366 снов на Благуше. Часть 13

                Часть 13
                И возмездие придет не сегодня - завтра...
                (Генрих Гофман)

Сон 101
Погожим апрельским днем Эмиль прогуливался  вокруг церкви, куда он по воскресеньям отводил своих воспитанников.
Называвший себя графом господин Балахнин, будучи человеком толерантным и питавшим в силу ряда личных обстоятельств, о которых он предпочитал не распространяться, особую симпатию к католикам, не принуждал его следить за поведением Сержа и Поля в храме. Эта обязанность была возложена на старшего поповича, которому Эмиль платил из своего жалованья.
Православная служба длится долго, и Эмиль, дабы скоротать время, как можно медленнее ходил по погосту среди могильных холмиков, пытаясь разобрать сохранившиеся надписи. Ослепительно-голубые и ядовито-зеленые кресты и яркие искусственные цветы, словно пестрые лохмотья на  струпьях нищего, резко выделялись  среди пожухлой прошлогодней травы. Большинство могил было окружено покосившимися оградами из железных прутьев, острия которых, словно копья, были нацелены в бледную небесную лазурь. Исколотая железными кольями земля бугрилась могилами, и все никак не выпускала из своих недр молодую траву, хотя уже недели две стояла необыкновенно теплая для здешних мест погода.
«Интересно, - думал Эмиль, - как это кладбище будет выглядеть на Страшном Суде?  Каким образом мертвецы, ослепленные светом божественного гнева, смогут выбраться из лабиринта оград и вовремя оказаться в нужном месте, по правую руку Бога, поближе к Раю, где, если верить картинам старых мастеров, куда больше шансов спастись и где, в случае схватки ангела и демона за душу и тело бедного грешника, победа будет обязательно за ангелом. «Нет, им не выбраться отсюда, - думал Эмиль, тщетно пытаясь найти проход между оградами и всякий раз натыкаясь на очередное препятствие. Обессиленный, он сел на свежевыкрашенную ярко-желтую скамейку у могильного холмика, покрытого искусственными цветами. Неделю назад была Пасха, и на ультрамариновом столике еще оставалась темно-красная яичная скорлупа, напоминавшая издали брызги крови. Он представил себе, как мертвецы, обретшие плоть, мечутся, давя друг друга, среди этих оград, напрасно пытаясь выбраться, ибо колья, которые они безжалостно вгоняли в тело матери-земли, тоже воскреснут и, словно орудия страстей Христовых, встанут непреодолимой стеной на их пути к Богу.

Сон 102
Предшествующую ночь он почти не спал. Мыши устроили веселую возню в норе, соседствующей с его прикроватной тумбочкой, и напрасно он изо всех сил бил тапочками о стену. Мыши замолкали на миг, а потом начинали возбужденно пищать и скрестись с удвоенной силой.
Впрочем, никто в доме не проснулся ни от произведенного им шума, ни тем более от возни мышей. За завтраком господин Балахнин объяснил ему, что у мышей сейчас брачный период и потому они бывают немного беспокойны. «Этим божьим тварям, - благодушно сказал он, - надобно плодиться и размножаться еще более, чем нам, людям, ибо сколько опасностей подстерегает бедняжек: голод, холод, эпизоотии, безжалостные коты и, наконец, крысы.  Кстати, незадолго до вашего приезда крысы полностью исчезли из нашего дома. Уж что мы только не делали: и дом освящали, и молебен заказывали, и разную вкусную еду повсюду оставляли, и даже бабку Феклу на помощь призывали – напрасно. Всех крыс в одночасье как ветром сдуло. Неприятная история… Как говорится, крысы бегут с тонущего корабля. Да и не хватает их нам. Сидим раньше, бывало, с чадами и домочадцами, а одна-две крыски тут же, рядышком, молочко из блюдечка лакают. А теперь у нас только мыши. Мельчает все… Не замечали dы, сударь, что «чахнет все мало по малу, и направляется к гробу, под бременем лет истомившись?».

Сон 103
Не желая заснуть прямо на кладбище, Эмиль с усилием встал и протер глаза.  Неожиданно он увидел большую клетку у южной стены храма. Ее ржавые прутья были забраны столь часто, что невозможно было издали увидеть, что находится внутри. Выбравшись, наконец, из лабиринта оград, он подошел к клетке и заглянул внутрь. Сердце его бешено колотилось, ибо он ожидал увидеть в ней полуистлевшее тело несчастного узника. Однако в клетке, на двери которой висел огромный ржавый амбарный замок, он увидел яркие искусственные цветы и надгробие из черного мрамора с выгравированной на нем причудливой славянской вязью надписью: «Здесь покоится раб Божий Филипп Велимирский. Помним, любим, скорбим. Безутешная вдова и сироты». Годы жизни он разобрать не мог.
«Ну и встреча, - подумал он, - эта семейка продолжает преследовать меня. Но кем был этот Филипп Велимирский, каким ветром занесло его в Б. и кем приходится он Феликсу и Анджею?» 
Едва дождавшись окончания службы, он поспешил домой со своими воспитанниками и, застав господина Балахнина в обычном благодушном настроении, спросил его о надгробии в клетке и о Филиппе Велимирском.
Господин Балахнин пожал плечами. «Никогда не интересовался, чье это надгробие, а клетку помню с детства. Бабка Фекла, наша юродивая, имеет от нее ключи и раз в год, перед Пасхой, приносит туда цветы. Впрочем, об этом вам лучше поговорить с нашим маститым краеведом, Митрофаном Гедиминовичем Пучежским.

Сон 104
Скромный домик почтенного историографа находился по соседству с усадьбой Балахниных.   Некогда Митрофан Гедиминович был несметно богат, но лишившись во время эпидемии чумы жены и детей, продал имение и все вырученные деньги потратил на благотворительность, украшение церквей и издание летописей, повествующих об истории здешнего края. 
Узнав, что Эмиль интересуется древностями Б., Митрофан Гедиминович просиял, однако, когда он услышал имя Филиппа Велимирского, его благодушное безмятежное лицо омрачилось. «Человек сей, - произнес он печально, - невольно стал причиной гибели моего почтенного родителя и несчастия нашего семейства. Впрочем, я не виню его ни в чем, тем более, что он пятьдесят лет как умер, а истинный виновник смерти моего отца, оклеветавший и опозоривший его, жив, здоров, свободен и пользуется всеобщим уважением».
Эмиль был весьма заинтригован, однако скромно произнес: «Ах, господин Пучежский, если вам тяжело вспоминать об этом, я охотно откажусь от удовлетворения своей ненасытной жажды познания». – «О нет, - произнес господин Пучежский, - я поведаю вам печальную сию повесть, ибо вы, пожалуй, единственный человек в этом городе, который способен поверить всему изложенному в ней, поскольку, сдается мне,  принадлежите к тому таинственному граду, насельниками коего являются двое героев моего рассказа.
Итак, наберитесь терпения, юный мой друг, ибо начну я издалека, причем настолько издалека, что долгое время вы не будете понимать, к чему я клоню, и лишь впоследствии, размышляя об услышанном, уразумеете  скрытую связь явлений.

Cон 105
«Эту историю, -- начал свое повествование  Митрофан Гедиминович, -- поведал мой дед, заменивший мне отца после трагической гибели моего злополучного родителя. 
Жила в нашем городе красивая, смышленая и веселая девушка Феклуша. Всем была она хороша, да бедна очень, и родители, не долго думая, выдали ее замуж за старого богатого купца. Феклуша вначале все плакала, но потом утешилась, потому что завелся у нее полюбовник. Долго ли, коротко ли, но раз как-то наш городок был разбужен громкими рыданиями Феклуши: старый муж ее скоропостижно скончался. Горе молодой вдовицы было беспредельным, и даже самые злые кумушки, судачившие о Феклуше, не могли сдержать слез, слыша ее причитания. Однако накануне похорон пристав запретил предавать земле бренные останки почтенного старца и вызвал из уездного города следователя и доктора, который, вскрыв тело, обнаружил в желудке крысиный яд. Феклуша вначале все отрицала, но затем, поверив обещанию смягчить приговор, согласилась на сотрудничество со следствием и призналась во всем.  В цепях бедную Феклушу увезли в Нижний Новгород и приговорили к бессрочной каторге.
О Феклуше несколько дней посудачили, а потом и забыли.

Сон 106
Прошло двадцать лет, и вот однажды в наш городок въехала большая карета с ливрейным лакеем на запятках, запряженная тройкой вороных, и остановилась прямо напротив домика, где доживали свой век Феклушины родители.
Спрыгнув с запяток, лакей распахнул дверцы кареты, и из нее вышел статный красавец средних лет с легкой проседью в густых каштановых волосах, а за ним, опершись о его руку, словно пава, выплыла полная высокая дама, белолицая и чернобровая, с ярко-синими пронзительными глазами. Узрев сих вельможных гостей, старики вскочили с завалинки и повалились им в ноги. «Сжальтесь, добрая барыня, простите недоимки, видит бог, платить нечем…» -- запричитали они.
Дама, смеясь и плача, подняла их и прижала тщедушных старичков к своей пышной груди: «Папаша! Мамаша! Ужели не узнали свою Феклушу?»
Между тем городские обыватели собрались у домика Феклушиных родителей и плакали в голос, созерцая столь же трогательное, сколь и поучительное зрелище, а между тем как-то незаметно исчез  невесть куда ливрейный лакей, карета и тройка вороных. Остался один красавец, переминавшийся в сторонке с ноги на ногу и пугливо озиравшийся по сторонам.  Выплакав все слезы, Феклуша громко высморкалась в белоснежный батистовый платочек и закричала зычно: «Филя! Филя! Куда же ты запропастился?» Когда красавец подошел, она подтолкнула его к родителям: «Вот, папаша-мамаша, знакомьтесь: мой законный супруг граф Феликс Велимирский. Прошу любить да жаловать». Граф церемонно поклонился, поцеловал сморщенную ручку Феклушиной матери и произнес со смешным акцентом: «Рад знакомству».
Несмотря на всеобщую суматоху и незаметное исчезновение ливрейного лакея и тройки вороных, кто-то успел извлечь из кареты огромную корзину с провизией, и начался пир на весь мир.
Весь городок сбежался на изысканное иноземное угощение. Каждый ел и пил что было мочи до самого утра, а в корзине все не кончались припасы. Наконец, усталые, но довольные гости стали расходиться по домам, с немалым трудом неся в кульках и корзинах недоеденные лакомства.
Несколько дней все обсуждали знатное Феклушино угощение. Копченые окорока да огромные с пылу с жару цепелины, щедро политые свиным салом со шкварками и сметаной, имели наибольший успех, а вот красное вино не всем понравилось. «Чуть солоновато» - несколько неуверенно отмечали знатоки. - «Зато вдоволь» - возражали им. И с этим трудно было не согласиться.
Однако нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после.
Со временем забылся и это пир, и жизнь потекла своим чередом. Как уже было сказано, ливрейный лакей, карета и тройка вороных исчезли, словно сквозь землю провалились. Исчезла и чудесная корзина, хотя кое-кто судачил, что Феклуша держит эту корзину в погребе и бережет, как зеницу ока.

Сон 107
Феклуша с Феликсом поселились в родительском доме. Старики стали еще незаметнее, еще реже  стали появляться на завалинке, а потом исчезли совсем, и вскоре уже никто не мог припомнить, когда их видели в последний раз, будто слились они с этими обветшалыми стенами или незаметно рассыпались в прах.
Со временем под руководством Феклуши был построен просторный двухэтажный каменный дом, однако старую избушку рушить не стали, а поместили ее внутрь новой постройки таким образом, что снаружи виден был  фасад, украшенный искусной деревянной резьбой. И кого там только не было! Добродушные львы с розами в улыбающихся пастях, в наглухо застегнутых до самой шеи узких кофточках целомудренные кентаврессы, держащие в одной руке зайца – символ плодовитости, а в другой – волшебный жезл, меланхоличные мартышки, испуганные волки, в пастях которых произрастали целые цветники, птицы-фениксы, плосколицые узкоглазые русалки на ветвях... И все это чудо-чудное, диво-дивное спрятано было от посторонних глаз за высоким глухим железным забором.

Сон 108
Прошло три года. Феклуша еще более расцвела и похорошела, и лишь одна горькая дума порой омрачала ее белое прекрасное лицо и затуманивала ясный взор синих глаз: детей у нее с Феликсом не было. И чего только Феклуша не делала: и на богомолье ходила, и нищим щедрую милостыню подавала, и к знахарке Анфисушке обращалась – все напрасно.
Господин Пучежский вздохнул. «Мир, милостивый государь, не без злых людей. Есть они даже в нашем богоспасаемом городке. «Все оттого, - стали баить они, - что Феклуша старых родителей уморила». Такие вот скверные языки бывают, мсье де Томон. Однако наш батюшка, отец Фотий, эти домыслы решительно отверг и стал внушать Феклуше, что- де бесплодна она оттого лишь, что муж ее – католик и к тому же бывший иезуит, в церковь нашу Божию не ходит и молится на свой манер.
Феклуша ненадолго задумалась, а потом стала день и ночь пилить Феликса, дабы он обратился в нашу истинную православную веру. И не только пилить. Выносить сор из избы, а уж тем более из нашего городка не в моих правилах, и потому в подробности вдаваться не буду. Скажу лишь, что Феклуша Феликса и без обеда оставляла, и из дома в непогоду выгоняла, и, как утверждают иные охальники, даже скалкой учила. Подобное благочестивое рвение Феклуши вскоре дало плоды. Через три месяца Феликс был крещен в нашу православную веру и получил новое имя – Филипп.
На крестинах бывшего иезуита весь наш городок гулял три дня и три ночи, а ровно через девять месяцев у Феклуши родилась тройня.
С тех пор пошли у них дети, и все – в Феклушу: круглолицые, скуластые, курносые, синеглазые. Сколько их было, сколько померло, сколько, с Божьей помощью, выросло, сколько по городам и весям разбрелось, сколько здесь осталось – никто не ведает.

Сон 109
Материнство, равно как и сибирская каторга, пошло Феклуше только на пользу. Красой и статью она затмевала всех, и годы не оставляли следов на ее гладком лице и роскошных формах. Однако и блюла она себя строго и спуску не давала никому, кто осмеливался оказывать ей знаки внимания, иными словами, домогаться, как сейчас говорят. 
«Корова холмогорская, не баба!» - процитировал как-то невзначай престарелый учитель российской словесности одного нашего классика. И, как на беду, мимо проходила Феклуша. И что тут началось!
Она не ограничилась тем, что избила старика до полусмерти. Растрепанная, в разорванной на груди кофточке, с залитым слезами пунцовым лицом, она ворвалась в кабинет директора гимназии, обвиняя  педагога в домогательствах.  Директор умолил Феклушу не доводить дела до полиции и в тот же день уволил учителя. Вскоре злополучного литератора хватил удар, и через год он умер в богадельне, разбитый параличом.
И вот теперь, господин де Томон, услышьте и сохраните в своем сердце мои слова о великодушии и всепрощении этой удивительной женщины. За день до смерти несчастного литератора Феклуша пришла в богадельню, простила своего обидчика и, как только он испустил дух, заказала молебен за упокой его грешной души…
Однако, милостивый государь, не буду прерывать нить своего повествования. Как я уже говорил, чем более возрастало семейство Велимирских, тем краше и здоровее становилась Феклуша. Увы, того же  нельзя было сказать о ее супруге. Он хирел и худел с каждым днем. Красавица-жена, щи со свиным салом, черный хлеб да кислая капуста, радости отцовства, русские просторы и свежий воздух – ничего не шло на пользу бывшему иезуиту.  За пятьдесят лет счастливой супружеской жизни он превратился из моложавого красавца-аристократа  в худого, согбенного, запуганного старика с трясущимися руками и седыми  жидкими космами.  На людях Феклуша была с ним ласкова и почтительна,  говорила ему «Вы» и называла Филиппом Семенычем (отчество Войцехович  для русского уха звучало неблагозвучно). Она любила ходить с ним в гости, предпочитая, в силу своей природной скромности, сугубо женские компании, в которых с гордостью демонстрировала своего благоверного престарелым девицам и вдовам – настоящим и соломенным. Все они любили Филиппа Семеныча целомудренной сестринской любовью, щедро угощая его тушеной кислой капустой, в которой стыдливо прятались кусочки свинины.
«Бигос… - тихо говорил Филипп Семеныч, - как у нас дома», и по его морщинистой плохо выбритой щеке скатывалась скупая слеза.
Однако все имеет свой конец, причем не только плохое, но и хорошее. Феклуша с Филиппом уходили из гостей, и домашний ад возобновлялся. «Зачем пошел?! Куда сел?!» - ежеминутно раздавались вопли Феклуши, хорошо слышимые даже зимой, из-за наглухо закрытых окон.
Филипп,  подобно Феклушиным родителям, постепенно худел, уменьшался в росте и тихо угасал. Однако смерть его, в отличие от смерти его тещи и тестя, хорошо запомнилась жителям нашего городка…