41. Тяготы семейной жизни

Семейная жизнь, о которой так мечтал Жуковский, оказалась тяжелым испытанием.
На пятом месяце беременности у Елизаветы произошёл выкидыш, она слегла, впала в депрессию и очень долго восстанавливалась. Дом поэта, что, на первый взгляд, поражал одухотворенной гармонией вещей, картин, убранства, теперь не переставали посещать доктора. Жуковский писал А. П. Елагиной, другу семьи: «Едва ли минуло семь месяцев как я женат, но в это короткое время успел прочитать все предисловие моего будущего. Теперь знаю содержание открытой предо мною книги, знаю и радостные и печальные ее страницы, знаю, какое должно быть и заключение, не знаю только, дойду ли до него!» Несколькими страницами ниже поэт резюмирует: «Семейная жизнь есть школа терпения».

Жуковскому приходится выносить многое. Болезнь надломила Елизавету Евграфовну, она становится мрачной, замкнутой в себе, воля ее была парализована до того, что уже после выздоровления она не только не могла ничего делать, но долгими неделями не поднималась с постели. Жуковский, полный сострадания, предпринимал все, что только мог, чтобы вылечить, укрепить, пробудить ее. Он хлопотал до отчаяния... Он уже говорит о новом для него виде страдания: «Страдания одинокого человека суть страдания эгоизма; страдания семьянина суть страдания любви», и прибавляет: «Я уже это испытал на себе». Спасало лишь творчество, с 1842 года Жуковский начал работать над переводом гомеровской "Одиссеи".

30 октября 1842 года родилась дочь Жуковских — Александра. Жуковский в письме Вяземскому писал: «общественное дело мое, взявшее лучшие мои годы, кончено… Из прошедшей моей деятельности сохраню только давно оставленную авторскую». Прекратить писать он не мог, но ни на что другое не хватало ни времени, ни сил. Все его заботы были посвящены жене, которая после родов недомогала, и так сильно, что полгода, до мая 1843 года,  не вставала с постели. Сказывалось это и на состоянии здоровья Жуковского. Он отмечал в своем дневнике, что  у него ослабело зрение, мучили головные боли и другие недуги.

К началу 1844 года здоровье Елизаветы Евграфовны ухудшилось настолько, что семейный врач предложил переселиться во Франкфурт-на-Майне. Спешно переехали. Но и здесь, приложив все свои силы, смог Жуковский устроить семейный быт достойно. Навестивший поэта А. И. Тургенев так описывал его жизнь на новом месте:
"Я здесь блаженствую сердечно в милом, добром, умном семействе, изнеженный всеми комфортабельностями жизни, достойными шотландской цивилизации и всей классической дружбы Жуковского и его ангела-спутника (ангел беременна уже пятый месяц и в генваре должна родить; вероятно — мальчика)… Ты знаешь, какой мастер Жуковский устраиваться, но он превзошёл здесь себя во вкусе уборки дома, мёблей, картин, гравюр, статуек, бюстиков и всей роскоши изящных художеств. Всё на своём месте, во всём гармония, как в его поэзии и в его жизни…"

1 января 1845 года у Жуковских родился сын Павел; его крестным отцом стал великий князь Александр Николаевич. Жуковский был счастлив рождением сына, но состояние Елизаветы снова ухудшилось. Нервная болезнь возросла, она терзала бедную женщину, изводила и ее, и окружающих. Мучили несуществующие грехи, казалось, что темные силы одолевают, она впадала в отчаяние. Единственным  спасением для Жуковского, как всегда, стала работа: он написал целый ряд стихотворных произведений — все белым пятистопным ямбом: «Выбор креста», повесть (из Шамиссо); «Повесть об Иосифе Прекрасном»; три сказки — «Кот в сапогах», «Тюльпанное дерево» и «Сказка о Иване-царевиче и Сером Волке». Сказки были отосланы в Петербург для «Современника», в котором они и вышли в следующем году.

Для своих детей В. А. Жуковский в 1844—1845 годах выполнил и перевод Нового Завета на русский язык. Перевод библии делался с Елизаветинской Библии (с уточнениями по Библии Лютера), поэтому он был насыщен славянизмами.

Для Жуковского наступило новое, странное и жуткое время, на которое, вероятно, менее всего он рассчитывал, вступая в брак. Вот как он об этом говорил: «Семейная жизнь есть беспрестанное самоотвержение, и в этом самоотвержении заключается ее тайная прелесть, если только знает душа ему цену и имеет силу предаться ей». Далее, позже: «Последняя половина 1846 г. была самая тяжелая не только из двух этих лет, но из всей жизни! Бедная жена худа, как скелет, и ее страданиям я помочь не в силах: против черных ее мыслей нет никакой противодействующей силы! Воля тут ничтожна, рассудок молчит». Что это была за болезнь у Елизаветы, сведений не осталось, но она страдала. Каждый день их дом посещали врачи и пробовали все новые методы лечения или же рекомендовали курорты - Эмс, Берн, Баден-Баден.

В эти годы произошло ухудшение отношений Жуковского с императорским семейством. По утверждению К. Зейдлица, поэту уже прямо рекомендовали вернуться в Россию, что было немыслимо при состоянии здоровья Елизаветы Евграфовны. Продолжительное пребывание Жуковского за границей вызвало при дворе обвинения в непатриотическом поведении. Впрочем, в январе 1846 года поэту было дано официальное разрешение оставаться за границей до 1847 года. В своих письмах Жуковский обязывался сообщать наследнику о западноевропейской жизни, как он сам выразился, стать «шпионом не лиц, а времени».

Жуковский тосковал о России и твердо решил вернуться в 1846 году; хлопотами Елагиной был нанят дом в Москве, и в Петербург отправлена доверенность Зейдлицу на имущество, сложенное в Мраморном дворце, — его предстояло перевезти для обстановки дома.

На здоровье Жуковского негативно сказалось и известие о кончине его друга с юношеской поры Александра Тургенева. Вернулось сердцебиение, кровотечения и другие симптомы давнего заболевания. С января 1846 года сильно ухудшилось зрение, на что поэт жаловался Гоголю. Готовясь к слепоте, Жуковский даже изобрел «машинку»-транспарант — картонную папку с прорезями для строк, чтобы можно было писать на ощупь. В том же январе, Елизавета Евграфовна писала Елагиной, что Жуковский не сдавался; хотя самочувствие его временами не позволяло ходить, он приказал сделать себе некое подобие тренажерного аппарата — «механического коня».

1847-й год совсем не был благоприятен для здоровья и работы. Депрессия Елизаветы Евграфовны не проходила всю вторую половину предыдущего года. В январе заболели тифом Рейтерн, его младший сын и старшая дочь, выжили только мужчины. О состоянии своей жены Жуковский сообщал Гоголю: «Она почти ничем не может заниматься, и никто никакого развлечения ей дать не может. Чтение действует на ее нервы; разговор только о своей болезни». Тем не менее Жуковский продолжал писать, осенью были отданы в цензуру первая половина «Одиссеи» и «Рустем и Зораб», которые должны были войти в состав «Новых стихотворений»; одновременно эти книги составили 8-й и 9-й тома пятого издания полного собрания сочинений Жуковского.

Начавшаяся в 1848 году революция была воспринята Жуковским как стихийное бедствие. Он много писал друзьям (в том числе Гоголю), но и Романовым. Отрывок одного из его писем Александру Николаевичу под названием «Письмо Русского из Франкфурта» было по приказу цесаревича опубликовано 12 марта. Жуковский мечтал спастись от революции в России, но на сей раз не смог туда попасть из-за холерной эпидемии. После уличных боев во Франкфурте 17 сентября Жуковский стал мрачен, писал о смерти и более не верил, что удастся вернуться на Родину. Когда ситуация в Бадене, где лечились Жуковский с женой, стала спокойнее, в октябре он вернулся к переводу «Одиссеи», прервавшемуся на конце XIII песни. Работа пошла очень быстро: XVI песнь была закончена уже 20 декабря.

66-й день рождения Жуковского 29 января 1849 года был отпразднован в Петербурге в его отсутствие. Организатором торжеств был Вяземский, собралось около 80 гостей, были прочитаны стихи Вяземского, посвящённые юбиляру. Самому Василию Андреевичу отправили подробный протокол праздника с подписями всех гостей. Юбиляр был недоволен и писал, что это торжество «похоже на поминки».

К тому времени стали выходить первые рецензии на опубликованную часть перевода «Одиссеи». Не все они были доброжелательными, главной причиной критики стала субъективность перевода. Обозреватель «Отечественных записок» прямо писал, что от «настоящего перевода „Одиссеи“ нужно было ожидать, даже не читая его, что это будет скорее „Одиссея“ Жуковского, чем Гомерова „Одиссея“, переведенная Жуковским». Субъективность перевода связывалась с романтической природой творчества поэта. Впрочем, даже самые взыскательные критики — современники и потомки — «не могли не признать эстетическое обаяние перевода Жуковского».

В мае 1849 года революционные события захлестнули и Баден-Баден, семейству Жуковского пришлось бежать в Страсбург. Из Эльзаса Жуковские отправились в Швейцарию — в Базель, а потом и Берн. И Василию Андреевичу, и Елизавете Евграфовне там стало только хуже. В это время изменились политические взгляды Жуковского: он принял манифест Николая I от 26 апреля (8 мая) 1849 года о начале Венгерского похода и считал возможным и нужным вмешательство России в дела Европы. В августе 1849 года Жуковский отправился в Варшаву для личного свидания с Николаем I, который готовился встретить возвращавшиеся в Россию войска. При личном свидании император подтвердил дарованное в 1841 году право на неограниченное пребывание за границей. Пожалование ордена Белого Орла, рескрипт о котором Жуковский просил опубликовать, также подтверждало высокий статус поэта при дворе, несмотря на его проживание за границей.

Жуковский так описывает болезнь жены: «Расстройство нервическое, – это чудовище, которого нет ужаснее, впилось в мою жену всеми своими когтями и грызет ее тело и еще более душу; нравственная грусть вытесняет из ее головы все ее прежние мысли и из сердца все прежние чувства, так что она никакой нравственной подпоры найти не может ни в чем и чувствует себя всеми покинутой. Это так мучительно для меня, что иногда хотелось бы голову разбить о стену!»

Нет, не дано было поэту отдыха и в поздние годы. Жуковский всю жизнь стремился к миру и гармонии, но и на старости лет не нашел покоя. В юности он стремился к счастью сердца. Оно удалялось, неизменно воспитывало в покорности Промыслу, в жизни «без счастья». Теперь как будто ему Промысел улыбнулся, он основал, укрепил дом, семью, но внутри этого дома опять беда!

«Одиссея» писалась семь лет, с 42-го по 49-й. Последние двенадцать песен создались необычайно быстро, в несколько зимних месяцев. «Одиссея» была для Жуковского формою жизни. В ней, ею он жил, даже во времена перерывов. Придавал ей большое значение, считал, что это главное, остающееся от него.
Встречена книга была равнодушно. Мало ее заметили. Даже знакомые, даже друзья, кому он разослал экземпляры с надписями, не откликнулись. Просто молчание. «Почти ни один не сказал мне даже, что получил свой экземпляр. Если так приятели и литераторы, что же просто читатели?».
Но под ним почва прочная. Он пишет Зейдлицу: «Я и не для участия от кого бы то ни было (сколь оно ни приятно), работаю над „Одиссей“, я пожил со святою поэзией сердцем, мыслию и словом – этого весьма довольно».
«Для чего я работал? Уже, конечно, не для славы. Нет, для прелести самого труда». «В 68 лет не до славы; но весело думать, что после меня останется на Руси твердый памятник, который между внуками сохранит обо мне доброе воспоминание».