Писательские байки. Опус 6

     Александр Разумихин

     ПИСАТЕЛЬСКИЕ БАЙКИ,
     или
     Как пишутся книги:)))

     Опус 6

          Один из возможных вариантов


     Если уж на английском языке можно извиниться, сказав «I’m sorry» («Sorry, please»), а можно, показать свою образованность и произнести вариативное «Excuse me, please», то нет греха после моих слов, какими я завершил опус 3 своих писательских баек (Шаги по литературному грунту):

«…сделал последнее, как мне сегодня кажется, изменение: вернул пушкинские словосочетания в качестве подзаголовка. С этим названием и двигался потихоньку к финалу. И ничего уже не свербило.

Жизнь Пушкина
Лавровый венок и терновый венец
Документальное повествование
Получается, несколько лет к нему шёл. Вот так бывает»,

использовать приемлемую форму извинения на родном, русском, языке, дающем больше возможностей для этого. Поэтому честно говорю: впрямь бывает. Но случается, думаешь, что пришёл к финалу, а он таковым не оказывается. Время рассудило по-своему, и мне поиски пришлось продолжить.

Я тогда писал-вспоминал, как рождался у меня заголовок повествования о жизни Пушкина, как задумывал маленькую книжечку для детей, которой намеревался дать название: «Я числюсь по России». Но она разрасталась, разрасталась и обернулась двухтомником, который автор вынужден маркировать знаком 18+.

Помню, как, отказавшись от затеи книжки для малышей, поднял её возрастной ценз. На какое-то время он продиктовал изменение названия. Стало «Пушкин, знакомый и незнакомый. Книга для внеклассного чтения (4—6 кл.)».

Впрочем, и оно просуществовало недолго. Резонно сказал себе, что написать «приглаженный» во всех смыслах текст с картинками мне мой характер не позволит. Если писать, то писать надо для взрослых и всерьёз. И стал писать то, что определил для себя проще некуда: на чём «сердце успокоится». Вот тогда уже на экране компьютера возникло одно слово: «Пушкин». Так работа получила, я понимал, что рабочий, заголовок.

Но за годы работы прошла череда названий всего произведения. Приступая, полагал, что это будет трёхчастная работа. А когда были написаны и даже изданы две первые части, оказалось, что они включили в себя меньше половины жизненного пути Александра Сергеевича. И дальнейшее продолжение стало превращать томик о великом человеке, привычного для серии ЖЗЛ объёма, в неприличный «кирпич», а точнее, в двухтомник, который предлагал толкование судьбы Поэта, повествуя о его дороге к смерти, и никоим образом не подходил для ЖЗЛ.

Далее я резонно подумал, что вне серии на прилавках обложка со словом «Пушкин» будет выглядеть как том произведений самого Пушкина. И родилось новое, этакое не без красивости, хотя довольно точное название, в котором использованы два встреченные у самого Пушкина словосочетания: «”Лавровый венок и терновый венец”. Документальное повествование». Побыло оно у меня какое-то время, а я всё размышлял: можно ли покупателю понять, что перед ним книга о Пушкине? Красивое название, но о ком не понятно. Пошли варианты:

Лавровый венок и терновый венец. Знакомый и незнакомый Пушкин. Документальное повествование.
Жизнь Пушкина. Знакомый и незнакомый Пушкин. Документальное повествование.
Жизнь Пушкина. Лавровый венок и терновый венец. Документальное повествование.

Тем временем работа над текстом продолжалась. Перебирались версии, гипотезы, суждения, домыслы, предположения, шло уточнение преддуэльных событий, подозрений, догадок, допущений (любое определение из этого синонимического ряда пригодно к употреблению). Всё выглядело очень по-голливудски кинематографично. Напрашивалось видео с озвучкой: «Дубль 36, эпизод “мотивы смерти”».

Сразу замечу: мой взгляд на одно из самых «тёмных мест» пушкинистики с первого дня носил достаточно вероятностный характер. Почему?

Во-первых, материалом для книги служили многочисленные мемуары и дневниковые записи, письма современников поэта и частично сохранившаяся его собственная переписка. А многие из этих более чем субъективных источников по сию пору трактуются неоднозначно. В прижизненных и последуэльных (по «горячим следам») откликах будь то Жуковского, Бенкендорфа, Вяземского и вовсе наблюдается «дипломатический уклон» и очевидная заданность. Да и сам Пушкин большой откровенностью не отличался. Воспоминания о нём стали появляться спустя десятилетия, нередко «факты» из жизни Пушкина дошли до нас записанными 3-ми лицами. Что-то было, что-то сплыло, что-то мхом поросло. Телефона тогда не было, но принцип «испорченного телефона» был знаком задолго до начала XIX века. Имеющиеся документы довольно немногочисленны. Не удивительно, что огромный пласт существующей пушкинистики полон противоречивыми мнениями, подходами, версиями.

Во-вторых, история показывает, что чем дальше мы удаляемся от пушкинского времени, тем возникающие версии и гипотезы становятся заковыристей и невероятнее, нередко приобретая характер конспирологической теории.

В-третьих, безусловно, гипотезы имеют право на существование, но в научном обороте они не приветствуются (наука должна быть «чистой»). Научное исследование базируется на том, что исследователь может доказать. Оно наиболее формализованное и догматичное. Поэтому говорится прямо, мол, «справка» о том, что было именно так, есть? Если нет, то это не научно, пиши роман.

Тут позволю себе несколько слов об этом жанре художественного произведения. Его особенность в том, что роман, будь он даже исторический, позволяет автору фантазировать и вводить придуманных героев и ситуации, не бывшие в реальности. Первое что приходит, для сравнения, «Кюхля» и «Пушкин» Тынянова. Любителей его читать много, но я не из их числа.

Но согласитесь, в случае с Пушкиным, многое доказать невозможно. Возьмём хотя бы тему отношений Пушкина с женщинами. Как помните, я сразу написал: «Можно подумать, что каждый из несметного легиона уверенно рассуждающих о женщинах, фигурирующих в так называемом «донжуанском списке» Пушкина, и об отношениях поэта с теми из них, кто в списке обозначен, и кто в него не попал, лично присутствовал при описываемых им событиях и даже держал свечку (независимо от того, исходит говорящий из соображений, будто всё «было», или что «не было»).

Потому, хотя я исхожу исключительно из реальных фактов и документов, понимаю, что документ документу рознь. Тем не менее моя позиция основывается на откладывании всяческих личных симпатий и антипатий в сторону. И всё же текст, каким он у меня получался, чем дальше, тем больше, переставал соответствовать жанровому понятию размеренного документального повествования, хотя он и начинался с документа о рождении Пушкина и завершался документом о его смерти.

Как бы то ни было в сочетании на титульном листе заголовка, подзаголовка и жанрового определения третья составляющая уже не соответствовала реально рождающемуся тексту. После чего мне пришлось внести коррективы в аннотацию и уже там, в самом начале книги, объясниться с потенциальным читателем, чётко обозначив для тех, для кого понимание жанра — проблема зачастую из неразрешимых, что книга эта «не занимательный исторический роман, тем более не научное исследование творчества великого русского литератора и даже не размеренное документальное повествование о жизни одного из замечательных людей (ЖЗЛ). Это реконструкция биографии гения на основе осмысления пройденного им пути к смерти».

Такое определение нетрадиционного жанра требует разъяснения. Реконструкция — в чём она заключается? Начну с конкретного примера. В первой части в предпоследней главе «Друзья “Француза”» я пишу, что дружба с Дельвигом, Пущиным, Кюхельбекером, Малиновским оставила глубокий след в душе Пушкина, оказалась, как в таких случаях говорят, на всю жизнь. Но вопрос, почему у Пушкина дружеские отношения сложились, например, не с самыми одарёнными в первом выпуске Лицея Горчаковым, Корсаковым, Вольховским, а именно с этой четвёркой, обычно не встаёт. Кто-то, прочитав главу, говорил мне, что я всё придумал, нафантазировал. Но ответить на мой вопрос, так почему же? — никто не берётся ответить. Но согласитесь, куцая будет биография без ответа на него.

Однако, дав себе один раз разрешение на гипотетическое решение проблемы, было бы странным на этом остановиться. Сказав «А», НУЖНО говорить «Б». И я продолжил использовать принцип реконструкции и в других случаях. Главное для меня было не придумывать факты. А вот обходиться с ними можно, пусть не вольно, но достаточно произвольно, хотя и осторожно. Например, двигать их по времени.
 
Один из читателей в Дзене отметил несовпадение реальной даты посещения Натали магазина, где «случилась» её встреча с Николаем I и последующего бала. И упрекнул меня в подтасовке фактов, ибо встреча с императором в магазине произошла спустя три года после приезда Натальи Николаевны в столицу. Зашла в английский магазин (канун ёлки перед рождеством) и встретилась там с государем, обыкновенно в этот день приезжающим в английский магазин покупать для ёлки своим детям. Там, можно прочитать у того же Плетнёва, «Его величество очень милостиво изволил разговаривать с Пушкиной».

И бал-маскарад был тоже, понятное дело, три года спустя. И слова императора, которые нам известны по воспоминаниям Араповой, вряд ли могут быть истолкованы как прямое подтверждение связи Пушкиной с государем.
Занятно, но что меняет в характере упомянутых событий привязка к конкретным датам? Что, картина получится совершенно иная? На мой взгляд, нет.
В тексте книги у меня именно по этому поводу можно прочитать:

«Смею думать, что кто-то знакомый с деталями возвращения вдовы в столицу захочет внести уточнения, мол, главными аргументами в принятии этого решения были необходимость присутствия в столице по делам Опеки, связанным с выкупом у сонаследников Михайловского, а ещё то, что детям нужно уже было начинать получать образование. Полагаю, именно так, что детям уже пора начинать получать образование, она тогда и детям говорила. И никак иначе. Любой на её месте поступил бы так же. Вот только Пётр Плетнёв расценивал ситуацию и писал об этом иначе:

«Император часто осведомлялся о ней у престарелой фрейлины (Загряжской) и выражал желание, чтобы Наталья Николаевна по-прежнему служила одним из лучших украшений его царских приёмов».

В книге, которую читателю доведётся держать в руках, случаи реконструкции не единичные. Но они нигде, на мой взгляд, не нарушают общий характер Пушкина. Нигде я не берусь утверждать свою или чужую гипотезу. Я лишь ДОПУСКАЮ, что тот или иной разворот событий возможен. И пока не будет доказано, как именно было, я буду негативно воспринимать логику, по которой этого не может быть, потому что не может быть никогда. Мой жизненный опыт позволяет сказать, что в жизни всё может быть.

Судьба сталкивала меня с людьми, которые были великими разведчиками. То, что порой они совершали, из разряда как раз этого: не может быть, потому что не может быть никогда. Но в жизни есть Его Величество Случай. А в жизни моих «знакомых» таких случаев было более чем предостаточно.

Почему я должен лишать Пушкина права на случай. А уж был заяц, перебежавший ему дорогу, или нет, никто не докажет. Допустить можно оба варианта. Я каждый раз старался оговорить, что есть один и есть другой вариант события. Какой выбирать, пусть решает читатель. Я не догматик. Указывая на массу наслоений и следов работы других «художников» (авторов художественных произведений), я практически нигде не берусь утверждать, что «художник» безусловно прав, я лишь допускаю, что возможен подобный вариант при рассмотрении проблемы, по поводу которой научно подтверждённого решения нет.

На чём основываюсь? Разнообразие свидетельств позволяет любой факт подвести под монастырь. Поэтому нет ничего странного услышать: «Записки дочери императора очень интересны, но к ним, как и ко всякому источнику информации, нужно относиться очень осторожно. За воспоминания она примется лишь спустя четыре с лишним десятка лет. Что-то могла и подзабыть. Ошибается она не только в старшинстве сестёр Гончаровых. Что касается её замечания о том, что «Дантесу было приказано жениться», то это тоже можно оставить на совести великой княгини». Получается, что профессионалам-догматикам избирательность не возбраняется, другим в этом отказано.

Не отстают от пушкинистов профессиональных пушкинисты-читатели. Знаком мне один фанатичный любитель, который гордится: «Мною все письма перечитаны, документы, свидетельства изучены уже на протяжении более сорока лет. Все публикации и сочинения (подобных аффторов тоже) прочитаны. Изучено всё царствование Александра Первого и Николая Первого, история семей Пушкиных и Гончаровых, Дантесов и Геккеренов, вся политическая ситуация 18 и 19 веков. Мною всё изучалось и очень подробно. Каждый факт проверялся по нескольким свидетельствам».
В результате у него вывод напрашивается сам собой: «Но ведь нет никаких свидетельств, что Дантес помогал Карлу. Это лишь предположение».

Что ж, не сочту за грех ещё раз повторить ранее сказанное: я исхожу из того, что, допуская возможность ошибиться в каких-то мелочах, говоря о том или ином человеке, важно всё же уловить главные черты реальных судеб, «встроенных» в окружающую атмосферу исторического фона на рубеже двух веков.

Поэтому не надо удивляться, что в силу наполненности пушкинистики огромным количеством противоречивых суждений любая реконструкция биографии Пушкина окажется во многом вероятностной, я прекрасно сознаю это. В этой ситуации, как, впрочем, и во всех других, читая мою реконструкцию, прошу читателя исполнять главное, о чём я написал в самом начале книг, приведя, думаю, и без меня известные многим слова Пушкина: ««…писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным». Я тогда даже специально подчеркнул: «Хочется быть чудаком и последовать за пушкинской мыслью». А в самом тексте чуть ниже продолжил: «перенеся её непосредственно на самого поэта и его окружение».
 
Задумав книгу экспериментального жанра, я решился на ещё один эксперимент. Я стал размещать ещё не опубликованный книжным издательством текст в Дзене. (Хотя параллельно на протяжении нескольких лет «книжка» поглавно распечатывалась на страницах толстого журнала «Наш современник». Есть у меня старая привычка до книжной публикации пропускать написанное через журналы.)

Читателям Дзена я предложил что-то вроде проды. (Чтобы не заморачиваться на тему, что такое «прода», для тех, кто не знает, воспользуюсь разъяснением коллеги, литературного редактора:

«Что такое «прода» знают все, кто читает книги на разных литературных порталах, а также те, кто эти книги пишет, выкладывая их отдельными кусочками. «Прода» – это сокращённое от «продолжение», небольшая часть книги, выложенная для чтения. Так, выкладывая одну «проду» за другой, автор постепенно размещает всю книгу».)
Моя прода о жизни Пушкина печатается третий год (!). Каждые 4—6 дней я размещаю текст примерно объёмом всего 3 (!) компьютерные странички. На сегодняшний день у меня свыше восьми тысяч подписчиков, то есть регулярных читателей, это учитывая, что затея продолжается третий год. Отдельные кусочки, какие я нахально обозвал «эссе», порой собирают до 50 тысяч читателей. Тут хочется обратить внимание на то, что в большинстве своём неподписанты не знают ни жанра произведения, ни содержания предыдущих глав, ни последующих. Они, как покупатели в книжном магазине, могут прочитать лишь отдельные страницы. Поэтому я радуюсь уже тому, что кто-то отмечает «хороший русский язык», новизну для себя взгляда на исторические фигуры и события. Похвала языку для меня принципиальна, так как «Жизнь Пушкина» писалась два десятка лет. И сохранить единую стилевую манеру на протяжении столького времени — задача не из простых. И вообще, начинал я письмо от 3-го лица, а со временем перешёл на от 1-го (потребовалась переработка).

Причём, все эти годы я писал много чего ещё. Выходили мои иные книги и статьи. Подтверждение (чтобы не устраивать здесь выставочную библиографию, можно увидеть в Живом Журнале в моём блоге razbol Дневник пишущего редактора, открыв Профиль. Так что, возвращаясь к продолжению Пушкина, переключаться приходилось постоянно.
Я исходил из того, что, может быть, я ошибусь в каких-то мелочах, говоря о том или ином человеке, но, вслушиваясь в «пьесу» собственной жизни, написанную Пушкиным, мне хотелось уловить те штрихи, из которых возникали реальные портреты, «встроенные» в окружающую атмосферу исторического фона. Суждения, которые в тексте присутствуют, пришли мне в голову, когда многие повторы судеб заставили признать их естеством времени, которое имело место быть на рубеже двух веков.
Необычное у меня начинается с первых страниц. У текста четыре эпиграфа. И у каждого своя задача.

Загадочно сложение человеческих душ.
     Борис Зайцев

Пушкина надо читать всю жизнь.
Закрыть книжку на последней странице
и начинать снова с первой.
     Иван Бунин

Русскую психологию характеризуют
не художественные вымыслы писателей,
а реальные факты исторической жизни.
     Иван Солоневич:

Больше, чем какой-либо другой русский писатель,
Пушкин у нас обожествлён — и этому следовало бы
только радоваться, если бы обожествление
не исключало отношения к поэту как к живому
явлению... Всё будто бы одинаково прекрасно,
никаких пятен на солнце нет. Побуждения за этим
самые лучшие, но в результате Пушкин становится
подобен существу заоблачному — и забывается,
что он дорог нам именно своей человечностью,
своей живой и сложной непосредственностью,
не допускающей всегда одинакового, академически
бесстрастного отношения.
     Георгий Адамович

Первым читателем полного корпуса будущей книги, так получилось, стал в то время главный редактор издательства «Молодая гвардия», который сам изъявил желание её прочитать. Хотя я ему изначально сказал, что мой Пушкин написан не по канонам ЖЗЛ, потому что, во-первых, я книгу писал не с прицелом на ЖЗЛ, во-вторых, знал, что в ЖЗЛ есть внутренняя «железная» установка не печатать двухтомники. Так вот он буквально «проглотил» книгу, сам позвонил мне домой, пригласив поговорить. И разговор начал именно с эпиграфов. Мол, первая мысль была: «что за пижонство?» А закончив чтение, опять вернулся к эпиграфам, отметив соответствие их содержанию книги, точность выбора и то, что нет ни одного «лишнего».

Мой текст, действительно, не размеренное документальное повествование о жизни Поэта. Я следую, скорее, проблемно-тематическому принципу. В этом можно убедиться даже по оглавлению, насколько оно не биографическое.
Заодно можно увидеть очевидную странность: герой книги умирает (идёт разговор о его смерти) по ходу сюжета, кажется, раза четыре. И первый раз чуть ли не в середине книги. Затем следует изложение событий жизни Натальи Николаевны после его смерти.

Да, и уж совсем удивительным для документального повествования о жизни будет отсутствие в моей книге целого ряда моментов, связанных с творчеством Пушкина. (В противном случае напрашивался бы третий том, но он мешал бы главной авторской задаче — осмыслению пройденного им пути к смерти.
И ещё принцип, которым я руководствовался при написании. Факты и документы бывают разные. Поскольку у каждого человека своя точка зрения. Тыловик смотрит на происходящее из каптёрки, полководец — через карту, сержант — сквозь прицел.

Любая информация будет опровергаться теми, кто этой информацией не располагает. Факты и документы нельзя рассматривать в отрыве от многих других факторов. А таковым может быть просто интонация, с какой фраза произнесена или написана. Вот один из читателей Дзена, Vladimir, возмущённо писал мне:

«Вы намеренно опускаете абзац из дневника Пушкина за 1 января 1834 г.: «Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством. Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, а по мне хоть в камер-пажи, только бы не заставили учиться французским вокабулам и арифметике». И слова царя В. Вяземской это только подтверждают: он отметил Пушкина, потому что доволен им; Пушкин сдержал своё слово, данное ему 8 сентября 1826 г. И звание камер-юнкера — награда за лояльность. А вот вникать в соображения о том, какую психологическую реакцию может вызвать это пожалование у Пушкина, уже не царское дело».

Что царское дело, что не царское, на эту тему у меня в книге сказано довольно много. Но я сейчас о другом. Vladimir приводит цитату, не слыша и не сознавая, что Пушкин здесь, как я её слышу, говорит не серьёзным тоном, а, очень мягко говоря, с большой иронией и самоиронией, ёрничая. Меняется ли от этого смысл им сказанного? Для меня, несомненно. А для Vladimira нет. Он каждое слово воспринимает, как оно значится в толковом словаре. Я назвал его догматиком, он оскорбился. Мол, раздавать ярлыки — это не аргумент. Но в моём определении не содержалось оскорбления, я лишь констатировал факт. Догма — отнюдь не ругательное слово.

Но хочу вернуться к реконструкции. К такому определению жанра меня натолкнули работы Герасимова (полагаю, помните его реконструкции в том числе внешности Ивана Грозного по его черепу).

Да, чей-то череп, с которым работал Герасимов, был изначально неповреждённый. В нашем случае каркас биографии Пушкина тоже можно считать неповреждённым: родился, учился, оказался на Юге, отправлен в Михайловское, возвращён другим царём, написал то и то, женился, смертельно ранен на дуэли, похоронен.

Но даже у Герасимова была «система, состоящая из правил и методов (формул) восстановления тех или иных тканей в зависимости от параметров этого черепа».

 Вот-вот, из правил и формул. Мне это напоминает распространённые ситуации, когда приходится слышать, это не мы, это компьютер выдал так. Но выдал-то он так потому, что мастер-специалист его именно таким образом запрограммировал. Запрограммировал бы иначе, и результат был бы иной. Переводя на житейский уровень: мы знаем какого-то человека, и он выглядит так-то, а буквально через пару месяцев объелся, растолстел и физиономия выглядит иначе. А сколько раз я, глядя в телевизор, говорю про кого-то: «стареть стала», морщинами покрылась, хотя череп остался прежним, но внешне уже выглядит по-другому. Или, глядь, вдруг актёр решил отпустить густые усы и окладистую бороду — выглядит так, что не узнать, или наоборот, облысел… Так что реконструкция Герасимова тоже в большой мере субъективна — по сути, один из возможных вариантов.

Моя реконструкция тоже ничуть не нарушает параметров «черепа» — каркас биографии. Да, я трактую так, как я «запрограммировал». Если «реконструкции Герасимова — вещь замечательная», то, следуя логике, моя реконструкция имеет, по меньшей мере, все права на существование. Они подобны. Иначе будет двойной стандарт.

Завершённая книга
    Жизнь Пушкина
    Лавровый венок и терновый венец
    Реконструкция биографии гения
хотя, по сути, и распечатанная почти полностью, но «разбросанная» пока по журналам) только теперь «собрана» воедино в 2-томник. Она получилась многими параметрами необычная. В ней много вопросов. Главные среди них: правильно ли мы, живя в XXI веке, воспринимаем Пушкина, и как человека, и творца? Можно ли судить о людях и поэзии давно минувших лет по «законам» сегодняшнего дня? Осознаём ли мы, что единственно верным может быть взгляд, учитывающий реалии времени, в какое жил и творил поэт?

В завершение напрашивается вывод в виде совета читателям: стремитесь увидеть в жизни и в людях то, какие они есть, а не то, какими вы хотели бы их видеть. Именно так я реконструировал биографию гения, следуя его восприятию жизни: «…Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви».