Морошка Глава 41

            - Ну-с! – сказал дежурный хирург, осторожно снимая в запёкшихся подтёках крови марлевую повязку с ножевой раны, – давайте посмотрим, что же у нас там такое творится.  Да-а, – многозначительно прозвучала его реакция на открывшуюся картину.

            - Доктор, а он будет жить? – чуть не плача поинтересовалась у него молоденькая с ужасом в глазах медсестра, которая склеивала привезённому подранку пробитую голову.

            - Отставить слёзы, – строго оборвал её врач, – обработайте как следует оголённую рану, – приказал он другой хирургической сестре.

            И та проворно взялась за дело.  Шипящая жидкость перекиси водорода, пузырясь и пенясь, растворила вокруг раны густо запёкшуюся коростой кровь.  Молодая помощница, что перед этим обрабатывала рану головы, промокнула, очищая, тампонами испачканный грязью и кровью дырявый бок мужчины, который голым лежал на операционном столе и от которого при дыхании исходил крепкий душок выпитого им на кануне спиртного. 

            - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, – вздохнула она, – сходил, называется, мужичок в магазин за хлебушком! 

            Осмотрев очищенную рану, самая молодая из присутствующих медсестёр, увидев полную картину, была ужасно потрясена тем, что как он ещё жив был после такого удара, бедолага.  У него в правом боку, у этого атлетически сложенного человека зияла широкая резаная ранища, уходящая глубоко внутрь до синяков избитого тела.

            - Мамочки! – отпрянула она, чуть не упав.

            Четыре женских руки подхватили её и отвели осторожно в сторону и посадили там на кушетку, между собой переговариваясь негромко. 

            - И чё это с ней? – задалась вопросом одна из них.

            - И в самом то деле? – откликнулась, жалеючи, другая, – ничего ж подобного с ней раньше то никогда не случалось! 

            - То-то и оно, – не поняла причину обморока первая, – и не такое видала!

            - А тут, на тебе – завалилась!

            Но их диалог прервал нетерпеливый возглас оперирующего хирурга.

            - Ну что вы там с ней застряли?

            - Плохо ей, доктор, – ответили обе медсестры вразнобой, но сразу.

            - Ну так дайте ей понюхать нашатырь и натрите потом виски, пусть приходит девка в себя, – коротко скомандовал он, – и некогда нам с ней возиться.  Пора уж нам с вами и к делу с приступать!

            Приведя в чувство свою молодую коллегу, медсёстры постарше тут же вернулись к операционному столу, так и не поняв причину её странного обморока.  А суть то его была в том, что она узнала в лежащем на операционном столе мужчине супруга их Капитолины Борисовны, старшей сестры-хозяйки в хирургическом отделении.

            - Мы готовы, – доложили, вернувшись к своим обязанностям, обе женщины.
      
            - Как наркоз? – последовал вопрос.

            - Больной заснул, – доложила анестезиолог.

            - Скальпель! – тут же прозвучал короткий приказ.

            И началась кропотливая битва за жизнь оперируемого крепыша.  И именно битва, а иначе не назовёшь.  Невидимый и всеядный хищник под жутким названием «Смерть» уже тихо и незримо витал над ослабленным телом претендента на встречу с Богом, терпеливо дожидаясь своей добычи.  Несколько минут в операционной палате стояла немая тишина.  Муха пролетит – было бы слышно.  Все ожидали, какой вердикт вынесет, вскрыв рану, их почитаемый кудесник местной хирургии, но тот молчал и продолжал, склонившись низко над телом, ковыряться во вскрытом им широким надрезом в боку, изредка давая короткие, как выстрел приказы.  Всем было жаль, если это молодое, мускулистое, красивое тело уже больше никогда и ни одну девушку не сможет привести в чувственный восторг своим, как пружина атлетическим рельефом натренированных мышц.

            - Ну как там, Юрий Петрович? – не выдержала одна из его помощниц.

            - Серьёзный случай, – нехотя, откликнулся тот и продолжал неспешно копошиться в кровоточащих внутренностях, – и те, кто били его – били уже наверняка, – с сожалением признался главный штопальщик человеческих тел, – со знанием дела какой-то мерзавец с боку всадил ему нож, – и улыбнулся, – но ничево, – успокоил он своих враз приунывших у стола коллег, – мы ему не позволим, этому мерзавцу убивать таких, как этот вот на столе у нас лежащий молодой человек, богатырей наших, тем более, именно этот, замечательный в своём роде экземпляр!

            Юрий Петрович – как бы второй после профессора, благообразного Винаминыча и опекун, и наставник Капитолинки не сразу распознал в своём оперируемом, наречённого в своё время ему в зятья.  Они и виделись то с ним пару раз не более, да и то на ходу между здрасте и здрасте, быстро прощаясь, но он знал со слов своей любимой пигалицы, что муж её очень хороший и порядочный парень, главное настоящий мужчина моряк и работает он  электриком здесь в городе на новом заводе!

            - Значит, будет жить, – повеселела операционная бригада.

            - Надеюсь, – воодушевлённо прозвучало в ответ.  И часа через три уставший, но по всему видать, довольный собой эскулап удовлетворённо выдохнул, снимая с потного лица мокрую марлевую повязку, – всё, зашивайте, – и отошёл от операционного стола, – теперь уже всё дело в его организме, – подвёл он итог закончившейся операции, – если сильный, то выживет, ну а слабый, к сожалению, представится.  Других вариантов нет!

            И, сняв перчатки, вымыл тщательно руки и, устроившись поудобнее на стуле возле самой двери в операционную, он попросил дать ему закурить.  И ему поднесли зажатую в пинцете уже подожжённую кем-то папиросу, и он, местный чудотворец несколько раз и с наслаждением втянув в себя горьковатый дым, наконец, расслабился и широко, как только мог улыбнулся.  Ему очень бы хотелось потрафить на удачу и своей судьбе, и судьбе этого только что им прооперированного подранка, сделав всё, что в его силах, и сохранить ему в этом подлунном мире молодую жизнь.

            - Чё у нево там было то, Юрий Петрович? – поинтересовалась какая-то медсестёр.

            - Всё, что было уже позади, – погасив папиросу, ответил доктор Гущин, – главное, для нево теперь, чтобы не стал он инвалидом.  А силы и здоровья ему, я надеюсь, самим Всевышним отпущено на троих!

            - Будем надеяться, – отозвался второй врач, помощник главного, – вот и готово! – с ощущением хорошо проделанной работы заключил он, – можно вести больного в палату!

            - Зашили? – подошёл заведующий больничным комплексом к столу, где лежал уже на спине распластанный отремонтированный голый Сенька, – коллеги! – обратился он ко всем сразу, – вы только посмотрите на эту материальную оболочку души!    
 
            - Ничево себе мужчина, – отозвалась, ранее оценив его, одна из женщин, – весьма даже в отцы для детей любой женщине подходящий!

            - Я не об этом, – признался пригласивший к осмотру пациента глава медсанчасти, – вы только взгляните на эти от природы сильные и хорошо натренированные мышцы!

            - Да!  Мальчик явно не из слабых, – согласилась старшая из всех здесь по возрасту женщин, развязывая сзади свой белый халат, – не каждому мужику дано такое тело!

            - Вот именно, – подтвердил её слова знаток анатомии, – но я и не об этом!

            - А о чём вы, доктор? – полюбопытствовала милая мордашка в белёсых завитушках у висок, ранее пережившая в операционной лёгкий обморок.

            - Вы посмотрите, какие вены? – осторожно приподнял он руку больного.

            - Вены как вены, – озадачились, не уловив сути коллеги, – только вздутые очень…

            - В том то всё и дело, – констатировал больничная голова, – это ж не просто вены, а это, друзья, полноводные реки жизни!

            - И чё? - отозвалась тишина в операторской
 
            - Этому молодому человеку должен вам признаться, – продолжил тихо и, не спеша, разъяснять свою мысль уставший оператор, – родители отвалили, не поскупясь, не только недюжие здоровье и силу, но, прежде всего, неукротимую жажду жизни!

            - Значит, будем надеяться на благополучный исход? – уточнила сказанное старшая операционная сестра. 

            - Главное, чтобы сердце его после этого выдержало, – подытожил скупо главврач, – разбудите богатыря и пусть он выздоравливает!

            - Не спать, не спать, – начали, остановив движение, дружно тормошить матроса все четверо медсестёр, везущие больного в палату в реанимации.

            И ничего не чувствующего лежебоку несколько раз после этих слов слегка ударили по его небритым щекам, приводя спящего под наркозом пациента в чувство, но тот даже и ухом не повёл – не проснулся.  Тогда застрявшего в объятьях наркотического сна спящего бедолагу ещё несколько раз ударили по щекам и уже намного сильнее.  Неподъёмные веки распластанного на каталке из преисподней восставшего Вия едва разлепились и оголили у него равнодушный, бессмысленный взгляд ещё не до конца пришедшего в себя человека – трудно просыпаться после насильственной утраты разобранного в хлам сознания. 

            - Так то оно лучше будет, – увидев, что пациент очнулся, радостно оповестила всех старшая операционная медсестра, – поехали, девочки, он пришёл в себя, значит, всё будет так надо!

            - Дай то, Бог – ухнули хором в ответ остальные провожатые подранка.   


            Второй низкий заборчик, точнее хилое прясло, преодолели дерзкие лазутчики все и без всяких трудностей кроме, естественно, Сеньки хромого.  И это неказистое но всё-таки препятствие поддалось ему с немалым усилием.  Сами яблони были не очень высокие, так метра три ну, может, чуть выше, но при этом, весьма, кустистые и шарообразные среднего размера твёрдые плоды их буквально осыпали широкую богатую листьями крону каждого фруктового дерева, под отяжелевшие ветви которых, как подпорки всюду были заботливо подставлены деревянные рогатки.  И деревьев то в саду было немногим более десятка, но все с любовью тщательно ухоженные.

            - Ничево окромя яблок не трогайте, – приказал всем Фома, – и рвите яблоки со всех яблонь, на одну не наседайте.  Дома перекинемся, чёб все попробовать!

            Многие пацаны уже набили полные запазухи своих рубах, когда, наконец, чалый и хромоногий кандыба пристроился к ним.  Сорвал несколько яблок.  Одно даже успел сыч ночной надкусить.  Оно оказалось неспелым.

            - Кислятина, – выплюнул жвачку шельмец недовольный.

            И тут произошло то, чего больше всего и боялись.  За углом дома послышался едва уловимый невнятный шорох и следом громкий шум чего-то впотьмах опрокинутого.

            - Шухер, пацаны! – крикнул Шестак, и все пулей бросились наутёк.

            От страха низенький плетень вся орава с разбегу перемахнула, не заметив, при этом ни единой жердочки не сломав, и не разбирая дороги, кинулись врассыпную во всю прыть к основному забору.  Взлетели на него кузнечиком прыгуны, рассыпая яблоки, побыстрее молнии, переметнулись через край, да и дали стрекоча, не оборачиваясь, под вялый взлай соседских собак.  Только один не успел убежать за всеми.  Со слезами на глазах от дикой боли он не стал лезть через прясло, а навалился на него, пригнул к земле, перешагнул, как слон, качаясь, и пошлёпал, припадая на левую ногу.

            - Вот стервец, – вознегодовал справедливо хозяин сада, – ещё и заборчик мне гнида завалил.  Ну погоди оглоед, ты у меня за всё и за всех заплатишь!

            А оглоед, миновав на своём пути чахлую преграду, заковылял как мог, поспешая, к высокой по всему периметру, как китайская стена основному забору этого приусадебного участка.  Его владелец, прихватив с собой во дворе весло, тихо и почти совсем уже близко подкрался к ночным воришкам, но впотьмах споткнулся ногой об оставленную кем-то из его домочадцев бадью на дороге.  Та, завалившись набок, и звякнула ручкой при падении о свои бока, и этой хозяйской ошибки непрошенным гостям в саду-огороде хватило, чтоб моментально покинуть поляну незаконной экспроприации.  Пока чертыхался он, убирая с дороги, как добрый хозяин всё своё нужное в доме, какое ни на есть, но в трудах нажитое имущество, пока сообразил, обнаружив себя, что нужно дальше ему предпринимать, пока то да сё – и время для поимки вороватых ухарей упустил домовитый защитничек частной собственности.  Бывает и так – не всё предусмотришь, создавая неприступную цитадель.

            - Мне бы только до забора успеть добраться, – кандыбачил по саду Семён, надеясь ещё улизнуть из него безнаказанным.

            Следом за ним шагах в пяти молча крадучись шёл в борозде между грядок хозяин с веслом и прикидывал в уме, что да как станет он защитить свои, считай, кровью добытые в боях на поверженной чужбине культурные фруктовые саженцы. 

            - Шибанёшь веслом сорванца, – суетливо крутились мысли в голове, – но куды ты ему впотьмах попадёшь? – сверлила душу ему опасливо совесть, – и сиди потом за него – полируй нары, – вторил в темноте бывшему солдату его самозащитный рефлекс, – но и не упускать же ему этих наглых лазутчиков.  Не про них он их вёз сюда домой и сажал тут, и все послевоенные годы, как раб выхаживал эти теплолюбивые немецкие яблоньки, – вяло,
не соглашаясь, сопротивлялось всё его фронтовое, да и чисто мужицкое естество.
          
            а осторожная нерасторопность и позволила улизнуть всем непрошеным гостям от его справедливого наказания.  И только один из них остался какой-то хромой, который не  шибко то и спешил, стараясь убраться с чужого угодья, ковылял, как подбитая курица, что в суп заготовлена, пытаясь, шатко припадая на одну ногу, дойти до забора.  Брёл он и ныл при этом, как-то жалобно поскуливая при каждом шаге, прикидывая в уме, как ему, Сёмке осилить высокую стену, о чём не догадывался идущий по его следу по своему же огороду
преследователь, уверенно зная, что никуда он от него, этот хрмоножка уже не денется.          

            - Мне ба только до верхней перекладины дотянуться, а там то уж я… – дошлёпал с грехом пополам таки до забора хромоногий пострел.
            
            - Через тебя милок, – торжествуя, ухмыльнулся хозяин скопидом, – я вас на чистую воду и выведу.  Всех до единого, – неторопливо прошёл через калитку заваленного Сёмой тына и перехватил он поудобнее в руках весло, двигаясь следом по грядкам за вихляющим задом неуклюжим воришкой. 
            
            А тот, обхватив руками столбушку забора, попытался вскарабкаться было наверх и сучил несвязно одной ногой, с трудом преодолевая малые в данный момент для побега по шажку вертикальные сантиметры.
            
            - Ай, – каждый раз приговаривал лазея, опираясь на левую ногу.
            
            Водогрёбщик с веслом стоял в стороне и смотрел на эти обезьяньи толчки, ужимки, терпеливо дожидаясь, когда этот примат в раскоряку повиснет животом на его заборе.  Он мог ещё и в огороде этого ковыляку схватить, но уж больно хотелось ему хорошенько и с намёком на будущее обласкать от щедрой любви своей этого наглого негодяя.
- Шо трудно, сынку, забор одолеть, – спросил владелец сада у своего нежеланного, но нахрапистого горе-посетителя.

            - Трудно, дядя, – признался вежливо тот.

            - Так, може, через двирь пойдэшь?  Так то способнее тоби будэ!

            - Не-а, – настырно брал на абордаж забор застигнутый на месте воровайка.
            
            - Больной, а туда же, – негодовал хозяйственный мужик, – ему бы дома лежать себе на печи да лечиться, а он по чужим садам-огородам шастает, кандыбача, шельмец!   
            
            Сенька ещё раньше увидел своим боковым зрением, что хозяин сада стоит у него за спиной, как зловещий болотный царь Карась, не предпринимая при этом никаких нужных для поимки вора решительных действий, а, наоборот, непонятно почему стоял и пассивно, как хищник перед прыжком выждал.  Но хромая кочерыжка всё равно сквозь слёзы лез и, пыхтя, карабкался на высокий забор, надеясь, что этот хозяин почему-то вдруг решил его калеку, не трогая, отпустить.

            - Может, увидел, чё я калека, – тешил мыслью себя верхолаз.

            - Ну давай, пацан, подставь мне свою дупу, – поджидал терпеливо мужик выгодной для удара Сёмкиной позы у себя на заборе.

            Добрался доверху горе альпинист, наклонился головой вперёд через забор и только собрался перекинуть ноги через него наружу, как тут же прилетел ему хозяйский подарок.  Трах со всего размаху по его пятой точке веслом.  В глазах у хромого лазутчика, рассыпав обильно яркие искры, мигом осветился горящим сполохом ночной горизонт и сразу потух, потемнев хуже ночи, и он судорожно дёрнулся всем своим телом от пронзившей насквозь его страшной боли вперёд и мешком завалился на пустынную улицу.

            - Ма-а-ма, – прошептали его, немея, прикушенные губы.

            Но не ожидал чоловик такого поворота событий.  Он-то рассчитывал, сопровождая с веслом открыто по огороду своего налётчика на свой сад, что слегка приголубленный то лодочным правилом, хромой заборный лазея свалится не на улицу, а назад, в его ж огород и начнёт, наложив в штаны, ныть и канючить, вымаливая прощение.  Слёзы потекут, зубы заклацают, сопли появятся, слюни, вот тогда то он и надерёт ему, как следует, уши, этому негоднику и узнает обо всех, кто с ним залез к нему в сад этой ночью, и что им надо было, а потом уж и вышвырнет его вон, как шелудивого пса за ворота собственного дома.  Пусть бежит после этого, кому угодно жалуется.  Но всё вдруг получилось совсем не так, как он предполагал, негодующий экзекутор и ярый защитник частных владений.  Парнишка то в последний момент кульком мертвецким завалился наружу, где, как назло, могут оказаться совсем уж нежелательные свидетели.

            - Не уж-то покалечил я сосунка, – сквозанула вдруг у струхнувшего караульного в голове, как выстрел жутковатая мысль, – надо бы посмотреть, шо там с этим паршивцем у него случилось, – не на шутку напугался и сам отец, – Господи, – нахлынуло в сердце его запоздалое раскаянье, – спаси и сохрани ми от всех тюремных и прочих напастей, – жалея себя, перекрестился три раза он и кинул в борозду, будто обжёгся, своё орудие возмездия. Подошёл к забору, подтянулся на руках, молча вытянул шею и с опаской выглянул из-за забора на улицу.  Ушибленный им малец в неестественной позе лежал возле его ограды, – ох, Господи, – осознал свой грех трудяга садовод и прижимистый хозяин, – матерь Божья, – обратил он свой взор к высшим силам, поняв, что случилось, и бросился назад через дом к оприходованному им бедолаге.  Весло как орудие вероятного, хоть и непреднамеренного преступления, спрятал в паре подальше во дворе и, едва приоткрыв ворота, он осторожно выглянул на улицу, но там было тихо и безлюдно, – слава Богу никохго, – ещё раз осенил он себя крестным знамением, – повезло!

            Вышел, огляделся вокруг ещё на всякий случай, будучи сам отец семейства, и тихо подошёл к валявшемуся у забора воришке.  Тот, неловко скрючившись, обнимал землицу, лёжа на правом боку спиной к забору неподвижно.  Развернул осторожно его вверх лицом.  Свалившийся с верхотуры малец застонал.  Экзекутор опустился перед лежебокой на одно колено, включил фонарик, собираясь разглядеть в лицо своего налётчика, и тут из его уст раздался стон глухой и протяжный.
            - У-э-э -эм!

            - Жив паскудник, – улыбнулось в душе само струхнувшее было несчастье, – нужно бы это, – решил непреднамеренный душегуб, – от греха подальше привести этого шельму, проказника в чувство, – и опрометью кинулся в дом за подмогой.

            Когда шаги хозяина удалились, Сенька, придя в себя, приоткрыл один глаз, чтобы удостовериться, что рядом с ним нет никого, и, не обнаружив соглядатаев, приподнялся с земли, встал на четвереньки.  Постоял в позе собаки, не ощутив на заднице боли, вскочил на ноги и, что было силы припустил вдоль берега пруда, унося свою голову.  Дома ждала его словесная взбучка за позднее возвращение.  Но когда увидела бабушка кровь у него на штанах, она в ужасе всплеснула руками.

            - Где ты был, Сеня?

            - Не спрашивай, ба, – поморщился криво внучек.

            - Што случилось?  Откуда кровь?

            - Не знаю, баба - вяло отреагировал припозднившийся отрок.

            - А ну-ка дай, посмотрю, – приступила та к осмотру родного чада.

            - Может, не надо, бабуль?

            - Надо, – стянула с внука она окровавленные штаны с трусами вместе.

            Ушибленный страхом и болью с кислой физиономией дегустатор незрелых, чужих плодов ожидал, что сейчас начнутся оханья и причитания, но услышал совсем другое.  Его  бабуля поначалу тихо, потом всё громче и уже во весь голос закатилась вдруг заливистым   смехом, переходя на раскатистое ржание, не сдержав децибелы грохнувшего хохота.  Так   ничего не понимая, ночной партизан, семеня стреноженный штанами, как мерин путами, с голым задом и испачканными кровью и гноем ляжками подрулил к зеркалу в зале и, весь в пояс перегнувшись ржавой кочергой, осмотрел свою пятую точку.  Там, в зеркале во всей красе в этом немом и безразличном потустороннем свидетеле жизненных коллизий тут же отразилось развёрнутое полотно изумительной картины.  На том самом месте, где раньше выпирал налитый жирным, ядовито-зелёным бугром, с белым глазом и с чёрной точкой по середине огромный чиряк, зияла глубокая и раскрытая, как воронка после взрыва снаряда, обширная рана.  Края этой телесной воронки напоминали бутон распустившегося цветка с ярко-красными и зелёно-жёлтыми развёрнутыми наружу прожилками лепестками, вокруг которых, как оттеняющий фон щедро была размазана по ягодице во всей красе палитра из смешанных красок – содержимое этого чирья.

            - Хороша у тебя розочка, – продолжала смеяться, раскачиваясь, развеселившаяся не на шутку домашняя сестра милосердия.

            Начал хохотать и обладатель царицы цветов.  Чирья то на ягодице у него, будто бы и не было вовсе.  Вокруг раскрывшейся розочки у вылечившегося с помощью хозяина его запретных яблок радовал глаз ночного проказника расплывчатый сюрреализм лопнувшего гнойника, потому что ничего, во-первых не болело, а во-вторых представившаяся взору на обозрение яркая картина требовала немедленной обработки возникшей раны и тщательное омовение вокруг неё, серо-буро-малиновое обрамление.  Вонюче-липкая размазня на попе у внука вынуждала бабушку как можно быстрее залепить уже на вскрывшемся седалище с узором обширную и, довольно-таки, глубокую ямку чем-нибудь дезинфицирующим, дабы не допустить последующего загрязнения и уже как следствие ненужного заражения.

            - Уф-ф, – дёрнулся подранок от неожиданного, но мягкого прикосновения.

            Жгучая жидкость домашней настойки на спирту, обеззараживая сей взорвавшийся бутон, всё глубже проникая внутрь, заставила взгляд подранка помутнеть и закатиться.

            - Щас, Сенечка.  Щас, родимый, – подхватила, напугавшись, лекарша, оседавшего в руки ей любимого губошлёпа, и осторожно опустила его на пол, – принесу нашатырь!

            Пока, потеряв на подслеповатые поиски лекарства в шкафу драгоценное время, она вернулась в комнату с полным пузырьком, её голоштанный подранок уже посапывал себе в две ноздри, свернувшись калачиком на полу.  Утром, проснувшись в своей постели, уже аккуратно обихоженный домашним фершалом, Сенька уже рассказывал своим дружкам и приятелям о том, как он неожиданно вдруг ночью полностью выздоровел.

            - Хорошо, чё ты смог убежать, – заключили его подельники, посмеиваясь, – а то бы всех нас через тебя легавые повязали бы, – похвалил Фома ушибленного тютю.

            - Ну не повязали же, – потёр свою пятую точку тот.

            - Не повязали, – простили горе-топтуну его ошибку кореша.

            - А яблоки то как?  – запустил после этого свой вопрос сладкоежка, – вы хотя бы их дадите мне попробовать то хоть малехо?

            - Ерунда, – махнул рукой друг его Вовка, – неспелые.  Так, кислятина голимая!

            - Все?

            - До единого, хоть и с разных яблонь были!

            - И где они?

            - Выбросили на помойку!

            - Чё правда чё ли? – не поверил Сёмка.

            - Иди проверь, – указали ему друзья на поселковую выгребную яму.

            Откуда ей было знать, этой уральской, предоставленной самой себе простодушной ребятне, что эти яблоки были позднего, осеннего созревания.  Все они за всю свою жизнь ещё никогда и никуда не выезжали за пределы родного городка дальше тех деревень, куда мотались они с родителями и одни на рабочем поезде за грибами и ягодами да за прочими лесными дарами всё лето.  И ведь так часто в этом мире случается, что в результате неких деяний в итоге может оказаться вместо добычи один голый пшик, что называется, ни себе, ни людям.  Хорошо, если это получается разово и в детстве, всего лишь исключительно из бескорыстного озорства, но не иначе.