Феномен, или рассказы про Езопенко

НЕ НАДО ЧИТАТЬ !!! ЧЕРНОВИК ТОЛЬКО НАЧАТ

1. Знакомство с феноменом.
У слова феномен много значений. Феномен то же, что неодушевлённый парадокс. Но феномен это и человек, обладающий немыслимыми способностями. Виданными, слыханными, однако немыслимыми. Сложно? Согласен. То ли еще будет! Феномен -  явление - вероятное, либо невероятное, либо проблематичное. Короче, чёрт ногу сломит. Скажу определенно: феномен - это Женя Езопенко, с кем я учился в шестом и  седьмом классе "г"... давно, еще при Хрущеве. Не знаете, кто такой Хрущев? Да и не надо. Женя, к слову, был с Хрущевым одного телосложения: маленький ростом, с большой головой, большим животом, большой попой. Короче, Винни-Пух. Книжка на русском про медвежонка с башкой, полной опилок, только-только появилась, и кто принёс эту сказку в наш шестой "г", не помню, а смешное имя сразу же прилипло к Езопенко, хотя в кумполе у Жени располагались совсем даже не опилки - об этом я  расскажу попозже, а сейчас - немного о моём шестом "г": девчонок с пацанами у нас было поровну: двадцать три на двадцать три. Пеленашки тысяча девятьсот сорок шестого года рождения, с малолетства привыкшие к тесноте, как к рахиту. Рахит - это когда голова не круглая, как волейбольный мяч, а несколько похожа на мяч для регби, и стопы плоские, не пружинят - высоко не прыгнешь, а в отрочестве так хочется прыгнуть выше других.  Много нас сразу после войны народилось: пришли воины с фронта и расстарались. Одно слово: герои! Четыре шестых класса носились по коридорам  школы-десятилетки, и в каждом, как сельдей в бочке. Мы сидели за чёрными партами, помнившими блокаду, и пели песни о Сталине: "На просторах родины чудесной, закаляясь в битвах и труде..." Пубертат уже бередил наши головы, пацаны немного отстали в физическом развитии, девчонки вырвались вперед, их игривые взгляды бегали по мальчишечьим лицам...  Меня особенно сердила коренастенькая Таня Иванова. На уроках она выставляла в проход между партами свои коленки и  вихляла ими, подтянув школьный передник, а лицом изображала глубокую сосредоточенность в поиске приставок "пре" или "при". Её коленки сверкали, как яркие лампочки, раздражая меня, и я не мог думать о приставках. Другие пацаны тоже. А Тане пофиг было наше внимание, своими "лампочками" она вихляла исключительно ради Севы Куликова, самого спортивного из мальчишек. Выше всех в классе, широкоплечий, спортивный, с правильным и смелым лицом, он привлекал к себе взгляды многих девчонок. Сегодня я понимаю, что Севе надо было родиться лет на сорок позже, когда нравы стали свободней...  Ну да бог с ним! Мой рассказ не про это, а про Езопенко. Наш Винни-Пух, наверное, понимал свою неприглядность для девочек, да и  для нас, пацанов, на переменах он молча стоял у стены коридора, либо вообще не выходил из класса. Друзей у него не было, и хуже того: пацаны его били. Мужской пубертат так устроен, что сильные бьют слабых, и это нормально, мы все проходим через возраст самоутверждения. Один только человек в седьмом "г" посчитал иначе - Сева Куликов. Защищая Езопенко, он двинул  пацану из соседнего класса за то, что тот дразнил  Винни-Пуха и даже издевался над ним. Сева двинул ему, и вся школа поняла: у Езопенко есть защитник. И пацаны сразу отстали от Жени: такие вещи пацаны понимают быстро. Куликов не задружился с Езопенко, в школе они ходили порознь, но это неважно: хватило и того, что случилось. У подросткового возраста  есть особенности, которые непонятны взрослым людям, раздражают взрослых людей, словно они сами не были подростками. Перейдя в другой возраст, мы склонны забывать наши прошлые особенности, ведь иначе жить было бы невозможно: в мозгах образовывался бы кавардак, мешанина настоящего с прежним. С ума сойдешь! А забывая, жить можно.

2. Еще кое-что о шестом "г".
Отрочество - интересный и драматичный возраст: мы привыкаем быть собой. В детстве мы все...  ну, почти все, царевичи и принцессы, взрослые дарят нам сладкие улыбки, приторные слова и конфеты, а на ухабистом переходе из детства в отрочество вдруг выясняется, что не такие уж мы царевичи: этот не шибко умён, а тот слабак... А у "принцессы" простолюдинские веснушки, нос картошкой. И начинаются жуткие переживания, комплекс неполноценности... Про девочек не знаю, там, кажется, сплошное недовольство и беспричинные слёзы. А у  пацанов озлобление - это точно: замкнутость и внезапный гнев: из нелюбви к себе даст в глаз тебе - такой парадокс. А вот у Винни-Пуха... то есть у Езопенко ничего такого не было, Женя со всеми был радушен, ни к кому не цеплялся. Наверное, он быстро понял себя, смирился с собой и не искал ни с кем пацаньей дружбы. Стоял себе у стены в коридоре, о чём-то своём думал и, может быть, даже мечтал. Спросишь его о чём-нибудь - он негромко ответит. Сам ни у кого ничего не спрашивал. Учился, как большинство из нас, с тройки на четвёрку, иногда натыкаясь на двойку. Нам тогда ставили оценки и за прилежание: вот тут Винни-Пух был отличник. Есть такое прилагательное: кропотливый - это про Женю. Сидит себе на своей первой парте, и весь класс видит, как он, усердно посапывая, склоняет в тетради заданное слово - именительный, родительный... - или решает алгебраическое уравнение. Кто-то в классе посмеивался над его усердием - особенно двоечники. Быть двоечником в школе - лафа: никаких обязанностей, зато сплошные права: скорчить рожу перед учительницей, выкрикнуть что-нибудь идиотское, поэтому смешное, положить с прибором на домашнее задание, и всякое такое. Когда на урок приходил инспектор, двоечник мог и вздремнуть: все знали, что учительница его к доске не вызовет и никаких ответов с места от него не потребует. Лафа! В нашем классе главным двоечником был Колян Николаев - знаменитый своей измятой школьной формой с чернильными кляксами и талантом выкрикивать по-ослиному: не примитивное иго-го, а нечто неповторимое, раскатистое, со дна глотки, - что мы прозвали "горловым пением". Учителей поначалу ослиные выкрики раздражали, потом они привыкали,  только гаркали: "Николаев! Замолкни!" - и урок продолжался. Вот такой у нас был обыкновенный неахтительный класс в необыкновенном здании восемнадцатого века с красивой лепниной на фасаде. Мой город славен домами-дворцами, и в них когда-то графы дефилировали под ручку с графинями, устраивали пиры да балы, а в советское время  учились дети с первого по десятый класс, будущие "строители коммунизма". В перерывах между уроками они носились по коридорам, как Волков и Зайцев. Волков - хитрый такой живчик, придумщик и шалопай, а Зайцев, по весу, как два Волковых и заторможенный... то есть совсем неврубант.  Не знаю, как там у них всё сладилось, а только Волков каждую перемену катался на Зайцевой спине по коридорам и лестницам. Лестниц было аж  три: по краям школы и в центре, Зайцев катал Волкова на своей пышной спине по всем трём, и ему это нравилось. А физкультурному Севе Куликову нравилось подцеплять смугленькую, черноволосенькую, остроглазенькую Надю Грачёву ежедневной прибауткой: "Здравствуй, грач! Птица весенняя! Почистила клювик?". Однажды Наде надоел этот знак внимания, и она срезала Севу перед всем классом: "Знай, кулик, своё болото!"

3.Взлёт феномена.
Вот так, все в пионерских галстуках - одни в шёлковых, другие в сатиновых -  мы и жили обыкновенной школьной жизнью... в которой обязательно что-нибудь да случается. Николаев пришел в школу без галстука, учительница стала ему выговаривать, как обязательно надо носить пионерский галстук, "он ведь с красным знаменем цвета одного", а Николаев, конечно, огрызнулся: "...чего сразу Николаев? Битти вон тоже без галстука." И все вдруг увидели, что на шее отличницы Софы Битти нет всегдашнего красного шёлкового пионерского галстука, а Битти без галстука была уже как бы и не Битти.  Не дожидаясь расспросов, Софа, наш член совета дружины, встала и объяснила: "был приём в пионеры, а один из вступающих забыл дома галстук - мне пришлось отдать свой." И класс восхищенно замолк, будто Битти, закрыла собой пулеметный дзот. "Вот видишь, Николаев!, - с пафосным укором сказала учительница, - так поступают ленинградские пионеры! А ты, Николаев, как всегда, разгильдяй." Николаев с ехидной радостью хмыкнул, для него привычное слово "разгильдяй" звучало, как признание незаурядности.  Почему я запомнил этот случай? Не знаю... Эпизод с галстуком случился в шестом классе, а в седьмом у нас начались реальные  сложности, и называются они: кривые второго порядка. Или не так? Могу ошибаться, ведь дело было более полувека назад, и пусть бросит в меня камень тот, кто на всю жизнь запомнил все эти параболы с гиперболами... Лично мне нравилось слово: эвольвента. Послушайте. как звучит: э воль вента - словно по-итальянски. А вычерчивать по формулам все эти кривые было для нас сущей дьявольщиной, мы, пацаны, тихо стонали, как от зубной боли, а девчонки отчаянно пищали во весь голос. И тут выяснилось, что единственный в классе, кто не страдал, а упорно рассчитывал по формулам точки, приставлял к точкам лекала и чертил по лекалам эти чёртовы параболы с гиперболами, был Женя Езопенко. Не ныл, не ругался, не врал, будто потерял тетрадь, а показывал учителю старательно построенные кривые второго порядка, будь они неладны. Поначалу весь класс невзлюбил Езопенко - чего это он выпячивается! Затем девочки - они практичнее пацанов - стали подлизываться к Винни-Пуху, и толстячок показал девчонкам свою добрую, открытую душу: он охотно решал уравнения в их тетрадях, вычерчивал там по своим лекалам параболы и гиперболы - так что пищалкам оставалось только открывать перед учителем свои тетради и получать незаслуженные пятёрки. Одна только Битти вычерчивала сама. А Иванова со своими коленками фыркнула на Женю Езопенко за то, что ей очкарик учитель поставил "4", когда другим ставил "5". Женя не обиделся. Он вдруг понравился сразу всем девочкам класса и был счастлив. А те отблагодарили его вниманием: - Винни-Пух, хочешь пирожок? У меня два. - Женя, пересаживайся ко мне за парту, я учебник дома забыла.  - Ты не то, чтобы крутой, но и не всмятку, - пошутила с ним Таня Иванова, а Винни-Пух отшутился: я в мешочек. ...Подростковая слава понятие непонятное: внезапное и недолгое, как солнце, вдруг выплывшее из тучи. Лучей этой славы не надо стесняться, в них надо греться, пока на солнце славы не наплывёт какая-нибудь еще житейская туча. А Женя Езопенко стеснялся внезапной славы, отнекивался от неё, и девочки перестали предлагать ему пирожки...

4. Пат и Паташон.
В это же время, в середине седьмого класса, я подружился с Женей, а Женя со мной, хотя мы и очень разные. Я длинный и тощий. Наверное, от того, что я в детстве грыз макароны. Макароны были серые, толщиной с карандаш, и так вкусно хрустели, что мама не успевала из сварить - я сгрызал их сырыми, а от сырых макарон не поправишься, поэтому я тощий. Как-то на перемене я подошел к Езопенко  и попросил у него лекало. "Тебе хорошо, - спокойно сказал Винни. - ты худой. А на меня все косятся. У меня сытое лицо, словно я масло ем ложками, а я его совсем не ем - у нас маргарин. Кому объяснишь?! Все думают, я сытый, а сытых в Ленинграде не любят: блокада этому научила, против блокады не попрешь..." И я согласился: "Против блокады, конечно, не попрёшь, она сама кого угодно попрёт. Да ты, Жека, не переживай. Вот я, например, верю, что у тебя дома не масло, а маргарин." - "А ты приходи ко мне, - резонно предложил Винни-Пух, - я напротив школы живу. После уроков и завалимся. Мамка как раз на дежурстве." Так я оказался у Жеки дома. Мама у него дворник, имеет от жэка комнату в коммуналке. А отец у него погиб: шёл пьяный домой и споткнулся о ступеньку лестницы, - лестница-то каменная...  Войну прошёл без единой зацепки, а тут... Руки у его отца были золотые, он по специальности электрик, и проводку всем в квартире так провёл, что каждый сосед может включать лампочку, например, в кухне, не выходя из своей комнаты, а комнат в квартире пять. И в туалете лампочку зажигают из комнаты. Отец был башка! И Жека мозгами точно в него. Рубится в шахматы. Я тоже играю в шахматы - старший брат научил. Мы и подружились, играя в шахматы. "Мы, знаешь, кто? - спросил Жека за доской, - ты Пат, а я Паташон." - Так я узнал про пару хохмачей: толстого коротышку и тощего дылду. Это было смешно. Мы не обижались на клички и прозвища, они звучали, как пароли, огораживающие... оберегающие нашу тинейджерскую жизнь от проникновения взрослых, ибо взрослый народ часто бывает беспардонным и жестоким, врывается в пацанью жизнь, будто к себе домой, и хозяйничает там, как захочет. Чтобы этого не было, и придуманы пацаньи пароли, секретный язык. У каждого поколения есть такой. А затем пацаны вырастают, становятся взрослыми и забывают свой пацаний язык. Я тоже его забыл. Да и зачем помнить, ведь у следующих пацанов свой язык, непохожий на наш.  Ну, а в шахматы у Винни-Пуха я не смог выиграть ни разу. Мы в первый день сыграли четыре партии, по две белыми и чёрными, два раза я получил мат, а еще два он меня умыл, отволтузил, зачмырил...  Интересно, сейчас пацаны так говорят?