Меццо-сопрано

Nel mezzo del cammin
di nostra vita


Часть первая. Пир небожителей

Летом 1897 года в Мариинском театре случилось неслыханное событие. Под сценой поселился голубь. Сизый, обыкновенный и совсем здоровый. Не бог весть какая певчая птица, скорее ворчун, но видно мнил себя соловьем и тянулся к своим. И вот так казус - не хотел улетать, а когда прогоняли, сразу же возвращался. Молодая прима Амалия Красавина узнала об этом безобразии во время репетиции "Бориса Годунова", когда Чирка (в театре голубю дали имя по аналогии с чеховской "Чайкой"), выпорхнул из оркестровой ямы и спланировал ей на голову. Красавина играла Марину Мнишек, и не сразу вышла из образа гордой полячки. Ее меццо-сопрано оборвалось на драматичной, нервической си-бемоль, отозвалось эхом над темным бельэтажем, скрылось за царской ложей и перешло в неловкое "ой". Чирка пристроился в лихо закрученной, двухэтажной прическе и заработал клювом, вытягивая цветные ленты. Диадема с голубыми «топазами» угрожающе сползла на бок.
 
- Ама, что случилось? В либретто нет никакого "ой", - по взмаху руки дирижера Рудникова оркестр единодушно смолк. Это был сложный, но хорошо отлаженный механизм. - Что это у тебя на голове? Боже ты мой, к нам птичка залетела. Выпустить надо, а то помрет в духоте. Это ж не люди.

- Прогоняли, Валерий Михайлович, и не единожды. Они обратно изволят возвращаться. Где-то в крыше лазейку находят, - отозвался из ямы трубач. - Хорошо тут ей больно. Вчера даже яйца снесла - в уголке, рядом с арфистом. Так что никакой это не Чирка, а по меньшей мере Прасковья!

- Вы все шутите, а Людмиле Петровне работы прибавится. Одно дело за людьми убирать, а теперь еще и за птицей. Ну Бог с вами, голубиная ферма. Ама, давай эту часть сначала. Со слов "Вашей страсти я не верю, пани…" Хору приготовиться. Солисты хора вступают одновременно, а значит - в одну и ту же секунду!

Худой и подвижный Рудников напоминал студента естественных наук, который только получил ученую степень и еще не пресытился ею. Энергия жизни и творческого рвения кипела в нем, искристые и колючие глаза за узенькими очками в один миг выуживали самую суть человека и отличали правду от лжи, а уши ловили каждую фальшивую ноту.  Волосы пшеничного цвета лежали небрежными волнами, но он мало заботился своим внешним видом. Его фокус внимания всегда был в других и в его деле, которым он жил и коему отдавался без остатка.
 
Театр взялся за смелый эксперимент - вернуть на сцену «Бориса Годунова», что пылился на задворках цензуры с первой постановки 1874 года. Не приглянулась опера власть предержащим. Понятное дело - кому ж из правителей захочется, чтобы его равняли с Борисом - детоубийцей и узурпатором? Вот и Александру-батюшке не хотелось. Но теперь уж власти было не до того. Нашлись враги посерьезнее. А молодой император Николай на узурпатора явно не походил, скорее на героя-любовника. Как и братец его английский - Георг. Вот уж двое из ларца... Неужто теперь вздохнет Россия без твердой руки? Неужто в кои то веки свободу почует? Или полетит с обрыва как обезумевшая тройка, чей возница спросонья клюнул носом и на секунду ослабил вожжи? Размышляя об этом, дирижер хотел верить в долгие светлые времена.

Красавина была настоящей находкой. Девочке нет и двадцати, а такой бархатный, зрелый тембр, диапазон три октавы, и главное - столь чуткое и глубокое вживание в образ. Нет, это не просто инструмент, не "мелодическая пушка". Это прирожденная актриса. Обнаженная рана. При любом касании вся трепещет, вся отзывается. С первых же партий в "Тоске" и "Травиате" ей прочили огромное будущее. В роли Мнишек - этой бронзовой, тщеславной царевны - ее было не узнать. Это же надо - так сыграть зрелую женщину, хищницу, полную противоположность ее самой! Талант, отчаянный талант. Если бы еще не придавалась сердечным слабостям, цены бы ей не было… А может, не было бы самой Амалии.

- Ама, ты молодец. На сегодня это все, жду тебя завтра с утра на генеральный прогон. Хору приготовиться, нужно еще поработать над "Славой". Мне совсем не нравится интонация. Ребята, подойдите поближе. Немного теории, потому что, как мне кажется, не все уловили суть. Что такое хор "Слава" по сути своей, кто мне ответит?

- Гимн солнцу! Прославление царя! Преклонение перед властью! - отозвались "голоса из народа".

Рудников устроился в первом ряду и начал объяснять, активно жестикулируя. На паузах он то хитро щурился, то сдержанно улыбался в знак одобрения.

- Вот! В этом и есть ошибка! Суть здесь только одна. Это церковное песнопение. В церкви на Пасху все были? Не все... А Модест Петрович был и не единожды, и оттуда свои колокола списывал. "Величай царя Бориса..." - оно же "Величаем тя". С одной стороны, автор упрекает народ, что славит земного царя наравне с Богом , но тут же и оправдывает - мол, власть-то, если разобраться, вся от Бога - и каждый народ стоит своего царя. И в конечном итоге молитвы всегда долетают по назначению. Адресат письмецо получит, даже если адрес неверный. Так-то… Потому и петь надо как в церкви, сдержанно и с благоговением. А крещендо свои возмущенные для "Гайды" оставьте. Там, где "Расходилась, разгулялась сила удаль молодецкая" и "Смерть Борису!". Да, так и выходит - то слава, то смерть... Чудной мы народ - волевой, гордый и необузданный, но перед силой трепещем, в силе видим Бога. Если "рука божья" хлебом кормит... Качаемся от "Славы" до "Гайды", а власть дрожит, чтобы в опасную сторону не скатились. И вот все эти смыслы нам с вами как-то надо упаковать в нашем хоре. Попробуем? Наташ, все хорошо, но слишком стараешься. В хоре все портит кто? Лучший из лучших. Поэтому поскромнее, не выделяемся - делаем общее дело.

Тем временем Марина Мнишек помолодела на двадцать лет. В гримерной из тяжелого платья в золотых блестках вынырнула хрупкая девочка и стала снимать грим миниатюрными пальцами. Круглые карие глазки и востренький носик делали ее похожей то ли на мышонка, то ли на голубенка, но чуть выступающая нижняя губа выдавала склонность к капризам и даже бунтарству. Прическа оказалась накладной, под ней скрывались русые кудри, которые она с большой радостью обнажила и причесала, скрутив аккуратным узлом. В дверь постучали. Амалия ждала гостью, и не удивилась, когда в дверь заглянула зеленоглазая брюнетка лет сорока пяти с властным и надменным лицом, которое оживляла торжествующая улыбка. Улыбалась она одними глазами.

Гера Петровна Рудникова - гордая жена дирижера - выучилась в консерватории на артистку хора. Но выйдя удачно замуж, ни дня не служила в театре. Однажды - еще во время учебы - ей довелось выйти на сцену и исполнить "Libiamo" - застольную песню с бокалами из "Травиаты". За день до того она в спешке облилась кипятком, покрылась волдырями от кисти до локтя, и бокал держала забинтованными руками. Эту историю она во всех красках передавала подругам вместе с отборными сплетнями. Но с годами характер у не становился все более властным и склочным, ряды подруг стремительно редели, а число сплетен множилось и переполняло ее страстную натуру. Беда из бед. Теперь и обсудить-то их было не с кем, ибо муж ее склонностей не разделял и вообще пресекал на корню.

У Рудниковой была привычка прицокивать языком, когда сплетня особенно ее увлекала или назидательная мудрость - с ярким примером из жизни - приходила ей в голову. При этом она непременно вставляла короткую усмешку между словами - двойную «хм-хм» или одинарную «хм» в зависимости от степени сарказма. Чуткая, доверчивая Амалия стала в последнее время ее единственным другом и слушателем. Гера наконец нашла применение своей неприкаянной хватке и неуемной энергии. Взялась устроить личную жизнь молодой примы. Случай был трудный. Ама быстро добилась успеха, не успела хорошенько узнать свет и совершала много грубейших ошибок. Об одной из них Гера Петровна узнала сию же секунду, сидя в гримерной. На ее атласном, темно-зеленом рукаве невесть откуда появилось белое пятно, а потом что-то острое вонзилось ей в руку. Бесцеремонный голубь взирал на нее, внушая дикий ужас. Птица не желала расставаться с Амалией, и ей пришлось рискнуть чистотой платьев - своих и чужих.

- Как? Откуда? Что он делает здесь? - Рудникова брезгливо поморщилась.

- Гера Петровна, знакомьтесь - почетный житель нашего театра...

- Ты трогала его руками? Фу, гадость какая. Это же так опасно. Ты знаешь, в каких местах они живут? В ночлежках, в приютах, на свалках и в тюрьмах! Собирают по миру все самое гадкое, мерзкое и отвратительное. Всю грязь, все болезни, все заразные испражнения порочного мира. От него срочно нужно избавиться.

- Боюсь, он с вами не согласится. Некоторые вещи легче принять, чем исправить. И потом это голубь - божья птичка. Где вы начитались про грязь?

- Да об этом все знают. Голуби - летающие крысы, и в театре им не место. Это все равно что бродягу на паперти подобрать и в первом ряду, немытого, усадить. Ты представляешь себе это зрелище? И будь добра - найди для меня салфетку. Не могу же я в таком виде выйти на улицу...

Ама протянула ей салфетку и поднялась, готовая уходить. Рудникова тоже встала и огляделась по сторонам, но не увидела голубя.

- Ничего не понимаю. Только сейчас был здесь. А теперь как сквозь землю.

- Ему не понравилась наша компания. А голуби вольны выбирать круг общения, - усмехнулась Ама, взглянув на крохотную, еле заметную, отдушину под потолком, - вот бы и люди могли также.

Дамы вышли из театра через боковую служебную дверь и проследовали в экипаж, поджидавший у главного входа.

- К Смольному, - скомандовала Рудникова, откинулась на спину и торжествующе улыбнулась. - Заедем за Настей, а потом к нам ужинать. Амалия, ты бы видела, какие чудесные пейзажи выходят у Насти. Хочу, чтобы теперь она взялась за портреты, и непременно сделала твой портрет тоже. Ты ведь согласишься нам позировать? Мы обязательно найдем время. Правда, сейчас у нее много уроков скрипки. Говорит, я ее мучаю этой скрипкой, не хочет играть. Выпросила у отца какой-то набор археолога, собирает грязные камни. Но я-то лучше знаю, что пригодится ей в жизни. А все эти юношеские глупости... Кстати, ты обдумала мое предложение?

- Какое предложение?

- О знакомстве с Полозовым. Ну, не делай вид, что забыла. Он, конечно, знатный ловелас и игрок, зато наследник миллионера. Да и великий князь тобой интересуется...

- Так он ведь женат? Да и лет ему уже столько, что страшно сказать.

- Дорогая моя, в случае с великим князем это не имеет никакого значения. А если выйдешь за Полозова, вообще можешь делать все, что угодно. Он дурак дураком, хоть состояние и недурное.

- А это случайно не тот, который птичку до смерти замучил? Кажется, придушил забавы ради? Только сейчас мне вспомнилась эта история.

- Господи, какой вздор волнует людей. Кому интересно обсуждать какую-то канарейку? Я ведь по существу говорю. Хотя твоя правда, не подходит он. Но ведь и Полозов - не единственный вариант. Вот, Машенька Т. - какую партию себе сделала! Немец, офицер, сын героя войны и соратника Скобелева! Будь я помоложе, я бы и сама влюбилась в такого красавца. Ты, конечно, не генеральская дочка и без состояния, зато прима театра! Ангел небесный, талант, о котором скоро заговорит вся Россия. Мы уж тебе подыщем партию, - она подмигнула и цокнула языком.

- Если бы это так легко было - подыскать. Да и не готова я пока. Вы же знаете о моей истории с Карцевым…

- Опять этот мерзавец? Да забудь ты о нем! Замуж выходить надо, а это совсем другая наука. Вот мы с Валерой. Думаешь у нас все гладко? Сколько он мне изменял! И с кем? Я была бы счастлива, если бы это было с балериной Казанцевой, с которой они гастролировали по Европе и жили в соседних номерах. Но гримерши, костюмерши, уборщицы!.. Когда мне все это рассказали, думала - никогда его не прощу. А потом все осмыслила и поняла… Я поняла! - и сделала вид, будто открывает страшную тайну, - Ему тяжело жить с сильной женщиной. Намотала на ус, стала умнее и вот недавно, - она наклонилась к Амалии и чуть понизила голос, - мы опять были счастливы.

Амалия привыкла к откровениям посторонних людей. Бог весть почему, но многие видели в ней отдушину, многим хотелось открыть ей сердце. Но такая степень доверия смутила даже ее. У Смольного института в экипаж села тихая девочка с бледным, голубоватым оттенком кожи. Удивительно похожа на отца и ни капли от матери, думала Красавина. Настя смотрела на нее с восхищением, но все больше молчала. Наконец, собралась с силами, и робко спросила.

- Амалия, вы когда-нибудь были в Сибири? Вы ведь много гастролируете, многое повидали.

- Нет, не была, - сказала Ама и взяла ее за руку. - А почему ты спрашиваешь?

- Сегодня нам говорили о декабристах, которых ссылали в Сибирь, и это было страшным наказанием. Вот мне и захотелось узнать, чем же так страшна Сибирь.

- Места не бывают страшными сами по себе, их такими делают люди.

- Значит, и ад не страшен сам по себе?

Амалия оторопела от неожиданного вопроса и не сразу нашлась, что ответить.
 
- Ну вряд ли ад можно считать отдельным местом вроде Сибири, да и там я тоже не была.
 
- А в раю, стало быть, были?

- Куда уж мне. Все мы пребываем где-то между, стараясь влезть повыше и не скатиться вниз. Эта вечная борьба - и есть жизнь.

- А как понять, куда ты движешься - вверх или вниз?

- Этот вопрос еще труднее, чем сама борьба. Ведь так часто бывает - лезешь-лезешь на вершину, а приползаешь каким-то жутким чудовищем, потому что по пути уничтожил в себе все человеческое.

- Так значит, рай не наверху, а где-то в другом месте. Там-то чудовищ нет.

- Получается, что так.

Гера Петровна долго слушала молча, набравшись терпения, как того требовало воспитание взрослой дочери. Однако всему же есть предел.

- Настя, мы ведь с тобой не раз говорили на все эти темы. Зачем ты мучаешь мадам Красавину? С твоими рассуждениями можно и до нигилизма дойти, а этого я себе не прощу. Не хватало еще, чтобы ты принесла домой голубя.

***

На беду ночь была летняя, белая. Одна из тех июньских ночей в Петербурге, в которой не скроется ни бродяга, ни злоумышленник, ни отверженный воздыхатель. Около четырех часов утра из дома №12 в Д--ом переулке вышел безупречно красивый молодой человек. Любой прохожий - окажись он поблизости - без труда разглядел бы все правильные черты его точеного лица: высокий лоб - свидетель интеллекта, густые черные брови, упрямый раздвоенный подбородок, крепко сжатые бескомпромиссные губы. Портрет героя довершали усы как у лихого есаула, нос как у римского консула и безупречные - будто из мрамора - скулы.

Все выдавало в нем человека высшего света и высочайшего достоинства, а выправка намекала на учебу в военных рядах. Но глаза - вот мелочь из мелочей! Сколько металла и холода было в них и даже не жестокости, нет, а жуткого, зловещего равнодушия. Он был явно встревожен и выдавал себя осторожными и вместе с тем дерганными движениями, но глаза оставались холодными, бесчувственными и тупыми - как у пресноводной рыбы. У любого, кто видел бы их в этот час, мороз пробежал бы по коже, и возникло твердое убеждение, что перед ним существо не из мира людей, а потустороннее, дикое, может быть, даже мифическое, и обладающее при том нечеловеческой силой - вроде лешего или вурдалака.

По счастью, никто не увидел его на рассвете. Озираясь по сторонам, он решительным быстрым шагом направился в сторону Литейного, незамеченным темным пятном пересек пустой Невский проспект, дошел до Гороховой и через полчаса был на пороге своей роскошной квартиры на Большой Морской. Левой рукой он прижимал к себе сверток, обернутый желтой бумагой, а правую прятал за пазуху. Когда тяжелая дверь захлопнулась за ним, он снял мундир Лейб-гвардии саперного батальона - с черным воротником и пристяжным лацканом. Сукно цвета морской волны с одного края было все в крови, а посреди правой ладони зияла глубокая рана. Кровь не останавливалась и капала на пол, оставляя пятна на дорогих коврах и паркете. Он бросил сверток и в одной рубашке отправился вниз - в аптеку доктора Меля, что работала круглые сутки. Аптекарь за стеклом удивился не ночному гостю - а тому факту, что он явился в трезвом виде и без видимых повреждений на лице. Такое здесь редко случалось.

- Да вот оказия... - принялся объяснять молодой человек, - срочно вызвали в полк, в суете хватился за шпагу, и вот пожалуйста... Сутки не спал, сами понимаете. Дело не терпит отлагательств.

Аптекарь все понял, и вопросов не задавал. Он с готовностью принял горсть серебряных монет, и глядя сквозь прямоугольные узенькие очки, перевязал рану. Господину Мелю было за шестьдесят, и глаза у него были злые, нервные и тревожные. В прошлом военный врач, он привык лечить людей и не раз спасал им жизнь, часто рискуя своею - как под Плевной или в боях за Коканд. С тех прошло двадцать мирных лет, а вот люди - насколько их понимал врач - изменились не в лучшую сторону. Вот и спокойный, вежливый взгляд этого молодца с его смешной раной, сказал ему много. Много такого, от чего он - видавший даже разложение трупов - поморщился и весь сжался в кулак. Посетитель был вежлив и щедр. Заплатив сверху, он раскланялся и вышел. Аптекарь с облегчением вздохнул. В тот момент он не отказался бы от стакана чистого спирта.

Молодой человек этот был не кто иной, как Герман Линд - из рода немецких баронов, состоятельной, но без блеска семьи, а по меркам Петербурга - и вовсе провинциальной. Родился он в Ковенской губернии - осколке бывшего Литовского княжества. Отец его - дважды герой Русско-Турецкой войны - зарубил под Плевной много башибузуков, а потом открыл в городке Шавли кожевенную мастерскую на пару десятков мастеровых. Этим доходом семья и кормилась. Он мечтал о военной карьере для сына, но вот оказия - после Сан-Стефано войны закончились, и, как видно, надолго. Натворил делов царь-батюшка - миротворец. На Николая была вся надежда. Отвыкла Россия от больших потрясений, покрылась жирком душной праздности и тосковала по новым бурям. Молодой Линд приехал в Петербург, но отличиться ему было решительно негде. Не успел он поступить в саперный батальон, как его определили в новую телеграфную роту. Но искусство рыть окопы все-таки не забывалось там. Истребить его не мог даже наступающий век прогресса. Линд научился строить тоннели и дороги и вполне мог считать себя инженером. На деле же это был недовоенный и недоинженер, человек полузнаний и полусвета. Продукт своей беззаботной и праздной эпохи. Паразит, выросший в сытости и тепле.

Вернувшись домой, Герман наспех избавился от следов крови, и не снимая даже лакированных грязных ботинок, завалился спать. И спал как младенец, будто этой ночи не было вовсе. Служанка Нюра как всегда пришла в обед, и увидев спящего "барина" в ботинках не на шутку перепугалась. Живой ли? То за каждую пылинку грозил убить да жалованья лишить, а теперь поглядите - что тот боров, развалился и храпит, еще и рука забинтована. Неужто подрался с кем? Да никогда в жизни за ним такого не замечали, со всеми был сдержан и мил - кроме прислуги, той мог и подзатыльник, и затрещину, и пистолетом пригрозить... Так то прислуга. Всегда хотел, чтобы челядь знала свое место и не высовывалась. То ли дело когда спит. А ведь и правда, пригожий барин, красивый...

- Чего рот раззявила? - пробормотал Линд, открывая глаза. И видя искрений испуг, перешел в наступление. Заорал так, что зазвенела каждым стеклышком хрустальная люстра. - Не видишь, болен я! Быстро обед неси и одежду сменить.

- Так, может, за доктором?

- Не слышишь, чего говорю? Есть давай. И наливки брусничной. Только теперь он сел и снял обувь, швырнув ее под диван. Оплывшие за ночь свечи он вытащил из канделябра, что стоял на тумбочке у кровати, и начал зачем-то мять воск в левой руке, будто желая убедиться в собственной силе. Бросил ошметки здесь же и наконец снял одежду, в которой все и случилось. А что - все? Что такого случилось? Да ничего особенного, - убеждал себя Линд, - очень даже хорошо все устроилось, складно. Как по написанному.

- Господин Линд, там пакет... На полу в прихожей. С ним что прикажете делать?

- Что? Какой пакет?

- Сверток желтой бумаги вы бросили в дверях или уж сам он выпал, не знаю... Из него, кажется, деньги торчат и пятна какие-то сверху...

- Ах ты дрянь! Ты еще и в вещах моих роешься?

- Христом Богом...

- Я что сказал делать? Ты сделала? Завтра же выгоню! Сегодня! - нехотя он поднялся, забрал злополучный пакет и, убедившись, что служанка не видит, припрятал в шкаф на полке с бельем. Нюра принесла холодное мясо и борщ, и руки ее дрожали.

Видя, что перегнул палку, Линд снова сделался мягким, елейным. С женщинами он редко гневался и проявлял грубость. Управлять ими он любил по-другому.

- Ну что ты, не сердись... Ведь мы же с тобой друзья, правда? Друзья должны прощать друг другу минутные слабости, - и он ласково, по-хозяйски, приобнял ее за талию, когда Нюра, чуть не плача, подошла совсем близко со своим подносом.

- Я только вот о чем подумала... Как же вы в таком состоянии да в театр?

- В театр?.. Ах ты черт!

- Ведь премьера, о которой вы говорили, уже сегодня. Очень важный вечер, ужин у дирижера, весь свет Петербурга и эта ваша внезапная болезнь.

- Да помню я, помню. Ехать надо, куда деваться. Живым или мертвым ехать. Сегодня все решается. Сегодня Мария представит меня своему отцу и тогда уж... Если взлечу, то так высоко, что никто не достанет, ни одна собака с деньгами и связями до меня не дотянется, потому что у меня - помимо всех этих прелестей света - какой-никакой талантец имеется. И что превыше всего - смелость, дерзость и хватка. Власть таких любит, сама в руки идет, как женщина. Вот увидишь. - Нюра освободилась от своего подноса, и он притянул ее к себе, пытаясь поцеловать. Девушка отстранилась и изумленно воззрилась на него.

- Но как же это? Вы ведь теперь почти жених?

- Так и что? Когда это брак мешал сердечной дружбе? И нам ничто не помешает, просто какое-то время придется быть осторожными.

- Глаза у тебя страшные, Герман. Мне раньше казалось, что они глубокие как омут, как бездна. А теперь вижу - не глубина это, а пустота. Все видимость, все обман, но обман смертоносный, губительный. Не бездна, а трясина, зыбучий песок - вот что это. Мрак, который всех затягивает и тебя самого. Будто ты... обречен на убийство!

Он отпустил ее и застыл мрачный, парализованный каким-то внутренним спазмом. И наконец сказал тихо и глухо, не поднимая глаз.

- Найди мне пару перчаток. Белых. И убирайся.

***

Экипажи толпились возле театра, как нищие на паперти в большой и светлый праздник. Они ожидали невиданной благодати. Шепнули, что на премьере "Бориса" будет сам император - в знак особой своей либеральной милости. Его любовь к сцене была всем известна, и вот теперь, помимо балета, он обратил взор и на оперу. Шутки сыпались на Амалию как из рога изобилия, но ее совсем не прельщала роль "второй Матильды". Николя, конечно, красавец с этим не поспоришь, но уж больно смазлив, не ее вкус, да и не хотелось ей быть "одной из". А все ж-таки жаль, что сегодня она в роли этой отвратительной Мнишек, не разглядишь ни лица, ни фигуры, ни темперамента. Видел бы он "Кармен" - вот ее истинное амплуа, характер, и никакая балерина рядом не встанет. Когда в гримерную постучали, сердце предательски ёкнуло. Дверь скрипнула, и в проеме показалась рука в белой перчатке с корзиной пышных, отборных орхидей.

- Амалия, не прогневайтесь, всего лишь хотел увидеть вас перед спектаклем… - на пороге стоял Линд, худой и тощий, как удав во фраке, и старался изобразить смущение. В тени он весь был какой-то черный, будто замаран угольной пылью. То есть, не только волосы и глаза, но и цвет кожи, взгляд и даже сам голос... И белым пятном горели эти жуткие перчатки.

- Опять вы? Я ведь ясно дала понять, чтобы вы перестали меня преследовать. Вы жених моей подруги, и я не хочу иметь с вами ничего общего. Да и в другом случае, у вас бы не было ни единого шанса. Есть в вас что-то отталкивающее, то, что я презираю в людях. Стремление урвать от жизни больше, чем она может дать. Урвать любой ценой. Оно во всем сквозит и уродует ваше прекрасное с виду лицо.

- Какие слова... Жаль только, что правда не так возвышенна. Ведь все из-за этого Карцева, верно? Как же, служили с ним вместе… Ты хоть знаешь, что он о тебе говорил - да всему полку? Уму не постижимо! И эта его позорная история с девочкой… Ничего, посидит теперь в остроге, подумает. Сам удивляюсь этой губительной силе сплетен. Пара слов - и нет человека.

- Убирайтесь вон! Я прикажу задержать вас за домогательства! Я расстрою вашу свадьбу, клянусь! Маша сегодня же обо всем узнает, и теперь уже вы пойдете под суд!

- Ничего вы не скажете, благородная душа. Не сможете причинить боль подруге. Тут особое мастерство нужно, особый характер. В вас этого нет, как ни старайтесь. И даже теперь, когда злитесь, ваш голос божественно прекрасен. Клянусь, я бы влюбился в один лишь голос. Только его хочу слушать. Слушать и повиноваться. - он кинулся на нее, сжимая в объятьях яростно и отчаянно, пока она, отбиваясь, не оттолкнула его к стене. Не рассчитала сил - Линд врезался с треском, хрустом, ушибив правую руку. Проклятая кисть, чуть заденешь ее, начинала кровоточить, и ему приходилось не единожды менять перчатки. Вот и теперь посреди ладони появилось красное пятно.

- Видите, что вы наделали… Негодница. Бандитка. Из-за вас руку в кровь разбил. Ну ничего, еще поквитаемся. Я буду зорко следить за вами из первого ряда. Вместе с Марией. - он вежливо поклонился и вышел прочь, сжимая руку в кулак.

Маша заметно нервничала. Вот уж прозвучал третий звонок, открылся занавес, а жениха все не было видно. Наконец что-то зашевелилось в темноте, и он злой и уставший занял свое место, когда оркестр заканчивал увертюру. Тогда уж она разволновалась и покраснела. Еще никогда Герман не казался ей столь загадочным и привлекательным, какое-то страдание появилось на его лице, какая-то новая дума застыла во взгляде. Она поймала это выражение, когда он сжал ее хрупкую ладошку и приложил к холодным, бесцветным губам. Прежде, чем сесть, изобразил поклон родителям невесты, которым был торжественно представлен перед спектаклем. Свершилось. Старый генерал, видевший последнюю большую войну и кое-что понимавший в людях, без раздумий дал согласие на брак.

***

После премьеры в квартире дирижера Рудникова давали торжественный ужин. Собрались солисты, ведущие музыканты и почетные гости, - директор городского банка Берг с супругой, один известный философ, пара крупных коммерсантов, представитель военного ведомства, директор академии художеств, а также генерал-инженер Т. с женой, дочерью и будущим зятем. По этому случаю Гера Петровна Рудникова устроила в большой зале выставку картин - своих и Настиных, - и заставила каждого гостя в подробностях осмотреть ее.

За ужином угощали стерлядкой, салатом из крабов, шампанским и свежими фруктами, а гости были голодны и не слишком сведущи в музыке. Достоинств спектакля коснулись в самом начале и больше ради приличия, а потом разговор перешел на отвлеченные темы. При этом каждый пытался блеснуть интеллектом - по мере сил. Рудников как-то обмолвился, что неравнодушен к "Божественной комедии" Данте, и с тех пор его мучили этой книгой при каждом удобном случае - будто бы он сам ее написал. На этот раз отличилась супруга лесопромышленника Вертинского - молодая, избалованная блондинка с быстренькими и жадными глазками.

- Валерий Михайлович, представляете, я вдохновилась вами и взялась за эту "Комедию". И никак не возьму в толк - почему у Данте так подробно описан Ад и дано такое скудное описание Рая? Неужели высшие эоны настолько скучны, что о них и сказать-то нечего? Зато уж убийц, душегубов, подлецов и мучителей нам описывают так, что себя легко представишь на их месте? И не дай Бог, посочувствуешь им! А мне, может быть, и не хочется знать о страданиях всех этих мерзавцев! Мне интереснее люди благостные, свет излучающие. А ведь и среди нас есть такие! Ну взгляните же! Пару-тройку всегда найдете, - с этими словами она пригубила шампанского и отправила в рот крупную виноградину.

- Все просто. Все небожители одинаково прелестны, все адские сущности - дьявольски уникальны, - на неудобные и слишком сложные вопросы Рудников предпочитал отвечать шуткой, как, впрочем, и на большинство вопросов.

- Амалия, говорят жених-то ваш бывший застрелился? За кого ж теперь замуж пойдете? - спросила супруга директора банка, обращаясь к Красавиной после того, как та насладилась тысячей комплиментов в свой адрес.

- Как застрелился? - еле слышно отозвалась прима. - Слышала только, что судят его.

- Должны были, только до суда-то и не дошло. Как говорят, не вынес позора, пустил себе пулю в лоб. Перед смертью сказал, что ни в чем не виноват, был подло оклеветан соперником, и всю жизнь любил только вас одну… Ума не приложу, кто мог выдумать о нем эту грязную, мерзкую сплетню? И пуще того интересно, кто подсунул ему револьвер? Амалия, дорогая, простите - я была уверена, что вы все это знаете.

- Сгубить порядочного человека может каждый, - разгорячился Залетов, философ, мыслитель и человек "новых" взглядов. Иногда он писал гневные заметки в "Ведомостях" , но все чаще посещали какие-то модные, подпольные кружки. - Вот вы знаете, у меня даже аппетит пропал. Куда мы катимся, а? Кто мне скажет? Если даже среди умнейших, среди достойнейших понимания нет? Ни за что, ни про что гибнут лучшие люди! Что-то важное мы утратили, господа, что-то очень важное. И без этого сами себя погубим.

- Строги вы, Игнат Никитич, строги, - ответил директор банка. - И не так уж мы плохи, если разобраться. У меня сегодня в толпе нищий чуть кошелек не стащил, буквально за руку поймал. А я его не только городовому не сдал, - еще пять целковых бросил. Тоже ведь человек, хоть и никудышный. И не от злобы, а от голода с ума сходит. Для меня они нечто вроде голубей. Нет-нет, а ломоть хлеба кину. Как налетят, радостные, - аж на душе светло делается.

- Ваша правда! Только презрев чужие страдания, человек становится человеком, - сказала Гера Петровна, слишком долго хранившая молчание. - Вот почему мне так полюбился этот новый художник - Ван Гог. Как точно он все это проживает! Каждый крестьянин ему родной, каждая старуха!

- Ну, а вы, Валерий Михайлович? Какой из художников вам близок? - не унималась блондинка.

- Честно говоря, в последнее время не до художников. Когда к премьере готовились, поспать некогда было. А пока спектакль играешь, семь потов сойдет. И сравнил бы с каторгой, да только кощунственно это. Куда нам до их страданий… Ама, что с тобой?

Взгляд Рудникова, блуждавший между гостей, вдруг упал на Амалию, сидевшую рядом с ним. Она смотрела в одну точку, тихая и бездвижная, а по щекам текли крупные слезы.

- Господа, я надеюсь на ваше понимание. Мы обязательно еще встретимся с вами, но на сегодня наш ужин закончен. Приме необходим отдых.

Проводив гостей, он вернулся к Амалии, та сидела все в той же позе. Убедившись, что ушли все - до последней запонки и бриллианта, - она заговорила.

- Это он его погубил… - сказала шепотом, как помешанная, - И зачем? Ради забавы? Чтобы ощутить свою власть над живыми людьми? И ведь ни о чем, ни о чем не жалеет! Как же страшно… как все это страшно!

- Амалия, о ком ты говоришь? Мы немедленно заявим в полицию, и если его вина будет установлена, то…

- Полиция! Если бы полиция могла наказать каждого мерзавца! Каждого зверя, что кроется за личиной порядочного человека! - она внезапно закричала надрывно и гневно, переходя на хрип, но тут же затихла.

- Ну так что ж, не выдашь ты своего врага?
 
- Не выдам. Многим от этого будет больно.

- Ну твое дело. Только отпустить тебя одну я никак не могу. Оставайся у нас, завтра займу тебя новой ролью. Залечивать раны нужно работой.

- Да, я пожалуй останусь. Кажется, Настя еще не спит. Если вы не против.

- Конечно-конечно.

- Она такая чудесная, светлая девочка, знали бы вы…

- Знаю.

Рудников остался в столовой один, среди грязных серебряных блюд, и смотрел, как догорают свечи в тяжелых подсвечниках. Каждый спектакль проходил сквозь него вихрем, оставляя лишь чистый лист. Будто огромная разношерстная народная масса решила поведать ему все свои тайны, все страдания, все страсти и все надежды. От этого многоголосия можно было сойти с ума. Аккорд карабкался на аккорд, звуки нарастали, перебивая друг друга, впиваясь в нервы, доводя до истощения… И вдруг - тишина. И вдруг - чистый лист. Он сидел за столом, сняв пиджак, в одной рубашке с закатанными рукавами и дремал, опустив голову на руки. Легкий шорох разбудил его.

- Надюша, иди домой. Не надо убирать уже поздно. Завтра, все завтра. Только знаешь что - отнеси ты эти цветы в коридор ради Бога. Голова болит.

- Хорошо, Валерий Михайлович.

Он прошёл мимо комнаты дочери, в которой еще горел свет и слышались тихие голоса, улыбнулся и с большой неохотой вернулся в свою спальню. Жена крепко спала, и он испытал огромное облегчение.


Глава вторая. Досадная неосторожность

В эпоху Великой карточной эпидемии Петербург был столицей азарта, ее порочным чревом, где одни купались в легких деньгах, а другие тонули без надежды на спасение. Большая Игра – не на жизнь, а на смерть – сидела на троне из векселей, ассигнаций и человеческих судеб, поглаживая сытый живот и болтая кривыми, короткими ножками. Она жадно вращала выпуклыми глазами, и подобно мухе, обозревала все стороны света. Руки ее – не в пример ногам – отличались длиной и ловкостью, ибо трудились без сна и отдыха. Бежит мимо богатый наследник или старый генерал, она его хвать – и засунет в глотку. Страждущий литератор или студент – слопает и не поморщится, только кости трещат. А о скучающих дамах и говорить нечего!  Устали от однообразной и предсказуемой жизни, опостылел муж или вдовья доля – так пожалуйте к нам на зубок. Ах, дамы! Больше всех теряли милые создания, - и ничуть о том не жалели. Они не знали большего счастья, чем отдаться на волю великого случая.

Азарт объявляли вне закона, на него устраивали облавы, ему сурово грозили пальцем, но все - на потеху публике. Как, скажите на милость, запретить эпидемию? Как запретить чуму, если вирус ее, спящий на самом дне человеческих чувств и желаний, вдруг станет кому-то нужен? Если он будет заботливо выужен из глубин, взращен в тепле и заботе, и оставлен без должного лечения? Во времена лихие, опасные, когда росло народное возмущение и могло вот-вот вылиться через край, вирус играл на руку власть предержащим. "Делайте что угодно, только не суйтесь в политику". Так, если верить слухам, говорили при императорском дворе. Игорные дома - будучи вне закона - процветали под вывесками благочинных обществ. Клубы яхтсменов, охотников, велосипедистов, лыжного и буерного спорта, собрания железнодорожные, банковские, купеческие... Кого только не было там! Лучшие умы, светлейшие головы, даже тузы и козыри, управлялись картинками - красными и черными.

Великий уравнитель - случай – располагал свитой из ловких шулеров. И потому игроки всех мастей падали быстро, теряли быстро, но почти никому не удавалось взять реванш у судьбы. А если вдруг удача - словно молния в грозу - и улыбалась какому-то бедолаге, то мрак вскоре сгущался снова, еще сильнее чем прежде. Привычка «быть кем-то», не побежденная долгим трудом, возвращала все на круги своя. Вожделенные плоды этих болезненных, тщетных страстей пожинал антрепренер. Бесстрастный наблюдатель и хозяин игорных заведений. На рубеже веков Вельзевулом этого мира был Феликс Аркадьевич Жданов. Темнейшей судьбы человек и редкий пройдоха, то ли купец первой гильдии, то ли бывший каторжный, он захватил лучшее здание столицы - дом Елисеевых на Невском проспекте - и оборудовал игральню на чердаке. Благодаря взяткам и осведомителям дело его процветало, а имя гремело на весь Петербург. Маленький лифт ломался от перегруза, и сотни ног мужских и женских штурмовали витую лестницу, чтобы взобраться на пятый этаж. Кто-то из них от избытка чувств прозвал этот путь "богомольем". В духоте и сумраке толпились они у зеленых столов, как в лихорадке следя за руками банкомета, мечтая просадить сотню-другую и ощутить боль поражения или радость победы. Будто и правда искали в этом спасенье.

Проигравшимся Жданов всегда давал шанс и деньги в рост. Завтрак его в Пассаже, где он решал финансовые вопросы, не ограничивался пирожным и чашечкой кофе. Его любимый стол в кондитерской "Кафе де Пари" ломился от блюд: золотых перстней, фамильных бриллиантов, табакерок с гербами, часов с цепочками, серег, кулонов, браслетов…. Да чего только не было в том меню! Отдав последнее, игроки покидали Жданова с надеждой во взгляде. И тем же вечером возвращали деньги ему в карман. В конце концов он не выдержал и открыл банкирскую контору. А после известных событий называл себя человеком труда, который, знаете ли, "сам себя сделал". Знавал антрепренера и Герман Линд. У Жданова его жизнь, уверенно шедшая в гору, сменила курс - окончательно и бесповоротно. Падать было больно – с такой-то высоты.

***

Английский клуб составлял элиту России. Каждый коммерсант - появись у него немного деньжат, и каждый чиновник - заведись у него амбиции - мечтал попасть в число двухсот избранных. Впрочем, большинству его членов было не о чем беспокоиться. Наследникам громких фамилий и больших состояний это право давалось с рождения, как другим - право на жизнь и свободу. По легенде, "аглицкое собрание" родилось во времена Екатерины Великой. Иностранных купцов тогда было пруд пруди, они-то мол и привезли из Лондона и Парижа моду собираться для веселых игр и серьезных бесед. С годами круг сужался, число иностранцев снижалось, а после Крымской войны и вовсе свелось к нулю. Но название прижилось - вместе с традициями. В клубе по-прежнему играли в игры, давали роскошные обеды и обсуждали свежие сплетни. Это было закрытое царство чопорного азарта и уютного, тихого честолюбия. И никому не пришло бы в голову назвать его «Русским».

В главной зале клуба на Дворцовой набережной играли по-крупному, то есть, делали самые большие ставки. Сами почтенные «грешники» прозвали ее «инферальной» -  по аналогии с дантовским Адом-инферно. Под стать названию там горел приглушенный красный свет. Его создавали десятки «электрических свечей» и абажуров в цвет «пик» и «червей». «Новейшему» чуду техники – дуговым лампам Яблочкова – было уже лет двадцать. За это время La lumiere russe дотянулся своими лучами до Парижской оперы, набережной Темзы и даже до дворца персидского шаха, но плохо прижился на родине. Заглядывал избирательно – и все чаще к «небожителям». За работой сложной системы из проводов и стеклянных колб следил светлых дел мастер. Настолько старый, что помнил в этих стенах настоящих англичан.

Были здесь и другие комнаты. «Детская» - для мелких ставок, столовая с отменной кухней, лучшая в городе библиотека и "говорильня" - для разговоров особой важности. Ее еще называли "вральней". В портретной гостиной со стен взирали три императора в полный рост. Два Александра – «освободитель» и «миротворец» - и молодой Николай, не успевший еще получить прозвище. В этих залах, под тихий ненавязчивый шепоток, вершились судьбы страны. Министр спорил с генералом, а постоянным гостем был обер-полицмейстер. Тайная канцелярия неизменно выбивала местечко для «своих» - в обход клубного голосования – и ждала, ждала, ждала новостей. Как ждет любовник молодой минуты верного свиданья.

Под портретом Николая расположился наследник миллионов Матвей Полозов. Это был широкоплечий здоровяк со смазливым, сытым лицом и вальяжными, размашистыми движениями. Массивное кожаное кресло с подлокотниками в виде львиных лап казалось тесным ему. Он сидел за игорным столом, развалясь и вытянув левую ногу. На правом колене лежали несколько карт. Полозов обыграл министра финансов и стал богаче еще на десять тысяч. Мелочь, а приятно. И пусть отец не говорит, что от него нет толку. Алекс Арнольдович владел заводами от Петербурга до Саратова, рудниками в Сибири и пароходной компанией на Дальнем Востоке, возившей каторжников на Сахалин. Женившись на бойкой красавице Жанне Полозовой, он получил княжеский титул и удобную, русскоязычную фамилию. Собрал в мешок все звезды, до которых смог дотянуться, и теперь был объят новой идеей - учреждением своего банка. Его считали богатейшим человеком в России, а Матвея – двухметрового оболтуса -  первым женихом столицы.

Наследник не спешил обзаводиться семьей. Деньги, давшиеся ему легко, он спускал в карты и рулетку. Эта страсть владела им безраздельно. Отец устал ловить отпрыска в подпольных кабаках и записал в члены клуба - вместо себя и других кандидатов из самых знатных семей, ждавших очереди годами. Две сотни умнейших и богатейших голов России - вот, что такое был этот клуб. В свое время Пушкин метал там карты за бокалом лафита, Державин баловался английской кухней, Багратион праздновал победы, а Бенкендорф подслушивал будущих декабристов. Алекс Арнольдович принадлежал к «англичанам» новой волны - коммерсантам, промышленникам, не имеющим по рождению высокого титула. Менялась элита и ее предводители. И потому безнадежный игрок и кутила Матвей Полозов был «сослан» в клуб с благой целью - первым узнавать о решениях правительства и государя. И докладывать отцу – вечному пленнику своих дел. Такова была их семейная сделка.

Среди старожилов Английского клуба Полозов заскучал, а приводить туда женщин строго запрещалось. Приходилось выбивать приглашения для сослуживцев, чтобы кутить было не так тоскливо. Благодаря этому гвардейцы без роду и племени «выходили в люди». Саперный батальон свел наследника с Германом Линдом. Этот провинциал был скромен, небогат и холоден рассудком. Из всех достоинств только и мог указать, что знакомство его отца – героя Плевны – с «белым генералом» Скобелевым. Тот уже несколько лет, как отошел к Господу, но имя все еще вызывало трепет. Этот маленький ключик и открыл Герману дверцу к высшим кругам Петербурга. Дальше он карабкался как мог. Крутил выгодные романы, заводил связи, выставлял себя в самом правильном ракурсе и старался не совершать ошибок. Оступился глупо. Его скучная, рациональнейшая натура долго не хотела признавать карт, но Полозов вышиб из него эту дурь. Сапер заигрался, погряз в долгах и все никак не мог остановиться.

Вот и теперь Линд вышел из «инферальной», стиснув зубы от злости. Раненая рука саднила и не позволяла сыграть даже в долг. Резкое движенье - и он бы выдал себя. Явился под ночь, после премьеры в театре и своей долгожданной помолвки. Ужин у дирижера ему вспоминать не хотелось. Не то, чтобы его поразила новость о самоубийстве Карцева. Сам же просил передать ему в камеру револьвер. Можно сказать, оказал услугу и спас честь. Его пожирала злость от того, что Амалия снова ускользала из рук. Теперь все открылось и попробуй оправдайся. Баба дурная и злющая, как не от мира сего. Певичка! Кем она себя возомнила? Еще никогда не бывало, чтобы женщины не подчинялись ему. Когда-нибудь доиграется, думал Герман. И руки его нервно дрожали. В портретной гостиной он занял место министра. Тот после проигрыша нашел срочные дела и удалился, не тронув ужина. Линд впервые не пытался заискивать перед богатым дружком и даже не смотрел на него. Его привела сюда одна последняя просьба, и саднила как рана на его самолюбии.

- Значит, сватовство все-таки состоялось? Что ж, поздравляю. А я думаю, чего это ты, стервец, мне руки не подал. Ну хоть сыграем? Да не на деньги, успокойся. - Полозов собрал карты и стал тасовать колоду огромными, красными ладонями. Он снова маялся от безделья.

Линд придвинулся ближе к столу и, опершись на кресло слишком сильно, скривился от боли и дернулся так резко, что бросилось в глаза. Белых перчаток он так и не снял.

- Ты чего такой кислый? Что с рукой?

- С какой рукой? Ах, это… Так, глупость. Собаку погладить хотел, а она меня, стерва, зубами хватила. Чуть не прибил гадину. Повезло ей, что генеральская.

- Собака чует подлеца! - захохотал Полозов, раскладывая пасьянс, - Твое счастье, что у матушки и батюшкой чуйка похуже. Что Машенька? Не померла от счастья?

- Радуется как ребенок, а чего ей не радоваться? Такого жениха отхватила. Будто сама не понимает, что если бы не отец... и если бы не мое положение... Только до свадьбы еще дожить надо. Я задолжал хозяйке больше семи тысяч рублей, и если ко вторнику не отдам - окажусь на улице. Кое-какая сумма имеется, раздобыл, а вот что с остальным делать - ума не приложу.

- Так ты за этим здесь? Герман, ты же знаешь мой принцип, я делюсь деньгами только в одном случае - если честно их проиграю. Сам-то чем думал? Жизнь в столице - это не Шавли и не Ковно, здесь за все платить надо.

- Думаешь, легко пускать пыль в глаза богатой наследнице? Она ведь до сих пор думает, что у моего отца две фабрики - кожевенная и папиросно-табачная. Каково ей будет узнать, что я даже играю в долг? И хорошо, если после свадьбы... Тогда уж деваться некуда будет. Вот так бывало несешь ей корзинку цветов, на заемные деньги купленных, и будто веночек себе самому... и не лавровый.

- А что отец твой названный, Горин? Он ведь, кажется, ростовщик, человек небедный. Должен выручить, войти в положение… Обождут его векселя.

- Выручит он, как же. Был я у него давеча, так он мне такое пообещал, что лучше б не слышал… - сказал Линд, но тут же осекся и с раздражением отрезал. - Да и черт бы с ним!

В портретную по просьбе Полозова принесли ужин. Страсбургский пирог из гусиной печени и трюфелей, украшенный чистейшим желе, блины с икрой и какое-то новое блюдо, разлитое по глубоким тарелкам. Сверху виднелась только зелень.

- Это что за суп? - спросил Линд, который от нервов изрядно проголодался.

- Лапша из голубей, любимое блюдо нашего государя. Его здесь готовят по дворцовому рецепту. Вкус специфический, но это с непривычки. Когда втянешься, за уши не оттащишь. - Наследник небрежно смахнул карты и приступил к еде, отказавшись от салфеток.

- Забавно, а я уж забыл этот казус. Представляешь, сегодня на спектакле на меня… скажем, напал голубь. Ума не приложу, откуда он взялся в театре. Уж не тот ли теперь в тарелке? А хоть бы и тот! Должна же в мире быть справедливость! - и он принялся за еду с большим аппетитом.

- Слушай, есть у меня одна знакомая вдовушка, правда, сильно постарше. У нее особняк на Фонтанке. Сидит затворницей, никуда не ходит, гостей не принимает. Можешь пока пожить у нее - скажем, что холост, и только из провинции. А про свадьбу чуть позже, ну ты понимаешь. Развлечешь ее немного, а то ведь помрет со скуки.

- Не надо, слухи поползут. Мне теперь надо ехать домой - повидать родителей, рассказать о свадьбе. Уже и отпуск взял.

- Что-то странное ты удумал. Слыханное ли дело бросать невесту перед свадьбой? Она-то что скажет?

- Та еще напасть... Упрашивала взять с собой, еле отговорил. Если она сейчас меня от юбки не отпускает, что дальше-то будет? Сегодня еду, и сразу назад. Только мать увижу и все. Нездоровится ей.

- Врешь, твоя Курляндия у самой западной границы. Никак сбежать вздумал?
Линд поежился и напрягся, но чтоб не подать виду, принялся шутить. У него не было большего желанья, чем сменить неудобную тему.

- Сам-то когда женишься, советчик? На тебя хоть и стоит очередь, невозможно всю жизнь проводить смотры...

- А на кой черт мне жениться? Всю жизнь расчертить по линейке и терпеть рядом чью-то козью морду? Это удел ваш, бесприданников и приспособленцев, ни любви, ни свободы не дано вам изведать. Всю жизнь в рабстве своей нищеты - и все на заклание, лишь бы из нее выбраться. А я рожден наверху, мне с рождения дано, и пыжиться я не намерен - все радости жизни и так мои. Я человек вольный, и не в фантазиях, а на деле.

- Да, у тебя-то любви хоть отбавляй, был бы толк.

- Так что ж мне, каждую неделю ходить под венец? Любовь она такая, сегодня есть, завтра нет. А с моими деньгами и без брака неплохо живется. За годы холостяцкой жизни я не встречал ни одного отказа… а дамочки были, скажу я тебе! Высший сорт. Все в любви клялись! Все! И знаешь, что я тебе скажу? Грош цена всем этим клятвам.

- А вдруг она сама при деньгах? Что ж тогда? Чем брать будешь?

- Я человек скромный, выше головы не прыгаю. Беру то, до чего могу дотянуться. Потому и к Амалии твоей не полез. Слишком уж вздорная баба, за версту видно.

- Был у нее вчера, сказал пару слов. Чуть не прибила.

- Очередная попытка штурма провалилась? Не удивлен. Это тебе не Машенька, там воспитание похлеще нашего. Только пением и выбилась в люди. А сколько не голоси, сложно ей будет выйти замуж за приличного человека. Сейчас всем подавай невесту с приданным, с положением, а с талантом - пожалуйте в любовницы к великому князю. У него коллекция талантов-с.

- У тебя, что ли, не коллекция?

- Не дожил я еще до того возраста, чтобы собирать ненужные вещи. Если вещь вышла из употребления – идет в утиль как можно скорее, - он покашлял, видимо, пытаясь снизить градус собственного цинизма.

- А правду говорят, что она в приюте выросла?

- Правда-то правда, да только приют не простой, а для детей «бывших» богачей. У нас их называют «бывшими людьми». Говорят, ее батюшка -то ли татарин, то ли донской казак - был из разорившихся казанских конезаводчиков. После смерти жены начал пить да с ума сходить, по глупости промотался, вот дела под откос и пошли. Сиротка наша не так проста, хоть по нраву - обыкновенная лимита. Удивляюсь, как она тебя со свету не сжила, особенно после той истории с Карцевым. И зачем ты полез в это грязное дело? Парень и так себе жизнь сломал. Надо было бросить головешку в костер...

Полозов покончил с лапшой из голубей и наконец обратился за салфеткой, воспевая таланты повара. Его ждали блины с икрой, к которым он попросил принести бутылку ледяного шампанского.

- Так зачем ты пустил этот слух с растлением малолетней? – повторил он.

- Так чтобы наверняка! Его же за пустяк задержали, бумаги какие-то, собрания... А через него к Амалии ни один черт не подберется, хоть подыхай. Эх!.. - Линд изобразил отчаяние и махнул рукой.

- Пустяк, говоришь? Ты спроси, каким людям он деньги передавал, и что эти люди хотят со страной сделать. Не задушат их в зародыше, потеряем все. Деньги, песни, пляски, все! Кончатся игры, и будет черным черно. И чего им надо? Чего не живется? Власть! Все хотят власти. И прикрывают это желание самыми благородными идеями.

Наследник наполнил бокалы и поднял тост за здоровье императора. Линд, которому лапша показалось отвратительной, с удовольствием выпил шампанского, чтобы заглушить ее навязчивый вкус.

***

Обер-полицмейстер был частым гостем Английского клуба, и никого не удивил его поздний визит. Невысокий, сутулый, похожий на ястреба человек с седыми бровями заглянул в «портретную» и поклонился Полозову, когда тот заметил его. Хотел было пройти в инферальную, но вдруг обратил внимание на Линда. Не сразу вспомнив его, поспешил исправить оплошность.

- А, Герман … Карлович, если не ошибаюсь? Давно вас тут не было. Поздравляю с помолвкой. Не сомневаюсь, что граф сделал правильный выбор. Прошу простить, день выдался сложный. В городе убийство, да такое, что завтра напишут во всех газетах. Не буду портить вам вечер. Господин Полозов, мое почтение. - он снова поклонился, шаркнул ножкой менее расторопно, чем обычно, и хотел удалиться, но Матвей окликнул его.

- Степан Михайлович, вы жестокий человек. Создали интригу, а сами уходите. Да и не читаем мы ваших газет.  Сделайте милость, разделите с нами партию в вист. Надолго мы вас не задержим.

- Обер-полицмейстер покорно занял свободное кресло рядом с Полозовым, и швейцар поспешил накрыть ужин и для него. Наследник миллионов атаковал вопросами.

- Чем же примечательно это убийство? Насколько известно, в столице ежедневно находят повешенными и расчлененными десятки бродяг и криминальных элементов, бывают даже случаи – что называется - на бытовой почве. А сколько несчастных сами сводят счеты с жизнью, будто мосты в Петербурге строили специально для них! И вы, должно быть, чего только не видели за свою жизнь. Но чтобы в газетах! Неужели речь идет о ком-то столь значимом?

- Здесь любопытен сам казус убийства, его обстоятельства. С виду обычная кража, но какая-то слишком жестокая даже для вора… И так мастерски скрыта, что обнаружилась по чистой случайности. Маляр на тросах красил стену дома и заглянул в зашторенное окно. Шторка была задернута не до конца... будто второпях. Через эту-то щель он и увидел такое, что мороз по коже. Ох, господа, позвольте избавить вас…

- Нет-нет, Степан Михайлович, мы вас просим! - румяные щеки Полозова раскраснелись еще сильнее, он громко и тяжело дышал в предвкушении подробностей. Давно, давно так не горели его глаза.

- Хорошо, только прошу вас… Тайна следствия.

- Конечно-конечно! Все, что угодно, только говорите.

- Так вот, картина предстала жуткая - комната вся в крови, пятна красные по полу и стенам, даже на мебели и у кровати лежащая женщина с раной на шее. Под головой подушка - видно, чтобы кровь к соседям не просочилась… Когда дверь взломали, нашли два трупа. Убиты ножом явно с целью наживы. Второй убитый - не кто иной, как известный в городе ростовщик Горин. К его бумагам и сейфу и вел кровавый след. Вор обошел все тайники в квартире, будто знал, где и чем поживиться. Но странно, что даже не попытался избавиться от следов. Дилетант. И шторка эта - досадная неосторожность. А то ведь соседи думали, будто Горин уехал лечиться на воды, а девушка - кухарка его - отправилась на богомолье. Даже искать бы никто не стал. Ее-то бедняжку за что… видать, пришла не вовремя. Вот не свезло так не свезло. - обер-полицмейстер опрокинул бокал шампанского, закусил его блинчиком и пирогом, и затем решительно встал.

- Господа, теперь мне точно пора. Чтобы дать голове отдых, сыграю на рулетке, а затем домой спать. Еще раз прошу не выдавать наших тайн.

- Он поклонился и отправился в инферальную. В этот момент Полозов привстал в знак почтения, а Линд остался сидеть, будто в оцепенении. Благо обер-полицмейстер был так озабочен убийством, что не заметил этого ханжества.

- Да, дела... - проговорил Полозов, опускаясь в кресло. - Пропала твоя последняя надежда. Сочувствую, Герман. Только мы за тебя порадовались, теперь будем горевать. Сам-то что думаешь? Ты ведь был у него недавно. Ничего странного не заметил? Сейчас важно понять, у кого был мотив и кто мог набраться решимости...

- Да мало ли бедолаг. Горин никого не жалел. Не вернули должок вовремя - конец. Сколько офицерских карьер сгубил своими кляузами - не счесть. Любой должник ненавидит своего кредитора, а такого и подавно... И со мной он строг был, порой несправедливо строг.

- Еще чего вспомни. Герман, человек убит, убит! И можно подумать, ты видишь в этом возмездие. А старик-то был одинок и души в тебе не чаял.

- И как еще рука поднималась векселя выписывать...

- Это он, Герман, чтобы ты не разбаловался, чтобы меру знал. А то игра эта чертова кого угодно разорить может. Что сказать - мудрый старик, земля пухом. Народ нынче лютый пошел, озверел совсем. «Мокруха», которой раньше и воры гнушались, скоро станет обычным делом. А на каторге, брат, тесно! Так, глядишь, и до нас доберутся.

- Жаль, полицмейстер словом не обмолвился о подозреваемых. Ну ведь кто-то же должен быть на примете?

- Да какие подозреваемые? Наши олухи еще полгода будут шнырять по притонам, отлавливать кандидатов на роль душегуба. Потом выберут бродягу посуровей, на него всех собак и повесят. Без свидетелей поди докопайся!

- А я ведь как раз хотел зайти к Горину перед отъездом, должок вернуть. Все злился, что приходится возвращать перед свадьбой… а теперь и гневаться не на кого. Чудны дела твои, Господи…

- Так что же, и на похороны не останешься?

- Не могу, время не ждёт. Успеть бы мать повидать, а то как бы беды не случилось… только к свадьбе и вернусь. Надеюсь, с ее благословением.

- Когда ты едешь?

- Поезд утром, а ведь уже ночь. Пора спешить. Кажется, я совсем потерял счет времени.

Полозов проводил его к выходу и обнял со всей теплотой и сочувствием, на какие был способен. Линд надел свою старую шляпу, надвинув по самые брови, и не оглядываясь сбежал по темной широкой лестнице к парадной двери. Над дверью табличка: «Согласие и веселье». Девиз Английского клуба. На набережной, вопреки девизу, гулял шквалистый ветер. Холод пробирал до костей, сковывал льдом, пронзал миллионом невидимых игл. Мученье для всякого, кто имеет чувства. Линд не поморщился. Добравшись до дома, он не зажег свечей и собирал вещи одной рукой. Из шкафа в чемодан летели накрахмаленные сорочки, чёрные пиджаки, галстуки, запонки и брюки со стрелками. И ничего гвардейского. Думал, не пригодится. Он на минуту застыл в темноте, будто молился. Но ни единой мысли, ни единого слова не было в голове. Тишина. Можно идти. Внизу ждал извозчик, который доставил его прямиком на Варшавский вокзал. До поезда, идущего в Шавли, оставалось пять часов.

***

Обрывок то ли газеты, то ли канцелярской книги. Записка была мятая, крошечная, нацарапанная карандашом на потертом клочке бумаги. Будто бы даже тайком и в большой спешке. И так непохожа на те горы писем, которые она получала после каждого спектакля. Большую часть этих безупречно белых, надушенных конвертов Амалия не вскрывала. По конвертам понимала - ничего нового. Приторная буря из комплиментов, словесных оваций, слащавые дифирамбы ее таланту и приглашения к ужину от незнакомых - но уже «до смерти преданных» - мужчин. А теперь она и вовсе стала жестокой. Даже цветы - приложение к письмам - оставляла в гримерной. Это был ее немой отказ - никому и всем сразу.

Записку без конверта Красавина получила после премьеры "Бориса Годунова". Скромно одетый молодой человек, по виду студент, успел прорваться к ней сквозь толпу зрителей, решительно крикнул "Прочтите!" и тут же исчез. То ли по его безучастному тону, то ли по холодному - без малейшего блеска - взгляду, Амалия поняла - он передал чужое послание. В записке был адрес и всего три строки: «Не могу назваться, но вам известен. Встреча вас огорчит и обрадует. Мне же спасет жизнь». О заведении Маневича она слышала впервые в жизни. Или почти впервые. Название, казалось ей знакомым, но она никак не могла припомнить, кто и при каких обстоятельствах мог упоминать его.

Эта интрига так захватила Амалию, что она готова была той же ночью бежать по указанному адресу. Но ужин у дирижера Рудникова перевернул все с ног на голову. Весть о смерти мужчины, которого она так горячо и преданно любила, и который так больно ранил ее, требовала времени на осмысление. Все не так, все обман, и он оказался совсем не таков, как о нем говорили. Он был ни в чем невиновен, он любил ее так же преданно и сильно, а теперь он погиб - по вине человека подлого и ничтожного. А она даже не сумела с ним попрощаться. И страдание, утихшее благодаря обиде, вспыхнуло с новой силой и подогревалось чувством вины. Только утром, наговорившись с Настей - дочерью дирижера - и излив ей душу, Амалия смогла уснуть и, проснувшись к обеду, вспомнила о записке. «А ведь любопытство-то никуда не делось. Чудно. Никакими слезами его не смоешь, никакой болью не выдавишь. Видно, жить все-таки хочется». Но было здесь, конечно, не одно любопытство.

Набережная Мойки, дом N, вход со двора. Тем же вечером Красавина очутилась на лестнице темной парадной и еле отыскала между этажами дверь безо всяких обозначений. Любой проходящий мимо подумал бы, что это подсобное помещение или коморка дворника, и уж никак не жилье и не место для частных собраний. Оглянувшись по сторонам, она постучала особым манером, как указали в записке, и через пару секунд проскользнула в дверной проем. Три комнаты были освещены ярко и обставлены скромно, почти аскетично. Из-за постоянных переездов Маневич не успевал толком обжить каждую новую квартиру. Да и гости, в конце концов, приходили не за меблировкой. В двух комнатах виднелись зеленые столы. Играющих было не больше десяти человек, не считая того, что в одиночку сидел в крайней левой комнате. Он не играл, а как будто говорил сам с собой, склонившись над какой-то газетой, и в руке держал зажженную папиросу. Маневич вышел навстречу гостье из центральной гостиной, гордо представился и расплылся в улыбке. И только тогда Амалия вспомнила все. Хозяин игорного притона - известного в узких кругах. Из всех храмов азарта только его запрещали не на словах, а на деле. Полиция охотилась за Маневичем, как за серийным убийцей, несмотря на его сравнительно скромные доходы. И дело было не в игре.

Стены этой игорной не имели ушей. Ежечасно рискуя шкурой, ее хозяин предоставлял убежище тем, кто был в розыске или "на карандаше". Тем, кто одними разговорами мог привлечь ненужное внимание и предпочитал оставаться в тени. Несмотря на постоянную смену адресов, облавы случались часто. На этот случай был разработан план действий. Маневич, которого знали в лицо, уходил через потайной ход (эта опция была главной при поиске новой квартиры), а столы с зеленым сукном переворачивались нажатием кнопки. Чудо электричества, спасшее не одну сходку. Игроки в одну секунду оказывались за обеденным столом и будто бы пили чай из дорогих сервизов. Ни чашек, ни ложек не поднимали - они были приклеены намертво.

Под крылом Маневича прятались азартные богачи, беглые каторжные, воры, бандиты и даже элементы, более опасные для государства. Захаживали сюда несколько бесстрастных с виду господ, для проформы перекидывались картами , но все чаще собирались в отдельной комнате - там, где теперь сидел одинокий субъект - и долго о чем-то беседовали. Иногда кто-то из них приносил деньги, и они с озабоченным видом их пересчитывали. И скорее земля сошла бы с орбиты, чем один рубль из этих денег был бы потрачен на игры. Слухи о заведении ползли по всему городу, но лишь постоянные члены знали, где его искать. При переезде Маневич уведомлял их записками со специальным шифром и новым адресом. Одну из таких записок и получила Амалия.

Ей навстречу вышел полноватый господин с манерами джентльмена и улыбкой благородного вора. Его иссиня черные волосы были уложены косым пробором, а усы-стрелочки пострижены как по линейке. Он улыбался с нескрываемым удовольствием - как только и могут улыбаться люди, чья изворотливость оказалась сильнее страха.

- Мадам Красавина, вы словно райский свет в нашем унылом склепе! И как только согласились прийти? Ведь говорил я ему - ничего не выйдет, а он все твердит, как дятел, - придет да придет. Со вчерашнего вечера ждет, даже спать не ложился.

- Кто жаждет встречи со мной? Мне показалось, что речь идет об очень важном деле, а возможно, и душеспасительном. Это и привело меня сюда.

- Видеть вас желает вон тот господин, - Маневич махнул рукой в сторону комнаты, где сидел один человек. - Первый раз его вижу, но заплатил прилично, так чего ж не пустить? Знать не знаю, кто он, и лишних вопросов не задаю. В конце концов, за это меня и ценят.

Тон его показался Амалии не совсем искренним, но она без раздумий отдала свою накидку швейцару в зеленой ливрее и приготовилась к разговору.

- С вашего позволения я поговорю с ним один на один.

- Мадам Красавина, все ради вашего удовольствия. Если буду нужен я или швейцар, - одно лишь слово, и мы у ваших ног. - Маневич поцеловал ей ручку и удалился в игорную.

Человек сидел спиной, и Амалия слышала как стучит от волнения ее сердце. Сзади можно было заметить, что одет он чрезвычайно тепло. Какие-то грузные, зимние сапоги - все в засохшей грязи - и что-то похожее на тулуп из овчины, заметно поношенный. Летом так ходить могут только сумасшедшие или... Недаром полиция ищет Маневича. Когда она подошла бесшумно и села напротив без единого слова, он поднял глаза. Увидев ее, он будто ожил после долгого окаменения. Взгляд был тяжелый, исподлобья, но полный мучительной страсти. И ни капли страха не было в нем.

- Ты?!

- Постарайся не поднимать шума, мы не одни.

- Господи, я сойду с ума! Только вчера я у знала, что ты застрелился. Все эти полгода как в бреду, сначала одно, потом другое. То ты мерзавец, то ты страдалец, то ты погиб! Что же теперь? Как же это? Или я еще не проснулась? Это ты? Это правда ты?

- Ама, успокойся, успокойся. Ты говоришь слишком громко, заметят. И не размахивай руками. На вот, выпей. - Он достал из-за пазухи фляжку и протянул ей. Там была какая-то жгучая, на редкость противная жидкость, но от нее Амалии правда стало спокойнее. И, что важнее, она убедилась - не спит. Во сне такой гадости быть не могло. Добившись нужного эффекта, он продолжил.

- Товарищи выручили меня, напали на конвой под Иркутском. Двое ранены, двое убиты. А пятеро спасены, и я в том числе. А так пошли бы политическими на Сахалин. Ама, мне сказали зашухариться и в Петербург не совать носа, но я не мог не повидать тебя, не сказать ни слова, зная что ты уж меня схоронила…

- Зашу… что сделать?

- Ты понимаешь, что я теперь беглый? История с самоубийством подстроена. Хотят выгородить тех, кто допустил побег. Для них побег осужденного хуже его гибели. Самое мерзкое, что кого-то и правда могли убить вместо меня. Из его револьвера...

- Так это и правда Линд? Он тебя подставил?

- Откуда ты знаешь?

- Он приходил ко мне вчера перед спектаклем. Снова. Говорил о тебе, пытался оклеветать. Домогался. Я его выгнала. А вечером все открылось. Жена директора банка, как оказалось, знала все до мельчайших деталей.

- Всё да не всё. Правду знаешь теперь только ты.

- Милый... милый! Ты понимаешь, что теперь все будет по-другому?

- Не будет. Видимся в последний раз.

- Как же это?

- А вот так. Я сейчас выйду отсюда, исчезну и не вздумай меня искать. Не вздумай, Ама, если не хочешь из любви меня погубить. Веди себя ровно также, как прежде, - словно я умер. А ведь так оно и есть, по большому счету.

- Куда же ты теперь?

- Не знаю… не могу знать. Подальше от Петербурга, и довольно этого.

- Ну на восток хоть или на запад? Господи... Ну, зачем ты явился! Лучше б и в правду думала, что погиб, мне бы легче жилось. Все-то у тебя просто. Дал надежду - отобрал надежду. Все в игры играешь, да я не игрушка! - когда Амалии становилось совсем плохо, она не плакала, а злилась. Это давало ей силы.

- Далеко буду. В Сибири, может, на Дальнем Востоке, под чужим именем, с чужим ремеслом, и спустя время ты меня вряд ли узнаешь.

- А ты меня узнаешь?

- Что за глупый вопрос...  Тебя узнать можно по одному только голосу, не видя даже лица. Услышишь, и сразу понятно - ты поешь. Будто душой слышишь.

- Ну так знай, что я сделаю все, чтобы ты - ты! - смог найти меня, когда это закончится, когда пройдут трудные времена, когда справедливость восторжествует.
 
-  Наивная, глупая девочка. Не смеши. Что же ты - тоже уедешь? Будешь скитаться по свету? Загубишь на взлете свою карьеру и оставишь главный театр страны без знаменитого меццо-сопрано? А кто, скажи на милость, будет развлекать царскую семью и их приближенных, всех этих толстосумов и благодетелей? А их восторженные жены? Ну нет, это слишком жестоко. Не строй из себя жену декабриста. Да и не жена ты мне.

- Я тебя ненавижу.

- Да, ты упрямая. Ну да Бог с тобой. Пообещай мне одно. Где бы ты ни была - не бросай свое ремесло. Ты должна петь, это твой дар и твой миссия - как способность лечить руками. А у меня осталось здесь последнее дело.

- Уж касается ли это дело нашего друга по фамилии Линд?

- А что за хитрая ухмылка? Не вздумай меня отговаривать, этот мерзавец должен ответить за все.

- Что вы, что вы. Только вот жизнь - извините, подвиньтесь - уже внесла свои коррективы. Говорят, задержали его утром по подозрению в убийстве. Ушам не поверила.

- Как задержали? Кто?

- Известно, кто. Полиция. Вчера на Варшавском вокзале. Хотел бежать на родину в Шавельский уезд, а оттуда - за границу. За минуту до отправления поезда все и случилось. Вытащили буквально из дверей вагона. Дело грязное - убийство ростовщика и служанки, да еще и ограбление. Линд - главный подозреваемый.

- Где, говоришь, его держат?

- Кажется, в центральном. Сегодня там полгорода собралось. Надо полагать, процесс будет громким. Толпа любит такие зрелища больше, чем наш театр.

- Не стоит недооценивать толпу, Ама. Толпа она разная бывает. Бывает наглая и хамоватая, грязная и опасная, грозная и разрушающая, а все ж-таки это сила. Куда направь - туда и кинется. Единственное, Ама, чего толпа не может - это думать своей головой, потому что толпа - это сто голов. Поэтому толпе нужна одна думающая голова, но думающая здраво и ради всеобщего блага и справедливости.

- Знал бы ты, как мне ненавистны теперь твои большие идеи, твои громкие и прекрасно сложенные фразы. Не кажется ли тебе, что ни одна идея, даже самая благородная, не стоит того, чтобы из-за нее губить жизнь человека? А ты себя погубил. И меня! Поймают - отправят на Сахалин, теперь уж не к политическим, а к ворам и душегубам! Ты хоть знаешь, что такое Сахалин? А я общалась с Чеховым, знаю. Это ад земной, не иначе.

- Меня пугают не они - не эти несчастные, обездоленные люди, так много страдавшие за свои грехи. Гораздо страшнее те чинные, благообразные люди высшего света, знающие, что в России есть Сахалин и места, подобные ему, и ничего не спешащие с этим поделать. Они ходят в оперу, они хрустят багетом, пьют шампанское, предаются игре в карты и чинным беседам о мироустройстве, о душеспасительной роли искусства, о вечной битве религии и науки, и спокойно взирают на жестокость и несправедливые, нечеловеческие страдания. И они очень скоро за это ответят. Не потому что я зол, а потому что Господь справедлив. Он наказывает равнодушие, ведь оно порой хуже жестокости…

А потом случилось неизбежное. Карцев, который просил забыть его имя, исчез, растворился во мраке. Они обнялись на прощанье возле неприметной двери притона Маневича. На улицу он вышел первым, а ей пришлось ждать в парадной еще пару минут. Такова была его последняя просьба. Когда запах сырого дома наконец сменился свежим ветром с набережной Мойки, Амалия оглянулась по сторонам и не увидела ни души. Но явственно ощущала, что теперь он следит за каждым ее шагом, что он всегда где-то рядом и вот-вот появится снова. Это чувство стало ее постоянным спутником.


Глава третья. Бескрайнее море людское

Чердачок театра был узенький, темный, сплошь заставленный сундуками. С одного из них небрежно свисал темно-синий, усыпанный звездами рукав, - будто с плеча царицы ночи. Здесь, под самой крышей, хранили списанный реквизит и красивейшие наряды, много лет блиставшие на сцене. В их почетной компании Чирке устроили дом. В углу стояли полная мисочка с водой и пустая - из-под зерна. Пить не хотелось, а вот аппетит у нее пробудился не голубиный, а прямо-таки драконий. Сил после кладки яиц не было вовсе. Людмила Петровна - хозяйка театра с мешком пшена и огромной метлой - придет только вечером, и до этого отчаянно требовалось найти еду. Оставалось одно - совершить дерзкую вылазку в город. После стольких дней вынужденной разлуки! Это вам не до гримерки Амалии и с сундука на сундук. Так боязно и волнительно, что трепетало каждое перышко.

Сквозь окно глядело хмурое небо. То и дело пролетали мимо другие птицы, и воздух был такой вязкий, напитанный влагой, готовый вот-вот пролиться дождем и прогреметь грозой. Это было бы очень некстати. Чирка отправилась на разведку. Ковыляя, вышла на металлический козырек. Повращала головой на тонкой шейке: влево, вправо, вверх. Карие глазки радостно округлились. Туча оказалось совсем небольшой, а по краям - и вовсе солнечная лазурь. В такую благодать можно добраться хоть на Васильевский, хоть на Сенную. Если, конечно, сил хватит.  Затопала по металлу - непривычно громко, аж сердце зашлось. Зажмурилась, набрала воздуху в радужную грудь. Много-много, сколько могла. Затем оттолкнулась сморщенными, когтистыми лапками, распахнула сизые крылышки и - полетела.

Какое же это счастье – лететь над бескрайним человеческим морем и ощущать, как ветер щекочет спинку. И в чем только находят счастье люди, не умеющие летать? Если бы хоть раз они оставили под собой все земное, то уже никогда – ни на одно мгновенье - не стали бы прежними. Порой Чирку так захватывала эта шальная мысль и так хотелось ей поделиться своим восхитительным состоянием, что она подолгу кружила над головами прохожих и пыталась схватить кого-нибудь из них за шляпку или за волосы, будто могла крохотным клювиком оторвать от земли. Но все безуспешно. Только однажды удалось вытащить шпильку из прически одной разодетой, напудренной дамы. Сколько же там было визгу, сколько криков! И это женщины - громогласные правительницы, перед которыми трепетали и преклонялись, которым целовали ручки! Ожившие статуи прекрасных богинь! Что уж говорить о мужчинах, созданных - если верить памятникам – для укрощения лошадей! При встрече с голубем несчастный пугался до ужаса и, хватаясь за сердце, размахивал тростью над головой, да еще и бранился на чем свет стоит, а Чирке приходилось убираться подобру-поздорову. Улететь - это ведь не убежать. Проще простого. На земле опасностей куда больше. Даже в таком благословенном и сытом месте, как Сенная площадь. Туда она и отправилась теперь - за свежей порцией хлебных крошек.

Сенную, сдобренную землей и навозом, можно было найти по одному только запаху. Чопорная знать и всесильные богатеи обходили ее стороной, но никогда не бывало, чтобы голодный и обездоленный, попавший на самый край жизни человек умер там от недостатка еды или от равнодушия подобных ему. Бедняки прозвали площадь "брюхом" Петербурга. Она кормила их и питала, заботливо и по-матерински, и для каждого там был припасен свой кусок хлеба и своя рюмка водки. Сбоку от площади - на владениях князя Вяземского - раскинулся трущобный квартал, где сдавали внаем самое дешевое жилье. Это был приют городской бедноты и обитель преступного мира. Беззаконие обрело там такую власть, что даже полиция обходила эти места стороной. Заблудшего пьяницу - будь он из чужаков - запросто обирали до нитки и провожали ударом острого ножичка в бок. И если не сбрасывали в Фонтанку, то под утро его хладный труп находили под обветшалой дверью ночлежки или в темном, вонючем проулке, куда не заглядывал солнечный свет, среди трактиров, дешевых притонов или гудящих торговых рядов. И долго нищие да кликуши спотыкались об него, пока кто-нибудь особенно сердобольный не утруждался позвать городового. Тот решал вопрос быстро, словно отгонял муху, и возвращался к более важным делам. В трущобах царили свои - всем известные - порядки, и никому не пришло бы в голову их нарушать.

Кто и почему прозвал это Богом забытое место "Вяземской лаврой" – навсегда осталось тайной. Надо полагать, это сделал знатный шутник. Потому что во всем мире трудно было отыскать нечто, столь непохожее на монастырь. Уж это Чирка знала наверняка. В настоящем монастыре - лавре одного святого по имени Александр Невский - она появилась на свет, незадолго до пасхальной седмицы. Кажется, в страстную пятницу. За это монахи, шутя, назвали ее Прасковьей. Притулившись к стайке белых голубей, отпущенных из клеток в воскресенье, она жила, не зная голода и горя, и была уверена в том, что люди всю жизнь только молятся, кланяются, да иногда - просят подаяния, чтобы помочь другим сделать доброе дело. А некоторые поют - громко и слаженно - чтобы другие слушали. Долго тянулись счастливые, беззаботные дни и снова наступил май. Чуть сошел снег, в храм потянулись разноцветные и веселые толпы - сначала с серыми, пушистыми веточками, а потом и с большими корзинами, доверху наполненными едой.

Это случилось недели через две после Пасхи. Чирка заметила ее на аллее у главного храма после вечерней службы. Молодая прекрасная незнакомка, одетая с блеском и дороговизной, одиноко брела мимо редких прохожих, заливаясь слезами и не замеченная никем. Даже мужчин, казалось, отпугивало ее состояние, они спешили пройти мимо, оборачиваясь лишь для того, чтобы осенить себя крестным знамением. И даже попрошайки не решались приставать к ней со своими никчемными жалобами, и косились со злым подозрением. Девушка не крестилась. С большим усилием отворила тяжеленную дверь храма, доплелась нога за ногу до алтаря и рухнула на колени. Серая птичка невидимой тенью проскользнула за ней. Притаилась под свечным прилавком у входа и стала наблюдать. Монахи уже разошлись по кельям, и уборщица, протирая стекла икон, недовольно и строго взирала на запоздалую прихожанку. Даже голову не покрыла, бесстыдница! Будто не в храм пришла.

- Припозднились, сударыня! Уж разошлись все. На исповедь надо раньше приходить. А платочек, извольте, у входа взять. Все-таки не положено...

- Не с вами пришла разговаривать, так не мешайте, - тихо, но решительно произнесла девушка. Характер.

- Ишь ты! Разоделась… Я через полчаса дверь запираю, - сказала уборщица и куда-то исчезла.

Когда злая комендатша скрылась, птичка подлетела поближе. Поначалу не услышала ничего. Ждала и ждала, не отводя взгляда. Чуть погодя проступил в тишине слабый, жалобный шепоток. Девушка не просила и не каялась, а будто изливала душу. Столько обиды и недовольства было в ее тихом голосе и выражении лица, глухого невыразимого гнева. Вот же странно. Обычно сюда приходят в другом настроении, а выходят и подавно. Высказав все, что накипело, прихожанка решительно встала и, опять же, не крестясь, направилась к выходу, растирая остатки слез по лицу. Но вдруг случилось то, чего притаившаяся голубка никак не могла ожидать.

- Господи, ты-то здесь чего забыла? Забралась, а обратно никак? Ты летать-то можешь? Не больная? А ну…

Девушка смотрела прямо на голубку, она говорила с ней! Хотела подойти ближе, но птица до того испугалась, что инстинктивно подалась назад, разбежалась и, вприпрыжку, попыталась взлететь. Но что толку – дверь-то закрыта.

- Ну вот, летаешь. Значит, здоровая, - успокоилась девушка и открывая дверь, оглянулась по сторонам. С трудом придержала тяжелую створку и позвала… голубя.

- Ну что же ты? Не бойся.

Птица не хотела, чтобы из-за нее утруждалась такая хрупкая, прелестная незнакомка и послушно вылетела на свет, присев на ступеньку.

- А у меня и еды с собой нет. Впрочем, погоди.

Выудила из-под кружевной накидки румяный калачик – совсем целый – и без сожаления раскрошила подле ступеней. Руки у нее были изящные и подвижные, с тоненькими, острыми пальцами. На одном из них сиял гранями увесистый камень цвета багряного заката. Такой бывает только в разгаре осени – когда бескрайнее море людское тонет в опавших, прогорклых листьях.

***

- Я вершил судьбы мира, не оставляя себе ни минуты на простые человеческие радости. И вот теперь лежу в зловонной луже собственных испражнений, и времени для радости пруд пруди! Но никто – никто! - в этом треклятом мире и не спросит моего мнения. Эх! Куда все ушло? Куда подевалось?

- Тишка! Ты чего опять расшумелся ни свет, ни заря? Посмотри на него, еле языком ворочает, а все пыжится что-то сказать! И где этот паскуда берет деньги на водку с утра пораньше? Не голуби же тебе набросали в твою вшивую шапку!

Толстая хозяйка рюмочной на углу Конного и Спасского переулков вышла отворить двери, закрытые за последним гостем всего пару часов назад. Уже нацепила передник, вечно нестиранный, весь в желтых и зеленых пятнах – чтобы казаться женщиной «при делах». На улицу вырвался теплый, спертый воздух, пропитанный перегаром, запахом табака и кислой капусты. По этому запаху Тишка, не отличавший день от ночи, понял, что наступило утро. В плохую погоду он ночевал под нарами в доходном доме грека Димитроса – лучшем во всей Вяземской лавре. Хозяин брал с него немного – половину дневного заработка. Все-таки дань уважения. Но сегодня погода была хорошая.

Никто уж и не помнил, почему Тишку прозвали Богомолом. То ли благодаря болезненно-бледному, зеленоватому цвету кожи, то ли из-за истощенного и благообразного, как у библейского старца, лица, то ли из-за его «каторжных» рук. Сухими, безжизненными плетьми они болтались вдоль тела, лишенные всякой силы. Ни на одну Тишка не мог толком опереться, но иногда ему удавалось кое-как поднять их. Тогда он рисовал воздухе невидимые круги, ощущая себя творцом вселенных.

Чтобы встать, Тишка нуждался в помощи посторонних. И вставал крайне редко. То ли из-за гордости, то ли за ненадобностью. Так и лежал посреди Сенной площади живой достопримечательностью. Тишку знал и жалел весь рынок. Вот уж лет десять, как он сошел с ума и впал в забытье, и что трезвый, что пьяный нес какую-то околесицу. Один в целом мире, без гроша за душой. От такой свободы как не сойти с ума? А ведь когда-то ему несказанно повезло. Он был одним из тех, кому удалось бежать с Сахалина. Тысячи и тысячи каторжан, пойманных в лесах на последнем издыхании, в каком-то вздохе от заветной свободы, погибших в Татарском проливе на самодельных лодках, могли об этом только мечтать. Они бы озверели от ярости, они бы разорвали его на куски, если бы только узнали, на что он разменял их счастливый случай.

Когда Тишку звали Тимофеем, он от нищеты и мальчишеской глупости решился на грабеж. Так и загремел в каторгу - в прямом смысле слова. После первой неудачной попытки побега, его 17-летнего пацана отправили в «кандальную» - тюрьму самого строго режима, для убийц, насильников и беглецов. Ее обитатели резали целые семьи ради пяти копеек, не жалея ни детей, ни женщин, убивали своих отцов и матерей, предавали и губили товарищей, подбивая бежать, а потом – страшно сказать – поедая их где-то в непроходимой тундре. Но для каторжной власти не было преступления более страшного, чем жажда свободы. За это простой бродяга приравнивался к убийцам.

Шесть лет Тишка носил на руках кандалы, и тяжкие последствия этой ноши терзали его до сих пор – вместе со старческой немощью. Бежать ему удалось в 35 лет. Он долго скитался по городам, отсиживаясь у «верных» людей, а потом той же наводкой оказался на Сенном. Полиция, как говорили, туда носа не кажет. Думал отсидеться в трущобах Вяземской лавры, пока не пройдет кипиш, и принялся ждать. Год ждал, два ждал. Пару раз к нему приходили уважаемые воры, такие же беглые – но из мест не столь отдаленных. Кланялись в ноги – «сахалинцы» в преступном мире почитались особо. А что, говорили, ты хоть без опыта, но всему научим. Будешь у нас за «отца», живым талисманом, за это тебе и часть «общака» положена. А так – хочешь на стреме будь, хочешь - на дело ходи. Тебе решать, другого пути все равно нет. Не захотел. Остался ждать. Пару раз в лавре случались облавы – чисто символические, для порядку, – но страх быть пойманным, страх вновь вернуться на Сахалин крепчал с каждым днем. И наконец так завладел его душой, что Тишка дал себе слово никогда больше не покидать лавры, став ее добровольным пленником.

Сегодня все шло как обычно. Распахнутая дверь, грубая брань, спертый воздух, шарканье ног мимо его головы. Утро как утро. И вездесущие голуби. Только с ними и наговоришься от души. Бывало, усядется наглый чуть не на голову, а приятно. Поворчит старчески, будто все понимает и даже – прости Господи – пожалеть может. Хлеб клюет, а не жалко, даже когда последний кусок. В хлебе у Тишки нужды никакой не было. Да и в водке тоже. Все воровская братия тайком приносила. Помнила безгрешного «сахалинца». К полудню он как обычно захмелел и дремал, посапывая и упершись затылком в облезлую стену. Разбудил его мужской голос. Первая странность заключалась в том, что этот громкий, вежливый голос обращался к нему. Вторая – в том, что таким образом к нему уже лет двадцать никто не обращался.

- Тимофей Алексеевич, Тимофей Алексеевич! Простите, что я вас беспокою. - над ним склонился мужчина лет тридцати, крепкий и статный, очень похожий на благородного. Но почему-то в старом, затертом тулупе. Для верности тронул Тишку за плечо, осторожно. И, казалось, не обращал никакого внимания на вытекающую из-под него струйку – явно не дождевой воды.

- Что надо, б***?! – спьяну Тишка бывал груб, а потом долго терзался.

- Тимофей Алексеевич, мне нужно найти одного человека. Сказали, что на всем рынке только вы сможете помочь. Выручите меня, в долгу не останусь. – в руке у мужчины блеснула серебряная монета. Но Тишка и бровью не повел.

- Пошел на х… - проворчал он и повернулся на бок, лицом к стене.

Прохожие удивленно косились на приличного с виду молодого человека, которому вздумалось поговорить с бездомным, да еще и с таким буйным нравом как у Тишки. Но разговор, видимо, был важным, а молодой человек – упрямым.

- Послушай, старик, я ведь, наверное, первый, кто обратился к тебе за помощью за всю твою жизнь. И сам я не привык помощи просить, но тут уж судьба решается. В таком-то случае вовсе грешно отказать, а?

Тишка перевернулся на другой бок, лицом к собеседнику и приоткрыл один глаз – с мутной поволокой. Трудно было сказать, что он мог видеть этим глазом, да, наверное, что-то увидел. Разговорился.

- Мне-то добрые люди всю жизнь помогали, а что толку? Где я теперь, с их-то помощью, что со мной сталось? Сам себе помоги – это главное. А коли не клеится чего, так на х.. это надобно?

- Надобно, раз перед тобой поклоны бью. Не поможешь, тоже попаду на Сахалин. А мне нельзя, у меня невеста. Она этой участи точно не заслужила.

- Ты кто такой?

- Такой же беглый, как и ты. Только бежать ухитрился чуть раньше. Не видал пока Сахалина.

- Ну и кого ищешь, беглый?

- Тут вор один ходит, башкир Емеля. Водку тебе приносит. Он нынче за общак одной питерской шайки в ответе. Вот он мне и нужен. Когда бишь он сегодня появится?

- А хер его знает. Он человек вольный. Когда захочет, тогда и приходит. Может на месяц пропасть, а иногда целыми днями здесь околачивается. Только если не захочет – за спиной маячить будет, да не поймаешь его.

- Захочет. С ним уговор есть, через тебя сказали связь держать. Должок имеется, забрать пришел.

- А, ну это другое дело. После полудня будет, верняк. Вчера облава была, значит дела утрясти надоть. Уж не знаю, чего и с кем он там утрясывает… но рыскает как ищейка, ко всем пристает – что да как прошло, никого ли не сцапали, никто ли схронов не сдал. Коли кто раскололся – беда тому.

- Как явится, скажи жду его в трактире у Димитроса. Про беглеца он знает.

Чирка прилетела на Сенной в этот самый момент. Она часто столовалась рядом с Тишкой Богомолом. Голубей он не отгонял, хоть к людям бывал довольно суров. Вот и теперь накинулся на приятного с виду молодого человека, который посмел его разбудить. Потом вроде подобрел, разговорился. Разобрав то самое слово «Сахалин», Чирка заволновалась. Его она часто слышала от Амалии, когда та рыдала у себя в гримерке и жаловалась на злую судьбу, которая отобрала у нее жениха. Все было, как и тогда, в храме. Только теперь она уж не сдерживала себя и крыла самой грубой рыночной бранью. Вот вам и оперная прима. И где только набралась? Причиной всех ее бед был какой-то мерзавец по имени Герман. Уж не тот ли настырный брюнет, что на днях явился на премьеру? Знать бы наверняка! И выклевать его черные, бесстыжие глаза, как это делают ушлые вороны! Чирка отродясь не умела злиться. Но слезы Амалии поднимали в ней волну жгучего, нестерпимого гнева. Она задыхалась и беззвучно открывала маленький клювик, хватая воздух. Если бы только она могла кричать, это был бы самый громкий и жалобный крик на земле.

***

Коренастый башкир толкнул дверь плечом, и она подалась с недовольным скрипом. Войдя, он по-хозяйски окинул взглядом маленькое, темное помещение. Гости трактира единодушно смолкли. Башкира знали все. Раскосыми, злыми глазами он быстро приметил фигуру у дальнего окна с треснувшим стеклом, и направился туда решительным шагом. Подошел и вдруг – удивительная метаморфоза – расплылся в милейшей улыбке, только что не замурлыкал.

- Роман Ильич собственной персоной и в добром здравии! Большая радость для всех нас. Куда ж вы теперь? – сказал он, присаживаясь на краешек грязного стула.

Карцев, который твердо решил забыть свое имя вместе с досудебным прошлым, недовольно поморщился. Теперь он был «беглец».

- Сколько раз говорил, можно без отчества, к чему эти салонные пошлости… Не в преферанс, чай, играем. Мы все товарищи, дети одного отца – хоть и неизвестного.

- Блудного, блудного отца! – захохотал башкир, - Непутевого. А то за что ж ему такие дети? Стыд один! Одно наказание!

- Ну, теперь не до шуток. Разговор у меня. Думаю, знаешь какой. И потому очень коротко. Часть денег придется забрать. Ненадолго. Позже они вернутся в дело.

- Это ж какую часть? На какой срок? Мне за все ответ держать. Все деньги, что поступают, мы сразу на дело пускаем. Не на девок же тратим… Теперь только из общака брать, а это та еще заморочка. Если бы ты сам к главному явился да объяснил, что к чему – тогда проще. А хоть бы сегодня! Он тебя завсегда примет. И тогда уж с меня взятки гладки.

- Говорю же, быстро все надо делать. Отсюда линяю – далеко и надолго. По гостям разъезжать не намерен, - Карцев заметно нервничал, а башкир все приторней улыбался.

- И то верно. В любой момент сцапать могут. Пасут, видать, на каждом углу. Уверен - у них и здесь свои люди. Только вот что. Денег у меня при себе нет. Письмо от тебя нужно. Без него главный ни копейки не даст.

- То есть, как? Ведь был уговор?

- Был да сплыл. Веры мне больше нет. Проштрафился. Скажи спасибо, что жив остался. Может, прокатимся все-таки, а? До Лиговки рукой подать.

- Ты меня за дурака не держи. Мне главный лично сказал – в любом месте, в любое время через тебя получу. Значит, не хочешь давать?

Башкир снова перешел на «салонный» язык.

- Роман Ильич, да я ведь только за свою грешную душу трясусь. Мне бы хоть маленькую страховочку. Ну черкни письмецо, чего тебе стоит? А я за час обернусь и с деньгами к тебе.

- Врешь, за нос водишь. Никак хвост привести собрался? – Карцев резко встал и тяжелым, пристальным взглядом припечатал башкира к стулу. Тот так и остался сидеть.

Бандит стушевался и выглядел странно. На его гладкой и круглой, как пряник, физиономии застыла идиотская, дежурная улыбка. Карцев явно хотел заехать по этой физиономии кулаком, но в последний момент передумал. Хлопнул по столу так, что попадали рюмки. И вышел стремительно, без оглядки. Когда он исчез, Димитрос – хозяин трактира – подошел к башкиру с поклоном и предложил выпить.

- Ну, как все прошло, Емельян Тимурович? Снова дали ему уйти?

- Эмиль Тимурович, Эмиль! Запомни уже, дубина. Я башкир, а не этот ваш проходимец Емельян Пугачев, - сказал гость, доставая из кармана белый платочек с золотым вензельком, и расправляя его так, чтобы было видно. - Ну вот, скажи мне, брат, как тут не спиться? Работай, как вол, паши на двух работах, а отдачи с гулькин – простите – клювик. Мало того, что мы его, каторжного, с этапа чуть не с песнями проводили, так еще и теперь не тронь – следи! По-хорошему, его бы задержать и допросить как следует, так ведь не расколется! Пароли-явки не сдаст. Известный типчик, непробиваемый. Тут, видите ли, другой подход нужен! Шайтан… здесь теперь не появится. Да это уж не моя забота. А иди ты к черту со своей водкой, бродягам оставь! Чего я с тобой лясы точу? Надоело все до смерти. Поеду лучше в «Палкин». Вина выпью красного, французского, да рябчиком жирным закушу. И будет с меня. Извозчик уж истомился в рыночном гвалте. И лошади истомились… Как-никак благородной породы – хоть и одно сено жрут. Да, брат, скажу я тебе… Хорош в «Палкине» рябчик!

***

«А я ведь легко мог быть каждым из этих людей - бродягой, беглым, вором, да кем угодно, - по своему личному распоряжению. Но почему-то избрал самую гнусную, самую отвратительную ипостась - не жить, а старательно изображать чужую жизнь в угоду кому-то более сильному, по невесть кем написанным правилам. Все это - какая-то унизительная затрещина свободной воле. А без нее как отличишь добро от зла? Без нее все какая-то серая, грязная кашица... И мы ползаем в ней, как черви, - ни потонуть, ни взлететь» - так думал башкир по пути к «малиннику», самому дешевому борделю на Сенном рынке.

Ни в какой «Палкин» он, конечно же, не поехал. Не дотянулся душою до рябчика. Из трактира вышел грудь колесом, из нагрудного кармана платочек торчит - вензельком отсвечивает. Хоть сейчас в женихи, если б не годы. Решимости его и барского задора хватило на пару-тройку шагов. В эти секунды он и правда готов был запрыгнуть в экипаж, оторваться гордым соколом от рыночной пошлости и закончить сей вечер при канделябрах. А потом вдруг как-то сник, утратил решимость. Не смог пройти мимо лошадей, что продавались рядом с сенными лотками. Лошади сегодня были изумительные. Башкир сходу заприметил пару жеребцов редкой, карачаевской породы с длинными тонкими ногами и крепким, блестящим крупом. А зубы-то, зубы каковы!

- Сколько за этого хочешь? - спросил он у цыганенка, который в одиночку сторожил этот ценный клад, лузгая семечки грязными пальцами.

- По пятьдесят рублей, господин хороший.

- Недурно. А харя не треснет?

- Как бы кошель твой не треснул. А лошадь вдвое дороже стоит. Не разбираешься - так не позорься.

- Да я вижу, что лошадь не из дешевых, да только ваш брат за нее и копейки не заплатил. Так ведь?

- Ээээээ! Бахтало! Тут покупатель платить не хочет. Поговори, а? Зачем на меня все повесил? Тэ-хняв мэ прэ тутэ уче бэргатыр! - завопил малец, присовокупив крепкое ругательство на цыганском. В ту же секунду рядом с ним, будто из-под земли, вырос здоровенный детина с длинными, сальными волосами и недовольно зыркнул на башкира. Но вдруг признал его и раздобрился. А вот пацану досталось почем зря:

- Ах ты сукин сын! - от звонкой затрещины у него на губах показалась кровь, - Ты на меня, на родного брата собрался с горы... - вопил он, разъясняя тайный смысл цыганского ругательства. Младший не издал ни звука. С каменным, бледным лицом, не вытерев даже крови, он медленно и вальяжно удалился в палатку, почти незаметную за горой сена.

Бахтало был одет в расписной ярко-красный кафтан дорогого сукна, какие-то серые с дырками панталоны и тапки на босу ногу. В одном ухе блестела золотая, увесистая серьга. Он был молод, но выглядел стариком. В их большой семье мужчины пили с ранних лет. И он пил - много и с чувством долга. Так много, что, кажется, перестал пьянеть.

- Давненько тебя не было... - сказал он, с большой охотой обнимая башкира, - Думал, ты уж остыл к лошадям. Кроме тебя, и продать некому. Ценителей тут днем с огнем не сыщешь. Это брат мой, Баро, тот еще стервец. Не серчай не него.

- Эх, потонул в делах по самую макушку, - сказал башкир и вспомнил о червяках, которым потонуть никак не удается. Скривился, но тут же усмехнулся собственной  дурной философии, - Всплыл, да ненадолго. Сейчас одного банкира ведем - жирная касса, но надо по стране помотаться. А у тебя, гляжу, серьезное пополнение. Вот эта за полтинник очень хороша.

- Только жрет как прорва. За это десятку могу скинуть. А все равно она тебя разорит хуже любой бабы. Остальных-то куда дел? Перепродал небось?

- Обижаешь. Я ведь, Бахтало, только на первый взгляд обычный вор. А на деле зажиточный человек. Дом строю в Олонецкой губернии, с конюшней... Там-то все они и живут под присмотром надежных людей. Мечта у меня, Бахтало, чтобы под старость лет было как в детстве, в Казани. Чтобы когда-нибудь я послал это все к чертовой матери и уехал в глушь, в свой большой бревенчатый дом с расписной крышей и флигельком... И вокруг только лошади и ни одной человеческой морды!

- Да разве ж это как в детстве? Там ведь семья была, родители, братья... Как же без семьи-то?

- Никак. Только их теперь не вернуть, а других мне не надо. Один я на свете. Вот дело закончу - и на покой, доживать. Только пусть уж все будет как в детстве. Привычное - оно как-то к сердцу ближе. Одни воспоминания в старости и согреют. Как ни крути, а лучше за всю жизнь не было.

Бахтало курил трубку, закрыв глаза. Он сидел на сундуке, в котором хранилась конная упряжь, и башкир уселся рядом. Ему нравился запах сена и цыганского табака. «Доживать жизнь» он собрался в шестьдесят два года, и Бахтало никак не мог понять почему.

- Почему ты потерял интерес к людям? Ведь есть же среди них... женщины, в конце концов. В них трудно разувериться. Женщина всегда какую-никакую надежду оставит.

- Оставит, если не помрет. А то будет как у брата. Померла жена, и пропал мужик. А у меня никого, никого ближе не было. В последний раз застал его уже в горячке. Говорю: «Ну что же ты? А дело? А дочь? Нельзя ж из-за бабы так убиваться». А он мне: «Сгинь, нечистая сила!» Так и не признал. Не хотел я тогда уезжать, как чувствовал. Да разозлился больно, психанул. Его через день в больницу забрали, там он и помер. Племяшку мою в приют определили... А у меня, как назло, работа эта чертова, не рыпнуться... Когда снова до Казани доехал, уж год прошел. Не дождалась Эмилия. Она девочка ангельской красоты - такие долго в приютах не остаются. И Бог знает теперь, что с ней сталось. Жива или нет? А, все лучше, чем быть воровкой, - с таким-то дядюшкой, как я...

- Брат-то не вашего ремесла был?

- Что ты! Он из нас самый толковый. Как и отец, лошадей разводил, лучших скаковых во всей России! И за границей нашу породу знали. Богач, грамотей, семьянин, эх! - башкир махнул рукой с горечью и схватился за горло, - Вот, где у меня ваши бабы! Вот, где ваша надежда!

- Постой... Эмилия - это в честь тебя, что ли?

- А то! Мы с братом не разлей вода были, вот и уважил... Жаль, от меня не дождался подарка. А теперь уж и не дождется. Эмилию бы найти... Вот было бы счастье.

Башкир помолчал немного и выпалил сдавленным голосом:

- Хватит, Бахтало. Помечтали и будет. Давай-ка мне этого черта за полтинник!

Цыган знал, что делать. Всех лошадей он исправно доставлял по указанному адресу на окраине Васильевского острова. Как он говорил, с видом на Финляндию, хотя ни разу не видел ни Финляндии, ни глобуса, ни карты мира. Просто знал, что она где-то там - на другом берегу ветренного залива. Усадьба у самой гавани была якобы общей для всей шайки, к которой башкир себя причислял. В правде цыган не нуждался - она была ему неинтересна.

На Сенном башкира ждало еще одно важное дело, из-за которого его ноги сделались ватными и отказались идти в "Палкин". Он не солгал. Женщины действительно вызывали у него огромное недоверие, но "Малинник" был исключением. По его мнению, там служили не женщины вовсе - эти испорченные, изнеженные созданья, - а суровые труженицы любви, ударницы чувственных наслаждений. Это был самый известный и самый дешевый притон Петербурга. Он без зазрения совести устроился в самом центре столицы, и никого это не смущало. И вот, что странно. Башкир, который во всем держал марку, не считал этих проституток слишком дешевыми для него. В этом деле, полагал он, чем дешевле - тем лучше. Чужое страдание будоражило его душу. Возможность снизойти до падшей женщины возвышала в собственных глазах. Он дошел даже до того, что в "Малиннике" выбрал себе одну даму сердца - чтобы казаться себе еще более благородным - и навещал регулярно к пущей завести ее товарок. Жаль, в этих стенах не ценили его благородства. А сама дама сердца даже оскорблялась таким вниманием. Будто чуяла подвох.

Фанька открыла дверь полуголая, несмотря на вечернюю стужу, повязав вокруг тощих бедер грязное в клеточку полотенце. В ее крохотной комнате не было даже кровати. Принимала она на полу - там на досках лежал истертый, кишащий клопами матрас, черт знает что повидавший на своем веку. В комнате было немногим теплее, чем на улице. Оконце с разбитым стеклом кто-то старательно забил тряпкой. Вряд ли это сделала сама Фанька - дама, безучастная ко всему на свете. Она грелась единственным способом - водкой, и охотно брала плату в этой "валюте".

Нет никакой нужды описывать проститутку на последней ступени ее карьерной лестницы. Со стороны все они выглядят одинаково. Пожалуй, они единственные из служилых людей, чья карьера с возрастом идет вниз, и объяснить эту несправедливость не может никто. Фанька представляла собой зрелище жалкое и отталкивающее. Все болезни, вызванные постыдной работой, оставили след на ее лице - лице без возраста и без эмоций. Она уже давно ничему не удивлялась, не радовалась и даже не предавалась гневу, все эти чувства гибли в зародыше на дне ее больной, измотанной, до смерти усталой души.

- Ты бы завязывала со всем этим... Подохнешь ведь скоро, - говорил ей башкир каждый раз и вот теперь снова. - Деньги будут, и ничего мне за это не надо.

- Ну завяжу и что дальше? Так хоть при деле, хоть какая-то от меня польза... Я же скорее сдохну, если со всем этим один на один останусь. Раздавит меня эта черная глыба из всех про***нных лет. Смешной ты, ей-богу. Завяжу и куда мне? В монастырь, что ли, идти? - Фанька захохотала, но выглядела при этом жутко. Из беззубого рта вылетали какие-то странные, лающие звуки, а глаза оставались неподвижными, мертвыми и смотрели не пойми куда - безо всякой фокусировки.

- Ну надо же хоть с годами остепениться, покой обрести. В старости кому нужна будешь?

- Ох, зануда! Шлюхи, милый мой, не стареют, в могиле старость встречают. Это и тебе знать не мешает.

- О чем это ты?

- Думаешь, я твоих дел не ведаю? Кого хошь обманывай, мне врать не надо. Только заруби себе на носу. Если продаешь себя дорого, не обольщайся. Рано или поздно придется продавать и за дешево. Коли уж завел торг с судьбой, то такой день непременно настанет. Поверь мне на слово.

- Зря ты так... Неужто я зол к тебе? Неужто я плохой человек?

- То-то и видно, что больно хочешь казаться хорошим. Только я-то всех благостных ненавижу. Не бывают люди хорошими, все по природе своей - воры, убийцы, шлюхи, злодеи, пока не...

- Пока не... что?

- Херня. Редко такое бывает. А все так называемые "хорошие" - либо лжецы, либо гордецы, а чаще - все вместе. Маску снимешь и ужаснешься, такое дерьмо изо всех щелей полезет... Поэтому я люблю злых и честных. Им ничего от судьбы не надо.

- И как же, по-твоему, жить? Что, если я извлеку из своей души все самое гадкое, черное, мерзкое? Чище ли станет душа? Или тьма поглотит все вокруг и меня самого? Так, может, ну его, это дерьмо? Пусть пока полежит на донышке, а там, может, само рассосется?

- Само по себе ничего не исчезнет.

- Куда ж эта грязь-то общая девается? Видишь, не потонули пока, хоть как голуби не летаем.

- Так, я не шарю, ты опять по*** пришел? Сейчас бандершу кликну, мы тебя вмиг с лестницы спустим. Итак всех приличных людей распугал, стерва. А ну! - Фанька злобно гаркнула и дыхнула не него перегаром.

- Эк, Фанька, жизнь тебя побросала... врагу не пожелаешь, - еле договорил башкир и, свергнутый с матраса, захрапел на деревянном полу. Его платочек Фанька заныкала и потом врала, что не помнит. Башкир спал крепко и видел во сне табун скачущих лошадей.


Часть четвертая. Мели, Емеля, твоя неделя

В уши ворвался громкий, раздражающий звон. Башкир вздрогнул - никак не мог привыкнуть. Еле продрал опухшие, и без того не слишком распахнутые глаза. Спросонья его большая лысая голова раскалывалась так, будто ее запихали в колокол и всю ночь били набат. И тут как назло этот мерзкий звук - словно комара скрестили с петухом, и теперь это чудо природы надрывалось у него в передней. Проснулся он у себя дома, на Васильевском, но сам не помнил, как вернулся из борделя. Вот Фанька, стерва, умеет напоить.

- Как?! Черт!! – башкир, наконец, опомнился, вскочил с кровати и в чем мать родила бросился на звук, роняя стулья. Успел. Звонили долго, настойчиво. Видать, важное было дело.

- У аппарата, - проговорил он, тяжело дыша и вытирая с макушки испарину. Черную, блестящую гадину под названием «телефон» он с первых же дней хотел выкинуть в окно. Сразу понял – не к добру. Разогнался прогресс – жди больших потрясений. Но начальство сказало «надо», и приходилось терпеть.

- Емельян Тимурович, говори громче, нихрена не слышно! - орал из трубки действительный статский советник. Называть подчиненного чужеродным словом «Эмиль» он наотрез отказался. Все-таки известный русский патриот и славянофил. Ну да и черт бы с ним, на службе не до принципов. Мели, Емеля, твоя неделя. К тому же, за это начальник пошел на уступку. Разрешил именовать себя благородием – вместо превосходительства.

- Ваше благородие, с аппаратурой все в порядке. Это я не выспался. Ночка выдалась тяжкая - набегался с вашим Карцевым, а толку ноль.

- Ах ты старый пройдоха! Неужто он на тебя клюнул? Явился-таки на встречу?

По начальнику никогда было не понять, ругает он или хвалит. Голос вроде весёлый, да только настроение что флюгер - каждую секунду меняется. С шутками он и по этапу отправить может, а бывает такой разнос устроит, что пух и перья, - и следом к награде приставит.

- Результат скорее поучительный, чем полезный. «Беглец» чует подвох и гнет свою линию. Как понял, что денег ему не видать, дальше и слушать не стал. Думал, по морде мне съездит – так взъерепенился. Но кое-что узнать удалось. Линяет он из Петербурга, думаю, за границу - для того и часть общака у воров затребовал. Паспорт новый ему за два дня состряпали, мало ли среди них умельцев… оно, конечно, услуга популярная, но с его авторитетом - видать, пролез без очереди.

- На какое имя паспорт?

- Выясняем, да не везде у нас свои люди. Димитрос – наш верный трактирщик - бумагу видел, но внутрь заглянуть не сумел.

- Это он в трактире что ли паспортом размахивал?

- Не размахивал. Из кармана выпал, когда тулуп снимал. Димитрос засек, у него глаз наметан. Фотографиями снабжен-с, как и все наши агенты.

- Ну, пусть любуются. Главное не пропустить нашего колобка через границу. По России пусть бегает на здоровье. А мы последим. Что по знакомым? С кем говорил до задержания, куда мог податься? Где есть связи, друзья, родные? Работал по ним?

Эмиль изо всех сил шевелил мозгами, собираясь бессовестно лгать. Последние сутки его жизни имели такое же отношение к работе, как имя Емельян - к великому башкирскому народу. В последний момент, видимо, спросонья, не придумал ничего лучше, чем рассказать о планах. Они все-таки строились на трезвую голову, а значит, и озвучить их было не стыдно.

- Для начала я бы прошерстил «лиговских». Разобрался, кто из этих ребят имеет реальное отношение к Организации, а кто и в ус не дует. Со вторыми, пожалуй, можно работать. Взять на каком-нибудь грошовом деле и припугнуть как следует, а на допросе пообещать, что воровская честь задета не будет. Мол, «беглец» - и не вор вовсе, а потому о нем говорить можно и даже нужно, товарищи только спасибо скажут.

- А с дуба ты не рухнул, Емельян Тимурович? Допросить! Он потом к своим тикАет и плакало твое воровское амплуа, годами нажитое. Мало того, еще и пришьют где-нибудь в «колодце». Можно подумать, ты наших неподкупных не знаешь. Все «кресты» - как решето, любой охранник за пять целковых удавится. Народ голодный, злой, а потому беспринципный. Нет, тут надо работать тоньше. С волками продолжать по-волчьи выть, да втихаря вынюхивать - там уж как повезет! Беседовать будем с другими людьми. Запоминай, а лучше записывай.

Эмиль нашарил в ящике под телефоном карандаш и листок бумаги и, пользуясь случаем, схватил со стула банный халат. Очень вовремя. Со двора через заднюю дверь пожаловала кухарка, держа за ноги мертвую курицу без головы. Антонина - слеповатая вдовушка - видать, что-то все-таки разглядела, так и застыла в дверях. Башкир с деловым видом запахнул халат и строго глянул исподлобья. Чтобы лучше донести свою мысль, кивнул головой в сторону кухни. Проследуйте, мол, неча глазеть. Антонина, конечно, замешкалась, но курицу удержала. Опыт.

- Пишу, ваше благородие.

- Итак, у меня на примете замечательная троица. Господа сплошь благородные, как ты любишь. Один из них - представь себе - причалил давеча в наши драгоценные «Кресты». Этаким белым пароходиком. Как говорится, от тюрьмы и от сумы... С него и предлагаю начать - как с самого тепленького. Слыхал, у них с Карцевым отношения были натянутые. Бабу что ли не поделили... Зовут супчика Герман Линд.

- Линд?! Тот самый? О котором газеты пишут?

- Ну, а что ты так удивляешься? Да, Линд. Да, тот самый. Несостоявшийся зять нашего генерала Т. Вот ведь отвел Господь. Совсем старик из ума выжил, родную дочь чуть за убийцу не выдал. Это хорошо, все вовремя вскрылось. А если б и не вскрылось... Все одно - голь и нищета. Голодный, звериный оскал провинции. От таких всего ожидать можно. За деньги мать родную... Или как в нашем случае - названного отца. Должок он ему, видите ли, припомнил! Так и генерал наш, прости Господи, мог оказаться на его месте, кабы встал на пути нашего Линда. Ничего святого - так и до цареубийства не далеко! Сколько твердят - браки должны быть равными, сословные игры до добра не доводят. Потому что один, который пониже, всегда ищет выгоды. И как в данном случае - денег.

- А точно ли он убил?

- Шито белыми нитками. Да он и не отрицает, хорохорится больше. В общем, сам увидишь. Сегодня у него адвокат и следователь по делу. Ты иди к вечеру, как сторонний доброжелатель. Будешь ему отдушиной в трудную минуту жизни. А там, может, и подмогнешь чем - за содействие. Да! Вот ведь, что любопытно. Говорят, первый раз Карцева задержали именно по его доносу. Причем, донос был сущая ахинея, еще и пошленько сочиненная. Уж отпустить хотели. А потом как начали копать - и такое раскопали, что у всех волосы дыбом встали, да зашевелились. Выходит, что наш негодяй Линд - сам того не ведая - принес государству бесценную пользу. Нельзя упускать из виду этот факт.

- Не упустим, ваше благородие. Ну, а кто же еще у вас на примете? Вы говорили о троих господах...

- Не гони лошадей. Разберемся сначала с Линдом, а потом перейдем к более интересным особам. Надеюсь, ты любишь театр.

- Театр? Какой театр? - но трубка ответила протяжными гудками, которые башкир ненавидел еще больше, чем звонки по утрам. Начальник, стервец, любил обрывать разговор в самый неподходящий момент. На любопытстве он играл виртуозно, знал слабое место. И стоило отдать должное. Только благодаря этому башкир до сих пор не бросил своей паскудной работы.

***

Модная бородка, черт бы ее побрал, отрастала со скоростью звука и чернела рваными клочьями то тут, то там. Башкир задержался в ванной, и подойдя к зеркалу, нехотя взялся за бритву. Допрос - своего рода профессиональный праздник - а значит, и выглядеть нужно с иголочки. К тому же, эспаньолка прекрасно выполняла свою работу - чертила на его круглом и слишком добром лице острые, решительные углы. Один снизу - где подбородок, и один - посередине, где нос с горбинкой. Резкие, черные линии и ни одного седого волоска. И впрямь испанец, натуральный эспаньол. Хотя какой там, ради всего святого, испанец... Сколько ни харахорься, а все одно - башибузук, верный наемник султана. Еще и бритоголовый… Славная аллегория, ничего не скажешь. Подстать заслуженному сыщику и борцу с государственным терроризмом. Да и башкиры, как-никак народ тюркский.

В этих мыслях башибузук завершил свой туалет и, благоухая сандаловым маслом (подарок из Индии), отправился в гардеробную. Там его ждали твидовый пиджак в клетку, кругленький котелок «пельмешком» и трость с набалдашником в виде капюшона кобры. Своего рода униформа для подобных «торжественных» случаев. Надо же было чем-то выделяться, выходя из воровского амплуа. Так сказать, отмечать разные вехи жизни, ее ночной и дневной циклы. А то ненароком можно было и перепутать. Такие ошибки стоили дорого, и вынужденное щегольство виделось меньшим из зол.

О зле он размышлял часто. Все больше погружаясь в бездну преступного мира, башкир ловил себя на одном гаденьком чувстве. Не все преступники вызывали у него одинаковое отвращение. Некоторые не вызывали вовсе, а кое-кто даже… На этом он прерывал бурный поток еретических мыслей. Бездна - на то и бездна, что всегда есть риск не выбраться из нее. Самое легкое - перевести стрелки на философию, какую-нибудь восточную. Как там у буддистов? Не все то зло, что выходит за рамки «порядка». И то верно. Испокон веков зло помогало этот порядок сохранять, уравновешивать расклад сил в мире. Ведь случаются в нем порой такие перекосы, что никаким добром и смирением не исправишь… Но для врагов государства башкир исключений не делал. Ни философских, ни личностных.



(To be continued)