Преображенский встал со своего места. Хотел что-то сказать, но Васильчиков, взмахом руки, осадил его.
     –   Молчи! Говорить будешь, когда я скажу. И только да или нет. Понял?
     Преображенский немного подумал и ответил:
     –   Как скажете.
     –   Юдин действительно просил у тебя деньги?
     –   Да.
     –   На покупку музыкальной аппаратуры?
     –   Да.
     –   Весь миллион?
     –   Да.
     –   Под тридцать три процента?
     –   Да.
     –   И что ты сделал? Отдал ему, да?
     Не успел Преображенский ответить на вопрос, как открылась входная дверь и в чайную вошла Тамара Проскурина. Сняла с головы вязаную шапочку с помпончиком, тихо поздоровалась и, не решаясь пройти дальше, остановилась возле вешалки.
     Увидев её, Кузнецов с Игорем Рыжиком сорвались со своих мест. Подбежали к ней, помогли снять куртку, подвели к достархану, усадили между собой и Преображенским.
     Не дождавшись новых вопросов, Преображенский сел.
     Васильчиков молчал.
     –   Ну? Что скажешь? – спросил его Смайлик.
     –   Что тут сказать? По-моему, всё ясно... Я другого не могу понять: дальше-то что?
     –   По роже ему надо надавать! – крикнул Асисяй. – Вот что!
     Федя Пранк и капитан Кравец молча опустили головы.
     –   Нет, ну как так можно, я не понимаю! – прогудел Шрек. Повернулся всем телом к Преображенскому и принялся горячо и громко говорить о том, что поступить так, как поступил он – прокрутить через торговую фирму чужие деньги – значит обмануть и унизить тех, кто эти деньги – будь они прокляты! – ему доверил.
     Радик перебил Шрека. Сказал, что униженным себя не считает, но, если бы кто-нибудь из тех, с кем он тренируется с младых лет, вздумал таким образом нажиться за счёт своих товарищей, тот бы из зала, где они тренируются, самостоятельно не вышел и больше в него на своих двоих никогда бы не вошёл.
     Поняв, о чём идёт речь, Тамара дёрнула Преображенского за рукав свитера. Тихо, чтобы никто не услышал, спросила, чего он молчит, почему не отвечает на обвинения в свой адрес.
     Преображенский прошептал ей на ухо:
     –   Не хочу.
     –   Поймите меня правильно, – повысил голос Радик. – Я не предлагаю бить Варлама  – мне от этого легче не станет, а ему это вряд ли поможет – но общаться с ним после этого отказываюсь раз и навсегда!
     –   Я тоже! – сказал Тамик.
     Оля прошептала:
     –   Что значит, не считаешь нужным? Варлам, ты должен ответить.
     –   Я никому ничего не должен. Молчи.
     Слово взял Смайлик. Дрожа то ли от волнения, то ли от обиды, принялся вспоминать, как они, активисты движения «СтопХам», рисковали собой, когда помогали Преображенскому в его противостоянии с мэром города, как писали и выставляли на всеобщее обозрение провокационные плакаты с требованиями отставки действующего губернатора области, как собирали миллион для попавшего в беду Савелия Проскурина – чужого, в сущности, для них человека.
     –   И всё ради чего? Ради того, чтобы дать ему нажиться?
     –   Варлам, – зашептала Тамара. – Если ты сейчас же не скажешь, скажу я.
     –   А я, вообще, не понимаю! – зло и громко заговорил Асисяй. – Что эти малолетки тут делают? Вы чего к нам припёрлись? – обращаясь к одноклассникам, спросил он. – Кто вас сюда звал? Вам что, завтра в школу не надо идти?
    Тяжело дыша, он оглядел одноклассников и, остановив взгляд на Преображенском, бросил в лицо:
     –   А ну пошли вон отсюда! Все до одного! Живо!
     –   Стойте! – крикнула Тамара.
     –   Не надо, – поморщился Преображенский, – пусть ещё поговорят. Интересно же.
     –   Варлам никому не отдавал ваших денег! Он отдал их нам, Проскуриным!
     –   Как, вам? – опешил Асисяй.
     Тамара вышла из-за достархана. Приложила ладошки к груди и, обращаясь то к одному, то к другому активисту движения «СтопХам», принялась рассказывать о том, как сегодня утром к ним домой пришёл Преображенский и принёс в полиэтиленовом пакете почти полмиллиона рублей со своей банковской картой, на которой, как она только что удостоверилась, лежали пятьсот с лишним тысяч.
     –   Вот! – Тамара вынула из кармана карточку Visa с чеком из банкомата и помахала ими в воздухе. – Я поэтому-то и пришла к вам – хотела поблагодарить... В общем, спасибо вам большое, ребята. Вы такие классные... Вы даже сами не знаете, что сделали для нас.
     По её щекам потекли слёзы. Она смахнула их тыльной стороной ладони и, всхлипнув, добавила, что никогда этого не забудет – всегда, до конца жизни, будет помнить о том, как они помогали спасти её родного брата.
     –   А Варлама, – добавила после небольшой заминки, – вы обвиняете зря. Он на такое не способен, я его знаю... И потом. К делу это, может, не относится, но только сегодня утром по Первому каналу повторили передачу о нём. И нас тоже немножко показали.
     –   По какому первому каналу? – подняв голову, спросил Федя Пранк.
     –   По центральному, московскому.
     Эта новость вызвала в чайхане переполох. Одноклассники зашумели, вспоминая показанную пять дней назад по местному телевидению передачу о том, как они защищали гимнастический зал от застройщиков, стали расспрашивать Тамару о подробностях и поздравлять Преображенского с очередной порцией славы.
     Преображенский в ответ на все поздравления кисло улыбался, говорил, что защищал гимнастический зал не один, с ним были они – его товарищи, без которых он бы ничего не сделал – и благодарил за добрые слова в свой адрес.      
     Тамара бросила взгляд на наручные часы. Поправила рукав кофты на запястье и, обращаясь к Васильчикову, сказала, что ей пора возвращаться домой – мама просила найти в интернете телефоны московских неврологических клиник и как можно скорее обзвонить их.
     –   Ну, раз мама просила, – вставая из-за достархана, сказал Преображенский, – значит, надо идти. Мне, кстати, тоже здесь делать больше нечего.
     С этими словами он подошёл к вешалке. Оделся, помог одеться Тамаре и, ни с кем не попрощавшись, первым вышел из чайханы.
    
     Дул сильный порывистый ветер. Поднятый в воздух снег загнанно метался в тесной коробке квартала – тыкался то в одну многооконную пятиэтажную стену, то в другую, а увидев просвет, с воем устремлялся к нему, нещадно хлеща не успевших увернуться прохожих по замерзшим щекам.
     Преображенский поднял голову, чтобы определить: откуда сыпало – с затянутого серой пеленой неба или с крыши стоящего рядом дома (показалось: и с неба, и с крыши), поправил шарф на горле и протянул Тамаре руку.
     Тамара сделала вид, будто не заметила её. Сунула ладони в карманы куртки и, повернувшись к нему лицом, к ветру – спиной, сказала о том, что искренне рада появлению в его жизни новых друзей.
     Преображенский усмехнулся.
     –   Тоже мне, друзья. Разве друзья прогоняют: вот так – ни за что ни про что?
    Он мысленно повторил: «Ни за что ни про что», и вдруг с ужасом подумал о том, что деньги, которые его ученики собрали на лечение Проскурина действительно могли оказаться у Юдина, и чего там греха таить, скорее всего, оказались бы, будь тот чуточку настойчивей, и испугался. Того, что опять не заметил, как «встал не на тот путь», того, что его ученики-последователи могли и вправду прервать с ним отношения, но больше всего того, что Пророк этой ошибки ему бы в этот раз точно не простил.
     Подумал: «Ах, какой же я дурак!»
     Ему показалось, будто перед его носом со скоростью болида «Formula 1» пронёсся многотонный грузовик, которого по глупости своей не заметил.
     –   Вот уж воистину: пронесло, так пронесло, – выдохнул он.
     –   Что ты сказал?
     Преображенский взял Тамару под локоть и помог спуститься с крыльца чайханы. Пряча подбородок за воротником пальто, сказал, что пока её с ним не было, он чуть было не купил себе крутой байк.
     –   И что ж не купил?
     –   Хлопот испугался. Как представил, что его где-то надо хранить, мыть, ремонтировать, заправлять дорогущим бензином, так сразу передумал.
     –   И правильно сделал. Ни к чему тебе эти глупости.
     К ним подошли девушка и парень лет двадцати пяти. Оба были нетрезвы.
     Попросив прощение за беспокойство, девушка спросила Преображенского: не тот ли он одиннадцатиклассник Варлам, о котором всё сегодняшнее утро рассказывали в теленовостях.
     Преображенский опустил глаза и, не в силах сдержать довольной улыбки, ответил:
     –   Тот.
     Девушка обрадовалась. Привстав на цыпочки, радостно захлопала в ладоши и выразила, как могла – нескладно, но от всей души – восхищение его общественно-полезной деятельностью, на которую у неё самой не было ни времени, ни сил.
     –   Ну, это вам только кажется, что такая деятельность забирает много времени и сил, – ответил Преображенский. – Ничего она не забирает... Вы знаете что? Вы просто живите, ничего не выдумывая, ни под кого не подстраиваясь, и делайте только то, что вам велит ваше сердце. А оно у вас, судя по всему, доброе. Уверяю: этого вполне достаточно для того, чтобы сделать мир чуточку лучше.
     Девушка восторженно закивала: да-да, всё так. Схватила его за руку – хотела то ли поцеловать в благодарность за то, что он придал её существованию хоть какой-то смысл, то ли прижать к груди, но в последний момент застеснялась своего душевного порыва, а ещё того, что её спутник мог неверно его истолковать, и нехотя отпустила.
     Преображенский снова улыбнулся. Похлопал кончиками палец по острому девичьему плечу с таким видом, будто доподлинно знал, что в этот момент творилось в её душе, и, пожелав удачи, направился с Тамарой дальше.
     Вот так, разговаривая о показанной на Первом канале телепередаче и о не купленном мотоцикле, они дошли до дома, где жили Проскурины. Поднялись на четвёртый этаж. Тамара позвонила в свою квартиру, а затем, точно удивившись тому, что Преображенский всё ещё здесь, удивлённо посмотрела на него.
     –   А ты чего стоишь, ждёшь? Перепутал? Тебе, – она кивнула в сторону Надеждиной квартиры, – туда.
     Через секунду Тамара скрылась за открывшейся дверью. Преображенский хотел задержать её, сказать, что с ним так поступать нельзя – он уже не тот, каким был ещё совсем недавно, но, решив, что ему, чьё имя гремит по всей стране, не пристало унижаться перед кем бы то ни было, пошёл в отместку туда, куда послали – к Надежде.   
     Надежда его тоже не приняла. Выйдя на лестничную площадку, сказала, что у неё в гостях мужчина, причём, ни абы какой – настоящий, из тех, кто других гостей на дух не выносит, а если выносит, то только ногами вперёд – и потому ни пригласить, ни поболтать с ним, увы, не может – занята.
     Утолив маленькую месть, она с торжествующей улыбкой на губах развернулась и, выпрямив спину, вернулась к себе.
   
     После ухода Преображенского его одноклассники и активисты движения «СтопХам» долго молчали. Кто-то бесцельно помешивал ложечкой в бокале холодный чай, кто-то задумчиво катал крошки хлеба по достархану и вспоминал сказанные в адрес Преображенского слова, которые хотелось как можно скорее забыть.   
     Первым тишину нарушил Шрек. Поелозив на месте, окинул недобрым взглядом присутствующих и сказал:
     –   Однако нехорошо получилось. Зря обидели человека.
     –   И какого человека! – подхватил Тамик. – Ведь ни единым словом никого не попрекнул.
     –   Это точно, – согласился Радик. – Я бы на его месте всех тут поубивал, а он...
     Васильчиков всем телом повернулся в сторону стоявшей у дверей на кухню официантки и крикнул:
     –   Водки!
     –   И портвейна! – добавил Шрек. – Две бутылки!
     Официантка выбежала и через минуту-другую принесла заказ.
     Выпив и закусив, ребята какое-то время угрюмо молчали, искоса поглядывая друг на друга, потом вдруг вспомнили о том, что давно – целых девять дней – не гоняли автохамов, а это неправильно – автохамов надо гонять регулярно, иначе они совсем потеряют страх, и снова замолчали.
     И тут Федя Пранк предложил заняться медитацией.
     –   А что! – сказал он. – В прошлые разы у нас это неплохо получалось. Ну а в этот, вангую, получится ещё лучше.
     Все: и одноклассники, и активисты движения «СтопХам», недолго думая, согласились. Снова выпили – не за то, чтобы получилось лучше – лучше, чем было, по всеобщему мнению, вряд ли получится – а за то, чтобы вышло хотя бы так, как тогда, когда они впервые познакомились с настоящим Преображенским – и приступили к выбору медиума.
     Медиумом – проводником в царство Высшего разума, вызвался стать Игорь Рыжик.    
     Получив одобрение старейшин – Артура Васильчикова и Феди Пранка – он включил на своём смартфоне плейер с релаксирующей музыкой. Подождал, когда все успокоятся, и когда, наконец, все успокоились, тихо произнёс, придав голосу толику пикантной томности:
     –   Пожалуйста, замолчите и закройте глаза.
     Ребята послушно умолкли и прикрыли веки.
     –   Расслабьтесь... Успокойте дыхание... Дышите ровно: вдох-выдох... Вдыхайте прану, выдыхайте напряжение... вдыхайте прану, выдыхайте напряжение... На первом слове: всего, сделайте вдох, на втором слове: раз, выдох. Итак: всего... раз, всего... два, всего... три, всего... четыре. Молодцы. Теперь напрягите воображение и представьте в мельчайших деталях Высший разум... Почувствуйте его теплоту и энергию... Запомните эти чувства.
     Сам Игорь Рыжик Высший разум представил в виде огромного скопления ярко мерцающих звёзд, соединённых между собой невидимыми глазу волокнами, по которым со скоростью мысли проносились нейроны. Каждый такой нейрон, представлялось ему, нёс в себе добытую из космоса информацию, которая тут же анализировалась, обрабатывалась, классифицировалась и передавалась в заархивированном виде на хранение в чёрные дыры.
     –   Постарайтесь раствориться в нём, – продолжил он. – Не задумывайтесь над тем, зачем вы это делаете, кому это надо и для чего... Постарайтесь стать с ним одним телом и одним мозгом... И вот, когда вы стали с ним одним целым – одним телом и одним мозгом – произнесите про себя фразу: «Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души».
     Мысленно повторив то, что сам сказал вслух, Рыжик продолжил:
     –   Произнесли? Отлично... Теперь представьте себе какой-нибудь цветок...
     Перед ним появился белый лотос. Он еле заметно кружился вокруг своей оси и виток за витком увеличивался в размерах. Не успел Рыжик произнести следующую фразу, как лотос вспыхнул ярким светом. От испуга Рыжик зажмурил глаза, а когда открыл их, обнаружил, что стоит, опираясь на пустоту, в центре скопления мерцающих звёзд рядом с босым мужчиной, одетым в две белые светящиеся рубахи. Лицо мужчины было смуглым, волосы – кудрявыми; глаза – слегка выпуклыми с прямоугольно горизонтальными зрачками.
     Он кивком головы поздоровался с Рыжиком и медленно, со вкусом проговаривая слова, попросил назвать своё имя.
     Рыжик назвал.
     И тут же спросил:
     –   Вы кто? Посланник Высшего разума, о котором рассказывал Варлам? Пророк?
     –   Да. Скажи мне, Игорь, что привело тебя сюда?
     –   Ничего такого. Обычное любопытство.
     –   Любопытство? Что ж, это весомый повод для того, чтобы проделать столь непростой путь, – немного подумав, сказал Пророк. – А кроме него? Что ты хочешь? Говори-говори, не стесняйся. Другого случая сказать это Высшему разуму у тебя не будет.
      –   Что я хочу? – повторил Рыжик.
     «А что я в самом деле хочу? – задумался он. – Ну, трахнуть Гермиону из Хогвартса – это понятно. Дейнерис – тоже бы не отказался, как и Проскурину... Что ещё?».
     Надо было отвечать.
     –   Хочу, – поправив воротник рубашки, произнёс он твёрдым голосом, – чтобы мной гордились мои родители и учителя.
     Пророк еле заметно улыбнулся.
     –   Это всё?   
     –   Нет. Ещё хочу успешно окончить школу, институт, получить интересную работу. Быть уважаемым людьми...
     –   Какими людьми?
     –   Всеми.
     –   Всеми? Хорошо.
     Пророк, задумчиво пожевал нижнюю губу и сказал тихим голосом о том, что для достижения этой цели есть два пути. Первый путь – долго учиться, много и усердно работать, заботиться о престарелых родителях, заниматься благотворительностью...
     –   А второй путь? – перебил Рыжик.
     –   Второй путь самый сложный, но и самый интересный – творить историю.
     –   Творить историю? Здорово! Что я для этого должен сделать?
     –   Ничего нового... Подняться над толпой, увлечь её какой-нибудь безумной идеей и повести за собой... Сможешь?
     Лицо Рыжика поскучнело. Он пожал плечами и сказал, что смочь-то он, конечно, сможет – не вопрос, но всё это, надо думать, не так-то просто.
     –   Что именно тебя смущает? – спросил Пророк.
     –   Да много чего. Во-первых, тут, насколько я понимаю, нужна революционная ситуация в стране...
     –   Ну, так создай её! В чём проблема?
     –   Во-вторых, необходим кризис государственной власти и поддержка из-за рубежа...
     –   За поддержкой оппозиционных сил из-за рубежа у вас, в России, дело никогда не стояло, не стоит и стоять не будет. Что ещё?
     –   И в-третьих... Нет.
     –   Что нет?
     –   У нас это невозможно.
     Пророк весело посмотрел на Рыжика и сказал, что это не невозможно, это скоро будет, причём не только у них, в России, но и во всём мире.
     –   Смотри!
     Он повёл рукой из стороны в сторону. В ту же секунду окружавшие его звёзды закружились в бешенном темпе и после недолгого хоровода слепились в фигуры бегущих по разрушенной улице людей и с рёвом проносящихся над их головами бомбардировщиков.
     Пророк взял Рыжика за руку и ввёл внутрь этой улицы.
     Едва его нога коснулась тротуара, как рядом раздался оглушительный взрыв. Фонтан огня вперемешку с кусками асфальта отбросил Рыжика на несколько метров от того места, где он стоял. Его тотчас кто-то схватил за пояс, поднял на ноги и затащил в подвал стоящего рядом полуразрушенного дома.
     Подвал кишел людьми. Кто-то громко плакал, кто-то тихо стонал, кто-то проклинал судьбу и молился богу. Пахло п;том, мочой, хлоркой и чем-то неимоверно приторно-сладким, отчего тошнило и хотелось блевать.
     Прикрыв нос ладонью, Рыжик спросил стоящего рядом полуголого старика: что тут произошло.
     Старик махнул рукой и быстро заговорил на незнакомом языке. Сначала Рыжик ничего не понимал, но постепенно слово за слово до него стал доходить смысл сказанного. По словам старика, несколько часов назад в войну все против всех вступили ещё несколько армий, до этого сохранявших нейтралитет. В результате их удара вооружённые силы страны были почти полностью разбиты, а те, что ещё не были разбиты, бежали, оставив горожан на растерзание врагу.
     Тут Рыжик увидел Пророка, которого потерял во время бомбёжки. Он стоял у входной двери и, всем своим видом выказывая нетерпение, призывно махал рукой.
     Рыжик протиснулся к нему сквозь толпу.
     Спросил: где он всё это время был.
     Не отвечая на вопрос, тот схватил его за руку и вывел из подвала.
     На полусогнутых ногах они быстрым шагом пересекли улицу, над которой по-прежнему с бешенным рёвом проносились бомбардировщики, вбежали в разграбленный магазин продовольственных товаров, вышли из него через пролом в стене и оказались в другом времени, в другом городе, в другой стране.
     Перед Рыжиком расстилалась большая разрушенная площадь. На краю площади стояла огромная толпа отощавших, бедно одетых горожан, многие из которых были покалечены, и смотрела в большой телеэкран с изображением просторного белокаменного балкона.
     Рыжик спросил женщину в чёрном платке, что они смотрят.
     –   Прямую трансляцию из Берна, – ответила та, не отводя напряжённого взгляда от телеэкрана.
     –   Какую трансляцию? Трансляцию чего?
    Не успела женщина в чёрном платке ответить на вопрос, как на белокаменный балкон с высоко поднятой головой и хмурым лицом вышел какой-то генерал.
     Толпа на площади заволновалась.
     За первым генералом вышел второй, за ним – третий, четвёртый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый. Все они – от первого до последнего – были одеты в формы разных армий. Генералы выстроились в неровную шеренгу и, стараясь не смотреть друг на друга, уткнулись глазами в пол. Выглядели они при этом так, будто только что потерпели самое сокрушительное поражение в своей жизни.
     Последним на балконе появился двадцатидевятилетний Варлам Преображенский. Его небритое утомлённое лицо с поседевшими висками не выражало никаких эмоций.
     Толпа на площади затаила дыхание.
     Преображенский быстрым шагом прошёл к микрофону у перил. Постучал по нему указательным пальцем и, убедившись в том, что всё работает так, как должно работать, поднял голову. 
     Женщина, стоявшая рядом с Рыжиком, сжала кулачки. Поднесла к лицу и, не отрывая напряжённого взгляда от телеэкрана, закусила один из них.
     Преображенский сделал длительную паузу. И когда тишина на площади стала невыносимой, сказал, торжественно произнося каждый звук о том, что лидеры десяти коалиций в лице своих главнокомандующих подписали пакт о безоговорочном прекращении боевых действий на всех фронтах и полном упразднении государственных границ.
    –   Состав мирового правительства, – громко добавил он, – будет выбран после того, как...
     Последние слова Преображенского потонули в восторженном рёве толпы. Женщина в чёрном платке бросилась Рыжику на шею и с криком: «Конец войне!», стала бешено целовать его щёки, лоб, губы, подбородок. Какой-то здоровяк с улыбкой сумасшедшего от радости человека схватил Пророка подмышки и, оторвав от земли, принялся трясти на вытянутых руках, то и дело повторяя: «Конец войне, ты слышал?! Конец войне!»    
     Площадь бурлила, ликовала, смеялась, плакала от счастья.
     Пророк вырвался из объятий здоровяка. С недовольным видом поправил верхнюю рубаху, взял Рыжика за руку и со словами: «Ну, всё, пойдём к нему», потащил к телеэкрану. Дотронувшись до изображения балкона, раздвинул его двумя руками так, как раздвигают шторы на окне, и нырнул в образовавшийся проём. Рыжик, недолго думая, последовал за ним. Сделал два шага, и оказался на командном пункте флагманского корабля.
     В центре командного пункта стоял длинный стол, застеленный топографическими картами. Вокруг толпились семь генералов в формах разных армий и один штатский – его друг и учитель Варлам Преображенский.
     Увидев Рыжика, Преображенский отбросил карандаш в сторону и, раскрыв объятья, подошёл к нему. Крепко обнял, похлопал по спине, сказал, что чертовски рад его видеть.
     –   Я тоже, – ответил Рыжик.
     –   Ты даже не представляешь, Игорёк, как мне тебя не хватало все эти годы.
     Преображенский засмеялся. Потом нахмурился и, кивнув в сторону иллюминатора, за которым можно было разглядеть огромный авианосец, сказал, что три армии, имя которым – тут Преображенский употребил нецензурное выражение из лексикона русских матросов – два дня назад нарушили пакт об окончании боевых действий и оккупировали территории, откуда, согласно этому пакту, были выведены союзные войска.
     –   Короче говоря, – махнул он рукой, – аврал, готовимся к десанту.
     –   Значит, опять война?
        –   Война. Но не долгая. Мы их, – сжав кулак, Преображенский ещё раз употребил нецензурное выражение из лексикона русских матросов, – быстро принудим к миру. Увидишь! Мне бы только помочь чуток.
     –   Чем?
     –   Да хоть чем. Для меня любая твоя помощь бесценна. – Преображенский покосился на генералов и, приложив губы к уху Рыжика, прошептал. – Вокруг одни шпионы и предатели – довериться некому... Ну?
     –   Что ну?
     –   Поможешь мне?
     Рыжик с удивлением посмотрел на Преображенского. Подумал: о чём он говорит? Как можно спрашивать: поможет или нет, если любой из них – его друзей по школе и движению «СтопХам» – сочтёт за честь не только помочь ему восстановить мир во всём мире, но и просто находиться рядом.
     –   Конечно... нет! – вдруг ответил он.
     И ужаснулся своему ответу.
     Хотел объяснить, что вышло досадное недоразумение – собирался сказать: да, а почему-то сказал: нет, но было поздно – лицо Преображенского, ещё секунду назад сиявшее радостью от встречи с давним другом, потухло.
     Он улыбнулся Рыжику так, как улыбаются засидевшемуся гостю – вежливо, уголками сомкнутых губ, и ещё раз похлопал по плечу.
     –   Что ж, – сказал он. – Я понимаю: у каждого свои дела.
     –   Послушай, Варлам...
     –   Не извиняйся, Игорёк, не надо, времени нет. У нас тут аврал, десант. Впрочем, я тебе об этом уже говорил.
     С этими словами Преображенский протянул Рыжику руку, крепко пожал его ладонь и отошёл к столу. Взял карандаш и, обращаясь к генералам, спросил: на чём они остановились.
     –  Ах, да! – вспомнил сам. – Вы собираетесь разбомбить этот несчастный городок.
      Наклонившись над картой, Преображенский задумчиво постучал карандашом по полированной поверхности стола. Выпрямился и сказал, что с военной точки зрения Вашингтон, конечно же, должен быть уничтожен – иначе просто никак – а вот с политической: наоборот – защищён, сохранён и, если потребуется, восстановлен.
     Не дожидаясь, когда ему возразят, а возразить, судя по лицам генералов, хотел чуть ли не каждый, громко добавил:
     –   Только, ради всего святого, пожалуйста, не говорите мне о том, что я неправ! Все вы, господа, прекрасно знаете: я никогда не ошибаюсь.
     Генералы переглянулись. Один из них, тот, кто в этом был уверен меньше других, сказал, что ошибок за ним до сих пор действительно замечено не было, но это вовсе не значит, что так будет всегда, тем более что в данном случае абсолютно всё – и военная наука, и их немалый полководческий опыт, а главное, здравый смысл – говорит о том, что Вашингтон должен быть уничтожен, и он будет уничтожен, кто бы чего не советовал на этот счёт.
     Преображенский аккуратно положил карандаш на стол. Стараясь говорить, как можно спокойнее, не нервничая и не горячась, сказал, что, если бы они, главнокомандующие и иже с ними, руководствовались исключительно здравым смыслом, то им бы и в голову не пришло развязать Третью мировую войну.
     –   Но вы её развязали, господа, а теперь не знаете, как закончить. Я тоже пока не знаю. Зато я знаю, что победит в ней не тот, кто подобно вам ежечасно прислушивается к голосу разума, а тот, чьи действия в решающий момент битвы поставят противника в тупик. И ещё... Если вы, господа, потрудитесь обратиться к истории, то увидите, что самые яркие, самые запоминающиеся победы были одержаны не благодаря здравому смыслу, а вопреки ему!
     Пророк подошёл к Рыжику.
     Сказал:
     –   Ну, всё, нам пора.
     –   Подождите. Объясните, я... я не понимаю, что произошло? Ведь я же... я же хотел остаться, чтобы ему помочь!
     –   Что тут объяснять? Так часто бывает – хочешь сказать одно, а говоришь то, что на самом деле хочешь сказать. Обычное дело.
     –   Выходит, я его предал?
     –   Выходит, так... Ну, всё, идём. Я тебе ещё самое интересное не показал.
     С этими словами он взял Рыжика за руку и повёл к выходу.
     Они вышли из командного пункта флагманского корабля, и оказались на крыше невысокого здания.
     Рыжик посмотрел вниз и увидел длинную колонну военнопленных, уныло плетущихся по широкой разрушенной улице. На всём пути – от железнодорожного вокзала до концентрационного лагеря – её сопровождали горожане – главным образом женщины с детьми. Они – что его поразило – не проклинали убийц своих сыновей, мужей, отцов, не кидали в них камни, не обливали помоями – с непроницаемыми лицами они дружно хлопали им вослед и в такт хлопкам тихо, полушепотом скандировали одно и то же нецензурное выражение из лексикона русских матросов.
     –   Жуть, – передёрнул плечами Пророк.
     Он подошёл к Игорю Рыжику и, взяв за руку, предложил спуститься на землю.
     Они вышли из подъезда дома, с крыши которого наблюдали за колонной военнопленных, и оказались в толпе зевак у здания Walter E. Washington Convention Center, где проходило торжество по случаю тридцатилетия Варлама Преображенского.
     Не успел Рыжик оглядеться, чтобы понять, куда попал, как к парадному подъезду конференц-центра, специально отреставрированного к этой знаменательной дате, подъехал блестящий Aurus. Швейцар в золотой ливрее открыл заднюю дверцу, из которой вышел невысокого роста китаец в парадной военной форме. Толпа зевак, огороженная от всего происходящего широкой лентой, тут же заулюлюкала ему в спину, засвистела, а находившийся рядом корреспондент CNN принялся подробно рассказывать в телекамеру о прибытии на торжество первого главнокомандующего недавно сформированных Всемирных Вооружённых Сил.
     Aurus отъехал. На его место встал чёрный Cadillac. Швейцары открыли задние дверцы, из которых вылезли: немолодой мужчина в строгом костюме и сопровождавшая его некогда красивая, но всё ещё стройная женщина в довоенном платье от кутюр. Толпа восторженно взревела, а корреспондент CNN прокричал о том, что юбилей почтил своим присутствием последний в истории США экс-президент с супругой.
     Чёрный Cadillac отъехал. Его место занял Rools-Royce последней модели. Не успели швейцары подойти к нему, как задняя дверца распахнулась, и из автомобиля выскочил сам виновник торжества. Помахал толпе рукой и быстрым шагом направился по ковровой дорожке к парадному подъезду.
     Толпа зевак на секунду опешила, увидев рядом с собой того, кто сделал мир таким, какой он есть, и взорвалась неистовым рёвом. Она прыгала, визжала, умоляла его остановиться, постоять, дать разглядеть себя – самого обожаемого, самого знаменитого, самого великого человека планеты Земля, а может – чем чёрт не шутит! – и её единственного бога.
     Когда Преображенский скрылся в толпе официальных лиц, Пророк сказал Рыжику о том, что делать им теперь тут нечего. Закрыл ему ладонями глаза, развернул на триста шестьдесят градусов и, сказав: «Смотри!», опустил руки.
     Так Рыжик снова оказался в другом городе, в другом времени, на другом конце света.
     Теперь его окружали празднично одетые люди. Все были возбуждены – шумно обсуждали какое-то историческое событие, которое то ли уже произошло, то ли только должно произойти, и улыбались так, будто во всём мире – от Храмовой горы до островов Новой Зеландии – не было людей счастливей их.
     Рыжик спросил стоявшего рядом чернобородого мужчину, одетого в расшитый чёрными узорами чёрный шёлковый халат и чёрную шляпу: что тут происходит.
     Чернобородый с удивленьем осмотрел на Рыжика с головы до ног. Уважительно назвав чужестранцем, высказал предположение о том, что он, чужестранец, должно быть, долго путешествовал вдали от цивилизованного мира, если не знает, какое грандиозное событие ожидает их сегодня в Новом Иерусалимском Храме.
     Игорь Рыжик окинул взглядом величественное здание храма, знакомое ему по прошлой медитации, и согласно кивнул: да, путешествовать в последнее время ему пришлось действительно немало.
     –   Так какое, вы говорите, событие ожидает нас? – спросил он.
     Чернобородый счастливо рассмеялся. Положил ему руки на плечи и сказал, что рад донести до него благую весть о том, что сегодня в Новом Храме состоится помазание на вечное царство Га-Мациль мэ Русиа.
     –   Га-Мациль мэ Русиа? – повторил Рыжик. – Кто это?
     –   Ты не знаешь, кто такой Га-Мациль мэ Русиа? О! Это самый великий человек, чья нога когда-либо ступала на Святую землю со времён великих пророков... В России, откуда он родом, его зовут Спасителем Варламом, а враги по всему миру – Армилусом.
     –   Вон оно что, – задумчиво прошептал Рыжик.
     –   Ну! Теперь ты понял о ком речь?
     –   Да. Теперь, кажется, понял.
     –   Но всё-таки это не то, не то, не то! Многие у нас, и я в том числе, считают его не то, чтобы не Спасителем и не Армилусом – нет-нет, он, конечно, и Спаситель мира, и губитель своих врагов – всё так, но главное: мне кажется – он наш обещанный избавитель! Идеальный царь, ниспосланный богом за тем, чтобы спасти нас и всё человечество вместе с нами!
     Не успел Рыжик расспросить подробнее об избавителе, как по площади пробежала легкая рябь. Его дважды толкнули в спину и в бок. Он развернулся по направлению её движения и, к неописуемой радости, увидел невдалеке группу миссионеров – своих старых товарищей и духовных братьев, только что вернувшихся из далёких краёв, где проповедовали веру в нового Христа.
     По площади пронеслось:
     «Смотрите-смотрите! Это они... Его соратники... Его ученики... Его апостолы...».    
     Рыжик встал на цыпочки, чтобы лучше разглядеть их.
     Вот прошёл Артур Васильчиков с потёртой сумой на плече. Вот – Юдин, несмотря на свой немалый возраст всё такой же беспокойный и вертлявый. Вот – Матвей Кравец, по-прежнему худой и стройный. Вот – изрядно погрузневшие: Ренат Акчурин, Вячеслав Кузнецов, Фёдор Пранк, Асисяй, Смайлик, Шрек, Тамик с Радиком, Тамара. Все были здесь. Не было только Варлама Преображенского, Савелия Проскурина и его, Игоря Рыжика.
     Рыжик разволновался.
     «Как же так, – подумал он. – Все идут к нему в Новый Иерусалимский Храм. А меня среди них нет... Что случилось? Почему меня не взяли?»
     Решив как можно скорей присоединиться к своим духовным братьям, он оттолкнул стоявшего на пути парнишку в светлой праздничной рубашке и тёмном жилете, под которым виднелся широкий пояс с бахромой, обошёл его и упёрся в спины двух костлявых старух. Извинившись, протиснулся между ними и тут же столкнулся с высоким дородным мужчиной в длинном молочно-белом платье и в таком же молочно-белом платке, придерживаемом на голове тонким шерстяном ободом. Получив от него подзатыльник, потёр ладонью ушибленное место и полез дальше.
     Пока его духовные братья двигались к храму, люди из толпы разглядывали их, любовались ими, тыкали в них пальцами – «Смотрите-смотрите! Это они: его соратники, его ученики, его апостолы!» – а некоторые, самые любопытные, выбегали навстречу и тут же расступались, стоило первому из двенадцати – Артуру Васильчикову, приблизиться на расстояние двух-трёх шагов.
     Вдруг кто-то с криком: «А ну, пусти!» прорвался сквозь толпу зевак и с жаром поцеловал Васильчикову ладонь. Тут же к Тамаре подбежала заплаканная женщина в чёрном платке и, упав на колени, припала губами к подолу её платья. Люди ещё плотнее обступили миссионеров и, следуя за ними до храма, просили на всех языках мира помолиться за них, заступиться, благословить...
     Рыжику хотелось, чтобы ему тоже целовали руки и тоже просили его благословения, но пробиться к своим духовным братьям не мог – то один из зевак становился у него на пути, то другой... А когда до цели, казалось, осталось всего ничего – рукой подать, Васильчиков сотоварищами, так ни разу не оглянувшись, вошли во внутренний двор храма. Распашные ворота с изображением похожего на цирковую собачку льва с кисточкой на длинном хвосте противно скрипнули и закрылись за ними.
     Рыжик что есть силы заколотил кулаками по львиной морде.
     –   Откройте! – завопил он. – Это я! Его соратник! Его ученик! Его апостол!
     Ворота приоткрылись, и из них вышел Пророк.
     Строго спросил:
     –   Чего шумишь?
     Рыжик протянул к нему руки и с мольбой в голосе заговорил о том, что ему необходимо видеть Га-Мациль мэ Русиа, слышать его, думать его мыслями, глядеть на мир его глазами, а главное, верой-правдой служить ему до конца своих счастливых дней.
     –   Это невозможно, – сухо ответил Пророк.
     –   Почему?!
     –   Потому, что тогда, когда нужна была твоя помощь, ты отказал ему. Когда он защищал тебя и твой мир, ты занимался своими делами, а когда он попросил тебя остаться, ты оставил его. Теперь он оставляет тебя. Не ходи за ним. Он больше тебя не любит.
     Поняв, что приговор окончателен и обжалованию не подлежит, Рыжик медленно опустился на колени. Закрыл голову руками и, уткнувшись лбом в шершавый камень мостовой, ещё помнивший прикосновения его тёплых сандалий, горько зарыдал.
     Окинув Рыжика презрительным взглядом, Пророк взмахнул рукой. Высокое небо Иерусалима в ту же секунду стремительным вихрем обрушилось на город, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.    
    
     Слёзы, словно мелкие горошины, катились по щекам Игоря Рыжика, не давая разглядеть то, что творилось вокруг. Привстав, он вынул из заднего кармана брюк носовой платок, вытер мокрое лицо и, придя в себя, стал наблюдать за тем, как его одноклассники и активисты движения «СтопХам» выходили из медитации.
     Первым, после Рыжика, из медитации вышел Шрек. Словно очнувшись от кошмарного сна, он вздрогнул, посмотрел по сторонам так, словно видел всё это впервые – и всё, что видел, ему, судя по недовольной гримасе не понравилось – потом заморгал по-детски часто-часто и тихо заныл сквозь плотно сомкнутые губы.
     За ним очнулись: Асисяй, Ренат Акчурин, Тамик с Радиком, капитан Матвей Кравец... Кто-то тоже ныл, вспомнив о том, какая беда случилась с ним у ворот Нового Иерусалимского Храма, кто-то в зародыше подавил в себе нарождавшиеся слёзы, но ещё долго тяжело дышал, сопел, сморкался... А когда выяснилось, что каждый из тех, кто путешествовал вместе с Пророком по местам грядущей славы Варлама Преображенского, предал его, все успокоились. Сходили в туалет, умылись, привели себя и свои мысли в порядок, и всё оставшееся до закрытия чайханы время глушили водку с портвейном. Тихо перешёптывались, вяло спорили, долго молчали, когда перешёптываться стало не о чем, а спорить не с кем, и думали-думали-думали о том, как и чем искупить свою будущую вину перед Варламом Преображенским по прозвищу Га-Мациль мэ Русиа.
    
     Поздно вечером, выходя на улицу, Артур Васильчиков остановился в дверях чайханы, загородив проход остальным. Обернулся и громким пьяным голосом заявил о том, что теперь ему доподлинно известно, где находится ад.
     На вопрос Феди Пранка: где, махнул рукой куда-то себе за спину и сказал, что ад находится там, на Ближнем Востоке, в городе Иерусалиме, у наглухо закрытых ворот Нового Храма.
     Федя Пранк в деталях представил себе картину Васильчиковского ада и согласился.
     –   Ну да. Если для одних ад ¬– это геенна огненная, для других – котёл с кипятком, то для нас, предателей, – мостовая, ещё помнящая прикосновение его сандалий.

    У входа в церковный парк к Преображенскому подошли три ярко накрашенные девушки из соседней школы, с одной из которых он был некогда знаком. Поздоровавшись, они выразили восхищение тем, с какой отвагой и мужеством он вступает в бой с несправедливостью, когда та уже вовсю торжествует на улицах города, признались, что для многих является кумиром – примером для подражания, и попросили, если не трудно, пригласить их на ближайшую акцию протеста против чего-нибудь такого, что мешает людям жить и наслаждаться мирной жизнью.
     Преображенскому они быстро надоели. Едва в разговоре возникла пауза, он торопливо поблагодарил их за неравнодушие к делу, которому посвятил себя, и на прощание, перед тем как уйти, дал совет: чтобы сохранить любовь и уважение к кумиру, не стоит слишком близко приближаться к нему.
     –   Это почему? – спросила одна из девушек.
     –   Можно разочароваться, – ответил Преображенский и, помахав на прощанье рукой, направился в сторону церкви.
     Он был зол. Ему нравилось слушать похвалу в свой адрес, видеть их неподдельное волнение, чувствовать их нерв, но то, что большинство из них были чудовищно наивны и, как ему показалось, не очень умны, выводило из себя.
     Увидев, что девушки двинулись за ним с намерением получить разъяснения по поводу того, кто кем может разочароваться при более близком знакомстве – поклонники своим кумиром или кумир своими поклонниками, Преображенский огляделся по сторонам и, не найдя другого места, где можно было бы скрыться, юркнул за церковную дверь.
      
     В пустой холодной церкви шла уборка. Одна немолодая послушница в синем халате протирала полотенцем запылённые лики святых, другая чистила подсвечники, третья тёрла шваброй пол рядом со свечным ящиком – небольшим помещением, в котором продавались все необходимые для богослужения атрибуты.
     Сняв шапку и расстегнув ворот пальто, Преображенский подошёл к стоящему посередине храма аналою с иконой дня, на которой был изображён смуглый ещё не старый священнослужитель с вытянутым лицом и суженной к низу бородой. Его левая рука прижимала к груди толстую книгу, правая, поднятой кистью, казалось, осеняла крестным знамением каждого, кто входил в храм.
     Преображенского заинтересовала книга, которую тот держал в руке, точнее, не сама книга, а то, что её название святой скрыл, прижав к себе лицевой стороной переплёта.
     «И зачем он так сделал? – с раздражением подумал Преображенский. – Что хотел этим сказать? То, что нам, простым молельщикам, незачем знать: что это за книга и что в ней написано? Или то, что читать её следует задом наперёд от конца к началу? Непонятно».
     Из свечного ящика, шумно пыхтя, вышел Дмитрий Степанович – мрачный филантроп, пожертвовавший Андрейке и двум его соседкам-нищенкам триста американских долларов.
     Дмитрий Степанович подошёл к аналою. Зажег толстую свечу и, дважды мелко перекрестившись, вставил слегка дрожащими пальцами в гнездо рядом стоявшего подсвечника. Нагнулся к иконе, чтобы, как полагается в таких случаях, поцеловать в уголок, но в последний момент передумал – то ли побрезговал прикасаться губами к тому, к чему до него прикасались сотни других губ, то ли постеснялся присутствия Преображенского. Неуклюже боднул рамку лбом, выпрямился и, не зная, что делать дальше, растерянно оглянулся.
     К нему на помощь из свечного ящика вышел Андрейка, одетый в изношенное пальто с чёрным галстуком на голой шее и короткие мятые брюки с резиновыми калошами на босу ногу. Он что-то прошептал Дмитрию Степановичу на ухо. Тот согласно закивал – дескать, да-да, вспомнил – и медленно на негнущихся ногах направился к одной из дальних колонн с иконами. Проходя мимо коробки для пожертвований, остановился. С мрачным видом достал из внутреннего кармана пиджака портмоне, из портмоне – стодолларовую купюру. Купюру сунул в прорезь коробки, портмоне – обратно во внутренний карман пиджака, после чего дважды похлопал по нему кончиками толстых палец – всё ли на месте – и нехотя поплёлся дальше. Найдя искомую икону, ещё раз оглянулся на Андрейку, как бы желая уточнить: точно ли это та, которая способна помочь ему решить проблемы, и, получив утвердительный знак, принялся молиться.
     Сам Андрейка тоже перекрестился. Поцеловал икону дня и прошептал:
     –   Во всю землю изыде вещание твое, яко приемшую слово твое, имже боголепно научил еси, естество сущих уяснил еси, человеческия обычаи украсил еси, царское священие, отче преподобне, моли Христа Бога спастися душам нашим.
     Перекрестившись в третий раз, он облегчённо выдохнул, точно тяжкий груз с души скинул, и обратился к Преображенскому с вопросом:
     –   Чего пришли? Беда случилась, или тоже... грехи замаливать?
     Услышав эти слова, Преображенский чуть не задохнулся от возмущения. Хотел сказать, что пришёл сюда не за тем, чтобы что-то там замаливать – он выше всех религиозных законов и традиций! – а за тем, чтобы исправить церковь, в которую нельзя войти, не нарвавшись на какого-нибудь юродивого, но не успел – Андрейка наклонился к его уху и жалобно заныл:
     –   Все мы тут грехи свои замаливаем. Я вот тоже: замаливаю-замаливаю, а как замолю, по-новому согрешу.
     –   Да какие у тебя могут быть грехи, – отмахнулся Преображенский.
     –   Ну не скажите, – насупился Андрейка. – Сегодня вот опять с Димкой согрешил.
     –   С каким Димкой?
     –   С чиновником.
     –   С чиновником? Это с Дмитрием Степановичем, что ли?
     –   Ну да... Попросил он меня: «Помоги, – говорит, – спастись!». Ну как отказать человеку в таком деле? Не могу же я, христианин, не помочь спастись брату своему во Христе?
     –   А что с ним случилось?
     –   Погряз в пагубной страсти. Прямо беда.
     Всем своим видом показывая, что хуже беды погрязнуть в пагубной страсти беды не бывает, Андрейка удручённо покачал головой и сказал, что Димка по дурости своей взял, как у них, у чиновников, говорят, «на лапу» и попался с поличным. А он – старый беззаконник – вместо того, чтобы склонить его к покаянию за прошлые грехи и настоящие, сам согрешил – даровал ему надежду на спасение без признания своей вины перед Господом Богом.
     –   Это как? – не понял Преображенский.
     –   Благословил его обратиться с мольбой о заступничестве к великомученице Анастасии Узорешительнице.
     –   К Анастасии Узо... Чего?
     –   Узорешительнице. Её так нарекли за то, что она даже после своей мученической смерти продолжает заботиться об узниках – утешает их в их душевных страданиях, а некоторым даже помогает избежать тюремных уз, если они, конечно, действительно ни в чём не повинны.
     Дмитрий Степанович громко чихнул. Высморкавшись, склонил голову перед иконой и, всем своим видом выказывая покорное смирение, шёпотом обратился к великомученице Анастасии с просьбой помочь избежать суда – пока земного, а там, если договорятся, то и небесного. Поднёс троеперстие ко лбу, опустил к пупку и тут внезапно подумал о том, что великомученица Анастасия, возможно, будет более сговорчивей, если ухаживающему за ней персоналу в рясах подкинуть немного деньжат. Почесал тремя пальцами живот и, решив, что идея подкинуть персоналу в рясах немного деньжат вполне разумная – всё в этом мире, тварном и духовном, имеет свою цену – решительно направился к коробке для пожертвований. Достал из внутреннего кармана пиджака портмоне, из портмоне – десять стодолларовых купюр. Купюры одну за другой сунул в прорезь коробки, портмоне – обратно во внутренний карман пиджака, после чего дважды похлопал по нему кончиками толстых палец – всё ли на месте – и, довольный собой, вернулся к иконе.
     –   По-моему, – усмехнулся Преображенский, – брат твой во Христе надеется не столько на молитвы, сколько на кое-что посущественней.
     Андрейка согласно кивнул и, не сдержавшись, всхлипнул.
     –   Что опять случилось? – спросил Преображенский.
     –   Жалко мне его, дядечка.
     –   Жалко? Ну, да, конечно, как такого не пожалеть. Попы его деньги возьмут – как не взять? – а от уз не спасут. Ни-ни, как ты говоришь: даже не думай.
     –   Да, – вздохнул Андрейка. – Неблагодарное это дело быть взяточником – берёшь при жизни, а расплачиваться приходится после смерти, когда уже ничего не исправишь.
    Ещё раз перекрестившись, Дмитрий Степанович отвесил иконе святой великомученицы Анастасии Узорешительнице светский полупоклон и с видом человека, только что провернувшего с контрагентом взаимовыгодную сделку, направился к аналою.
     –   А знаете, что в этом самое плохое? – прошептал Андрейка.    
    Преображенский спросил: что.
     –   Самое плохое, дядечка, что там, где все мы окажемся после смерти, нечем расплачиваться за грехи свои. Вот потому-то многие из нас ещё при жизни суют Богу в лапу, пока есть что совать, не подумав: Бог не красный дракон и лап у него нет. А вот у Дракона есть, и он с радостью примет любые подношения наши.
     Дмитрий Степанович подошёл к Андрейке. Нагнулся к уху и попросил помочь справиться с какой-то – Преображенский не расслышал с какой именно – болезнью.
     Андрейка секунду-другую подумал над тем, как помочь человеку в его беде, и велел обратиться к иконе мученика Вонифатия Тарсийского, которая продаётся в свечном ящике, но предупредил: чтобы не повторять былых ошибок, следует сперва исповедоваться и причаститься, а уж потом, исповедавшись и причастившись, просить помощи святого.
     На этом разговор закончился. Пообещав обязательно исповедоваться и причаститься как-нибудь в другой раз, Дмитрий Степанович оправился к свечному ящику покупать икону Вонифатия Тарсийского, в то время как из самого свечного ящика вышла маленькая старушка с тремя тонкими свечками в одной руке и денежной сдачей в другой. Найдя место посветлее, она поднесла ладошку к лицу и, близоруко щурясь, принялась пересчитывать монеты. Пересчитав, огорчённо покачала головой и побрела обратно.
     «И здесь всё неладно, – глядя на неё, подумал Преображенский. – Ну, вот как так? Человек приходит в церковь, чтобы найти утешение, а находит огорчения. Куда, спрашивается, смотрит Бог?»
     –   Скажи! – обратился он к Андрейке. – Почему Бог попускает зло? За что карает бедных и невинных?
     Андрейка пожал плечами.
     –   Мне откуда знать.
     –   Но он же разговаривает с тобой. Ты же сам говорил об этом.
     –   Разговаривает иногда. Да. Но не оправдывается.
     –   При чём здесь оправдывается или не оправдывается? Я не об этом спрашиваю. Я тебя спрашиваю: почему Христос не защищает христиан? За что обсчитали бедную старушку?
     Андрейка исподлобья глянул на Преображенского. Поняв, что тот не отстанет, пока не получит ответы на все свои вопросы, буркнул, что он не настолько свят или глуп, чтобы говорить от имени Господа Бога, но думает так: Господь Бог не вмешивается в дела людей потому, что хочет видеть в них не беспомощных рабов, требующих к себе постоянного внимания, а равных ему по величию соратников, сумевших навести порядок на земле, как он навёл на небе.
     –   И что? – спросил Преображенский.
     Андрейка ответил, что желание Господа Бога найти на земле равных ему по величию соратников не исполнится до тех пор, пока люди не научатся самостоятельно решать свои проблемы.
     –   Вы, дядечка, только гляньте, что у нас происходит. Мы возмущаемся тем, что мир несправедлив, а сами при каждом удобном случае стараемся урвать то, что нам не принадлежит, умножая тем самым ряды обиженных. Укоряем Бога за гибель ни в чём не повинных детей, а сами вспоминаем о грозящих им опасностях чаще всего только тогда, когда сделать ничего нельзя. Заботимся о чужих старушках и забываем о своих... Вот вы, дядечка, когда в последний раз родной бабушке помогали? А когда звонили без повода – просто так?
     Преображенский звонил бабушке редко – и чего звонить, если вместе живут? – но точно помнил, что бабушка, жалея его – вечно для неё маленького – никогда ни о чём не просила, ни на что не жаловалась, а если жаловалась, делала это так ненавязчиво и тактично, что ему и в голову не приходило предложить свою помощь.
     «Она делает вид, будто может обойтись без моей помощи, – подумал он, – а я, скотина, делаю вид, будто моя помочь ей на фиг не нужна».
     –   Ну и что ты хочешь этим сказать? – спросил Андрейку. – То, что во всём виноваты мы сами?
     –   А кто ж ещё-то?
     Преображенский ехидно рассмеялся. Лицо юродивого в этот миг показалось ему необычайно противным, а церковь, где с ним разговаривали недопустимо нравоучительным тоном, суровой и враждебной.
     –   Ну, ты молодец! Нашёл крайних... И в том, что здесь творится, тоже, скажешь, наша вина?
     –   А что здесь творится?
     –   Не знаешь, что здесь творится?! А ну, пойдём, покажу!
     Преображенский схватил Андрейку за ворот пальто и потащил в свечной ящик. Чуть не сбив в дверях маленькую старушку с монетами в крепко сжатом кулачке, подвёл к прилавку, за которым сидела молодая монахиня во всём чёрном, и, обведя свободной рукой комнатку, спросил: что это такое.
     –   Церковный ларёк, – ответил Андрейка.
     –   И что в нём продают, в этом твоём церковном ларьке?
     Не дожидаясь ответа, Преображенский повернулся лицом к монахине, только что обслужившей Дмитрия Степановича, и, улыбнувшись так, чтобы у неё даже мысли не было о том, что сейчас станет весело, спросил: почём индульгенция. 
     –   Частичная, самая дешёвая, – уточнил он. – На полную, боюсь, ни денег, ни грехов моих не хватит.
     Монахиня перевела взгляд с Преображенского на Андрейку, как бы спрашивая у него, что тут происходит, и снова на Преображенского.
     –   Я... – пролепетала одними губами. – Я не знаю. У нас тут такого нет.
     –   Из Ватикана не подвезли? Вот ведь католики-еретики! Вечно нам гадят, как только могут. Ладно, покажи, что есть.
     Привстав со стула, монахиня показала расставленные по полкам иконы, книги религиозного содержания, православные календари, свечи, наборы для крещения, венчания, отпевания, кресты и распятия разных форм и размеров, пластиковые бутылки с питьевой водой «Священный исток», две трёхлитровые банки мёда, медальоны с изображениями святых угодников...
     Преображенский, казалось, онемел от всего увиденного.
     С трудом выговорив: «Это-то здесь причём?», взял с полки банку, снял с неё полиэтиленовую крышку и понюхал содержимое.
     –   А! Я, кажется, знаю! – воскликнул он. – Это, должно быть, святой мёд! Съел ложку и почувствовал себя в раю... И банка, наверное, тоже святая, не колется... Или колется?
     Подержав на весу несколько секунд, выпустил её из рук.
     Ударившись об пол, банка с глухим стуком треснула.
     –   Ай-яй-яй! – покачал головой Преображенский. – Не иначе бракованная попалась... Что ж, проверим другую.
     С этими словами он схватил вторую банку и с размаха грохнул о стену.
     –   И это не святая... Вот ведь торгаши проклятые – и здесь православных обманули!
     Преображенский выпрямился. Кожа на его щеках стала белой, губы тонкими, узкими, глаза невидяще пустыми.
     Кивнув в сторону бутылок с водой, угрожающе тихо спросил монахиню:
     –   Это точно, как тут написано, священная?
     Не получив ответа на свой вопрос, брезгливо, двумя пальцами, взял с полки пластиковую бутылку «Священного истока». Прочитал название с таким видом, будто ничего более нелепого ему читать не доводилось, решительно отвинтил пробку и отпил из горлышка.
     –   А что? – сказал, облизывая губы. – Удобно – купил за полтину, и в очереди за святой водой можно не стоять. Да и само Крещение можно теперь отмечать каждый день, знай только плати, не ленись! А можно ещё – слышь, Андрейка! – прямо в церкви иордань устроить! Вылил на себя бутылки три-четыре, и в прорубь лезть не надо! Лепота!
    В свечной ящик вбежали послушницы, проводившие в церкви уборку.
    Преображенский схватил двумя руками полку с бутылками воды и обрушил на пол.
    Громко сказал:
    –   Истинную правду говорю вам! Вода становится святой не потому, что приносит доход святым отцам, а потому... – он на секунду задумался, не зная, как закончить фразу, – потому...
     –    Что освящена благодатью Духа Святаго! – радостным голосом подхватил Андрейка.
     –   Вот! – Подняв над головой большой палец правой руки, Преображенский повернулся в его сторону. – Соображаешь, когда хочешь.
     Первые секунды Андрейка смотрел на всё происходящее, как на чудовищное святотатство, но, быстро проникшись бунтарским настроением Преображенского, пришёл к мысли, что тот, по-своему, прав – рушить торговые лавки в божьем храме – не святотатство, святотатство – это восстанавливать то, что было порушено Богом в доме своём – и теперь каждое его действие поддерживал восторженными возгласами.
    Преображенский схватил с полки образ Николая Чудотворца и сунул монахине в лицо.
     –   Кто-нибудь! – заорал он. – Кто-нибудь из святых давал разрешение на использование своих ликов в коммерческих целях?! Кто-нибудь обращался к ним с такой просьбой!? Кто-нибудь ответит мне на мои слова, в конце-то концов!? 
     Увидев появившегося в свечном ящике молодого худого священника с аккуратно остриженной бородкой, Преображенский сделал шаг навстречу с таким видом, будто хотел растерзать его.
     –   Вы что творите? – глухо спросил он. – Я понимаю: вам, церковникам, надо что-то кушать. Понимаю! Но ведь сказал же Бог про птичек – помните? – они ничего не делают потому, что он, Отец Небесный, заботится о них. А вы что? Не верите его словам?! Или вы уже, вообще, ни во что не верите?!
     «Кто ты такой, чтобы учить нас! – в ответ заголосили послушницы. – Сопляк! Ты лучше скажи: кто тут за тобой прибираться будет? Кто за мёд заплатит!»
     –   Вы что же думаете, – понизив голос, продолжал Преображенский, – Он не знает, что вы творите? Он всё знает! И всё видит! И как доказательство того, что Он всё знает и всё видит – моё присутствие здесь! А вы, если вы думаете, что я пришёл исполнить закон, ошибаетесь! Не исполнить закон пришёл я, а исправить его!   
     Священник хотел что-то сказать – судя по робкой улыбке: доброе и умиротворяющее – но тут вошедшие в раж послушницы закричали столь яростно и громко, что он, наученный горьким опытом общения с ними, счёл за лучшее промолчать.
     Преображенский подождал, когда священник угомонит своих не на шутку разошедшихся послушниц. Не дождавшись, махнул на него рукой, дескать, что с тобой говорить, если даже твои прихожане в твоей церкви тебя ни в грош не ставят, и направился к выходу. По пути опрокинул стеллаж с книгами, нехорошо выругался, вляпавшись обеими ногами в медовую лужу, и, оставляя за собой грязные следы, вышел из свечного ящика.
     Андрейка бросился за ним. У дверей остановился, повернулся лицом к послушницам, в три голоса извергающим проклятия, и, обозвав их православными ведьмами, погрозил кулачком.   
    
     Преображенский был собой горд – он показал всему миру, что может не хуже Иисуса Христа навести порядок в храме. И мир, судя по дальнейшим событиям, это увидел – иконописные старцы, едва он вышел из свечного ящика, в ужасе схватились за головы, заохали, заахали, всем своим видом показывая, что пребывают в шоке от всего того, что тут произошло и непременно произойдёт ещё, если ему, безобразнику, не объяснят: с кого можно брать пример, с кого нельзя.
     Преображенскому же было всё равно: кто чем недоволен – он сделал то, что считал нужным сделать, и ничто – ни исходящий от икон сладкий дурман, навевающий приятные мысли о самоубийстве, ни шёпот с икон: «Ты не такой, как Он, ты лучше», – не могло убедить его в своей неправоте. И только проходя мимо иконы, с которой какой-то старичок в набедренной повязке грозил ему кривым пальчиком ¬– «Ты не вправе уподобляться Ему!» – не выдержал, огрызнулся:
     –   Да идите вы! Будете ещё меня учить, что делать.
     После чего нахлобучил шапку до бровей и, не перекрестившись, вышел из церкви.

     То, что произошло потом, после обещания Высшему разуму поделиться с ним теплом своей души, стало для Преображенского полной неожиданностью. Встретивший его под древом познания Пророк вскочил со скамьи, едва он появился в придуманном им мире, и вместо приветствия ударил посохом по хребту.
     –   За что? – изумился Преображенский.
     Пророк ударил ещё раз. Потом ещё. И ещё. Пока бил – злобно, наотмашь – говорил о том, как жестоко ошибся в нём и что он – жалкий иисусик, оказался таким же, как и все его предшественники – бесталанным, глупым, недостойным потраченного на него времени.
     Преображенский вырвал посох из его рук.
     Крикнул:
     –   Что я такого сделал?!
     –   Ты! – Пророк ткнул пальцем ему в грудь. – Предал нас!
     –   Когда это?!
     –   Тогда! ¬– ткнул пальцем в другой раз. – Когда пошёл по стопам того, кого призван заменить! Дай сюда карлюгу!
    Пророк отнял у Преображенского свой посох, стукнул им о землю и, обращаясь к стоявшим поодаль Фесвитянину с Седьмым от Адама, принялся с надрывом говорить о том, что этот жалкий иисусик, идя по стопам Распятого, неминуемо попадёт в костоломню, где перемалывают кости тех, кто ищет лёгких путей; что Распятого можно и нужно пародировать – его только копировать нельзя; и что тому, кто собирается исправить мир, следует не рушить храмы – рушить храмы может каждый, на это много ума не надо – а создавать в них новые постхристианские общины.
     –   Что значит «постхристианские»? – спросил Преображенский.
     Всем своим видом показывая то, что не намерен ни с кем разговаривать, а особенно с ним – жалким иисусиком, Пророк сел на скамью и демонстративно отвернулся.
     Между тем атмосфера созданного воображением Преображенского мира, резко изменилась. Небо ещё секунды назад – холодное и бесстрастное, как перед утренней казнью, покрылось прозрачной дымкой; трава пожухла; дуб, горделиво возвышавшийся над дольным миром, замер и, словно сознавая своё ничтожество перед тем, кто грозился отлучить от себя, виновато поник.
     Пророк протяжно вздохнул и выдохнул. Развёл руками так, словно расписывался в собственном бессилии, и с тихой горечью сказал о том, что любой нормальный человек, затеявший кардинальную перестройку храма, первым делом задумался бы о чём-нибудь угодном – например, о создании придела, где приверженцы всех религий могли бы в мире и согласии общаться с единственно-настоящим богом.
     –   Или, – добавил он чуть громче, – о классике – воскрешении ларьков для обмена валюты. А этот? Ну, почему русскому человеку для того, чтобы самоутвердиться, надо обязательно прилюдно выказать свою дурь? Не понимаю!
     Он помолчал несколько секунд и, прошептав: «Видеть его не хочу», взмахнул вялой рукой. Затуманенное небо, в ту же секунду стремительным вихрем обрушилось на пожухшую равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

     Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув горделивым взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.
     Чем выше поднимается он, тем меньше остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.
      Обозревая дольный мир, он замечает над скопищем белесых облаков большой виноградник, возделываемый Гордым Рабом господина своего. Самого господина там давно не видели, но всё вокруг – начиная с птиц, безбоязненно клюющих огромные гроздья, и заканчивая лозой, от которой отсечено неживое и мёртвое, указывает на его невидимое присутствие. Именно поэтому Гордый Раб каждый божий день становится на колени перед его портретом и, благоговейно поцеловав крест – символ любви и могущества господина, отчитывается о проделанной работе. Затем долго рассказывает о себе – о том, что по-прежнему бос и наг, о том, что он – босой и нагой – верен ему куда больше обутых и одетых, что торгуют на базаре выращенным им виноградом, в чём господин может убедиться лично, если когда-нибудь соизволит снизойти до него.
     Сказав то, о чём мечтал сказать много лет, Гордый Раб крепко целует крест.
     –   Ты, мой господин, по-прежнему непостижим для меня. С теми, кто нарушает твои законы, ты милостив и терпелив, а с теми, кто верен – строг и суров. Почему так? Я скудным умом своим этого не разумею. Ты обещаешь вечную жизнь пришедшим к тебе грешникам и иноверцам, а мне, посвятившему тебе всего себя без остатка, глаз не кажешь? Разве это справедливо?
     Он с испугом смотрит на портрет господина своего – не обиделся ли тот – и извиняющимся тоном просит объяснить ему, глупому, как можно верить грешникам, для которых нет ничего святого, и надеяться на верность иноверцев – без зазрения совести предавших своих первых господ.
     –   По моему глубочайшему убеждению, господин, не любви твоей они достойны, а презрения одного!
     Гордый Раб встаёт с колен и садится на стул.
     –   Но самое обидное – то, что прошлое – сколько б они ни выпили твоего вина и ни съели твоего хлеба – будет ещё долго смердеть из всех их пор. Они отвратительны... То ли дело я. Я ревностно исполняю все твои заветы. В каждую минуту дня и ночи точно знаю, что тебе надо. Меня не интересует, что творится во владениях других господ. Я неподвластен ни их идеям, ни их страстям, а значит, ни им самим. Я воистину безгрешен пред тобой!
     Гордый Раб берёт небольшую паузу, во время которой с недовольным видом рассматривает портрет господина своего, и продолжает:
     –   А ведь ты меня совсем не ценишь. Нет. Ты привык к тому, что я всегда рядом, всегда донесу до братьев твои мысли, растолкую, если кто-то что-то не понял и заткну рот, если кто-то что-то понял не так, как надо. Со мной ты можешь быть всегда уверен в том, что никто не разорит виноградник твой.
     Гордый Раб кладёт ногу на ногу и с твёрдым убеждением того, что господин ещё здесь, ещё смотрит на него глазами своего портрета, говорит о том, что он, его верный раб, как никто другой, знает, что надо сделать для того, чтобы виноградник процветал из века в век.
     –   Конечно, тебе, всемогущему, это тоже известно. Но вот в чём проблема. В этом деле есть мелочи, которых не видно с высоты твоего положения. Их много, и все они наносят непоправимый вред урожаю. Поэтому молю тебя – в следующий раз, прежде чем что-то привить или отсечь, посоветуйся со мной – я плохого не подскажу.
     В подтверждение своей верноподданности Гордый Раб снова целует крест. Потом откидывается на спинку стула и, с состраданием посмотрев на портрет господина своего, удручённо качает головой.
     –   Представляю, сколько сил и нервов ты тратишь на то, чтобы мы, жестоковыйные рабы твои, уверовали в осуществление ожидаемого и обрели уверенность в невидимом... Ты, должно быть, устал от нас и от грехов наших. Так поди, отдохни. И ни о чём не беспокойся – покуда ты будешь почивать на лаврах от трудов праведных, я позабочусь о винограднике твоём.   
     Наткнувшись на грозовую тучу, Преображенский на какое-то время теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков, а когда, выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом дольный мир, видит Гордого Раба и возделываемый им виноградник. Ничего там, на первый взгляд, не изменилось. Виноградник по-прежнему плодоносит, как плодоносил до этого много сотен лет; птицы, как и раньше безбоязненно клюют большие гроздья; Гордый Раб всё также стоит на коленях перед портретом господина своего и благоговейно целует крест. Вот только самого господина, замечает Преображенский, там уже нет. И птицы там клюют не сочные ягоды, а сухой изюм; и четырёхконечный крест, который целует Гордый Раб, перевёрнут – обращён тремя концами вниз, и лик на портрете, несмотря на сходство с бывшим господином, совсем-совсем другой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Отчаяние – мать безумия
                (Бен Джонсон)

     Сразу после окончания первого урока Преображенский направился к Тамаре.
     Тамара, едва его увидев, демонстративно пересела на первую парту поближе к столу учительницы литературы и завела с ней пространный разговор о Ларисе Огудаловой из пьесы Островского «Бесприданница» и её трагической судьбе.
     После звонка на второй урок он, не зная куда себя деть, пошёл бродить по школе. Мимоходом нагрубил вахтёрше, сделавшей ему замечание за то, что прогуливает занятия, заглянул в столовую, откуда доносился запах тушёной капусты, постоял у закрытых дверей спортзала и, сам не зная зачем, забрёл в пустую раздевалку.
     Сел на низкую скамейку, закрыл глаза и, запрокину голову, прошептал:
     –   Я доверяю Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души... Впустите меня.
    Кто-то, громко стуча ногами, пробежал по коридору. Ткнулся в закрытую дверь спортзала так, что она загремела всеми расшатанными шарнирами, пнул с досады носком ботинка по металлической обшивке и помчался обратно.
     –   Простите меня. Я и вправду не знал, что творил... Вы столько раз сравнивали меня с Иисусом Христом, то есть, хотел сказать, с Иисусом Галилеянином, что я решил, наконец, убедиться в этом сам.
     В коридоре послышались тонкие мальчишечьи голоса. Один голос утверждал, что в спортзале никого нет и быть не может, поскольку все ушли кататься на лыжах, другой возражал, говорил, что для лыжных прогулок сегодня слишком холодно, а вот для того, чтобы расчищать школьный двор от навалившего за ночь снега, самое что ни на есть то. Из чего сделал вывод: искать надо не на лыжной трассе, а где-то здесь, рядом со школой.
     Убедившись в том, что спортзал закрыт за ключ, мальчишки убежали.
     Подождав, когда утихнет стук шагов, Преображенский продолжил:
     –   Выходит, я чего-то недопонял. Виноват. В следующий раз буду внимательней.
     Преображенский опустил голову. Последняя встреча с Пророком оставила на душе тяжёлый осадок. Несмотря на то, что идея сравнить себя с Христом не на словах – на деле казалась ему вполне разумной и тогда и теперь, он понимал: смысла в этом действительно не было, поскольку всё и так  решено – исправлять погрязший в греховных страстях мир отныне будет не Христос, не Аллах, не Иегова и не другие, не справившиеся со своими священными обязанностями боги, а он – тот, кто в будущем грозит затмить их всех.
     «Да, но тогда почему он со мной отказывается встречаться? Он что, меня бросил? Я ему больше не нужен?»
     Преображенский вскочил на ноги. Мысль о том, что Пророк отказался от его помощи или, хуже того, нашёл ему замену, сводила с ума. Он торопливым шагом прошёлся по раздевалке от стенки до стенки, снова сел и, подумав о том, что охотников заменить его найдётся немало – прибегут со всех сторон: дай только клич – обхватил голову руками.
     –   Но этого не может быть, это не честно, я этого не заслужил!
     Преображенский поднял голову.
     –   Или заслужил?
     Он стал судорожно вспоминать, что ещё кроме погрома свечного ящика и ареста за нанесение побоев Арине Берг могло не понравиться Пророку, но ничего другого, что могло бы объяснить его нежелание встречаться с ним, найти не мог.
     «И что из этого следует? То, что Пророк отрекся от меня потому, что я опять встал не на тот путь?»
     –   Но я не вставал не на тот путь! Неправда! Не было такого!
     Раздался громкий топот. Прошли две-три секунды, дверь с треском распахнулась и в раздевалку ворвалась толпа краснощёких, пышущих холодом восьмиклассников с лыжами в руках.
     Первого из них Преображенский сбил с ног ударом в грудь, второго – в лицо, остальных – тех, кто стояли на пути, растолкал локтями и, выскочив из раздевалки, пнул что есть силы оббитую металлом дверь спортзала.

     Весь оставшийся день Преображенский провел в своей комнате на диване. С домашними разговаривал мало, на все их вопросы отвечал односложно – да или нет. Когда оставался один, поднимал к потолку голову и, закрыв глаза, горячо шептал о том, что доверяет Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души. Потом долго ждал ответа. Не дождавшись, переворачивался на бок и смотрел в стену.
     Он пытался представить себе свою будущую жизнь. Чем будет заниматься, когда станет совсем взрослым (наверное, рыбалкой, как и все соседи), кем работать (скорее всего, инженером на каком-нибудь заводике), кого любить.
     «Кого-то любить я, должно быть, буду, – думал он, – как без этого? – но только не Тамару. Тамаре – она сама говорила – нужен муж-губернатор или хотя бы крутой бизнесмен. А какой из меня теперь губернатор? Я теперь никто – ни бог, ни царь и ни герой – а так: дырка от бублика, которым заманивают в костоломню дураков, вроде меня».
     Преображенский застонал. Не о такой жизни он мечтал все последние дни, не к такой цели стремился, не такую память надеялся оставить после себя в веках и народах.
     «Ну и зачем мне теперь, спрашивается, жить? Для чего? Для того, чтобы окончить эту долбанную школу? На радость матери с бабушкой поступить в местный университет для убогих? Ну, хорошо: поступлю и окончу, а что потом? Чего ещё ждать? Скорой смерти, раз уж бессмертие теперь не для меня? Ах, как же я жестоко обманулся!»
     Преображенский всхлипнул и уткнулся лицом в подушку.
    
***
    
     В школу Преображенский не пошёл. Завтракать отказался. Обедать тоже. На все уговоры бабушки поесть-попить – «Ведь два дня ни крошки не ел!» – сказал тихим ровным голосом о том, что ничего не хочет – ни есть, ни пить, ни разговаривать на тему: почему ему не надо ни того ни другого.
     –   И вообще, бабуль, оставь меня, пожалуйста, в покое. Прошу тебя.
     Бабушка сделала вид, будто обиделась. Сказав, что он ведёт себя как малый ребёнок, подоткнула под ним одеяло, чтобы, чего доброго, не надуло из приоткрытой форточки, и тихо вышла.
     Преображенский перевернулся на спину. Закрыл глаза и, представив себе Высший разум в виде наполненного густым желеобразным веществом огромного шара, мысленно предложил ему огонь своего сердца и тепло своей души.
     «Возьмите себе всё, что хотите. Взамен прошу только одного – пусть ваш посланник поговорит со мной... Пусть ругает меня, обзывает, дерётся, только не молчит. Кроме него мне и общаться не с кем – все от меня отвернулись, все бросили... Тамара избегает – измены простить не может, ребята презирают – такого обо мне наговорили, что хоть в петлю лезь. А главное: никому меня не жалко. Так хоть вы пожалейте! За то, что я один, за то, что никому не нужен, а ещё, пожалуйста, пожалейте меня за то, что всё что я ни делаю – делаю всё для того, чтобы приблизить свою погибель! Я это чувствую. Я это знаю».
     Он крепко зажмурил глаза, надеясь, через секунду-другую открыть их в созданном его воображением мире, но ни через секунду-другую, ни через пять часов ничего не изменилось – на кухне всё так же уныло гремела пустой посудой бабушка, сосед за стеной крутил одну и ту же тоскливую песню на непонятном языке, на улице моргнули и, нехотя, с натугой загорелись первые ночные фонари.
     Преображенский медленно приподнялся над диваном. Опустил ноги на пол. Сел. Отдышался. Встал, подошёл к окну.
     За окном в жёлтом свете уличных фонарей медленно падали снежинки. Глядя на них – мелких, колючих, неприглядных – он думал о том, что жизнь-подлюка и вправду беспощадна – того, кто не сумел увековечить своё имя в веках и народах она предает вечному забвению в независимости от того, по своей вине он не исправил этот подлый мир или по независящим от него причинам. Пройдёт время и мелкие колючие снежинки, выкрашенные ночными фонарями в похоронный чёрно-жёлтый цвет, покроют его омертвевшее тело слой за слоем, слой за слоем, слой за слоем, слой за слоем...
     Преображенский обернулся. Посмотрел на люстру – прикинул: как к ней приладить верёвку с петлёй – и прошептал:
     –   Нет, тут я, пожалуй, совсем рехнусь... Надо бежать.
     Он подошёл к стулу, на котором бабушка аккуратно развесила его одежду, и стал одеваться.
    
     В этот вечер чайхана была полна посетителей. За первыми двумя достарханами сидели рабочие-таджики, за третьим – четыре крупных мужчины лет тридцати пяти-сорока с синими наколками на пальцах, за остальными – активисты движения «СтопХам» и одноклассники Варлама Преображенского.
     Варлам Преображенский – осунувшийся, с чёрными впалыми глазами, прошёл чуть заплетающейся походкой через весь зал и сел на место, вежливо уступленное Смайликом.
     Попросил чая.
     –   С вами всё в порядке? – поинтересовался Васильчиков.
     Преображенский отодвинул от себя грязную посуду и, не поднимая глаз, спросил, как обстоят дела у Савелия Проскурина.
     Васильчиков ответил: никак.
     –   Обследование продолжается, но результатов, насколько мне известно, нет. Надеюсь, пока нет.
     –   С московскими клиниками что?
     –   Не знаю. Тут я не в курсе. Извините, как-то этот момент упустил.
     –   Я в курсе! – поднял руку Кузнецов. – Тамара нашла пару больниц, которые готовы принять Саву сразу после предоплаты, то есть, хоть завтра. Только наши врачи разрешение на перевозку пока не дают – боятся, как бы в дороге чего не случилось.
     –   А я что говорил! – подал голос Юдин. – Пока суд да дело, месяц пройдёт, не меньше.
     –   Мы много чего тут говорили! – бросил его в его сторону Васильчиков. – Только не то, что надо.
     –   А что мы, должны были, по-вашему, сказать?
     –   Ничего. Надо просто извиниться. Если мы, конечно, ещё считаем себя порядочными людьми.
     С этими словами Васильчиков перевёл взгляд на Преображенского и, обращаясь к нему по имени-отчеству – Варлам Сергеевич, попросил от имени всех активистов движения «СтопХам» прощение за то, что они учинили тут два дня назад, когда огульно обвинили его в том, чего он не совершал и, как они сейчас понимают, совершить не мог.
    Он хотел что-то добавить, но тут один из четырёх мужчин с наколками на пальцах шумно встал из-за достархана, чем привлёк к себе внимание всего зала, и, высоко подняв рюмку с водкой, громко сказал, что Макарыч, земля ему пухом, был таким человеком, таким человеком... На этом месте он запнулся и, не зная, что добавить, потряс кулаком.
     –   Таким... что не выпить за него ну просто нельзя!
     –   Точно! – подтвердил один из его приятелей. – Таким он и был. Подтверждаю.
     –   Так что, давайте, парни, ещё по одной, не чокаясь.
     Все четверо залпом выпили, потом крякнули, помахали у открытого рта ладонью, чтобы водка не казалась такой противной, и закусили – кто корочкой хлеба, кто кружочком огурца из овощного салата, кто кусочком бараньего мяса из тарелки с пловом.
     Тот, кто произнёс траурную речь в память о Макарыче, водку занюхал рукавом свитера.
     –   Да, – вздохнул, глядя на них, Шрек. – Помедитировать нам сегодня, видимо, уже не удастся.
     –   А может, они посидят-посидят, да уйдут? – предположил Асисяй.
     –   Эти, – сказал Смайлик, – пока не нажрутся, не уйдут. А жрать они готовы до утра.
     –   Ну и ладно, – махнул на них Шрек. – Мы вчера хорошо помедитировали.
     –   И позавчера, – тихо добавил Асисяй.
     –   Ты про позавчерашнее лучше не вспоминай! До сих пор отойти не могу. И как я только мог сказать: «Нет», не понимаю. – Шрек удручённо покачал головой. Потом вспомнил о том, что сказал: «Нет» тому, кто в эту минуту находился рядом и, украдкой глянув на Преображенского, опустил глаза.
     Подошла официантка – смуглая девушка в длинном ярко-пёстром платье с шароварами до пят. Поставив перед Преображенским заварочный чайник, пустую пиалу, тарелочку с изюмом, собрала с достархана грязную посуду и унесла с собой.
     Проводив её долгим взглядом, Федя Пранк придвинулся к капитану Кравцу, одетому в элегантный двубортный костюм спортивного покроя со значком в виде шестерёнки на лацкане пиджака, и спросил: может ли он вызвать наряд полиции.
     –   Это ещё зачем? – спросил тот.
     –   Забрать это жлобьё. Видеть их не могу.
     –   Даже не думай.
     –   Почему?
     –   Потому, что злоупотреблять служебным положением не есть good. Тем более, по пустякам... Хотя помедитировать, конечно, сегодня не мешало бы.
     –   Ну так, может...
     –   Я же сказал: нет. Всё, Федя, разговор закончен. Не донимай.
     Один из тех, кого Федя Пранк назвал жлобьём, поднял руку и, щёлкнув пальцами, потребовал водки.
     Стоявшая рядом официантка, казалось, только этого и ждала. Быстрым шагом она вошла в подсобное помещение, вышла из него с подносом, на котором стоял полулитровый стеклянный графин, и, поставив его перед тем, кто сделал заказ, спросила с вежливой улыбкой: не надо ли принести чего-нибудь ещё.
     –   Когда чего-нибудь ещё понадобиться, тебя позовут, – ответили ей.
     Официантка согласно кивнула, всем своим видом показывая, что это её вполне устраивает, и вернулась туда, где стояла до того, как её согнали с места.
     –   Знаете, кого я сегодня видел? – сказал капитан Кравец, обращаясь к Преображенскому. – Вы будете смеяться, но это опять Арина Берг.
     Его спросили: где.
     Капитан Кравец ответил: в гинекологии.
     –   Где-где? – засмеялся Васильчиков. – В гинекологии? Ты чего там лечил?
     Ребята подхватили смех.
     –   Да, Матвей! Расскажи, не стесняйся!
     –   Дураки вы все, – ответил Кравец. – Ничего я там не лечил. Меня туда вызвали.
     –   Кто?
     –   Администрация. Арина там устроила очередной дебош – поругалась в очереди с беременной, швырнула в неё сумочку, расцарапала щёку, много чего наговорила. В общем, всё, как обычно, ничего нового.
     –   Вот ведь тварь, – прошептал Юдин. – Как же я её ненавижу, кто бы только знал.
     Шрек широким жестом отодвинул от себя тарелку с лагманом и попросил объяснить ему, дураку: почему люди, подобные Арине Берг, ведут себя так, будто жизнь им чего-то недодала.
     –   Ведь всё у них есть – деньги, известность, власть! Чего ещё не хватает?
     –   Это по сравнению с тобой у неё всё есть, – ответил Васильчиков, – а по сравнению с какой-нибудь столичной светской львицей у неё всего мало... Есть за что, понимаешь, обижаться на жизнь.
     –   Нет, всё равно не понимаю! Ведь раньше, Артур, таких не было, согласись?
     –   Раньше много чего не было. Ну и таких, как Арина, тоже. Это факт.
     Васильчиков тщательно перемешал ложечкой сахар в бокале, после чего аккуратно положил её на край блюдца и, выпрямив спину, добавил, что и раньше были оторвы, которые могли ни за что ни про что послать на три буквы. 
     –   Но Арина! Она же ведёт себя так не потому, что плохо воспитана, а потому что искренно презирает нас – считает: если бы мы передохли, всем бы от этого стало только лучше! И она, скажу вам, права – да-да! – стало бы гораздо лучше! И не только ей без нас, но и нам без неё.
     –   Не согласен! – воскликнул Асисяй. – Мы без неё всяко проживём, а вот она без таких как мы – официантов и горничных – дня не протянет!
     –   Вообще-то, – вступил в разговор Смайлик. – Кроме того, что мы работаем в сфере услуг, многие из нас ещё творят и созидают, в отличие от неё, иждивенки. 
     –   Так я о том и говорю! Если она исчезнет из нашей жизни мы совершенно ничего не потеряем!
     –   Куда это она интересно исчезнет?
     –   Неважно! Переедет в другой город, подохнет от какой-нибудь заразы. Да её, такую стерву, в любой момент могут просто грохнуть!
     –   Кто грохнуть? Подробней, пожалуйста,
     –   Смайлик, не придирайся к словам! Я могу!
     –   Ты?!
     –   А что? Ты меня знаешь – я принципиальный противник насилия. Но даже я – принципиальный противник насилия – готов поступиться своими принципами ради общества – ради здорового, свободного от моральных уродов общества, в котором – не забывайте! – в скором времени предстоит жить нашим детям!
     Асисяй схватил заварной чайник и вылил всё его содержимое в стоящую перед ним пиалу. Отпил и, поставив на место, спросил:
     –   Что я опять не так сказал?
     –   Всё ты правильно сказал, – ответил Васильчиков. – Я об этом, кстати говоря, тоже недавно думал.
     –   О чём именно, если не секрет?
     –   О том, как себя вести, если, скажем, террорист на моих глазах начнёт стрелять по людям. Продолжать придерживаться своих моральных принципов или уничтожить его?
     –   По-моему, Артур, ответ на этот вопрос очевиден.
     –   Тогда другой вопрос: Арину Берг можно приравнять к террористам?
     –   Так она и есть самый настоящий террорист! – выкрикнул Радик. – Она же что хочет, то творит! А главное: ей наши законы похер! Ведь это же наши законы – верно? – а не её и не её папы!
     Васильчиков согласно кивнул.
     –   Ну да, ну да. Террорист – это тот, кто терроризирует мирных жителей. Понятно. Тебе, Матвей, есть что добавить?
     Капитан Матвей Кравец скрестил руки на груди и после небольшой паузы попросил угадать, чем он, старший оперуполномоченный уголовного розыска – человек, у которого на счету каждая минута рабочего времени, полдня занимался в гинекологии.
     –   Опрашивал свидетелей? – предположил Федя Пранк.
     –   Не угадал... Уговаривал потерпевшую не подавать заявление на Арину Берг. Кстати, безуспешно.
     –   Да ты что!
     –   Да, Федя, да. Мне было стыдно за себя, противно и, тем не менее, я, как какой-то там паршивый, извините за выражение, адвокатишка, делал всё для того, чтобы наша террористка могла и дальше безнаказанно терроризировать мирных жителей.
     –   Как же так, Матвей?    
     –   Хотите знать: почему я так поступил? Отвечаю. Я поступил так потому, что мне, бодливой корове, бог рога не дал. Понятно? Вернее, дал, но мне мой непосредственный начальник, который меня и отправил в гинекологию, настоятельно порекомендовал приберечь их для других дел.
     Ребята зашумели.
     –   Так что теперь? – спросил Асисяй. – На неё и управы в городе нет? Артур! 
     Артур Васильчиков развёл руками, как бы давая понять: тут он – пас, и сказал, что на этот риторический вопрос каждый волен ответить сам.
     –   Брось! – поморщился Федя Пранк. – Все прекрасно понимают, что надо делать. Только боятся произнести вслух.
     –   И правильно делают, что боятся.
     –   Согласен. Убивать нельзя. Но вот что я вам скажу, ребятки: в жизни каждого народа бывают моменты – их ещё называют периодами духовного разложения – когда одна показательная казнь способна отрезвить общество гораздо быстрее, чем нравоучения сотен тысяч моралистов.
     Все: активисты движения «СтоипХам» и одноклассники одобрительно загудели.
     –   Это-то понятно, – сказал Смайлик. – Непонятно другое: дальше что?
     –   Что, дальше что? Ты о чём?
     –   Сейчас объясню... Вот смотри: недавно мы говорили о том, что предавать смерти никого нельзя, и даже, ни к ночи будет сказано, Арину Берг. Потом решили, что предавать смерти, может, и нельзя, а вот приговорить к казни, пусть даже условной, не мешало бы. Сегодня мы помечтали о жизни, в которой ей нет места, и ради этой жизни готовы примириться с её убийством... А дальше что? О чём мы с вами будем говорить завтра? Послезавтра? Через неделю?
     –   Смайлик! – перебил Юдин. – Мы уже вроде всё выяснили. Что тебе ещё не ясно?
     –   Да всё мне с вами, мизантропами, ясно!
     –   Вот и хорошо.
     –   Что хорошо?
     –   Хорошо, что тебе с нами всё ясно. Чайку попей.
     –   Да пошёл ты в жопу!
     –   Сам туда пошёл, урод!
     Шумный спор между активистами движения «СтопХам» привлёк внимание посетителей чайханы. Один из мужчин с наколками на пальцах хмуро посмотрел в их сторону и негромко бросил:
     –   Ша! Разгалделись тут.      
     Ребята умолкли.
     Не найдя к чему придраться, мужчина отвернулся. Взял за горлышко графин, разлил по рюмкам водку и сказал, что многое бы дал за то, чтобы снова встретиться с Макарычем, выпить с ним пол-литра и проговорить всю ночь по душам.
     –   Я бы тоже многое дал... – Отозвался один из его приятелей, и, резко привстав, взмахнул кулаком. – Любому бы дал. В рог! В лоб! В рыло! Куда угодно! Чтобы только выпить с ним, поговорить.
     –   Ладно! Давайте, парни, за Макарыча ещё раз, не чокаясь. Он, кстати, тоже мог любому дать в рог.
     –   И давал. Помним. Было дело. И не раз.
     Мужчины с наколками на пальцах, выпили, не чокаясь, чуть-чуть закусили, потом снова налили-выпили и снова потребовали водки.
     Глядя на них, Шрек озабоченно покачал головой.
     –   Пить им больше нельзя – развезёт. Они ж, гляньте, совсем не закусывают.
     –   Развезёт – это ладно, – заметил Радик. – Хуже, если они сами разойдутся.
     Из кухни официантки вынесли два больших блюда с пловом – по одному на каждый занимаемый рабочими-таджиками достархан.
     Самый старший из таджиков – немолодой мужчина с белой бородой и чёрным морщинистым лицом, раскрыл перед собой ладони. Подождав, когда его соседи сделают тоже самое, прошептал: «Бисмилляхи Рахмани Рахим», после чего провёл ладонями по щекам и первым приступил к трапезе – взял с края блюда щепоть жирного риса, смял в комок так, чтобы тот не развалился в пальцах, и аккуратно положил в рот.
     –   Ни хрена себе! – прохрипел один из мужчин с наколками на пальцах. – Руками жрут... Эй, вы! – крикнул он таджикам. – Вам что, ложек не дали? Или мамка пользоваться не научила? Нет, так подходи по одному, научу!
     –   Брось, – сказал ему кто-то из приятелей. – Охота тебе связываться? Нормально ж сидим, выпиваем, никого не трогаем, кореша поминаем.
     –   Не, а чего они, в натуре, как обезьяны? Пусть вон валят к себе в джунгли, там и жрут как хотят. А здесь нормальных людей, может, от этого тошнит до глубины души... Хотя тут ты на минутку прав – надо выпить.
     Подошла официантка. Поставила на достархан графин с водкой и, вежливо улыбнувшись, спросила: не принести ли им чего-нибудь ещё. Услышав в ответ: «Задолбала ты своим чего-нибудь! Вали отсюда!», схватила поднос с пустым графином и убежала в подсобное помещение.
     –   Ну что? – Федя Пранк легонько толкнул капитана Кравца плечом в плечо. – Может, всё-таки вызовешь наряд?
     –   Нет, – ответил тот.
     –   Ну смотри: как бы потом жалеть не пришлось.
     После этих слов всем – активистам движения «СтопХам» и одноклассникам Преображенского – захотелось чая. Те, у кого он был – стали наполнять свои пиалы и чашки, у кого закончился – подозвали официантку и сделали новый заказ.
     Одному Преображенскому не хотелось – ни пить, ни есть, ни наблюдать за тем, как люди пьют, едят, получают удовольствие от того и другого. Он сидел, изредка поднимая глаза на соседний достархан, где мужчины с наколками на пальцах смачно пили водку, и думал о том, что будет потом, когда они её допьют.
     «Пойдут, наверное, отучивать таджиков есть руками. Кравец, понятное дело, встанет у них на пути, станет размахивать удостоверением сотрудника МВД. Те расценят его вмешательство, как грубое нарушение своих гражданских свобод, и разобьют пустой графин о его голову. Тамик с Радиком вступятся за Кравца. Их тоже побьют, а следом всех остальных, включая хилых таджиков. Потом они снова сядут за достархан и будут продолжать пить... Ну и ладно. Мне-то что? Побьют меня или убьют в пьяной драке, теперь уже не важно».
     Он поднял голову и первое, что попалось на глаза – графин с водкой. Водка, вдруг вспомнилось ему, – ничто иное как обыкновенный сорокапроцентный раствор этилового спирта с довольно простой химической формулой – C2H50H, где один атом углерода связан с тремя атомами водорода, другой – с двумя атомами водорода и одним атомом кислорода, который в свою очередь связан с ещё одним атомом водорода.
     «А вот интересно, – подумал он. – Если убрать углерод и добавить два атома кислорода, получится H2O? По идее должно – элементы-то те же».
     Решив поэкспериментировать, Преображенский вперил взгляд в содержимое графина. Представил себе молекулярную решётку водки, похожую на фигурку собранной из пластмассовых палочек мультяшной собачки, усилием воли выдернул из неё атомы углерода и заменил двумя, взятыми из воздуха, атомами кислорода. Мысленно присоединил к каждому из них по два оставшихся от водки маленьких атома водорода и всё это тщательно перемешал.
     «Хорошо. Теперь, как учил Пророк, надо отыскать в себе функцию превращения и активировать её».
     Мучиться долго не пришлось. По тому, как дрогнуло, а потом затуманилось и очистилось содержимое графина, Преображенский понял – у него получилось.
     –   Единственно, что есть хорошего в этой забегаловке! – сказал, громко смеясь, один из мужчин с наколками на пальцах. – То, что официантки тут быстро бегают. Не хуже твоей лани.
     Пока его приятели хохотали над шуткой, он взял графин и разлил по рюмкам.
     –   А теперь, парни, давайте выпьем за нас, живых и здоровых!
     –   Правильно!
     –   За нас!
     –   Ещё живых и, к несчастью, многих ещё о-го-го каких здоровых! Давайте!
    Все четверо залпом выпили, потом крякнули, помахали у открытого рта ладонью... и на какое-то время перестали дышать. Посмотрели друг на друга так, словно хотели воочию убедиться в том, что вкусовые ощущения их не обманули, и опустили рюмки.
     –   Так, я не понял, – прохрипел один из них. – Что за херня?
     –   Это не водка!
     –   Вижу, что не водка. Я спрашиваю: что это за херня такая?!   
     Мужчины с наколками на пальцах повскакали с мест.
     –   Где эта падла?
     Увидев официантку, бросились на неё. 
     Из-за того, что клиенты всё время громко матерились и перебивали друг друга, официантка долго не могла понять, что произошло, пока, наконец, не догадалась попробовать на вкус содержимое графина. Попробовав, ойкнула и умчалась к администратору. Администратор – полная русская женщина, при появлении которой мужчины с наколками на пальцах разразились новой порцией брани, тоже попробовала на вкус содержимое графина и тоже выругалась. Но тут же взяла себя в руки и, поправив причёску на висках, принесла всем посетителям заведения извинение за досадное недоразумение, вызванное проблемами поставщиков алкогольной продукции, за качество работы которых администрация чайханы ответственности не несёт.
     И тут, когда накал страстей немного спал, а шум чуть-чуть утих, до ушей Преображенского донёсся еле слышный смех.
     Преображенский замер, боясь пошевелиться. Этот смех, этот голос, который он отличил бы от тысячи других голосов, мог принадлежать только одному в этом мире...
     Боясь спугнуть его, он зажмурился и мысленно пообещал Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души.   
     Перед ним тут же возник белый лотос.
     Затаив дыхание, Преображенский прикоснулся к нему кончиками палец и в мгновенье ока оказался в сердцевине цветка, а следом – в центре бескрайней равнины, где под сенью древа познания смеялся Пророк.
     Увидев Преображенского, Пророк приветливо помахал рукой и снова залился весёлым смехом.
     –   Ну, насмешил. Нет, я, конечно, надеялся, что ты исправишь свою чудовищную ошибку, но, чтобы так... – Он восторженно покачал головой. – Удивил. Прямо скажем: удивил. Очень остроумно.
     Преображенскому стало холодно. Он обнял себя за плечи, потом решил, что стоять в такой позе перед посланником Высшего разума некрасиво и выпрямил руки. 
     –   Спасибо за добрые слова, – сказал он, – но... Это ведь вы сделали да? Я имею в виду, превращение вина в воду. Я угадал?
     –   Ну что ты! – приложив ладони к груди, воскликнул Пророк. – Нет! Не веришь, можешь свидетелей спросить. – При этих словах он кивнул в сторону стоящих чуть поодаль Фесвитянина с Седьмым от Адама, и снова рассмеялся. – Я лишь помог. Да и то: чуть-чуть, самую малость.
     Преображенский огляделся. То, что он увидел, его почти не удивило – после всего, что с ним случилось, показалось вполне естественным то, что равнина, на которой ещё недавно паслись табунки седогривых ковылей, вымерзла, небо обледенело, а некогда зелёный дуб, соединивший это небо и эту землю в одно нерушимо целое, покрылся инеем в тот день и час, когда у него – того, кто это создал своим воображением, не стало сил жить.          
     –   Тебе надо отдохнуть, – тихо сказал Пророк. – Тем более что заданий больше не будет... Можешь гулять сколько хочешь, веселиться, делать глупости – теперь тебе позволено абсолютно всё.
     –   Так уж и всё?
     –   Всё!
     –   Понятно. Значит, опять что-то случилось. Что на этот раз?
     –   Ничего. Кроме того, что послезавтра тебя ожидает решающий экзамен... Так что не отказывай себе ни в чём – сдав его, ты уже никогда не станешь таким, каким был прежде.
     –   Неужто всё так серьёзно?
     –   Серьёзней некуда. После обряда инициации – а речь как ты, наверное, догадался идёт о нём – твоё преображение станет необратимым.
     Пророк грустно улыбнулся. Привлёк Преображенского к себе и, поцеловав в голову, сказал, что ждёт не дождётся того момента, когда он из юноши, мучительно ищущего себя и своё место в жизни, превратится в мужчину, способного указать дорогу к спасению миллиардам заблудших в поисках истины людей.
     После этого они ещё долго сидели на грубо сколоченной скамье и вели неторопливую беседу о смерти и бессмертии, о Боге, его учениках и роли учеников в создании новой религии.... Когда пришло время прощаться, Пророк крепко обнял Преображенского, пожелал удачи, терпения, сил, а главное, чтобы сердце его во время обряда инициации было твёрдо, как камень, и жёстко, как нижний жернов. После чего подтолкнул в спину – «Иди, тебя ждут!» – и взмахнул рукой. Заледеневшее небо в ту же секунду стремительным вихрем обрушилось на вымерзшую равнину, скрутило в глубокую воронку и затянуло внутрь чёрной пропасти, испещрённой светом бесчисленных звёзд.

     Преображенский очнулся, когда в чайхане никого, кроме активистов движения «СтопХам» и одноклассников уже не было.
     Тряхнув головой, спросил оберегающего его покой Васильчикова: где все.
     –   Ушли, – ответил тот. – Матвея вызвало начальство, жлобьё само слиняло.
     –   Без драки?
     –   Без. Во всех бутылках с алкоголем оказалась вода, бухать стало нечего, поэтому обошлось без эксцессов.
     Акчурин хихикнул. Сказал, что денег с жлобов за выпитое не взяли, вот они на радостях всем всё простили.
     –   А вы, Варлам Сергеевич, что в это время делали? – спросил Шрек. – Медитировали?
     Преображенский вышел из-за достархана. Разминая затёкшие ноги, прошёлся по залу, зевнул и, сладко потянувшись, сказал, что пора идти спать.
     –   Не уходите, – попросил Смайлик. – Останьтесь. Обещаю: будет интересно.
     –   Да, – подтвердил Васильчиков. – Сегодня мы встречаемся с посланником Высшего разума – Пророком. Третий день кряду, между прочим.
     Преображенский удивился.
     –   Третий день? Надо же. Не знал. И чем вы с ним занимаетесь?
     Васильчиков пожал плечами.
     –   Да так. Альтернативными религиями, оккультизмом и другими интересными вещами... Что же касается сегодняшней встречи, то она, насколько я понял, приурочена к подготовке какого-то важного события.
     –   Понятно... Нет, я всё-таки, пожалуй, пойду. Холодно тут. Да и вообще... Устал что-то.
     Преображенский какое-то время постоял, уткнувшись глазами в пол, потом посмотрел по сторонам так, будто забыл, где находился, и, низко ссутулившись, направился к вешалке.
     В чайхану вбежал запыхавшийся капитан Кравец. Подошёл к Преображенскому, помог застегнуть верхнюю пуговицу пальто, с которой тот никак не мог справиться, и, наклонившись к уху, сказал, что одни весьма важные персоны просят у него аудиенцию.
     –   Чего просят? – не расслышал Преображенский.
     –   Быть представленными вам.
     –   Вот как? Кто такие?
     Кравец замялся, не зная, как тактичнее уйти от ответа, и прошептал: это те, благодаря стараниям которых на экранах центральных телеканалов вышла передача о нём.
     –   Так они из Москвы? Не местные?      
     –   Нет, Варлам Сергеевич, не из Москвы – дальше. Гораздо дальше.   
     Преображенский понимающе кивнул и сказал, что готов встретится с ними дня через два, после обряда.
     –   Какого обряда?
     –   Скоро узнаете. Может быть, даже сегодня.
     Преображенский повернулся лицом к активистам движения «СтопХам» с одноклассниками, внимательно наблюдавшими за каждым его шагом, помахал на прощанье рукой и вышел из чайханы.
    На ходу снимая с себя дублёнку, капитан Кравец быстрым шагом подошёл к активистам движения «СтопХам». Кинул её вместе с шапкой на соседний достархан и уселся рядом с Васильчиковым.
     –   Ну? Что там у вас случилось? Рассказывай! – обратился к нему Федя Пранк. – Ещё одно ритуальное убийство?
     –   Почему убийство? И почему именно ритуальное?
     –   А чем ещё объяснить твой побег? Убежал, ничего не сказав, будто ЧП какое случилось.
     Капитан Кравец отпил из пиалы холодного чая.
     –   Приходила Арина Берг с адвокатом. Подала встречное заявление на потерпевшую.
     –   Арина Берг? Ну, теперь понятно, чего это ты вдруг сорвался.
     –   А вот мне не понятно! – воскликнул Шрек. – Чего это перед ней опять на цырлах забегали? Или её отца уже не снимают? 
     –   Никто никого не снимает. Успокойся.
     –   То есть, как это никто никого?
     Все посмотрели на капитана Кравца, потом на Васильчикова.
     –   Артур!
     –   Что, Артур? – Васильчиков заёрзал на месте. – Артур... Ну да! Была, говорят, встреча губернатора с мэром. О чём они там говорили неизвестно, но только сразу после неё из администрации поступило негласное указание – снять с Берга все ранее выдвинутые обвинения в превышении должностных полномочий.
     Шрек хлопнул ладонью по достархану так, что всё, что стояло на нём, вздрогнуло и зазвенело.
     –   Откупился, гад!
     –   И что теперь? – спросил Тамик. – Арина будет по-прежнему терроризировать город? Так получается?
     Ребята зашумели.
     –   Нет, надо что-то делать...
     –   Да убить её на фиг, и все дела...
     –   Правильно...
     –   Убить...
     –   Хватит с ней церемониться...
     –   Сколько можно...
     –   Матвей! – обратился Асисяй к капитану Кравцу. – Скажи: а можно с ней сделать как-нибудь так, – он провёл ногтем большого пальца себе по горлу, – чтобы в случае чего до нас не могли докопаться? Чисто теоретически, разумеется?
     –   Отправить её на восток вечный без улик и свидетелей? – уточнил Кравец. – У нас всё можно. Чисто теоретически.
     –   А можно, – перебил Васильчиков, – напомнить вам о том, что отныне мы принадлежим не себе, а Га-Мациль мэ Русиа? И что действовать мы должны в его интересах, а не в интересах города, тем более что в последнее время хрен поймёшь, какие у него интересы... В общем, один раз накосячили – и хватит! – с сегодняшнего дня будем делать только то, что санкционировано им или Пророком. Всем всё понятно?
     Радик поднял руку.
     –   Радик! Ты что, у нас сегодня самый тупой?
     –   Я не тупой, у меня предложение умное.
     –   Какое?
     –   Перестать, наконец, трепаться и заняться тем, ради чего собрались – медитацией.
     Спорить с Радиком никто не стал. Не прошло и трёх минут, как все взялись за руки – активисты движения «СтопХам» вокруг одного достархана, одноклассники вокруг другого – успокоились, отдышались и по команде Игоря Рыжика закрыли глаза.

     Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув унылым взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.
      Чем выше поднимается он, тем меньше остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.
      Обозревая дольный мир, он замечает над скопищем белесых облаков поросшую оливковыми деревьями невысокую гору над древним городом и Гения Из Гениев, попирающего вершину этой горы.
     Весь мир лежит у его ног. Весь мир боится его, трепещет перед ним, ненавидит и уважает. Его именем называют детей, фамилией – города. О нём создают мифы, сочиняют книги, снимают фильмы – все хотят понять, как ему, ещё молодому человеку из российской глубинки, удалось привлечь к себе внимание сильных мира сего, стать незаменимым для них, а став незаменимым, захватить власть и самому править миром.
     Разглядывая свою паству, полностью заполнившую долину с ручьём, Гений Из Гениев вспоминает, как, казалось бы, ещё совсем недавно сетовал отцу своему на то, что люди, несмотря на всё, что он для них сделал, поклоняются в своих храмах кому угодно, только не ему.
     «Хочешь, чтобы люди поклонялись тебе? – спросил тот. ¬– Ну так заставь их».
     И он, Гений Из Гениев, заставил. По праву главы мирового правительства созвал Вселенское экуменистическое собрание, на котором духовные лидеры всех мировых религий пусть не сразу и не без проблем, провозгласили его Единым богом-Спасителем Земли... Кому-то это решение собрания не понравилось, кто-то принял его с восторгом, большинство же верующих всего мира отнеслись к нему с пониманием, как к необходимой процедуре юридического оформления давно свершившегося факта.
     Гений Из Гениев улыбается, вспоминания те счастливые дни.      
     Его, доброго бога, любили – искренно, фанатично – так, что казалось: это навсегда. Но прошло несколько месяцев, и всё изменилось. Ортодоксальные приверженцы старых богов, в ответ на экспроприацию храмов в пользу новой церкви, взбунтовались. Они демонстративно не поклонялись его изваяниям, плевали на иконы с его изображениями, отказывались приносить ему ритуальные жертвы. Он каждый раз искренне расстраивался по этому поводу, злился, но до поры до времени терпел. И только когда какой-то религиозный фанатик прилюдно обозвал его сыном погибели, а его церковь – вавилонской блудницей, не выдержал – приказал наказать наглеца. Фанатика в тот же день удавили. Узнав об этом, он заперся в своём кабинете и всю ночь за бутылкой анисовой водки то громко проклинал убитого во имя его, то тихо оплакивал, пришедшего во имя своё, так как понимал, чего не понимали остальные – доброго бога в мире больше нет и, значит, мир добрым больше не будет.
     Гений Из Гениев продолжает разглядывать свою паству, собравшуюся посмотреть на очередное чудо, и вспоминать события, заставившие его подняться на вершину этой горы.
     Мир действительно стал другим. Когда количество верующих в него, после убийства религиозного фанатика, резко уменьшилось, он решил, что хватит продавать себя за бесценок приверженцам старых богов, пора скупать их самих. Для этого он выделил им денег, в несколько раз больше того, что они просили, завалил предложениями о выгодном сотрудничестве, а взамен приказал реально и online присутствовать на всех торжественных богослужениях в его честь. На этих богослужениях он творил чудеса – мановением руки заставлял разговаривать мраморные статуи, передвигаться горы, раздваиваться и растраиваться солнце с луной. А когда и это не помогло, дал фанатику одной из старых религий подстрелить себя на одном из таких собраний, после чего умер на глазах миллионов, и на следующий день воскрес.
     Гений Из Гениев улыбается, вспоминая тот случай, и снова хмурится.
     Его воскрешение из мёртвых поразило весь мир, но результата, на который он рассчитывал, всё же не дало – приверженцы других богов были впечатлены его чудотворчеством, однако верить в его божественное происхождение больше не стали... А вскоре разразился страшный кризис – земля перестала рожать, наступил голод – и роптать на него стали не только представители запрещённых религий, но и до этого верные адепты. В разных концах планеты прошли стихийные акции гражданского неповиновения, в городах массово сносили его изображения, оскверняли изваяния в храмах. Узнав об этом, он хотел по совету своего отца перебить всех бунтующих и неверующих в него, но испугался того, что ситуация окончательно выйдет из под контроля, и решил предпринять ещё одну – последнюю попытку миром доказать, что он – действительно тот, о ком сказал Исайя: «Он был презираем, и мы ни во что ставили Его». Для этого собрал в телестудии известных богословов и теологов, книжников и раввинов, муфтиев и улемов и предложил подискутировать на тему: кто есть истинный бог.
     Гений Из Гениев осторожно подходит к самому краю обрыва.
     Сначала всё шло как нельзя лучше – представители христианства, иудаизма, ислама тут же затеяли жаркий спор – перебивали друг друга, скандалили, ругались и ругали не своих богов. И когда в своём заключительном выступлении он назвал себя единственным богом, и в доказательство перечислил свои деяния, ни у кого из тех, кто растратил себя на взаимные словопрения, не нашлось ни сил, ни времени аргументированно возразить ему. Поняв, что попали в искусно расставленную ловушку, проигравшие покинули телестудию под улюлюканье толпы, но перед этим обозвали его и его адептов бесовским отродьем.
     Гений Из Гениев сжимает кулаки от гнева.
     Этого оскорбления он не простил ни им, ни тем, кого они представляли. Всех участников диспута в ту же ночь казнили, а в местах, где проживали христиане, иудеи, мусульмане, начались массовые погромы. Он понимал, что так поступать нельзя, что подобными методами проблему лояльности не решить, но ничего поделать с собой не мог. Ему было страшно, а единственный способ заглушить страх – знал он по опыту войны – внушить ещё больший страх тем, кто тебя напугал... Погромы прекратились только тогда, когда в местах проживания христиан, иудеев, мусульман не осталось, по словам выживших, ни тех, ни других, ни третьих.
     Гений Из Гениев усмехается.
     «Затаились!»
     То, что приверженцы старых богов затаились – ушли в подполье, стало ясно после подведения итогов переписи населения, согласно которой девяносто процентов опрошенных причисляли себя к адептам новой церкви, в то время как анонимные опросы показали, что в действительности таких гораздо меньше... Узнав об этом, он совсем уныл. Ему казалось, он сделал всё для того, чтобы люди любили его, и чтобы те, кто его невзлюбили, не мешали жить. Но они мешали. Тем, что жили, тем, что живы, тем, что не было дня, когда бы ему не доносили о тайных вечерях, где прославляли старых богов и поносили нового. Он устраивал на них облавы, распинал попавшихся на крестах, рубил им головы, вешал на столбах, фонарях, заборах. А они снова собирались в тайных местах, а он снова распинал, рубил и вешал, а они снова собирались, а он снова рубил и вешал, рубил и вешал, рубил и вешал...
     Гений Из Гениев огорчённо качает головой – не так давно во время очередного приступа отчаянья он отдал опрометчивый приказ убить пророков Илию и Еноха. Пророков по местной традиции забили камнями, но – вот чудо! – они, не познавшие смерти, через три с половиною дня вознеслись на небо, как некогда вознёсся Иисус Христос, и как сейчас на потеху многотысячной толпе, попробует вознестись он сам. Потому что он, Гений Из Гениев, чей приход предсказан всеми монотеистическими религиями мира, тоже бог, и значит тоже должен уметь летать.
     Гений Из Гениев глубоко и часто дышит, потом, как птица перед полётом, приседает и отталкивается от края обрыва...
     Пролетев сквозь грозовую тучу, Преображенский на мгновение теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков, а когда, выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом дольный мир, видит поросшую оливковыми деревьями невысокую гору над древним городом и фигурку маленького человека, стремительно падающего в наполненное кипящей серой бездну.

Глава 8

Человеческая порочность ненасытна.
                (Аристотель).

     Несмотря на упадок сил, Преображенский чувствовал себя хорошо. С аппетитом позавтракал варёными яйцами вприкуску с кусочком обезжиренного сыра, догрыз оставшееся недогрызенным со вчерашнего дня большое зелёное яблоко с раскрасневшейся за ночь мякотью, обсудил с бабушкой за чашкой чёрного кофе меню на ужин (из двух предложенных ею вариантов: курицы, фаршированной шампиньонами, и цыплёнка, нашпигованного черемшой, выбрал цыплёнка, фаршированного шампиньонами), и с надеждой на то, что вечер будет не менее вкусным, чем утро, отправился в школу.
     В раздевалке его встретили Кузнецов, Акчурин, Рыжик. Обрадовавшись так, будто не виделись много дней, они обступили Преображенского плотным кольцом и за разговорами о том, что было, пока его не было в школе, поделились свежими новостями – двумя хорошими и одной плохой.
     Первая хорошая новость заключалась в том, что он прекрасно выглядит, особенно, если сравнивать с собой вчерашним; вторая – Савелия Проскурина готовят к перевозке в выбранную Тамарой московскую неврологическую клинику; и третья, единственно плохая, – сама Тамара простыла и два дня безвылазно сидит дома.
     После уроков подошёл Юдин. Отведя в сторонку, спросил: не пропал ли у него ещё интерес к Гарпагону, и, если нет, не хочет ли он встретиться с человеком, который знает, где его найти.
     Интерес к Гарпагону у Преображенского не пропал. Договорившись с Юдиным встретиться на автобусной остановке железнодорожного вокзала в восемнадцать ноль-ноль, они пожали друг другу руки и разошлись.

     Человек, c которым собирался встретится Преображенский, жил в одном из старых частных домов на окраине города, в районе, где обитали железнодорожники – большей частью бывшие.
     Всё здесь казалось запущенным и ветхим. Ночные фонари горели по-старчески немощно – из последних сил; дорогу замело, судя по всему, ещё в начале зимы, когда на едва замёрзшую землю лёг первый снег; окна погрязших в сугробах домов светились робко и несмело, так, будто стеснялись себя и своего преклонного возраста.
     Калитка в заборе была приоткрыта. Юдин с Преображенским беспрепятственно прошли через маленький двор, пересекли пахнущие мышиным помётом сени и оказались в холодной тёмной комнате.
     Вопреки ожиданиям их никто не встретил.
     Преображенский постоял несколько секунд, ожидая, когда глаза привыкнут к темноте. Огляделся. Беспросветно чёрная комната, судя по ощущениям, была невелика, не больше четырех-пяти метров как в одну, так и другую стороны, пуста и зловеща.
     Он вытянул руку и, медленно, боясь впотьмах потерять равновесие, двинулся вперёд. Сделал один шаг, второй, на третьем слегка качнулся, на четвёртом коснулся шершавой стены и прислонился к ней плечом.
     И тут ему послышалось, как кто-то за его спиной шаркнул по полу подошвой.
     Преображенский спросил шёпотом:
     –   Есть тут кто? Эй! Включите, пожалуйста, свет.
     Ответа не последовало.
     Преображенский сделал шаг в сторону и снова услышал за спиной шаркающий звук.
        –  Венька, я тебя не вижу! Где ты?
     Ответа не последовало.
     –   Не дури, Венька, отзовись, тебе говорю!
     Юдин не отозвался и в этот раз.
     Преображенскому стало не по себе. Он вытер внешней стороной ладони выступивший пот со лба и решил вернуться назад, к входной двери. Но едва он сделал шаг, как откуда-то из-за спины налетела чёрная тень. Одной рукой она обхватила шею Преображенского, другой зажала рот и нос платком, пропитанным каким-то резко пахнущим раствором, и удерживала до тех пор, пока он не затих.

     Преображенский проснулся от шёпота. Хотел встать, пошевелить кистями рук, но не смог – руки и ноги оказались туго привязанными к стулу, на котором сидел. Рот был заткнут кляпом, волосы и лоб вымазаны горьковатой липучей жидкостью.
     В комнате горели свечи – на подоконниках, на тумбочке, на телевизоре, на деревянных подлокотниках дивана и кресел. Самая большая свеча горела на столе, за которым сидел мужчина в кожаной куртке с косым воротником.
     Услышав скрип стула, мужчина в кожаной куртке повернулся в сторону Преображенского.
     Спросил:
     –   Знаешь меня?
     Преображенский кивнул. Ему ли было не знать. Пять лет назад, когда их двенадцатилетних оболтусов – Саву Проскурина, Славика Кузнецова, Рената Акчурина, Игоря Рыжика, его самого, а также увязавшегося за ними Веньку Юдина – забрали в полицию после кражи в супермаркете шести банок газировки, именно он – Михаил Юдин, пришёл в отделение по звонку своего младшего брата, и вызволил их.   
     –   Кто ты, я тоже наслышан от Вени, – продолжил Михаил Юдин. – Хотя, если бы ещё месяц назад мне кто-нибудь сказал о том, что ты заинтересуешь Пророка, клянусь, не поверил бы... Как же с годами мельчают люди. Ужас.
     Удручённо покачав головой, он подвинул к себе свободный стул. Сел напротив Преображенского и уставился на него.
     –   Хочешь знать: кто я на самом деле? Гарпагон! Настоящий. В отличие от тебя – фальшивого... Ты, Варлам, настолько фальшив и ничтожен, что тебя даже убивать жалко.
     Михаил Юдин сорвался с места. Наклонился над Преображенским и, брызжа слюной, зашептал ему в лицо.
     –   Хочешь, расскажу, каким я был Гарпагоном? О, ты восхитишься!.. Первое испытание гневом я прошёл играючи. Когда меня избила толпа придурков, я каждого из них потом вычислил, выследил, встретил в подъезде и урыл. Ты бы так смог? А второе испытание амбициозностью? Пророк хотел, чтобы у меня были ученики, так я, прикинь, сделал так, что уже через пару дней все те, кого я урыл, сами пришли ко мне и сами попросили стать их лидером... Испытание печалью я прошёл легко, а алчностью – непринуждённо! Отжал с пацанами фирму у первого встречного коммерса и поднёс Пророку миллион на блюдечке с золотой каёмочкой – бери, мол, мне не жалко, надо будет ещё срублю... Потом гордыня. И тут не было проблем. А вот дальше...
     Михаил Юдин умолк. Словно что-то ища, забегал глазами по полу. Встал, вернулся к стулу, сел и задумался.
     –   Дальше дело застопорилось. Пророк вдруг ни с того ни с сего наехал на меня – глаза, говорит, мои тебя б не видали. А за что – непонятно. Но я почувствовал: что-то очень ценное уплывает из моих рук... В общем, так и случилось – нового задания от него я так и не получил.
     Михаил Юдин снова задумался. Поднял на Преображенского полные слёз глаза и спросил, как он думает: почему Пророк не позволил ему пройти испытание отчаянием.
     –   Хотя догадываюсь... Ты! И такие, как ты, лжегарпагоны, мутят воду, пытаются занять моё место... Когда же вы, наконец, иссякните?
     Он обернулся и взял со стола костяной нож с кривым узким лезвием и рукоятью, обмотанной толстой нитью.
     –   Ты, Варлам, из всех Вениаминовых одноклассников нравился мне больше других... Ты умеешь нравиться – чего-чего, а этого у тебя не отнять. Но же ты понимаешь: Гарпагон может быть только один.
     Преображенский бешено затряс головой. Крикнул, что не стоит этого делать, что он ему не враг, что всё ещё можно исправить, договориться, решить миром, но Михаил Юдин не хотел ничего слышать – он приложил указательный палец к кляпу и попросил перестать мычать.
     –   Я же тебе всё досконально объяснил... Молчи.
     Преображенский крепко зажмурил глаза и принялся скороговоркой обещать Высшему разуму огонь своего сердца и тепло своей души за то, чтобы тот как можно скорее вызволил его из рук маньяка.
     Во внезапно установившейся тишине громко хлопнула форточка. Михаил Юдин нахмурился. Посмотрел в сторону смежной комнаты, откуда раздался этот звук, встал, взял свечу со стола и тихо на цыпочках вышел.
     Войдя в пустую тёмную комнату с открытой форточкой, он внимательно осмотрелся. Принюхался, прислушался к какому-то шороху, доносящемуся из-за стоящей в углу кровати, снова осмотрелся, а потом, точно пытаясь одним ударом застать врасплох того, кто прятался за спиной, резко развернулся на сто восемьдесят градусов и одновременно с разворотом махнул ножом.
     Свеча потухла и тут же загорелась.
     –  Кто-то здесь есть, – прошептал он. – Я тебя чувствую... Кто ты?
     Махнув ножом, он снова резко развернулся на сто восемьдесят градусов.
     Свеча снова потухла и снова загорелась.
     –   Ну же, ответь... Пророк! Не уж-то это ты?
     Он в третий раз развернулся на сто восемьдесят градусов, но уже с опущенным ножом.
     –   Я, – раздался в его ушах старческий голос.
     –   Ты, – лицо Михаила Юдина по-женски тонкое, с узкими капризными губами и острым носом, расплылось в счастливой улыбке. – Ты вспомнил обо мне. Наконец-то. Я тебя так ждал.
      –   Отпусти его.
     Лицо Михаила Юдина мгновенно изменилось – женские черты исчезли, и сквозь недобрую улыбку проступила гримаса разгневанного мужика.
     –   Нет! Ты не можешь поступить со мной так. Это несправедливо! Я – Гарпагон! Это меня выбрал наш отец!
     –   Отпусти его. Он мой.
     Михаил Юдин повернулся на девяносто градусов.
     –   Я твой!
     –   Ты тоже мой. Но сегодня мне нужен только он. Отдай его. Добром прошу.
     Михаил Юдин прыгнул в сторону и пырнул ножом пустоту – откуда, как ему показалось, донёсся старческий голос.
     –   Не бывать этому! Новым Христом должен стать я! Ты слышишь меня?! Я! И никто больше!
     И тут вдруг он попятился. Отбиваясь от невидимого врага, то беспорядочно размахивал перед собой ножом, то, виляя из стороны в сторону, кричал, что не отдаст Преображенского ни живым ни мёртвым.
     Михаил Юдин резко остановился. Демонстративно отбросил в сторону нож и, зло сощурившись, потребовал оставить его в покое.
     –  Я тебя не боюсь! Никакой ты не пророк! Ты лжепророк – козёл мелкорогий. Правильно про тебя Иоанн Богослов сказал: дрянь ты, только и знаешь, что живущих на земле обольщать. Пошёл вон! – Он вытянул перед собой руку с пальцами, сложенными щепотью, и добавил: – Пока я тебя тут не перекрес...
     Не договорив трёх букв, Михаил Юдин вздрогнул всем телом так, будто в него всадили пулю, и застыл на вздохе с поднятой рукой.

     Преображенский ослаб настолько, что, когда Юдин-младший развязал его, еле мог шевелить пальцами рук. Собравшись с силами, встал со стула, переступил с ноги на ногу и спросил: где Михаил.
     Юдин кивнул в сторону комнаты, где хлопнула форточка, и сказал, что с братом что-то случилось – он уже несколько минут стоит с поднятой рукой так, что ни растолкать его, ни сдвинуть с места решительно невозможно.
     –   Ну и чёрт с ним! – бросил Преображенский и, переваливаясь с боку на бок, вышел из комнаты. Пересек вместе с бросившимся за ним вдогонку Веней Юдиным пахнущие мышиным помётом сени, вышел во двор и направился по кривой тропинке к железнодорожному вокзалу. Остановился под тусклым старческим фонарём и спросил Юдина: кто такой Гарпагон.
     –   А ты не знаешь? – удивился тот.
     Преображенский посверлил его неприязненным взглядом и, ничего не ответив, пошёл дальше.
     Через десять шагов снова остановился. Развернулся и ударил Юдина кулаком в лицо.
     Юдин упал.
     –   Ты специально привёл меня сюда? – зашипел Преображенский, пнув его носком ботинка в бок. – Да? – Пнул ещё раз. – На заклание? Чтобы никто не помешал твоему братцу стать новым богом? – Пнул в третий раз. – Чего молчишь? Крыса! – Он в четвёртый раз пнул со всей силы Юдина в бок, плюнул в него, развернулся и пошёл дальше.
     Юдин встал и, прихрамывая, поковылял за ним.
     –   Подожди, Варлам! Я не виноват! Правда! – Он провёл ладонью по лицу и, увидев на ней кровь, заныл. – Ты меня попросил узнать о Гарпагоне, я обратился к брату за помощью. Откуда я мог знать, что он когда-то сам был им?
     Преображенский остановился.
     –   То есть, ты хочешь сказать, понятия не имел, что твой брат – ритуальный убийца?
     –   Да я узнал об этом только сейчас, когда Миша назвал себя Гарпагоном и охотником на гарпагонов! Точнее, на тех, про кого думал, что они гарпагоны.
     –   Врёшь!
     –   Чтоб передо мной закрылись врата Третьего Храма! Не вру!
     Преображенский не понял, что означает эта клятва, но по тому, как она была произнесена – предельно серьёзно, торжественно и даже несколько патетично, понял: Юдин, если и лжёт, то в чём-то другом.
      
     Преображенский не знал, что и думать. С одной стороны он ожидал чего-то подобного, а с другой – было непонятно, как он – примерный сын и внук, не сделавший никому ничего плохого, мог оказаться Гарпагоном – хищником, вместилищем всех страстей. И не просто хищником, вместилищем всех страстей, а хищником, который скоро станет Зверем.
    «Но и это, – вспомнил он, – ещё не самое страшное».
     Самым страшным было то, что имя этому Зверю – Антихрист.
     У Преображенского засосало под ложечкой.
     «С ума сойти! Я – человек, не сделавший никому ничего плохого, и вдруг – Антихрист. Смешно».
     Пока он убеждал себя в том, что это, вероятно, какая-то ошибка, что этого просто-напросто не может быть, поскольку – всем известно – он не злодей, не психопат, не человеконенавистник, к нему закралась сначала одна мысль о том, что он, возможно, не совсем прав, отказываясь признавать себя Антихристом, потом вторая, что он, возможно, совсем не прав, отказываясь признавать себя Антихристом, потом и третья, что он совершенно не прав, отказываясь признавать себя Антихристом.
     Преображенский пытался избавиться от этих мыслей, гнал их от себя, но они, как ночные комары, продолжали досаждать, звуча с каждой секундой всё настойчивей и громче:
     «Вспомни! Разве не ты собирался сменить Иисуса Христа?»
     «Разве не ты мечтал завоевать мир для того, чтобы устроить его по-своему?»
     «Разве не ты хотел увековечить своё имя в веках и народах?»
     «Так что не обманывай себя, ты – Гарпагон и будущий Антихрист».
     Преображенский вынужден был согласиться с собой: да, он действительно хотел сменить Иисуса Христа, завоевать мир, увековечить своё имя в веках и народах, но хотел сделать всё это по-хорошему.
     «А если по-хорошему не получается? – тут же возразил сам себе. – Что тогда? Всё бросить – учеников, вверивших тебе свои судьбы, людей, заблудших в поисках истины – и пойти работать на заводик простым инженером?»
     Преображенский задумался. Он не знал ответа на вопрос: «Что тогда?» и это незнание чудесным образом обнадёжило его – значит, подумал он, всё не так просто, как кажется на первый взгляд, и Антихрист, может так статься, ненавистен лишь потому, что является антагонистом Христа – главы всемогущей Церкви, которая в отместку за будущие гонения создала ему репутацию врага рода человеческого.
         
     Вечером, перед тем как лечь в постель, Преображенский заглянул в Википедию и, узнав о том, что слово Антихрист переводится с греческого как «вместо Христа», окончательно успокоился.
     «Христос, Антихрист, – протяжно зевнув, подумал он. – Невелика разница. Типичный пример дуализма – сосуществования двух противоположных начал... В общем, зря боялся, ничего страшного тут, похоже, нет».

     Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла. Окинув плотоядным взглядом тёмную тесную спальню, отталкивается от дивана и, тяжело шевеля могучими крыльями, летит сквозь потолки и тучи к заветной цели – городу, сходящему с неба. Он ещё не знает, что это за город и где его искать, но чувствует: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.
      Чем выше поднимается он, тем меньше остаётся сил. Наконец, не выдерживает и, чуть не плача от усталости и разочарования, начинает медленно снижаться.
      Обозревая дольный мир, он замечает над скопищем белесых облаков ребёнка последнего нефилима, который не знает ни в чём отказа. Ест сколько хочет, пьёт сколько может, предаётся удовольствиям насколько хватает сил. В два года выглядит как в пять, в пять как в десять, в десять как в двадцать. К тридцати годам он вырастает в огромного, больше пирамиды Хеопса, исполина. Животных он теперь поедает стадами, съеденные стада запивает озёрами, а то, что не доедает, не допивает – уничтожает своими ядовитыми испражнениями. Опустошив один континент, он перебирается на другой и там пожирает всё живое... Так продолжается много сотен лет. И вот однажды, доглодав косточки своей последней добычи, нефилим с удивлением обнаруживает то, что на земле некого есть. Нет ни тучных нив, на которых некогда паслись животные, ни животных, которых пасли люди, ни самих людей, и даже леса; с реками, где, казалось бы, совсем недавно водилась мелкая живность, полностью исчезли... Нефилим день и ночь рыщет по голой планете в поисках пропитания. А когда он окончательно убеждается в том, что планета пуста, вонзает когти в свой жирный бок и принимается пожирать себя.
     Пролетев сквозь грозовую тучу, Преображенский на какое-то время теряет из вида то, что происходит над скопищем белесых облаков. Выбравшись на открытое пространство, окидывает острым орлиным взглядом землю и видит, что стала она безвидна и пуста, что тьма сгущается над бездной, что Божий Дух больше не носится над водами, а Бог, разочаровавшись в своём творении, рушит небо и землю.
    
     Преображенский проснулся от хлопка. Приподнявшись над диваном, прислушался к доносящимся из приоткрытой форточки звукам засыпающегося города, зевнул, перевернулся на другой бок и снова заснул.
 
***

     Занятия в школе прошли быстро. Преображенский вернулся домой, пообедал и лёг отдыхать. Однако отдохнуть толком не удалось. Мысль о том, что он является Гарпагоном, а значит, будущим Антихристом, будоражила, не давала покоя. Он вскочил с дивана и принялся ходить по комнате – ему нестерпимо захотелось новых впечатлений, новых друзей, новой жизни, где слова: борьба, победа, великая слава являлись нерасторжимыми синонимами.
     «Кто тут сказал, что Гарпагон – вместилище всех страстей? Эзотерики – уроды! Навыдумывают чёрт знает что, а потом сами верят в то, что навыдумывали. Всё это ложь! Я хоть и, понятное дело, не простой человек, но вполне нормальный – могу кому надо и посочувствовать, и посоветовать, а, если понадобиться, промеж ушей врезать. И то, и другое мне не в тягость».
     Представив, что перед ним стоит эзотерик с противной кислой рожей, он выкинул сжатую в кулак правую руку, потом левую, пригнулся в одну сторону, нырнул в другую, и тут же нанёс два коротких косых удара в воображаемую челюсть.
     –   Вот так! А вы говорите: вместилище страстей.
     Отряхивая кисти рук, Преображенский подошёл к окну. Посмотрел на заснеженный город и решил пойти прогуляться. Быстро оделся и, крикнув бабушке, чтобы приготовила к ужину что-нибудь новенькое и вкусненькое, да побольше – он уже голоден до её будущих яств – выбежал из дома.
    
     На улице мело. Ветер хлестал в лицо, слепил глаза, затруднял дыхание. Тротуары замело так, что каждый шаг давался с трудом.
     «Нет, так дело не пойдёт, – подумал Преображенский. – Надо возвращаться».
     Но возвращаться домой не хотелось. Как всегда в холодный пасмурный день ему хотелось завалиться к кому-нибудь в гости, сесть у пышущей жаром батареи и за чашкой горячего чая поболтать с хозяином, а лучше с хозяйкой, о чём-нибудь пустом и приятном.
     Тут он вспомнил Тамару. А вспомнив, ахнул: как же долго её не видел и как же долго жил без неё.
     Почувствовав укор совести, Преображенский мысленно извинился перед ней за то, что много дней не навещал.
     «Я приду, – пообещал он. – Я обязательно приду. Прямо сейчас, сию минуту. Ты только, пожалуйста, не обижайся – впусти меня».

     Тамара впустила. Провела Преображенского в зал и посадила на диван. Сама села рядом в небольшом отдалении.
     Спросила: зачем пришёл.
     Он ответил: проведать.
     Тамара кивнула, дескать, ответ принят, и, опережая изрядно надоевшие расспросы о здоровье, сказала, что температура спала, горло не беспокоит, голова не болит – всё, в общем, более или менее нормально.
     –   Как дела с Савелием? Я слышал, его готовят к транспортировке?
     Тамара снова кивнула. Сказала, что о транспортировке речь пока не идёт, но тут и без разговоров понятно, что долго держать в бюджетной больнице того, кто неизвестно когда очнётся никто не станет.
     Она ненадолго замолчала и в продолжении темы о брате стала рассказывать, что ей пришлось пережить за последние шесть дней и сколько сил – моральных и физических – потребовалось для того, чтобы смириться с тем, что Савелий – некогда здоровый и сильный парень, никогда здоровым и сильным уже не будет.
     Преображенский слушал и млел. Ему хотелось утешить её, приласкать, поцеловать: в щёки, в шею, в губы, в маленькие груди с острыми, выпирающими сквозь тонкую майку сосками, а потом крепко прижаться к ней и долго-долго не выпускать из своих объятий.
     Он сам не заметил, как дотронулся до её подбородка.
     –   Ты чего? – прошептала Тамара.
     –   Бедная ты моя. Как же мне тебя жалко. Ты бы только знала.
     Он придвинулся к ней. Посмотрел в глаза и нежно коснулся губами её губ.
     Тамара не отстранилась.
     Он привлёк её к себе и поцеловал.
     Тамара сжалась в комок. А когда поняла, что неприятных ощущений от его прикосновений не испытывает – даже наоборот: получает от них удовольствие гораздо большее, чем раньше, до того, как он изменил ей – расслабилась: опустила веки и, откинув голову, подставила шею под его губы.
     Почувствовав, как на него накатывает горячая волна возбуждения, Преображенский просунул руку под майку и провёл ладонью по её голой спине.
     Давая понять, что ей это неприятно, Тамара повела плечами.
     Он убрал ладонь со спины и перенёс на грудь.
     Тамара оттолкнула Преображенского.
     –   Ты что делаешь?!
     «Ну, начинается», – подумал он.
     –   Ничего я не делаю. Ласкаю... Иди ко мне.
     Преображенский протянул руку, собираясь снова привлечь к себе, но та его снова оттолкнула.
     –   Как ты смеешь! После того, что было!
     –   Забудь. Ну же, Тамарочка! – Он обнял её за плечо. – Не капризничай. Тебе ведь раньше нравилось. Вспомни.
     Тамара скинула с себя его руку.
     –   Я сказала: не смей!
     Преображенский с недоумением посмотрел на неё.
     Он не понимал, что происходит. Ещё секунды назад она была добра с ним, нежна, податлива, и вдруг, именно в тот момент, когда ему хотелось зацеловать её до смерти, заартачилась.
     Преображенский почувствовал себя обманутым. Сколько раз он ласкал её, раздевал до трусиков, сколько раз в ответ на её тихую мольбу останавливал себя перед тем, как сделать последний шаг к тому, чтобы превратиться из влюблённого в неё в её любовника, потому что знал: стоит ему настоять – она уступит – никуда не денется – но, уступив, не простит минутной слабости ни себе, ни ему... И вот теперь, когда он чуть ли не впервые попросил сделать для него то, чего ей делать не хотелось, она отказала.
     «Неваляшка хренова! Что ещё я должен сделать для того, чтобы получить то, что мне принадлежит по праву? На колени перед ней встать? Не дождётся!»
     Горячая волна возбуждения схлынула, оставив после себя опустошение и злость.
     –   Иди сюда. По-хорошему говорю: иди!
     Преображенский протянул к Тамаре руку.
     Тамара вскочила на ноги.
     –   Не прикасайся ко мне! Хочешь щупать тёлок, иди к Надьке, там щупай!
     Преображенский вскочил следом.
     –   И пойду! Думаешь, буду на коленях тебя умолять! Не дождёшься!
     –   Больно надо! Вали отсюда!
     –   И свалю! Но сперва... – Он прижал её к себе. – Получу то, что ты мне задолжала!
     Он схватил Тамару за майку и начал стаскивать с неё.
     Тамара сопротивлялась как могла – пиналась, кусалась, старалась ногтями дотянуться до его разъярённого лица, но майку отстоять не сумела. Выпустив её из рук, бросилась из зала. Преображенский устремился за ней.
     Тамара вбежала на кухню. Увидев на столе нож, схватила и приставила к его груди.
     –   Сделаешь шаг, убью!
     Он широко улыбнулся. Развёл руки в стороны и, прижавшись рёбрами к лезвию, предложил не валандаться – резать по живому, сразу, без предупреждений.
     Тамара ответила: хорошо, и двумя руками слегка надавила на рукоять.
     Преображенский взвыл от боли. Как ужаленный подпрыгнул чуть ли не до потолка, топнул два раза, посмотрел на грудь, откуда сквозь маленький разрез в свитере просочилась капелька крови, и поднял голову.
     –   Ах, ты, сучка! Ты же меня чуть не зарезала.
     Лицо его стало красным. Уголки губ раздвинулись, веки сощурились, глаза моргнули и застыли так, будто отказывались глядеть на то, что должно будет произойти в следующую минуту.
     Прошептал:
     –   Знаешь, что я с тобой сейчас сделаю?
     –   Только попробуй!
     Тамара перехватила рукоять ножа и приложила остриё лезвия к своему горлу.
     –   Приблизишься – всажу по самую ручку!
     Первой мыслью Преображенского было: приблизиться, посмотреть, как она, всадив в себя нож, будет захлёбываться кровью – а то, что она на это способна, он не сомневался – но быстро опомнился.
     Подумал: Антихристу это, может, и сошло бы с рук, а вот ему Гарпагону – вряд ли, тем более что вся эта череда дурацких событий – от невинного поцелуя в губы до ножа у горла – совсем не тот путь, по которому следовало двигаться дальше.
     Он с ненавистью посмотрел на маленькие груди Тамары, из-за которых разгорелся весь этот сыр-бор, и сделал шаг назад.
     «Молодец, что сдержался, – секундой позже похвалил себя. – Там, где-то рядом, проходит сонная артерия. Чуть задень её и всё – кранты неваляшке. А так и Пророк будет доволен тем, что я унял свои страсти, и я сохраню себя для великих дел... Это куда важнее голых титек».
     Преображенский сделал ещё шаг назад, поднял руки, как бы давая понять Тамаре, что ей больше нечего бояться, медленно развернулся на сто восемьдесят градусов и вышел из кухни.
    
     Выйдя от Проскуриных, Преображенский хлопнул входной дверью так, что из-под притолоки посыпалась штукатурка. Тяжело дыша, постоял, подумал о том, что уметь контролировать гнев – это, конечно, хорошо, даже здорово, но это вовсе не означает, что так надо поступать постоянно, и с решительным видом направился в сторону Надеждиной квартиры.

     Надежда его не впустила. Преображенский уговаривать не стал – заломил ей руку за спину и под истеричный визг затащил в квартиру.
     В гостиной за столом с бутылкой открытого шампанского, двумя пустыми бокалами и распакованной коробкой шоколадных конфет сидел коротко стриженный невысокий плотный мужчина лет сорока в спортивном костюме Bosko. Увидев Преображенского и Надежду, которую тот вёл как арестантку – согнув в три погибели, встал со стула и со словами: «Не понял», двинулся навстречу. Преображенский отбросил от себя Надежду. Быстрым шагом вышел из гостиной, на ходу скинул с себя верхнюю одежду, взял в туалете деревянную швабру, которую приметил неделю назад, когда ночевал здесь, на ходу разломил о колено на две части – одну, что подлиннее с перекладиной, отшвырнул от себя, другую, что покороче, схватил за тупой конец – вернулся в комнату, подошёл к мужчине в спортивном костюме и сказал, что у того есть ровно десять секунд на то, чтобы убраться.
     –   Время пошло...
     Мужчина в спортивном костюме смерил Преображенского удивлённым взглядом. Заглянул в его застывшие глаза и вдруг с ужасом понял: они не моргнут даже тогда, когда в него воткнётся принесённый им кол. Едва представив, как это произойдёт – кол, проткнув кожу под рёбрами, выйдет из спины чуть выше таза – согласно кивнул и, обойдя Преображенского по широкой дуге, на четвёртой секунде отведённого ему срока покинул комнату.
     Надежда с криком: «Стой, не уходи!» бросилась за ним.
     Преображенский догнал её в прихожей и схватил за руку.
     –   Ты-то куда?
     Надежда отвесила ему пощёчину. Он ответил двумя увесистыми оплеухами.
     Мужчина в спортивном костюме сдёрнул с вешалки куртку и, не застегнув зимних кроссовок, выскочил за дверь.
     –   Ну что, всё? – спросил Преображенский. – Успокоилась? А вот я ещё нет.
     Почувствовав, как на него накатывает горячая волна возбуждения, схватил Надежду за голову и впился губами в лицо. Потом рывком развернул к себе спиной. Левым локтем прижал к стене, правой рукой залез под халат и стащил с неё трусики. Надежда взвизгнула, дёрнулась, но получив удар в затылок, после которого чуть не разбила лбом висевшее рядом зеркало, замолкла.
     Преображенский обеими руками надавил ей на плечи. Она чуть наклонилась, а получив два тычка коленями по задней поверхности колен, согнула ноги.
     Шумно сопя, он торопливо расстегнул брюки. Откинул полы халата, хлопнул ладонью по голой ягодице и крепко обхватил руками бёдра...
    
     Утолив похоть, Преображенский выпустил Надежду из рук – та тут же повалилась на пол – прислонился к стене и закрыл глаза – волна возбуждения схлынула, и всё тело от головы до ног наполнилось приятным чувством удовлетворения и усталости.
    Слегка пошатываясь от лёгкого головокружения, он подошёл к зеркалу. Застегнул перед ним ширинку, поправил причёску и выдохнув: «Ну, вот, теперь совсем другое дело», пошёл искать свои пальто, шарф и шапку.
   
     На первое бабушка подала кутью. Преображенский её не любил и ел неохотно, но в эту влюбился с первого взгляда, настолько она выглядела красиво и аппетитно.
     В центре белого, как крещенский снег ложа из крупнозернистого риса лежала горка мелко нарубленных грецких орехов. Вокруг неё с небрежностью гениального декоратора были рассыпаны сущие драгоценности – красные рубины вяленой вишни, жемчужины жёлтого и чёрного изюма, янтарные ломтики полупрозрачной кураги. И всё это богатство – рубины, жемчуга, янтари – было щедро сдобрено мёдом и припорошено маком.
     –   Не смотри, – бабушка подвинула к нему тарелку с кутьёй. – Ешь!
     Преображенский проглотил слюну. Взял со стола ложку, и тут же положил обратно. Извинившись, сказал, что сам не знает почему, но это блюдо ему хочется есть руками.
     –   Хочешь – ешь руками, – ответила бабушка. – Кто тебе запрещает?
     –   А ты что?
     –   Мы с мамой сядем за стол попозже. Когда придёт... А ты кушай-кушай, – она погладила его по голове. – Ты молодой, тебе расти надо, сил набираться – нечего на нас, старых, глядеть.
     Преображенский благодарно улыбнулся. Подвинул стул, на котором сидел, поближе к столу, взял с тарелки щепоть рассыпчатого риса и, смяв в комок, отправил в рот.
     –   Вкусно? – спросила бабушка.
     Преображенский пожал плечами: ни да, ни нет.
     –   Ты изюм возьми, так будет вкуснее.
     Преображенский взял изюм. Оказалось, так действительно вкуснее.
     –   Рис в этом блюде, – продолжила бабушка, – символизирует плодородие земли.
     Преображенский положил орешек на рис, примял так, чтобы всё это не рассыпалось на весу, и съел.
     Воскликнул:
     –   Какой, однако, мягкий орешек. Просто удивительно!
     –   Мягкий потому, что вымоченный. Орех в этом блюде символизирует достаток. Как и мак.
     –   Намёк понял. Чтобы в доме всегда был достаток, обещаю слопать всё до последнего кусочка. Можешь, бабуль, на меня положиться. Тут я тебя точно не подведу.
     С этими словами он взял с тарелки горсть грецких орехов, обвалял в меду, съел и закусил курагой.
     –   А что у нас символизирует мёд?
     –   Блага; вечной жизни.
     –   Блага; вечной жизни? Очень хорошо. Это как раз то, что мне сейчас нужно.
     С этими словами Преображенский прищурился, нацелившись на красные рубины вяленой вишни, и протянул руку...
     Доев кутью, он тщательно облизал пальцы. Посмотрел на пустую тарелку, на бабушку и сказал, что всё это, конечно, довольно вкусно, сладко, красиво, но, увы, малокалорийно.
     –   Не наелся? – улыбнулась та.
     –   А ты думала: наемся? Не хитри, старая. Тащи, чего там у тебя ещё есть? Носом чую: в духовке что-то томится... Угадал?
     –   Угадал!
     Бабушка, смеясь, подошла к газовой плите. Открыла духовой шкаф, достала из него длинную тарелку с запечённым молочным поросёнком и водрузила на стол.
     –   Вот!
     Преображенский всплеснул руками.
      –   Ну ты, бабуль, даёшь! Это ж настоящее кулинарное изваяние, чес-слово!
     Изваяние, выполненное в виде поросёнка, фаршированного тушеной капустой, возлежало на постаменте из овощей – зелёных листьев салата, лука, петрушки, укропа – и было окружено небольшими жёлто-коричневыми клубнями картофеля, фиолетовыми сливами, двумя веточками-близняшками черри.
     Бабушка осыпала горячего поросёнка смесью тмина с перцем, и блюдо заиграло новыми красками. Румяная корочка стала ярко-розовой, красные помидоры малиновыми, а пасмурный вечер за окном, как показалось Преображенскому, шоколадным.
     –  А пахнет-то как! 
     Он восхищённо покачал головой. Потом схватил нож с вилкой и принялся кромсать поросёнка. 
     Преображенский ел жадно и быстро. Не успев прожевать один кусок, накалывал на вилку следующий.
     Мясо, несмотря на спешку, он старался закусывать помидорами, пряными травами, чередуя острый лук и укроп с более пресным салатом и петрушкой. Затем переключился на тушеную капусту. Макал в неё мясо, отчего оно приобретало лёгкую кислинку, и кусок за куском клал в рот. Мясо было настолько нежным, что его можно было не жевать – стоило подождать и оно чуть ли не само таяло во рту.
     Почувствовав насыщение, Преображенский откинулся на спинку стула и вытер пот со лба.
     –   Всё, больше не могу, – прошептал он. – Бабуль!
     –   Чего?
     –   Ты это... Не в службу, в дружбу, принеси... ну, рюмочку того, что мать прячет у себя в загашнике... Хоть разок попробую.
     Бабушка недовольно покачала головой, но не отказала – молча вышла из кухни, молча вернулась с бутылкой виски, молча наполнила самую маленькую рюмку, какая только нашлась на кухне, и так же молча вышла, унося бутылку с собой.
     Преображенский выпил, поморщился, закусил маслиной из поросячьего глаза и загрустил.
     Ему вспомнилась Тамара.
     «Эх! Зря я её всё-таки обидел. Мне бы, дураку, надо было сразу к Надьке идти... Впрочем, чего теперь жалеть: сама виновата – нечего было выпендриваться передо мной... А всё равно: жалко её, неваляшечку мою».
     Преображенский устало выдохнул и с новыми силами накинулся на поросёнка.
     Когда от него мало что осталось, бросил вилку на стол – от ножа отказался ещё раньше – и потребовал попить.
     –   Наелся? – спросила бабушка.
     –   Кажется, да.
     –   Ну и слава богу.
     Она поставила перед ним небольшой бокал взвара, приготовленного из смеси ягод рябины, облепихи и мелко нарубленных яблок.
     Преображенский выпил. С удивлением посмотрел на пустой бокал и потребовал ещё.
     Ещё выпил. Вытер внешней стороной ладони губы, подумал и сказал:
     –   А как повторить!
     Бабушка повторила.
     Он выпил в третий раз. Со стуком поставил бокал на стол, встал и, обняв её, поцеловал в висок.
     –    Спасибо, родная. Всё было просто супер.
     Икнул, извинился за то, что икнул, и, тяжело дыша, вышел из кухни.

     Артур Васильчиков позвонил около девяти часов вечера. Сказал, что все готовы и ему, Варламу Сергеевичу, пора выходить – у подъезда его ожидает машина.
     «Ну вот, кажется, и всё, – со страхом подумал Преображенский. – Пройдёт совсем немного времени и я, человек, который никому не сделал ничего плохого, стану Антихристом – врагом рода человеческого».
     Руки дрожали. Надев пальто, он никак не мог застегнуть верхнюю пуговицу. Стоило натянуть воротник – сдавливало горло, стоило отпустить – пуговица не доставала до петлицы.
     В прихожую вошла бабушка.
     Спросила: куда это он собрался на ночь глядя. Узнав, что внук собрался в церковь, застегнула ему пуговицу на воротнике, потом стряхнула соринку с плеча и перед тем, как открыть дверь, выказала сожаление по поводу того, что из-за слабости ног не может отстоять с ним праздничную службу.
     –   Не расстраивайся, – утешил её Преображенский. – Всё у нас с тобой впереди. Ещё отстоим.

     В автомобиле было трое: Преображенский, Федя Пранк и Артур Васильчиков.
     Ехали молча. Сидящий за рулём Фёдор сосредоточенно глядел на летящее перед автомобилем пятно жёлтого света; Васильчиков уставился в боковое окно, где как в черно-белом калейдоскопе мелькали холодные заснеженные поля; Преображенский в предчувствии чего-то нехорошего вспоминал, закрыв глаза, те беспечные времена, когда знать не знал ни о Пророке, ни об Артуре Васильчикове, ни о Феде Пранке, который вёз его на своём автомобиле в морозную ночь неведомо куда, неведомо к чему.
     «И зачем я только ввязался в это дело? Сидел бы сейчас дома в тепле, смотрел телевизор, ел бабушкину стряпню... Как было бы хорошо и спокойно».
     Молчание становилось тягостным.
     Преображенский прокашлялся и спросил: долго ли им ещё ехать.
     –   Минут пятнадцать-двадцать, – ответил Федя Пранк.
     –   Долго... И куда мы едем, если не секрет?
     –   В одно заброшенное село – не помню названия – то ли Ивановка, то ли Петровка.
     –   Петровка, – не поворачивая головы, буркнул Васильчиков.
     –   В общем, – продолжил Федя Пранк, – есть там одна хорошо сохранившаяся церковь Богоявления Господня. Мы с ребятами, по такому случаю, навели в ней порядок – всё вычистили, украсили, нагрели как могли... Я думаю, вам там понравится.
     В салоне автомобиля снова воцарилось молчание.
     Васильчиков повернулся к сидящему на заднем сидении Преображенскому и спросил: помнит ли он старшего брата Юдина – Михаила.
     –   Конечно, – ответил тот. – А что?
     –   Его вчера доставили в больницу, причём – вы не поверите! – в то же самое отделение, где лежит наш Савелий.
     –   Да? То-то, смотрю, Иудин сегодня в школу не пришёл.
     –   А самое интересное в этой истории – диагноз, который ему поставили врачи скорой помощи – каталепсия.
     –   Каталепсия? Что это?
     –   Это, грубо говоря, – ступор. Человек как бы окаменевает – не в силах ни сесть ни встать, даже говорить иной раз не может... Редкое заболевание. Я так, например, сталкиваюсь с ним впервые.
     Преображенский согласно кивнул и, выразив надежду на то, что им в этот раз не придётся собирать с миру по нитке – Михаилу Юдину миллион на лечение, уткнулся лицом в окно.
 
     Дорога к церкви была очищена от снега, судя по сохранившимся гусеничным следам, совсем недавно. На площадке перед входом стояли четыре легковых автомобиля, а у самого входа – два привратника, одетые в чёрные мантии с закрывающими лица капюшонами. В руках привратники держали горящие факелы.
     При появлении Преображенского они почтительно опустили головы и открыли высокие двухстворчатые двери. Войдя в притвор, Преображенский столкнулся с ещё двумя привратниками в чёрных мантиях с закрывающими лица капюшонами. Они также преклонили перед ним головы и также, не поднимая их, отворили двери, ведущие в среднюю часть храма.
     Преображенский вошёл внутрь. Посмотрел по сторонам. Первое, что бросилось в глаза – отсутствия иконостаса, потом – шесть застывших в немом почтении фигур в чёрных мантиях с закрывающими лица капюшонами, и лежащая на заправленном чёрным покрывалом столе в левом углу алтаря голая женщина.
     В церкви было тепло и сумрачно. Часть пространства – от того места, где некогда стоял иконостас, до дальней стены – было задекорировано в красно-чёрных тонах и огорожено по всему периметру высокими серебряными подсвечниками с горящими в них свечами. 
     Шестеро в чёрных мантиях с закрывающими лица капюшонами сняли с подошедшего к ним Преображенского верхнюю одежду и обрядили в нищенское рубище.
     Переодевшись, Преображенский подошёл к столу. Заглянул в лицо женщины и вздрогнул – на него смотрела пустыми, ничего не выражающими глазами, дочь мэра Арина Берг.
     –   Не беспокойтесь, – сказал один из шести. – Мы вкололи ей морфий. Так что сегодня она безопасна.
     Преображенский пробежался глазами её по голому телу – по упругим круглым грудям и таким же упругим круглым ягодицами, по расшитому крестами чёрному покрывалу, на котором оно лежало головой на юг, внимательно осмотрел стоящую в изголовье серебряную чашу на высокой тонкой ножке – потир, и остановил взгляд на торчащим из плотно сомкнутых женских бёдер ноже с деревянной рукоятью.
     Ему стало дурно. Только теперь он понял, о чём давно догадывался, но боялся самому себе признаться – то, что Высший разум – это одно из многочисленных имён Сатаны, посланник Сатаны Пророк – это тот самый лжепроророк, о котором рассказывал Андрейка; вспомнил, что по слухам сатанинские ритуалы заканчиваются человеческими жертвоприношениями, и что место, где он сейчас находится, называется алтарём, стол в алтаре – жертвенником, человек на жертвеннике – жертвой.
     Преображенский покачнулся. Инстинктивно сделав шаг назад, наступил на что-то хрупкое. Посмотрел себе под ноги и, увидев раздавленный им шприц, удручённо покачал головой.
     «Это ж надо было так вляпаться. Ах, дурак я, дурак. Вот теперь точно пропал».
     В церковь вошли семеро в чёрных мантиях с закрывающими лица капюшонами.
     Один из них выдвинулся вперёд и, обращаясь ко всем сразу, сказал голосом Пророка:
     –   От имени Князя Тьмы я приветствую всех присутствующих здесь, и призываю всем его легионам стать свидетелями данного ритуала! Veni omnipotens aeterne diabolus!
     –   Veni omnipotens aeterne diabolus! – хором повторили двенадцать в капюшонах.
     Пророк подошёл к Преображенскому. Низко поклонился и, протянув папирусный свиток, который всё это время почтительно держал в руках, торжественно произнёс:
     –   Прочти вслух, Гарпагон!
     Преображенский не шелохнулся.
     Тихо скрипя, отворилась дверь из притвора. Из неё вышли одетые в длинные чёрные сюртуки Фесвитянин с Седьмым от Адама. Внимательно осмотрелись и, стараясь не привлекать к себе внимания, отошли в сторонку.
     Не дождавшись от Преображенского ответной реакции, Пророк положил свиток на живот Арины Берг. Поставил подсвечник с красной свечой поближе – так, чтобы как можно больше света падало на него, и, ещё раз поклонившись, вернулся на место.
     Не зная, что делать и как быть, Преображенский на негнущихся ногах подошёл к жертвеннику. Постоял, подумал и, ничего не придумав, развернул свиток.
     –   In nomine Dei nostri Satanas Luciferi exclesi, – прочитал дрожащим от волнения голосом первую строчку. – Во имя Сатаны – правителя земли, царя мира сего, я призываю силы тьмы поделиться со мной своей адской мощью. Откройте шире врата ада и выйдите для того, чтобы приветствовать меня как вашего брата и друга. Дайте мне милости, о которых молю вас... Всеми богами бездны заклинаю: пусть мои смиренные просьбы исполнятся. Отзовитесь на ваши имена, придите ко мне, сделайте явью мои желания... Я обращаюсь к вам, цари ада, и лично к тебе Баал, к тебе Паймон, к тебе Марбас, к тебе Белет, к тебе Пурсон, к тебе Асмодей, к тебе Вайн, к тебе Балам, к тебе Заган, к тебе Велиал. Я также обращаюсь к князям ада, и лично к тебе Амдусиас, к тебе... – Преображенский замер и, тяжело выдохнув, замотал головой. – Всё, больше не могу. Сил нет.
     Пророк кому-то кивнул. В ту же секунду один из находящихся в церкви подскочил к Преображенскому и, заняв его место, продолжил голосом Смайлика:
     –   К тебе Агарес! К тебе Валефар! К тебе Барбатос! К тебе Гусион! К тебе Элигос! К тебе Зепар! К тебе Батин! К тебе Салеос! К тебе...
     Преображенский отошёл в сторону. Слушая имена неизвестных ему демонов, стал вспоминать, как и когда он, человек, который хотел сделать мир лучше, превратился в сатаниста. Причём, не в простого – из тех, кто, не ведая, что творят, продают за богатство и славу свои бессмертные души Сатане, а в того, кто вполне осознанно станет в скором времени его ближайшим соратником.
     «Станет, – перебил сам себя, – если только принесёт ему кровавую жертву».
     –   К тебе Аим! – продолжал взывать Смайлик. – К тебе Буне! К тебе Берит! К тебе Астарот! К тебе Фокалор! К тебе Вепар!
     Преображенский посмотрел на Арину Берг. Представив, как всаживает в её мерно вздымающуюся грудь широкий нож, что торчал, подобно фаллосу сына Гермеса и Афродиты из бёдер, прислушался к своим ощущениям и решил, что он на это просто не способен.
     «И плохо, что неспособен. Ведь ей по большому счёту незачем жить. Она никогда никого не сделает счастливым, и сама не станет счастливой по причине того, что простые людские радости ей не в радость из-за презрения к простым людям. И если я её не убью, в её жизни ровным счётом ничего не изменится. А я из-за неё потеряю шанс исправить мир, и мир потеряет шанс быть исправленным мной».
     –   К тебе Вуаль! К тебе Крокель! К тебе Аллокер! К тебе Мурмур! К тебе Гремори!
     «А самое обидное то, что завтра Пророк выберет себе нового Гарпагона и поведёт его к великой славе доро;гой, усыпанной костями того, кто наивно полагал будто к власти можно прийти, никого не растоптав, – моими костями! И он, этот новый Гарпагон, можно не сомневаться, не станет раздумывать над тем: убивать или не убивать, а возьмёт в руки нож и убьёт».
     –   Я обращаюсь к тебе Вапула! К тебе Флаврос! К тебе Данталиан, а также ко всем, кто наделён силой тьмы!
     Смайлик дочитал список вызываемых Преображенским исчадий ада и отвесил поклон в его сторону. 
     –   А теперь, – тожественно сказал Пророк, – воздадим славу господину нашему – правителю мира и попросим явить нам сына своего Антихриста – да будет воля его как на земле, так и на не небе!
     Пока все слаженно и громко воздавали славу Сатане, а потом грядущему Антихристу, Преображенский изводил себя поиском ответа на вопрос: можно ли убивать ради того, чтобы сделать мир лучше, и точно ли мир станет лучше после убийства, совершённого ради его бла;га.
     Воздав славу Сатане и Антихристу, участники ритуала окружили жертвенник, рядом с которым стоял Преображенский. Один из них – Пророк, вложил в его руку нож с деревянной рукоятью, другой – Асисяй, встал рядом, готовый в любую секунду подставить потир под кровоточащую рану.
     Все с немым ожиданием уставились на Преображенского.
     Преображенский молчал.
     –   Гарпагон! – сказал Пророк. – Тебе слово. Сплюнь через правое плечо. Отрекись от Христа. Принеси кровавую жертву господину нашему Князю Тьмы и стань, наконец, тем, кем ты являешься на самом деле!       
     Преображенский повёл шеей так, будто она затекла, и, с трудом выдавливая из себя слова, сказал, что не может этого сделать.
     По алтарю пробежал лёгкий ропот недоумения.
     Пророк поднял руку, призывая присутствующих успокоиться. Откинул за спину капюшон и, обращаясь к Преображенскому, сказал, что всё хорошо – волноваться не стоит, и что на самом деле было бы гораздо хуже, если бы он, будущий спаситель человечества, не испытывал когнитивного диссонанса перед убийством тех, кого призван спасти.
     –   Но Гарпагон! Позвольте вам заметить: это не убийство в чистом виде, а часть религиозного обряда, которому не одна тысяча лет, да и Арина Берг – потомственная дегенератка, которой нельзя дать размножаться – совсем не тот человек, о потере которого стоит жалеть.
     Преображенский согласно кивнул и повторил через силу:
     –   Понимаю, да, но... Всё равно не могу.
     Ропот недоумения стал громче.
     –   Ну, ты чего, Учитель? – раздался голос то ли Тамика, то ли Радика. – Мы тут ради тебя всё бросили: работу, дела, друзей, надо будет: семьи свои оставим, а ты?
     –   Действительно! – подхватил голосом Кравца один из тринадцати. – В эти минуты по всему миру воздаются молитвы и жертвоприношения Князю тьмы о ниспослании людям Антихриста, а тот, кто должен быть ниспослан, в это время предаётся жалости к одной из таких жертв... Бред какой-то.
     Преображенский виновато развёл руками.
     –   Извините... Не могу.
     –   Можно мне? – спросил голосом Васильчикова один из тринадцати. – Я, кажется, знаю в чём тут дело.
     Не дожидаясь разрешения Пророка, он скинул со лба капюшон и сделал шаг по направлению Преображенского.
     –   Вы, Учитель, боитесь Бога и думаете будто мы тут бунтуем против Него? Это не так. В мире ничего не происходит без Его ведома, и, если мы собрались здесь, значит, на то была Его воля.
     Преображенский спросил: зачем Ему это нужно.
     Васильчиков задумался.
     –   Знаете, в чём главная проблема христианства? Оно изжило себя. Да-да! Евангелие везде проповедано, Бог умер и воскрес, дальше что? Тупик! Вот Он, видимо, и решил закрыть свой проект. Но просто закрыть проект мало – надо, как обещал, забрать к себе всех безгрешных и пострадавших за Него. А как отделить безгрешных и пострадавших за Него от грешных и теплохладных? Кто будет этим заниматься? Как вы думаете?
     –   Сатана?
     –   Ну, это вряд ли! Не ангельское это, знаете ли, дело в душу каждого христианина с топором лезть. Это дело – проредить божью паству, я так понимаю, будет поручено Антихристу – потому-то, кстати говоря, он всем вдруг срочно понадобился – Одному для того, чтобы подготовить почву для своего второго пришествия, другому, чтобы установить свой порядок на небе после того, как Антихрист установит свой на земле... Ну это ладно, это не наш вопрос. Наш вопрос в другом: что с нами будет после того, как Бог с избранными покинут этот мир.
     –   Что?
     –   Хотелось бы ошибиться, но всё идёт к тому, что тех, кого не возьмут в Небесный Иерусалим – масонов, сатанистов, атеистов и прочих грешников – Он кинет. Знаете: куда? В озеро, горящее огнём и серою... Это, если, конечно, верить Иоанну Богослову.
     –   От меня-то вы чего хотите? Что я могу сделать, если так решил сам Бог?
     –   Это мы хотели бы узнать от вас, Учитель. Это ведь вас Сатана выбрал из миллионов самых талантливых людей, и, надо думать, не за красивые глаза. Он же не дурак, понимает, что его ждёт в конце времён, и, значит, что-нибудь да придумал.
     –   Что?
     –   Откуда я знаю! Я знаю одно: чтобы победить в грядущей битве ему нужны вы... Учитель! Молю вас! Да убейте вы её, эту дуру! Ну чего вы её жалеете? Она вас ни разу не пожалела!
     Преображенский задумался: можно ли, и в самом деле, изменить судьбу.
     «Пророк уверен: можно... А можно ли изменить судьбу, предначертанную Богом? Тоже можно. Ведь Бог – это и есть судьба, и значит, судьба – есть Бог. А пути Бога, всем известно, неисповедимы... И какой из этого следует вывод?»
     Преображенский решил, что вывод из этого следует один – надо не допустить второго пришествия Христа.
     «Христос не придёт, и тогда с нами, грешниками, ничего не случится – всё будет так, как было всегда... Вопрос в другом: как его не допустить, он же Бог?»
     И тут Преображенского озарило. Он вдруг понял, что надо сделать для того, чтобы Бог не вернулся к людям.
     «Надо, чтобы верующие в Него перестали верить! Ведь если верующие в Него разуверятся, Ему будет не к кому и, значит, незачем приходить. Как огонь не может гореть без воздуха, так и Бог не может существовать без верующих в Него. Это же очевидно! Проблема лишь в том, как заставить людей отречься от Христа».
     Преображенский крепко зажмурил глаза. Мысль о том, как заставить христиан отречься от Христа, не уничтожая их – без христиан не может существовать не только Христос, но и сам Антихрист – витала где-то рядом.
     И тут его озарило ещё раз.
     «Надо вытеснить образ Христа из массового сознания христиан и самому занять пустое место! Но как это сделать?»
     Преображенскому на секунду показалось, будто и на этот вопрос есть ответ, надо только слегка поднапрячься, но тут раздался громкий хор из тринадцати голосов, и мысль о том, как незаметно заменить Христа на Антихриста исчезла так же стремительно, как и появилась.
     –   Убей её, Учитель!
     Преображенский открыл глаза – все участники ритуала стояли перед ним на коленях с откинутыми капюшонами и протягивали к нему руки.
     –   Убей!
    «А что собой представляет земля без христиан? Это, прежде всего, земля без Христа. А земля без Христа, в свою очередь, это... – тут Преображенский задержал дыхание и шумно выдохнул, – земля Антихриста!»
     Ему снова стало страшно от мысли о том, что может стать Антихристом, и снова засосало под ложечкой.
     –   Не могу... не хочу. Я... Я хочу, чтобы всё было по-хорошему.
     С криком: «Что значит, не хочу!», Тамик с Радиком вскочили с колен. Один из них вырвал из рук Преображенского нож, другой схватил за грудки.
     –   Что ты хочешь? – зашипел Радик. – Нас под монастырь подвести, а самому к избранным примкнуть?Даже не надейся, не возьмут! С нами в одном пламени гореть будешь!
     Тамик подхватил.
     –   Мы всё ради тебя поставили на кон – своё будущее, свои жизни! И потому – хочешь ты этого или нет – но из церкви мы выйдем либо твоими апостолами, либо твоими палачами! Иного выбора у нас просто нет!
     Радик оттолкнул Тамика и приставил к горлу Преображенского нож. Сказал, что будет считать до пяти – на большее у него терпения нет – а после убьёт.
     –   Понял меня?!
     Преображенский согласно кивнул.
     –   Тогда начали! Раз...
     –   И учти, – вставил Тамик. – Ритуал в любом случае закончится жертвоприношением! Так что решай: кого принести в жертву Сатане – Арину или себя!
     Радик сказал: два, и, давая понять то, что всё ими сказанное – не шутка, провёл остриём лезвия по коже.
     По горлу Преображенского побежала тонкая струйка крови.
     Решив, что его палач приступил к жертвоприношению, не дожидаясь, когда счёт дойдёт до пяти, Преображенский зажмурил глаза и приготовился к смерти.
     И смерть, как показалось ему, не заставила себя ждать. На счёт три он взмыл над своим обмякшим телом и понесся сквозь крышу церкви ввысь – к городу, сходящему с неба. Он не знал, что это за город и где его искать, но чувствовал: ему необходимо быть там, жить там, дышать его воздухом, стоять под его деревом, раскинувшим исцеляющие листья по обеим сторонам кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола.
      Чем выше поднимался он, тем меньше у него оставалось сил и тем труднее было лететь. А когда показалось: небо вот-вот раздавит его своей тяжестью, что-то что давило со всех сторон, вдруг лопнуло, как мыльный пузырь, и вытолкнуло туда, где было легко и просторно.
     Город, в который он мечтал попасть, появился внезапно. Красивый, высокий, правильной четырёхугольной формы он светился ярким чуть желтоватым светом. Дома и улицы его были вылиты из чистого, подобного прозрачному стеклу золота; наружные стены выложены из искусно огранённых бриллиантов; основания стен украшены разнообразными драгоценными камнями; а двенадцать ворот в стенах, через которые спасённые вносили свои дары, выточены из цельного жемчуга.
     Преображенского охватило блаженство. Это был его город, его мечта, о которой он столько раз грезил во сне, его родной дом, где всё знакомо, где он когда-то ещё до своего рождения жил и хотел бы жить вечно – до скончания времён. Ну а самое главное: здесь был Тот, без которого ему – смерть.
     У ворот его остановил крылатый стражник с длинным узким мечом. Он сделал еле уловимое движение клинком, и Преображенский застыл на месте.
     –   Пропусти меня, дядя Миша! – взмолился он. – Мне нужно попасть в город. Я должен обязательно поговорить с Ним!
     –   Что же ты не поговорил с Ним раньше? – ответил крылатый стражник. – Он тебя ждал.
     Преображенский хотел сказать, что раньше не мог, ему мешало то одно то другое, но вовремя понял, что всё это – пустые отговорки – неуместные ни там, на земле, ни, тем более, здесь, на небе, – и промолчал.
     –   Не отчаивайся, – сказал ему крылатый стражник. – Несмотря на всё то, что ты натворил, Он по-прежнему любит тебя. И когда придёт твоё время, примет тебя в свои объятья, как сына своего. Но сейчас, Варлам, ты не готов для встречи с Ним... Так что возвращайся к земной жизни, искупи грехи свои и больше не греши ради Бога.
     Услышав эти слова, Преображенский чуть не расплакался. Ему до боли хотелось побывать в городе, а его, как какого-то паршивого щенка вышвыривают на улицу, где всегда лютый холод и дождь.
     –   Это неправда! Я готов! Честное слово: готов!
     –   Нет.
     –   Впусти меня!
     –   Нет.
     –   Ну, пожалуйста! Дядя Миша! Дух мой томится, жаждет встречи с Ним!
     –   Нет, я сказал.    
     Преображенского возмутила неуступчивость крылатого стражника. Он в крепких выражениях объяснил ему насколько тот неправ в своём тупом упрямстве, воззвал к его христианскому милосердию, обозвал ангелом порочной жизни, обругал за грех равнодушия, а когда и это не помогло, пригрозил как-нибудь вернуться и пообломать ему крылья.
     –   Варлам! Возвращайся к себе, – устало повторил крылатый стражник. – И больше не греши. Ну, всё, ступай с Богом! Надоел.
     Преображенский открыл глаза на цифре четыре. В голове после быстрой смерти и принудительного воскрешения шумело, мысли путались – не разобрать: где сон, где явь? – нестерпимо хотелось пить и спать.
     –   Осталась одна секунда! – взвизгнул Тамик. – Последняя!
     Преображенский огляделся по сторонам. Тринадцать человек, судьбы которых зависели от его решения, стояли там же, где стояли две секунды назад, когда его душа отправилась на поиски Небесного Иерусалима, и, судя по угрюмому виду, уже ни на что не надеялись.
     –   Полсекунды!
     Преображенский вспомнил, что произошло с ним и его затрясло от обиды и унижения.
     «Я так хотел встретиться с Ним... увидеть Его, поговорить, а Он... меня, чьё имя будет увековечено в веках и народах вышвырнул как какого-то паршивого щенка! Ну, он об этом пожалеет – Он об этом обязательно пожалеет! – да только поздно будет!».
     Подняв голову, крикнул:
     –   Ты ещё пожалеешь об этом! Слышишь меня?! Я тебе обещаю!
     Радик опустил руку.
     –   Кто пожалеет? Ты это о ком?
    Преображенский вырвал у него нож. Грубо оттолкнул стоявшего на пути Тамика и подошёл к жертвеннику.
     Схватив с пола потир, Асисяй первым бросился за ним.
     Преображенский глубоко вздохнул и шумно выдохнул. Переложив нож из руки в руку, выпрямился.
     Подумал об Арине:
     «Из-за таких как она мир погряз в греховных страстях... А вот убью её и у нас появится шанс на спасение... Шанс на спасение... Что ещё? Ах, да! Она никого не сделает счастливым, и она д¬егенератка, это тоже всем известно... Всем... Неизвестно только, что случится со мной и моим миром».
     Трясти стало сильней. Мысли путались – то исчезали, то появлялись, то накладывались одна на другую, переплетались и снова исчезали.
     «А ещё меня вышвырнули, как какого-то щенка на холод и дождь.... На холод и дождь... Что, чёрт возьми, происходит? Где мой город?»
     Преображенский с недоумением посмотрел по сторонам.
     Прошептал:
     –   Где я? Зачем я здесь?
     Кто-то тихо подсказал:
     –   За тем, чтобы убить Арину.
     –   Ах, да, – вспомнил Преображенский, – ей же незачем жить.
     –   Убей, – чуть громче подхватил кто-то другой.
     –   Убей! – закричали остальные. – Убей её! Убей!   
     И тут к крикам людей добавился дикий вой тех, кого Преображенский во имя Сатаны призвал поделиться с ним своей адской мощью. С треском выбив двери и окна, они огромной чёрной стаей ворвались в церковь и, закружив над жертвенником, принялись истошно орать:
     –   Убей её! Убей её! Убей!   
     Почувствовав прилив сил, Преображенский приободрился.
     –   Убей!! – гремело по всей церкви.
     Облизав сухие губы, он поднял нож...
     –   Убей!
     Закрыл глаза...
     –   Убей!
     Замер...
     –   Убей!
     Привстал на цыпочки...
     –  Убей!
    И со словами: «Видит бог, я хотел по-хорошему», трижды воткнул его со всей силы в грудь Арины Берг. После чего под восторженные вопли ново-апостолов и оглушительный рёв демонов, сделал два шага назад, уступая место Асисяю с потиром для сбора жертвенной крови, пошатнулся на ровном месте и, потеряв сознание, повалился на пол.
     Фесвитянин с Седьмым от Адама горестно посмотрели на его недвижимое тело, на издавшую последний вздох Арину Берг, молча развернулись и, нетвёрдо переступая ногами, вышли из храма.
 
ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

Истории не заканчиваются после того, как автор ставит точку в конце последнего предложения, — они только начинаются.
(Патрик Несс)

     Тёплым августовским днём у входа в клиническую психиатрическую больницу собралась толпа, состоящая из двенадцати мужчин разного возраста и трёх женщин – двух старушек пятидесяти и семидесяти лет – и одной молодой красивой дамы с длинными пушистыми ресницами. Старушки были одеты в трикотажные кофты и тёплые юбки; дама – в элегантное светло-розовое платье-пальто с чёрными, усыпанной стразами, очками; мужчины – в строгие чёрные костюмы с чёрными галстуками. Одни мужчины постоянно курили; другие вполголоса обсуждали мирный договор, накануне подписанный странами с наиболее боеспособными армиями; третьи, те, кто помоложе, сначала что-то увлечённо нашёптывали на ухо даме с пушистыми ресницами, потом, когда поняли, что ей сегодня не до них, молча смотрели на пустое крыльцо. Все чего-то ждали. Все волновались. А больше всех ждали и волновались старушки. Нервно теребя кружевные платочки, они то и дело поглядывали из-за спин впереди стоящих на больничное крыльцо и горько расстраивались, когда выходил не тот, кого они ожидали.
     И тут по толпе словно прокатился свежий ветерок – все вдруг встрепенулись, зашевелились. Мужчины, побросав недокуренные сигареты, выправились; молодая дама сняла с себя очки и, не зная куда их деть, сжала в кулачке; старушки взяли друг друга за руки и привстали, чтобы не проглядеть, как тот, кого они ждали, будет выходить из больницы.
     Прошло несколько секунд – дверь медленно, будто нехотя, открылась и на крыльцо вышел Преображенский.
     Старушки ахнули. Они его помнили юным, задорным, с весёлыми умными глазами. Этот же – немолодой и бесцветный – выглядел так, будто все его мысли были заняты чем-то потусторонним, не имеющим отношения к тому, что происходило вокруг. Одет он был в старые брюки с заглаженными стрелками и в застёгнутую на все пуговицы фланелевую рубашку с длинными рукавами. В руках держал полиэтиленовый пакет с вещами и серую демисезонную куртку.
     Выйдя за порог больницы, Преображенский остановился. Осмотрел встречающих быстрым пристальным взглядом, а увидев старушек, улыбнулся.
     И тут они его узнали.
     Его улыбка, не похожая ни на какую другую, раскрылась перед ними, как раскрывается новая книга. Сначала она казалась немного простоватой, даже чуточку глупой, но потом, стоило в неё внимательней вчитаться, – многозначительно-загадочной, а в конце ангельски-очаровательной.
     Старушки с раскрытыми объятиями засеменили к нему. Передав Рыжику куртку с пакетом, Преображенский двинулся им навстречу – обнял, сгрёб в охапку, прижал к себе и, расцеловав в щёки, повинился за то, что ни разу за десять лет разлуки не позволил встретиться с собой.
     Пока Преображенский оправдывался, они висли на нём – как сухое дерево виснет на здоровом, от зерна которого произошло – и плакали. Он поддерживал их, утешал и терпеливо – слезинка за слезинкой – вытирал мокрые щёки тыльной стороной ладони.
     Кое-как утешив мать с бабушкой, Преображенский велел Рыжику посадить их в машину. Поднял голову и, немного помолчав, обратился со словами благодарности ко всем встречающим за то, что ждали его, за то, что дождались, а больше всего за то, что верили в него даже тогда, когда никто ни в кого не верил: ни Бог в человека, ни человек в Бога, в чёрта и в самого себя.
     –   Но так, говорю вам, будет не всегда! Пройдёт немного времени – о часе которого известно только отцу моему – и после того, как в храме Гроба Распятого священники захотят да не смогут разжечь лампады с пасхальными свечами, а умножение бедствий почувствует на себе каждый живущий, над миром взойдёт новая звезда! Так что бодрствуйте, дабы не пропустить её восход, ибо близок тот день, когда вы, мои апостолы, отправитесь по миру с благой вестью об истинном Христе!
     У Преображенского запищал телефон. Недовольно поморщившись, он вынул его из кармана брюк, побежал глазами почту и, не отрывая взгляда от дисплея, громко сказал о том, что пять минут назад из Шереметьево вылетел самолёт с Пророком.
     Толпа зашумела.
     –   Да, да, – улыбнулся Преображенский, – вы не ослышались – Пророк опять с нами. Так что, если срочных вопросов нет – поехали встречать. Ещё успеем наговориться.
     Толпа развернулась и, окружив его, направилась к автостоянке, где стояли шесть больших зеркально-чёрных джипов и один Lexus розового цвета.
     –   Варлам! – окликнула Преображенского дама с пушистыми ресницами. – Можно тебя?
     Преображенский обернулся. Бросив апостолам: «Идите, я сейчас», подождал, когда та подойдёт к нему и сказал:
     –   Хорошо выглядишь.
     –   Здравствуй, Варлам!
     –   Здравствуй, Тамара.
     –   А я тут случайно узнала, что ты вылечился, и вот... решила навестить.
     Преображенский усмехнулся.
     –   Надеюсь, не так, как я тебя в нашу последнюю встречу?
     –   Нет. И не надо об этом больше вспоминать. Я всё давно забыла.
     –   Ну да, к чему помнить. У тебя же теперь другие заботы – семья, муж. Кстати, кем он работает: губернатором или крупным бизнесменом?
     –   Зачем ты так, Варлам?
     –   Ты не ответила на вопрос.
     Тамара посмотрела ему в глаза и сказала:
     –   Помощником губернатора, если тебе интересно.
     –   Ого! Влиятельная шишка... Ну а я, пациент психбольницы, тебе зачем?
     –   Ни за чем. Просто решила навестить... Но, если честно... я скучала по тебе.
     –   А сейчас, стало быть, уже не скучаешь?
     Тамара снова посмотрела ему в глаза.
     –   Ты стал жестоким.
     –   А ты? Ты не была жестокой ко мне, когда выходила замуж за другого?
     –   Послушай, Варлам...
     –   А когда говорила жениху на свадьбе – мне донесли – что он, дескать, любовь всей твоей жизни?.. Так что не пытайся вызвать во мне сочувствие: скука от сытой жизни – не самое страшное наказание для такой, как ты.
     Преображенский посмотрел на неё так, словно хотел добавить что-то ещё более обидное и, не попрощавшись, быстрым шагом направился к машинам. На полдороге остановился, обернулся и сказал так, чтобы все услышали: если она действительно хочет быть с ним, пусть бросает своего мужа и присоединяется к его истинно-христианской церкви. Несколько секунд подождал, когда Тамара что-нибудь скажет и, не дождавшись, пошёл дальше.

     Какое-то время Преображенский молчал, разглядывая улицы города через стекло задней боковой двери джипа, потом сказал задумчивым голосом о том, что город за десять лет изрядно изменился, помолодел, но лучше от этого почему-то не стал.
     –   Да, вообще, безобразие! – воскликнул, сидящий за рулём Матвей Кравец. – Улицы не убирают, дороги не ремонтируют, освещение толком не работает даже в центре. Бардак!
     –   Это точно, – согласился Федя Пранк, сидящий справа от Кравца. – Я вот вчера заказал ресторан, чтобы отметить ваше, Учитель, возвращение. А сегодня утром мне звонят, говорят: у них трубу на кухне прорвало... Ну вот как такое может быть в нормальном современном городе?
     –   Что за ресторан? – спросил Кравец.
     –   Да какая теперь разница! Пришлось новый заказывать – «Вечерние огни».
     –   Лучше не нашёл?
     –   Лучше надо было неделю назад искать. Я же о том, что Учителя выпускают, только вчера вечером узнал.
     –   Ну да.
     –   Все мы об этом узнали только вчера вечером, – отозвался с заднего сидения Васильчиков.
     –   Учитель! – обернулся к Преображенскому Федя Пранк. – Чего вы нам раньше-то не сообщили, что вас выпускают? Мы бы хоть подготовились как следует. А то всё кувырком.
     Продолжая созерцать город, Преображенский медленно, чуть ли не слогам, сказал о том, что они ошибаются: его никто из больницы не выпускал – он сам вышел из неё, как только счёл нужным это сделать.
     –   А чего тогда ждали десять лет? Вышли бы раньше.
     –   Можно было и раньше, только зачем? – Преображенский вздохнул. – И вообще... Что такое десять лет для того, кто полными горстями черпал знание и мудрость из колодца моего отца? Миг! Не больше.
     Васильчиков и Федя Пранк переглянулись.
     –   То есть, вы хотите сказать, что всё это время общались с нашим господином? – спросил Васильчиков. – Сатаной?
     Преображенский кивнул.
     –   Я бы всю жизнь общался с ним, да вот... Война помешала.
     –   Какая война? – испуганно прошептал Васильчиков.
     –   Мировая. Какая же ещё-то?
     Васильчиков проглотил комок в горле.
     –   Вы это серьёзно?
     –   Более чем.
     Матвей Кравец посмотрел на Преображенского в зеркало заднего вида и сказал, что ни в коем случае не собирается оспаривать его слова о начале новой мировой войны, тем более что всегда относился и продолжает относиться к ним с большим уважением, а просто напомнит тем, кто не знает, что не далее как вчера в Берне был подписан масштабный мирный договор, который, как считают все ведущие политологи мира, свёл вероятность возникновение глобальных конфликтов практически к нулю.
     Пока Федя Пранк говорил, Преображенский внимательно слушал, а когда закончил, сказал, что, во-первых, тут и оспаривать нечего – война будет и будет довольно скоро, поэтому тот, кто на кровле, да не сходит взять что-нибудь из дома своего, а, во-вторых, тем, кто не собирается воевать, мирный договор даром не нужен – он нужен лишь тем, кто не успел должным образом подготовиться к войне.
     –   И что теперь? – спросил Федя Пранк.
     –   Теперь, – ответил Преображенский, – нам надо провести детальный анализ высших структур воюющих сторон и найти нишу, куда можно было бы внедриться.
     –   То есть, вы хотите сказать, что для вас, Учитель, не важно, на чьей стороне воевать?
    Преображенский кивнул. Сказал, что предпочёл бы внедриться к тем, кто олицетворяет собой, условно говоря, бo;льшее зло.
     –   Почему? – чуть ли одновременно спросили Федя Пранк с Кравцом.
     –   Потому, что в противостоянии добра и зла чаще всего побеждает именно оно. А нам, если мы хотим добиться своей цели, кровь из носу надо оказаться в рядах победителей.
     Васильчиков повернулся лицом к Преображенскому и сказал, что всё понял за исключением того, что в противостоянии добра со злом чаще всего побеждает зло.
     –   Почему так?
     –   Это связано с отношением к чужой жизни, – ответил Преображенский. – Ведь чего хочет добро? Оно хочет наказать зло. На большее у него зла не хватает. А зло? Зло хочет тотального уничтожения добра, на меньшее оно не согласно. Вот и выходит, что шансов у добра в противостоянии со злом практически нет.
     В салоне автомобиля возникло молчание.
     Федя Пранк посопел и, не выдержав, сказал, что всё понимает – цель оправдывает средства, а средства, как известно, на войне все хороши.
     –   Но мне, скажу вам, Учитель, как на духу, неприятно причислять себя к тем, кто олицетворяет зло.
     Преображенский улыбнулся.
     –   Не переживай, Фёдор. Лично ты в памяти потомков навсегда останешься добрым пастырем и великим святым.
     –   Вы уверены?
     –   Да... Ведь что делает зло, уничтожив добро? Перво-наперво, объявляет себя добром, а добро – злом. Рядится, как пел Высоцкий, в его одежды, заимствует его манеры, правила поведения так, что скоро никто и не вспомнит, каким совсем недавно были настоящие добро и зло... Тут проблема в другом. Пройдёт какое-то время и зло, ставшее добром, подвергнется атаке нового дикого зла. И кто из них победит – новое дикое зло или старое, испытавшее на себе влияние добра, вопрос, как вы сами понимаете, риторический.
     –   То есть, вы хотите сказать, – спросил Кравец, – что добро – это некогда бывшее зло?
     –   Не только... Добро и зло – всего лишь форма. Содержание же зависит от того, какой смысл в эти слова вкладывает победитель. Как говорится: cuius regio, eius religio. Чья власть, того и вера.
     Джип остановился на перекрёстке перед красным светофором. К нему, громко цокая костылём по асфальту, подошёл одноногий калека. Постучал пальцем по стеклу правой передней двери и протянул ладонь.
     –   Подай ему! – приказал Преображенский.
     Федя Пранк достал из заднего кармана брюк купюру. Опустил стекло и вложил её в ладонь попрошайки.
     На светофоре загорелся зелёный свет.
     Джип тронулся с места.
     Преображенский хлопнул ладонью себя по колену и предложил, наконец, поговорить о делах.
     –   Фёдор!
     –   Да, Учитель!
     –   Как обстоят дела с регистрацией церкви?
     –   К концу года обещали выдать учредительные документы.
     –   Хорошо... Что с филиалами?
     –   Работаем потихоньку, – ответил Васильчиков. – С первыми двенадцатью странами определились. Теперь закупаем там недвижимость. Осталось подготовить апостолов, и можно сказать: всё.
     –   Проблемы есть?
     –   Ну куда ж без них.
     –   Какие?
     –   Многим туго даются иностранные языки, особенно те, что не относятся к индоевропейской семье... Кроме того, никто толком не знает, как проповедовать. Ну и всем, перед тем как идти проповедовать, хотелось бы получить ваше благословение, Учитель.
     Преображенский снова уткнулся в стекло задней правой двери. Сказал, не отводя взгляда от церкви, мимо которой они проезжали, что азам миссионерства их обучит Пророк. Сам же он в этом деле может только советовать.
     –   Ну так посоветуйте! – попросил Васильчиков. – С чего начать?
     Преображенский сказал:
     –   Начните с критики современного христианства и благовестия о появлении истинного Христа. Причём благовестие о появлении истинного Христа должно звучать как антитеза современному христианству. Ну и, конечно, ни в коем случае нельзя забывать о миссионерстве – обращении местного населения в нашу веру. Это главное... Денег хватает?
     –   Не совсем.
     –   Матвей!
     –   Да, Учитель!
     –   Скажи своим, пусть увеличат финансирование.
     –   Будет сделано. Теперь, когда вы вышли, они точно увеличат.
     Преображенский посмотрел на церковь. Увидев у калитки чугунной ограды Андрейку с протянутой рукой, приказал остановиться.
    
     Андрейка постарел – стал совсем седым и сутулым, почти горбатым. Лицо высохло, побелело, бородка и того чахлая совсем поредела, голова и морщинистые кисти рук мелко подрагивали.
    Увидев подошедшего Преображенского, он тихо ахнул и, торопливо перекрестившись, горячо зашептал:
     –   Избави мя, Господи, от обольщения богомезкого злохитрого Антихриста близгрядущего, и укрой мя от сетей его в сокровенной пустыне спасения Твоего. Даждь ми, Господи, крепость и мужество твёрдого исповедания Имени Твоего Святаго, да не отступлю страха диавольского, да не отрекусь от Тебя, Спасителя и Искупителя моего, от святых Твоей Церкви. Но даждь ми, Господи, день и ночь плач и слёзы о грехах моих и пощади мя, Господи, в час Страшного Суда Твоего... Аминь.
     Преображенский с интересом выслушал молитву и сказал:
     –   Бросил бы ты, старик, этими глупостями заниматься... Не поможет ведь.
     –   Вам, может, и не поможет. А я только одной Его милостью и живу.
     Андрейка ещё раз трижды перекрестился на купол церкви и, повернувшись лицом к Преображенскому, спросил:
     –   Чего надо?
     Веденский вежливо улыбнулся.
     –   Ну, зачем так грубо? Я понимаю: ты боишься меня, ненавидишь. И даже понимаю: за что... Я другого не могу уразуметь: чего ты тогда со мной нянчился, зная, что я несу тебе и таким как ты?
     –   Ничего-то вы, дядечка, не понимаете, – после недолгой паузы выдохнул Андрейка. – Нет в моём сердце ненависти к вам, хоть это из-за вас меня и из школы выгнали, когда я там литературу с русским преподавал, и в сумасшедшие записали.
     Преображенский засмеялся.
     –   Ну ты, старик, бога-то своего не гневи! Когда ты преподавал в школе, я ещё, должно быть, пешком под стол ходил. Чего на меня всех собак вешаешь?
     –   А на кого мне ещё прикажете вешать, как не на вас и не на ваших приспешников?
     –   Каких приспешников?
     –   Директора школы – беса в людском обличии и этих... как их... ведьм из Гороно, чтоб им пусто было.
     Почувствовав, что за словами юродивого кроется какая-то забавная история, Преображенский попросил рассказать: как и за что конкретно бес с ведьмами выгнали его с работы.
     Андрейка согласно кивнул – дескать, слушайте – и начал рассказывать о том, как лет двадцать-тридцать назад один из его учеников-отличников написал на выпускном экзамене по литературе сочинение по роману Булгакова «Мастер и Маргарита».
     –   Сочинение вышло хорошее, гладкое, и ученик тоже был хороший – на золотую медаль тянул – а написал полную чушь. Представляете, дядечка, в нём он утверждал, будто Иешуа Га-Ноцри – прототип Христа!
     –   Да уж.
     –   И как ему, бедному, это только в голову взбрело! Как он мог подумать, что Иисус Христос – Спаситель наш – мог сказать гадость в адрес тех, кто записывали за ним? Не понимаю.
    Прервав Андрейку взмахом ладони – дескать, помолчи, дай сказать – Преображенский прикрыл глаза и с наслаждением процитировал строчки из романа:
    –   Эти добрые люди ничему не учились и всё перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что эта путаница будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной.
    Закончив цитату, Преображенский открыл глаза и спросил, обращаясь к Андрейке: что дальше.
    Андрейка насупился. Сказал, что родители ученика, узнав о том, что их сын-отличник получил на выпускном экзамене по литературе двойку, подняли скандал, в результате которого комиссия из Гороно, прибывшая расследовать это дело, объявила директору школы выговор с занесением, а его самого уволила по статье.
     –   Это она сначала уволила меня по статье. Но потом, когда я стал доказывать, что иной оценки сочинение не заслуживает, ибо никакой Иешуа Га-Ноцри ни Христос, а самый настоящий Антихрист, бес с ведьмами догадались, что я изобличил вас, и попытались упечь меня в психушку, чтоб я, значит, никому об этом не проговорился.
     Преображенский еле сдерживал себя, чтобы не расхохотаться. Опустил глаза, нарочито нахмурил брови и серьёзным видом спросил: почему он, Андрейка, решил, что Иешуа Га-Ноцри – Антихрист.
     –   Да много есть на то причин, – уклончиво ответил Андрейка.
     –   Ну, например.
     –   Ну, взять хотя бы казнь Га-Ноцри. Его, как вы помните, распяли на столбе. А почему? А потому, – не дожидаясь ответа, воскликнул Андрейка, – что распять на кресте – символе христианства, значит приобщить к Христу, что для него, сами понимаете, недопустимо. И Воланд-Сатана уважил его просьбу дать Мастеру покой вовсе не из-за того, что добрый и справедливый, а из-за того, что он ¬– ваш духовный, а может быть, и кровный отец.
     Лицо Преображенского поскучнело. Недовольно поморщившись, он потрогал указательным пальцем кончик носа и сказал, что всё это ерунда – во времена Пилата он ещё не родился и, значит, быть там физически не мог.
     –   А ты, старик, так и не ответил на вопрос: зачем нянчился со мной, зная, кем я стану для тебя в будущем.
     Андрейка хлюпнул носом – раз, другой – и заплакал.
     –   Грешен я, дядечка!
     –   И что?
     –   Умру скоро...
     –   Многие из вас умрут.
     –   А как умру – предстану перед судом Господа Бога моего Иисуса Христа во всех моих грехах страшных. А тот хоть и милостив ко мне, убогому, да, боюсь, многого мне не простит... Ни-ни! Даже не думай.
     –   Это ты к чему?
     –   Вот тогда я и решил... А что, если не буду мешать вам воцаряться над миром? Вы ведь, как воцаритесь над миром, начнёте христиан убивать и мучить, верно? И меня, грешного, тоже замучаете до смерти. И когда меня, грешного, вы замучаете до смерти, отойду я с именем Бога моего на устах моих и будет мне за это снисхождение от Него.
     Преображенский захохотал. Чуть присев, хлопнул ладонями себя по бокам и сказал:
     –   Ну уж нет. Не дождёшься! Не буду я тебя убивать и мучить! Чес-слово не буду! Больше того – как только я воцарюсь над миром, так сразу сделаю тебя епископом, чтобы ты хоть на старости лет научился по-настоящему грешить!
     Он ещё раз хохотнул и, приняв серьёзный вид, сказал после небольшой паузы о том, что его, Андрейку похоже и в правду в самое ближайшее время ожидает встреча с его немилостивым Богом.
     –   И я не знаю: простит он тебя, меня, всех нас – может, и простит – но вот я его точно не прощу за то, что вышвырнул меня на холод и дождь, как какого-то паршивого щенка... В общем, так и передай Ему при скорой встрече: не прощу!
     С этими словами Преображенский развернулся на сто восемьдесят градусов и направился к автомобилям, рядом с которыми стояли двенадцать мужчин в чёрных костюмах. Остановился перед ними и, оглядев с головы до ног, недовольно поморщился.
     –   Ну что за мрачный вид, ей богу. Чёрные машины, чёрные костюмы, чёрные туфли с чёрными галстуками... Может, и мысли у вас тоже чёрные?
     Не дождавшись ответа, спросил:
     –   Вы помните, какое имя пророк Исайя дал моему отцу?
     –   Помним, – за всех ответил Кузнецов. – Десница, что значит сын зари – Люцифер.
     –   Верно. А что означает Люцифер?
     –   Светоносный или, иначе говоря, несущий свет.
     –   Вот!  – Преображенский поднял указательный палец. – Мой отец нёс людям свет, и я хочу того же. Поэтому запоминайте – больше повторять не буду. С этого дня: никаких чёрных тонов, никаких беспросветных мыслей, никаких мрачных мистерий – оставьте это вашим христианам – отныне только свет и радость мы должны излучать... Всем всё ясно?
     Ему дружно ответили:
     –   Всем!
     –   Ну, вот и хорошо. Тогда: по машинам! 
     Все живо расселись по зеркально-чёрным джипам. Через секунду-другую джипы выехали на автостраду и один за другим растворились в нескончаемом потоке автомобилей.
     Проводив их долгим взглядом, Андрейка, стеная и охая от боли в суставах, медленно опустился на колени. Хлюпнул носом, вытер кулачком намокшие глаза и, перекрестившись на купол храма, горячо зашептал:
    –   Возвещаю тебе, Господи, о пришествии истинного Антихриста, будь он трижды проклят! Теперь гряди ж и Ты скорей, ибо нет у меня сил противиться ему... Мне страшно, Господи. Спаси меня от его козней, осени светом божественной благодати, спрячь в сокровенной пустыне спасения Твоего, ну а если... – он ещё раз хлюпнул носом, – если мне всё же придётся принять от него адовы муки, молю Тебя, Милосердный, об одном – укрепи мою веру в то, что всё было не напрасно и что, когда пробьёт мой смертный час, ты встретишь меня, раба Твоего Андрея, во всём величии славы Твоей, и отрёшь радостную слезу с очей моих.
     Андрейка ещё раз истово перекрестился на купол храма и прокричал во всю мочь:
     –   Слава тебе, Господи – Спасителю и Утешителю моему! Слава тебе! Слава! И ныне, и присно, и вовеки веков! Аминь!
     Затем он внезапно дёрнулся, как от удара током, громко всхлипнул, всхрипнул, замер на вдохе и, повалившись на бок, перестал дышать.


КОММЕНТАРИИ АВТОРА

...народ восстанет на народ, царства на царства, когда мор, глад, землетрясения по местам... – в оригинале: «…ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам». (Мф.24:6)

...несмотря на то, что Евангелие проповедано на всех языках, во всех языцах... – в оригинале: «И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам...». (Мф.24:14)

Языцы – народы.

Благода;тный ого;нь — огонь, выносимый из Гроба Господня на особом богослужении, совершаемом ежегодно в Великую субботу накануне православной Пасхи в храме Воскресения Христова в Иерусалиме.

Глава 0

«Продлится не сорок два месяца...» – сорок два месяца – время царствования Антихриста на Земле – из книги Откровение Иоанна Богослова (13:4).

Данова племя – одно из двенадцати колен Израиля. Ряд Святых Отцов считают, что из колена Данова появится Антихрист.

Фомааквинщина – Фома Аквинский (1225-1274), теолог, автор пяти доказательств бытия Бога.

«Отче наш» – молитва в христианстве.

Сompiler language with no pronounceable acronym – один из старейших эзотерических языков программирования.

Ротбарт, Одетта – персонажи балета Чайковского «Лебединое озеро».

Укурыш – обзывательство; человек, который выглядит болезненно, плохо.

«...о дне и часе которого никто не знает» – Из книги Матфея (24-36).

«...от язв – огня, дыма и серы, выходящих изо рта всадников на конях, умрёт третья часть людей» – из книги Откровение Иоанна Богослова (9:18).

Фесвитянин – прозвище библейского пророка Израильского царства Илии (IX век до н.э.), происходящее от названия его родного города Фесвы (3Цар. 17:1; 4Цар. 9:36). В иудаизме и в христианстве считается, что Илия был взят на небо живым (4Цар. 2:11).

Седьмой от Адама – прозвище ветхозаветного допотопного патриарха Еноха, седьмого, начиная от Адама.  В награду за благочестие и веру Бог взял его на небо живым (Евр. 11:5).

Волхвы – в Новом Завете: мудрецы (маги) с Востока, пришедшие поклониться младенцу Иисусу. (Мф. 2:1-12)

«Где золото, ладан, смирна?» – Дары Волхвов младенцу Иисусу. Каждый из даров имел своё символическое значение: золото — дар как царю, ладан — дар как Богу, смирна – дар как смертному. (Мф 2:1-12)

«Железо железо острит...» – Из книги Притчи Соломона (27:17).

Преображенскому приснилось, будто он превращается в орла – орёл в христианской символике – душа, ищущая Бога.

Город, сходящий с неба – из книги Откровения Иоанна Богослова (21:2).

...деревом, раскинувшим исцеляющие листья – дословно: «и листья дерева - для исцеления народов» (Откр 22:2).

...кристально светлой реки, что берёт своё начало, по словам того, кто видел, у подножья царского престола – дословно: «чистую реку воды жизни, светлую, как кристалл, исходящую от престола Бога и Агнца» (Откр 22:1).

...по словам того, кто видел... – то есть, Иоанна Богослова.

Глава 2

Апостол – посол, посланник.

Святая земля – Иерусалим и окружающие его территории.

...власть над всяким коленом, и народом, и языком, и племенем – из книги Откровение Иоанна Богослова (13:7).

И поклонятся ему все живущие на земле, имена которых не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира – из книги Откровение Иоанна Богослова (13:8).

Куколь – головной убор православного патриарха.

Декана;т – в католической церкви и англиканстве – административный округ в составе епархии, объединяющий несколько рядом расположенных приходов.

Юродивый – в православии: странствующий монах и религиозный подвижник.

Ветхий Завет – первая, древнейшая из двух (наряду с Новым Заветом) частей христианской Библии. Новый Завет – одна из двух (наряду с Ветхим заветом) частей Библии. С христианской точки зрения Новый Завет является Божьим откровением.

Глава 3

Откровение Ионна Богослова (Апокалипсис) – название последней книги Нового Завета.

И тогда я взглянул и оказался передо мной бледный конь и всадник, имя которому Смерть, и за ним следовал Ад. И дана ему была власть над четвёртой частью земли убивать мечом, голодом и мором и зверями земными – из книги Откровение Иоанна Богослова (6:8).

И ад будет следовать за ним, и будет дана ему власть над четвертой частью земли – умерщвлять и мечом, и голодом, и мором, и зверями земными. (Откр.6:8).

Произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь. И звёзды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои – из книги Откровение Иоанна Богослова (6:12-13).

Вострубил первый Ангел, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела – из книги Откровение Иоанна Богослова (8:7).

…историческое воспоминание евреев об исходе из Египта – Из книги Исход (1–15).

«Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнём, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью, и умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море» – из книги Откровение Иоанна Богослова (8:8-9).

Моисей ударил по реке жезлом. Вода превратилась в кровь, рыба в реке вымерла, а сама река стала вонять так, что египтяне брезговали пить из нее» – из книги Исход (7:20-21).

«Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источник вод. Имя сей звезде полынь; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки! – из книги Откровение Иоанна Богослова (8:10-11).

«Захотели они утолить жажду и не смогли – вода в Мерре была горька» – из книги Исход (15:23).

«Четвертый Ангел вострубил! И поражена была третья часть солнца, и третья часть луны, и третья часть звезд, так что затмилось третья часть их...» – из книги Откровение Иоанна Богослова (8:12).

…бросил его драгоценное семя в терние – ссылка на притчу о сеятеле из книги Евангелие от Матфея (13:1-8).

«И сказал Господь Бог: нехорошо быть человеку одному» – из книги Бытие (2:18).

Храмы Иштар, Ма, Мелитты, Афродиты Порне – храмы культовой проституции.

Чресла – бёдра, поясница.

Глава 4

Титаны и гиганты – божественные сущности древнегреческой мифологии, воевавшие с богами Олимпа.

Глютеус максимус – большая ягодичная мышца.

«Об этом даже книжка, говорят, написана...» – имеется в виду работа святителя Игнатия Брянчанинова «О прелести».

Камаринская – русская народная плясовая песня.

Глава 5

Масличная (Елеонская) гора – возвышенность, тянущаяся с севера на юг, напротив восточной стены Иерусалима.

Императив (философ.) – общее нравственное предписание.

Иисус Христос изгнал из храма торговцев с менялами – из книги Евангелие от Матфея (21:12-13).

«Иисус, начиная своё служение, лет тридцати, и был, как думали, сын Иосифов» – из книги Евангелие от Луки (3:23).

«…всему своё время, и для каждого дела свой час» – из книги Екклизиаста (3:1).

Глава 6

Аналой (аналогий) – употребляемый при богослужении высокий четырёхугольный столик с покатым верхом; аналой стоит перед иконостасом в центре православного храма.

Вонифатий Римский (Тарсийский) (III век – 14 мая 290) – христианский мученик. Покровитель страдающих алкоголизмом.

Иорда;нь – прорубь, обычно крестообразной формы, вырубаемая во льду для освящения воды в праздник Крещения Господня (Богоявления).

«...Не исполнить закон пришёл я, а нарушить его!» – сравнить: «Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить». – Из книги Евангелие от Матфея (5:17).

«Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец Ваш Небесный питает их». – Из книги Евангелие от Матфея (6:26).

Придел – специально выделенная часть основного здания храма или пристройка (обычно с южной и/или северной стороны) для размещения дополнительного алтаря с престолом для богослужений.

…птиц, безбоязненно клюющих огромные гроздья – указание на евхаристию.

Евхаристия, Свято;е Прича;стие, Ве;черя Госпо;дня – таинство, священнодействие, заключающееся в освящении и употреблении особым образом хлеба и вина.

Виноградная лоза – евангельский образ Христа; Церковь – ее ветви; грозди - символ Причащения.

«...сколько бы они ни выпили твоего вина и ни съели твоего хлеба» – указание на евхаристию.

«...в осуществление ожидаемого и обрели уверенность в невидимом» – определение веры. – Из книги Послание к Евреям (11:1).

Сухой изюм – здесь: символ смерти.

Перевёрнутый крест – здесь: символ сатанизма.

Глава 7

…со значком в виде зубчатого колеса на лацкане пиджака – эмблема Ротари-клуба – международной неправительственной ассоциации близкой к масонству.

Твёрдо, как камень, и жёстко, как нижний жернов – из книги Иова (41:16).

Уйти на Восток вечный (масонство) – умереть.

«Он был презираем, и мы ни во что ставили Его» – из книги Исайя (53:3).

Глава 8

Нефилимы – здесь: существа, родившиеся от союза ангелов и смертных женщин.

...стала она (земля) безвидна и пуста, тьма сгущается над бездной, Божий Дух больше не носится над водами – в оригинале: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою» (Быт 1:2).

Veni omnipotens aeterne diabolus! (латынь) ¬– Приди всемогущий вечный дьявол!

In nomine Dei nostri Satanas Luciferi exclesi (латынь) – Во имя нашего бога Сатаны Люцифера всевышнего.

Когнити;вный диссона;нс — состояние психического дискомфорта индивида, вызванное столкновением в его сознании конфликтующих представлений: идей, верований, ценностей или эмоциональных реакций.
Теплохладность – духовное равнодушие, пассивность в религиозно-нравственном отношении; равнодушное отношение к исполнению Божьих заповедей при внешней церковности; духовная расслабленность.
«В озеро, горящее огнём и серою» – из книги Откровение Иоанна Богослова (21:8).
Красивый, высокий, правильной четырёхугольной формы он светился ярким чуть зеленоватым светом. Дома и улицы его были вылиты из чистого, подобного прозрачному стеклу, золота; наружные стены выложены из искусно огранённых бриллиантов; основания стен украшены разнообразными драгоценными камнями; а двенадцать ворот в стенах, через которые спасённые вносили свои дары, выточены из цельного жемчуга – в оригинале: «Стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу. Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд, пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопрас, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист. А двенадцать ворот - двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города - чистое золото, как прозрачное стекло» (Откр 21:18-21).
Глава последняя
«Кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего» – из книги Матфея (24:16).
Каменщики – здесь: масоны.
Иешуа Га-Ноцри – персонаж романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита».
Исайя – библейский пророк (VIII–VII века до н.э.)
«Помните, каким именем назвал моего отца Исайя?» – из книги Исайя (14:12).
«…и отрёшь слезу с очей моих». – из книги Откровение Иоанна Богослова (21:5).