39. Елизавета Рейтерн

Во время заграничного путешествия, в Германии, наследник заболел. И, конечно, ему тут же назначили лечение в Эмсе, водами. это было самое популярное и общепринятое лечение по тем временам. Цесаревич со свитой едут в Эмс кружным путем - из Рима в Вену, затем Мюнхен, Штутгарт, и, наконец, Эмс. После курса лечения - Дюссельдорф, Гаага, Англия и снова Германия.

Все последующее, что случилось с наследником и с ним самим, Жуковский относил к   делу Промысла, Божьей воле. Он не раз упоминал об этом в своих дневниках и письмах. С годами он все более приближался к религии и к церкви.

В Дармштадте наследник познакомился с дочерью Великого Герцога Людвига II Гессенского принцессой Марией Гессен-Дармштадтской. Он влюблен и через некоторое время пишет матери: "Я люблю ее, и я скорее откажусь от трона, чем от нее. Я женюсь только на ней, вот мое решение!»

А Жуковский в то же время вновь попадает к Рейтерну, в замок Виллингсгаузен, где шесть лет назад провел три дня, показавшиеся ему «светлым сном». На прощание тогда девочка Лиза бросилась ему на шею и расцеловала. Теперь эта Лиза совсем взрослая. Она образованна и скромна, воспитана в семье строгой и религиозной: мать ее принадлежит к католическим кругам. Отец, благодаря Жуковскому, стал живописцем при Русском Дворе, и теперь получает солидное жалование. Семья эта Жуковского чтит и очень ему благодарна за помощь. 

Жуковский недолго пробыл в замке, всего два дня. Вечера они проводили по-семейному - Елизавета с каким-нибудь рукоделием, а Жуковский делился своими знаниями и впечатлениями. Рассказы его были пленительны. Елизавета слушала его с восхищением.

«И всякий раз, когда ее глаза поднимались на меня от работы (которую она держала на руках), то в этих глазах был взгляд невыразимый, который прямо вливался мне в глубину души, и я бы изъяснил этот взгляд в пользу своего счастья, и он бы тут же решил мою судьбу, если бы только мне можно было позволить себе такого рода надежды»,- вспоминал Жуковский. Его смущала разница в возрасте: пятьдесят шесть лет, а Елизавете всего 18, он почти втрое старше ее. 

Через несколько дней, в свите наследника, он садился на пароход в Штеттине, возвращаясь в Петербург. Туда же ехал по делам и Рейтерн. Жуковский называл его: «мой Безрукий». Елизавета осталась для него лишь прекрасным воспоминанием. Однако как-то в Петергофе «воспоминание» дало о себе знать. Он напомнил «Безрукому» о вечере в Виллингсгаузене и о его дочери.

Тогда этот разговор ничего не значил. Жуковский находился в России и должен был наблюдать за учением младших Великих Князей, кроме того занят устройством своего «Мейерсгофского приюта» (имение, куда он собирался переселиться в будущем).
Но все устраивалось как будто по мановению палочки невидимого дирижера.

Весной того же года его снова посылают в Германию, в Дармштадт с наследником, брак которого с принцессой Марией уже решен. Жуковский должен обучать принцессу русскому языку. События так подстраиваются, что всегда приводят ко встречам с Елизаветой: то это болезнь отца ее, то заболевает король Прусский и наследник уезжает к нему в Берлин, а ученица Жуковского в Мюнхен и ему нечего в Дармштадте делать, и он собирается в  Дюссельдорф к Рейтернам.

«Безрукий» провожает Жуковского на пароход в Россию и вдруг говорит, что брак Жуковского с его дочерью очень даже возможен. Елизавета чувствует к Жуковскому расположение. И уже давно. Жуковский удивлен и обрадован. Но он тут же поставил непременное условие: ни отец, ни мать не должны говорить с Елизаветой. Все надо предоставить Провидению, пусть сердце ее подскажет правильное решение.

Теперь оставалось только объясниться с Елизаветой. Получив разрешение от Государя остаться за границей еще на два месяца, Жуковский отправился в Дюссельдорф. Он находился там уже два месяца и все никак не решался поговорить с девушкой. Но вот на прогулке, Рейтерн сказал ему, что медлить нечего: вчера после ужина Елизавета кинулась матери на шею и призналась ей в любви к Жуковскому.

Вернулись домой, и Жуковский обратился к девушке:
– Елизавета, дорогая, принесите мне в кабинет вашу чернильницу и перо.
Через несколько минут она вошла в комнату, робко поставила чернильницу, положила перо. И собиралась уже уходить. Жуковский стоял у стола. В руках его были небольшие часы. Голосом, слегка глухим от волнения, сказал:
– Подождите, Елизавета, подойдите… Позвольте подарить вам эти часы. Но часы обозначают время, а время есть жизнь. С этими часами я предлагаю вам всю свою жизнь. Принимаете ли вы ее? Не отвечайте мне сейчас же, подумайте хорошенько, но ни с кем не советуйтесь. Отец ваш и мать знают все, но совета они не дадут.
Ответ ее был краткий, незамедлительный.
– Мне не о чем раздумывать. И кинулась ему на шею.

***
А вот что написала об этом сама Елизавета в своих воспоминаниях:
"Я полюбила Жуковского, когда мне было еще 12 лет от роду. Это было на Женевском озере, где Жуковский проводил лето для поправления своего здоровья. Мысль, что я только с ним могла бы быть счастлива, поселилась во мне с первой минуты, как я его узнала. Мысль эта была тогда совсем ребяческая. Даже и теперь я стыжусь, когда подумаю, что я в 12 лет могла иметь подобную мысль. Но это было какое-то непреодолимое предчувствие, что-то невольное, чего себе объяснить не умеешь; тем более что он не подал мне никакого повода к тому. Он ласкал меня, как ребенка, и более ничего. Но вот он уехал в Россию; я осталась и чувствовала, что остаюсь одна, без него.

Шесть лет прошло с тех пор, и шесть лет не могли изгладить из души моей этой мысли. Я чувствовала сама всю странность моих чувств. Я старалась уверять себя, что это наконец смешно, потому что совсем невозможно. И мой разум был совершенно согласен с тем, но сердце говорило другое, даже и не сердце, но (опять повторяю) что-то такое непостижимое для меня самой, как будто какое-то предназначение свыше, которое раз, но ясно сказало мне: "Ты должна быть его". Шесть лет боролась я всеми силами души моей против этой мысли, которая часто представлялась мне каким-то искушением.

Не раз, сидя одна, я силилась вслух повторять самой себе: "Нет! Нет! Нет! Это невозможно". Но вместе с звуком слов моих разлеталась и уверенность в невозможности надежд моих. Наконец в 1840 году Жуковский снова приехал за границу с государем цесаревичем. Один слух о том, что он будет к нам, потряс меня до глубины души. Я ожидала от этого приезда решения судьбы моей. Наконец он был у нас. Мне было тогда 18 лет; но он по-прежнему ласкал меня, как дитя: он дарил мне конфекты. Между тем в это посещение он сказал отцу моему: "Знаешь, что я думаю? Мне кажется, что я был бы счастлив, если бы дочь твоя была мне женою!" Эти слова так удивили отца моего, что он принял это почти за неуместную шутку и потому сухо отвечал: "Какая странность так думать о ребенке!" На это Жуковский замолчал. Я об этом ничего не знала. С тем мы опять расстались.

Теперь только я почувствовала, что борьба моя с собою кончилась. Я была побеждена моею мыслию. Одно чувство наполняло меня теперь, это то, что дума моя принадлежит ему навеки, хотя бы то навсегда осталось ему неизвестным. Во мне поселилось убеждение, что мне суждено или жить с ним, или умереть. Я видела в этом задачу моей жизни, мое назначение на земле, без осуществления которого мне не оставалось ничего более на этом свете. Внутренняя борьба моя не могла более скрываться от внимания моих родителей, и я должна была сознаться в своих чувствах перед моею матерью. Ее добрые советы и наставления немного помогли моему положению. Ей удалось только убедить меня в невозможности исполнения моих мечтаний. С тех пор я стала жить надеждою на соединение души моей с его душою в вечности. Часто, глядя на небо, говорила я самой себе: моя душа живет уже с ним там!

Но вот прошло несколько месяцев, и Жуковский снова посетил нас. Его приняли и на этот раз как старого друга нашего семейства. Раз вечером, как обыкновенно часто случалось, попросил он меня принести ему перо и чернила. Это было в сумерках, и я уверена, что только вечерний полумрак позволил ему произнести при этом никогда мною не ожиданные от него слова: "Хочу ли я быть его женою?" Но тут же, как бы испугавшись сам, он прибавил: "Однако не отвечайте мне тотчас ни да, ни нет; потому что это такой важный шаг, что об этом надо сперва крепко подумать". Каково же было его удивление, когда я тут же отвечала ему, что мне нечего было думать, что эта дума росла во мне шесть лет и созрела до того, что во мне давно уже на этот счет живет одно только: да. Здесь он позвал отца моего, и он возложил на нас обоих свою единственную руку. Мы были обручены. Вслед за тем Жуковский уехал в Петербург и целую зиму пробыл там. Но здесь начались его письма ко мне, и что это за письма! В них-то излилась душа его вполне, как она есть!"

Друзья Жуковского были страшно поражены, узнав новость о его женитьбе. Вот что писал профессор российской словесности Плетнев в своем дневнике:
"8 ноября 1840. Был в Царском Селе. Прежде чтения великая княжна Ольга Николаевна рассказывала мне все про Жуковского и его невесту. Теперь и она на его стороне. Невеста, как они узнали по ее письму к кому-то, не только влюблена в Жуковского, но считает себя недостойной этого счастья, которое послал ей Бог. За два года перед сим у Жуковского мелькнула мысль, когда он смотрел на нее, что только одна она могла бы составить его счастье как жена. После никогда он об этом не думал. В нынешнее пребывание его в Дюссельдорфе отец и мать ее первые заметили, что он что-то думает про их дочь. Наконец он им решился сказать. Они не противились, но определили, чтобы он сам переговорил с нею. Два месяца не было у него духу приступить к этому. Однажды, гуляя с нею в саду, он вынул маленькие часы и, показывая ей, сказал: "Видите вы эти часы? Они измеряют время, следовательно, и жизнь. Хотите ли вы их принять от меня, а с ними и время и жизнь мою?" Вместо ответа она повисла на его шее и уже целовала его. Видно, как ее душа была готова к принятию этой поэтической души 60-ти летнего юноши. Раз, шутя, он, быв только с ее матерью и с нею, сказал, что для чужих будет первую выдавать за жену свою, а вторую за дочь, - невеста так рассердилась, что он насилу выпросил у нее прощение...
13 ноября 1840. Много новых подробностей рассказывал он [Жуковский] насчет его женитьбы на Рейтерн. Слушая его, действительно начинаешь верить, что она ему предназначена свыше. Ее тайная, глубокая любовь к нему - для меня что-то неизъяснимое. Даже ее знакомые согласны, что она только с ним и может быть счастлива. Ни отец, ни мать не имели никакого влияния на решимость ее. Она таила от всех любовь свою и открылась ему мгновенно, не дав ему докончить объяснения".

Жуковский известил о своей женитьбе родных - Екатерину Афанасьевну, Елагину и другим в общем письме: "Как мог я так скоро решиться? Как мог мой выбор пасть на молодую девушку, которой я почти втрое старее, и которой я не имел времени узнать коротко. На все это один ответ: я не искал, я не выбирал, я не имел нужды долго думать, чтоб решиться; нашло, выбрало и решило за меня провидение... Но здесь есть более нежели вера, есть живая, нежная, исключительная любовь молодого сердца, которое вполне отдалось мне. Как это могло сделаться, я не понимаю. Не почитая этого возможным и в твердом уверении, что в мои лета было бы и безрассудно и смешно искать и надеяться взаимной любви от молодой 19-летней девушки, я при всех моих с нею встречах, как ни влекло меня к ней чувство, ни словом, ни взглядом не показывал никакого особенного ей предпочтения; и мог ли я себе что-нибудь подобное позволить? Подобным чувством можно забавляться в большом свете, но как играть им при таком чистом, непорочном создании?.. И, несмотря на все это, она моя... Она сама почитала это чувство безрассудным, и потому только не открыла его ни отцу, ни матери, что оно казалось ей сумасшествием, от которого ей самой надлежало себя вылечить... Кто меня привел на эту дорогу, он и поведет по ней... Я гонюсь не за многим: жизнь спокойная, посвященная труду, для которого я был назначен и от которого отвлекли обстоятельства... Итак, милые мои друзья, благословите меня и примите в ваши дружеские объятия мою милую, добрую, непорочную Елизавету».