Ганины камни

                «Историческая правда состоит в молчании мёртвых»
                Французский писатель Этьен Рей.


                1.
               
         Катила утренняя телега, скрипело колесо, впереди плавал дымный туман.
  — Деда, а почему земля круглая, а мы не падаем? — мучил деда вопросами внук. — А почему солнце вчера было жаркое, а сегодня такое жадное на свет?..

Михаилу Кузьмичу импонировал любознательный нрав Коленьки, доходчиво объясняя тому разницу между любопытством и любознательностью. В таёжных «путешествиях» лесник старался привить крепкую любовь к родной природе, своей избушке, родовым местам, памяти о прошлом...

Иногда, легко переламывая страх, погружался в него, очень «старое», выборочно оглашая страшные времена в Сибири. Своим детям, — коммунистам и комсомольцам не доверялся, оставляя их в неведении, а вот перед внуком-пионером млел, ибо больше всего хотелось, чтобы мальчишка вырос, — цельным мужиком, с ходу разбирающийся в однотонно-протекающей «правде» жизни, вырабатывая и цементируя своё мнение, свою точку зрения — на всё происходящее вокруг.
 
Когда ухоженная лошадка вытянула подводу на чистое, к густой стене тёмного леса, отдельной дороге, Коля завертел головой, узнавая направление к кладбищу.

Глянул вверх, на высокую сушину. Давно умершая лиственница, всем деревенским служила далёким ориентиром. Печальным указателем последнего погоста почившим.
 — Деда, а скажи, почему это место называют Ганины камни?   

Кузьмич, как бы не услышал, остановил движение, молча ослабил чересседельник, расширил хомут. Благодарный конь принялся жадно скубсти траву, а старый человек, фронтовик-разведчик, попросил внука развести огонь, для сала — заострить берёзовые прутики. Время и желудки просили отдыха и обеда.

Коля, любитель пропадать на кордоне у деда, вместе карасей запрудами ловить, глухаря с подхода брать, ягоду и грибы собирать, наизусть уже знал привычки любимого человека. Если взял долгую паузу, фронтовым шрамным носом потянул задумчивый воздух, прокашлялся, значит думает с чего правильно начать. Очевидно, быть разговору длинным и даже интересным.

Старик, на всякие темы был охочий откровенничать и философствовать, кроме войны, на которой он потерял два сына. Ему, уже как тридцать лет таёжному человеку, принципиальному лесничему и страстному охотнику, всякий честный человек в лесу был в радость. И поговорить, и узнать новости, обменяться мнениями. Коля знал: у принципиально справедливого деда и здесь хватает своих «фронтов».

Добросовестному сотруднику леспромхоза, дважды — орденоносцу, иногда приходилось вступать в схватку с вороватыми колхозниками, на коих, согласно служебной инструкции — требовалось доносить письменно. Но, Кузьмич с детства не любил буквенные «следы» и «кляузы», по-фронтовому пуская в ход кулаки и маты, из-за чего обзавёлся коварными недругами, всегда готовыми к мщению. Не боялся и «беглых». Те, пару раз забредали на кордон, его пасеку, чтобы остыть, подкрепиться, дальше податься, зная: «Этот мужик, штрафбата — выживший солдат, не сдаст!»

Но о тех «контактах» никто не узнает в родне и селении, кроме Николая, уже перед смертью деда. О многом тогда поведал старик любимому внуку-студенту, о чём не писали газеты, не говорили радиоточки, не показывал только начинающий чёрно-белый телевизор.               
               
                2.
    
  — А тебе отец или мать рассказывали, что перед самой войной от долгой засухи, случился на этом месте страшный пожар?
  — Не-а! — удивился мальчик, подъедая золотистую корочку поджаристого хлеба.

Насытившись, старик стащил с ног кирзачи, раскинул на траве подсыревшие, с запашком портянки, привалился на заношенную телогрейку, душистую землю. Рассматривая бездонное небо, невольно открыл ларцы памяти, отмотал время назад.

Поведал внуку, о том, что тот необычный, летний, бесноватый пожар случился 20 июня сорок первого года, в самый жаркий день, как оказалось потом, являясь предтечей страшной беды.

С диким ветром метался «красный петух», словно живой, имея разум. По вековым макушкам прошёлся, лавиной по кладбищу, до угольков попалив все оградки и кресты, сделав кладбищенский погост безымянным.

Странно начался, непонятно и затих, ровно 22 июня, в самое воскресенье, в день начала чудовищного горя и необъёмных потерь. И стар и млад, тушили до ночи безжалостное огнево, — обжигались, травились, глотая дымы, не зная, что она началась. Всё почернело, в угольки превратилось, кроме трёх каменных надгробий над погребением. Теперь, выходит: самыми старыми сохранёнными могилами.

  — А давай-ка, Коленька, заедем, проведаем наших, — заспешил старик, — своё местечко тебе покажу, за одно и камни.

Распогоживалось, светлело, душисто дышалось. Бездонное небо напитывалось умиротворением и хрустальной синевой. Утащились последние облака за мерклые горизонты богатой тайги. Небосвод постепенно заполнялся хищными птицами, тёмными точками кружащие над богатой землёй, над будущей добычей. Беспечно распелись пернатые, жизнь пахла счастьем и душевностью.

С неё и начал дед, с лопатой осторожно ступая, обходя безымянные холмики:
  — Грех ступать на лица, обходи! — отбрасывая от чужой оградки сорванный сук, — просил Михаил Кузьмич, здороваясь с тем, кто давно иссох в глубокой могилке.  Прошёл дальше, у очередной оградки остановился, снова поздоровался, поклонился, снял кепку, заговорил.
  — Деда, а что… и это всё могилы? — удивлялся внук, осторожно перешагивая еле угадываемые холмики. — А почему новые кресты после пожара не поставили, надписи не восстановили, а?
  — Кого помнили, тем и поставили! А тех, у кого родня забывчивая, или вся уже помёрла, те, так безвестными мнутся ногами, зарастают травой… 

Подошли к родной оградке, своим крестам. Дед сразу потянулся к своей бабке, погладил овальный образок, приобнял крест, привычно, уважительно поздоровался, заговорил.
  — Дедушка, а ты любил бабушку? — вдруг по-взрослому спросил голубоглазый мальчик, совсем не зная её, за дедом, примером, — подхватывая прошлогодние листья с холмика.

Старик, наводя порядок, сначала промолчал, а потом:
  — Не знаю Колька, не знаю. Но, помню, как раненько помёрла моя хозяюшка, Анна Осиповна, так думал: от горя скончаюсь. Так не хотелось даже руки поднимать, ногами двигать. Помню, лежал три дня, не емши… думал к себе заберёт, — хмурится человек, запечалившись глазами, тяжко вздыхает. — Если бы не дети… они меня выходили, спасли…
  — Значит, любил! — безапелляционно заключил ребёнок, безгранично любивший своего героического деда, — покорного слугу и хозяина величественной тайги Красноярья.

Прибравшись, петляя, двинулись к старой березе, уродливо искривлённой, уже почерневшей от старости, самой ветвистой на этом кладбищенском месте. По ходу,  пособирали с могил сухие ветки «падёнку», — результат недавнего мощного «ветродуя».

  — А вот и Ганины камни! — старик замер перед ними, устало облокотился на мощное дерево, оглядел «крестовую» округу, разного ухода могилки, подумал: «Только на кладбище хорошо видно, как к живым мертвецам относились при жизни родные и дети…» — наклонился, потрогал солнцем нагретый камень, удивился:
  — Что характерно, Калёк. Знаю округу как свои пять пальцев, а так и не узнал, где Ганна нашла эти камни в наших лесных дебрях. От огня, от времени, ни кусочка не откололось, цветом не поменялись. А ведь и не гранит. Точно, божье чудо!..   

  — Деда, а кто здесь лежит? — внук пытается прочесть еле заметные надписи, явно выбитые зубилом. — А я такую букву не знаю!.. (пальцем показывает на «ять») — А-а… (читает) — здесь упокоится рабъ божий Анджей.
  — Здесь лежат её сыны. В Гражданскую ещё… все убиенные разными пулями. —  Старик задумался, говорить или не говорить ребёнку всю правду, о которой многие ещё знают, особенно долголетние старухи. Но никогда о ней не поведают, фактами не поделятся на гулянке или в клубе, подробности — с собой в могилу унесут…
  — Деда, а как это разными? — выпучились глаза любознательного внука. — Расскажи, пожалуйста, за что, и кто их убил! — просит ребёнок, продолжая изучать остальные надгробия. — Дедушка, а на этом я прочёл Михал… а на этом, вроде выбито Якуб.
  — Попозжа, по дороге на место, — отмахнулся лесничий.
  — Дедушка, скажи, мне очень интересно: откуда в наших местах поляки появились? Нам в школе за них не рассказывали…

Старик, усмехаясь и вздыхая, собирая с земли колхозниками брошенные банки из-под краски, остаточные венки, унося их далеко за кладбище, вел за собой внука с лопатой, отвечал:
  — Вам, Колька, многое ещё не расскажут, многому не научат, не привьют. Подумал: «А ведь взрослые дети даже этого не знают до сих пор, а Кольке расскажу. Вдруг завтра помру, или кто из ворюг, по дикой пьянке прибьёт. Откроюсь, чтобы его детки помнили, историю своей деревни знали…».
  — Копай здесь, нарабатывай мозали! — приобнял дед внука, каждым своим действием являясь примером, приучая того быть глазастым на «непорядок». Каждую минуту жизни слыть — хозяйственным, заботливым, добросердечным, до стёклышка — честным, чтобы свободно жилось, а ещё легче помиралось…

Оторопел Колькин мозг, ещё незагруженный знаниями, от услышанного. Оказалось, деревня в начале своей жизни состояла из одних, каких-то самоходов-переселенцев, ещё до той великой революции, до дедушки Ленина, его портрета в классе.

Первыми появились, телегами прикатились, ногами приволоклись сюда, поляки и белорусы. Это они срубили начальный сруб, раскорчевали первое поле, поставили на ручье мельницу, от которой уже давно не осталось памятных следов.
  — Хорошо деревню знаешь? — спросил Михаил Кузьмич, — тщательно закапывая отходы.
  — Ну-у, — «пронукал» в ответ маленький гражданин великого Союза.
  — Знаешь хату бабы Христи, что на том краю стоит у высокой ёлки, где прибиты четыре скворечника. Так вот, это была первая изба на деревне, срубленная её отцом-поляком. У неё по первости крыша была из коры. А помнишь колодец-журавлик напротив дома Смоличей, так это самый первый, выкопанный белорусом, стариком Кунцевичем. Между прочим, с самой вкусной водой. — Кузьмич подходит к очередному холмику, замирает, много думает: «Где-то здесь он лежит со своей старухой и одноногим сыном. Остальные не вернулись, кто ещё с первой мировой, кто на «второй» полёг. Попробуй сейчас найди… одни бугорки и молчаливые одуванчики с крапивой…»
  — Деда, а мне ещё непонятно, почему мой папка иногда называет колхозные поля, то, полем Белькевича, то полем дяди Васи Колосовского?
  — Не дяди Васи, а его деда Колосовского. — И  Кузьмич стал рассказывать внуку, что все поля, «кольцом» окружающее деревню, все они, до революции были возделаны первыми крестьянами-переселенцами.

Внуку тяжело давалась историческая наука. Коля не понимал: как это разом отобрать чужое, ничего не дав взамен…               
               
                3.               

            Катилась телега, скрипело колесо, настоящим оркестром радовались песнями лёгкие птицы, порхая с ветки на ветку. Сухостой, монотонно долбил упорный дятел, кому-то печально отмеривала года незаметная кукушка. Под умиротворённые звуки лесной сказки, внук, слушая повествование, удивлялся памяти старого человека, в воображении втискивая себя героем в историческое время. На свой эмоциональный выбор присваивал каждому герою своё лицо, цветным «кино» прокручивая плёнку страшной событийности и действий…

Михаил Кузьмич, понукал ленивую лошадёнку, собирая из памяти сохранённые обрывки, отдельные куски из своей взрослеющей жизни, людские сплетни про несчастную женщину Ганну, в один год потерявшую всех сыновей и мужа, позже насильно закопанной в яму.

Распаляя воображение, Кузьмич много «гнал» выдуманного, ведая внуку о чужом горе, о том жестоком и переломном времени, когда колчаковцы и белочехи на коротенький срок освободили Сибирь от большевиков. Не являясь непосредственным участником многих партизанских стычек, рассказчик невольно искажал правдивость тех роковых событий…

А правда была такая…
               
                4.               

          Сибирь в огне братоубийственной смыты. Переселенческий участок охвачен пламенем разрушительных стихий. Исчезла спокойная жизнь. Добрая и мирная работа на выстраданной земле протекает в напряжении и страхе. Старики доживают свой век, больше всего переживая за своих детей и внуков, на опыте жизни понимая: не все выживут, не все правильную дорожку жизни выберут…

Чёрная ворона спланировала на косую крышу, прогорланила: «Ка-а-р!», точно разбудила «замыленного» жеребца, под навесом придав тому движений и испуга.
  — Я сказала, быстрей лезай! — в сенцах, по-польски кричала мать на сына, пихая того в ларь. 
  — Но здесь мука! Я закашляюсь, выкажу себя! — упирался пятнадцатилетний босоногий парнишка, неудобно опускаясь туда. — Мам, этого жеребца, срочно отведи к соседям, пусть спрячут у себя! Только сразу… не жди! 
  — Затихни, непутёвый! — пыталась не заплакать женщина, заметая следы, навешивая замок. — У кого украл коня?.. Ой, неужели у чехов?..
  — Мам, ты видела какой это конь? Это принц, а не конь!.. А какая дорогая уздечка!?.. Меня товарищ Соловьёв, с ним уже точно в отряд примет!
  — Разбойники вы, а не партизаны! Матерям, кроме горя ничего не принесёте, дуролобы! Сиди молчком, амбарной мышкой, и молись неуёмно святому Станиславу, может, увидит, отведёт беду… — сорвала с груди католический крестик, всунула в руку сыну.

По деревне, в полный галоп неслись вооружённые люди. Летуче мчались, слаженно. По свежим следам держали линию бородатые мужики, с комками грязи высоко, с лицами жжёного кирпича, явно с целью, сотворить очередное зло, кого-то подстрелить, повесить, отправить на тот свет… 

Испуганная улица, завидев колчаковцев тотчас обезлюдила. После долгой жары, вчерашних дождей, расползлась в жирную грязь, липкое месиво, подарив всему живому свежести и спасения. Только мелким детям лужи были в радость, голопузыми влетая с разгона в грязевые «ванны», словно свиньи, в них барахтаясь, радуясь выпавшей жизни…

За изгородью мельника Франчишека Рогачика, дымился вялый кострище. Дегтярь, Макарка Брынза драл берёзу, — гнал дёготь, в полном испуге наблюдая, как шестеро форменных верховых, лихо поспрыгивали с добротных лошадей, толпой устремились в чужую жизнь, избу.
  — Эх, Ганнушка, жалкая ты баба! — тяжко вздыхает дегтярь, чёрными пальцами развязывая узелок с пропитанием, — мужик без ума жил, таким и вздёрнули. И сыны теми тропками щемятся, дурачины. Слухают этих разбойников пролетариев, хоть бы им всем гвозди в пузо!

Валевская Ганна, не послушала сына, быстро отвела коня за изгородь, привязала в болотине. 

Рыжий бородач, красивого и слаженного вида, урядник, «нараспашку» навострив шашку, отгибая кусты и заросли, шёл по следу ворованного коня, готовый к схватке. Остальные беляки переворачивали двор и хату, в поисках отчаянного воришки.

Но, завидев жеребца, а рядом с ним льняную разлохмаченную голову перепуганной женщины, беляк остыл.

Узнавая селянку с родинкой на щеке, спрятал шашку, присел на выворотень, потянулся за куревом:
  — Панночка… тебе рОдного мужика повешенного на перекладине, оказывается мало! Уже детей подбиваешь на воровство… — дымно закуривает, тянет к себе веточку чёрной смородины, жуёт. — Непонятные вы люди… без уважения к жизни прожигаете её. На весы коня и сына поставила… какая же ты мать?

Богобоязненная Ганна, обуянная животным страхом, упала в болотную жижу, прямо к сапогам правительственного защитника, взмолилась, рассказывая правду о сложившейся ситуацией с её глупыми двумя сынами.

Оказывается: Безголовым» глупьём побегав, походив на взрослые большевистские сборища и сходки, заразились многообещающим большевизмом, а главное, перспективами вольницы по отъёму богатств и добра у богатых:

  — И не помеха им были мои слёзы, — в ногах вооружённого человека плакала отчаянная мать, как перед иконой оглашая правду жизни, — и закрывала в амбар, и вожжами порола. Под влияние убивцы Семёна Соловьева и его комиссара — бывшего ссыльного-революционера Файмана попали мои глупые Якуб и Михал. Только старший умом и годами Анджей не повёлся на большевистскую брехню, с другом подался в волостную дружину самообороны. Да вот пропал, уже как два месяца не появляется дома, невесту свою не навещает.

Казак, откурив, дожёвывал душистую снедь, не перебивая слушал горем разбитую сибирячку-панночку. Как многодетный отец, жалел несчастную, хорошо помня её закаменелый образ и вид, без плача и всякого звука, когда её мужа-красного разбойника, подпалившего избу, где размещался лазарет с «тяжёлыми», — вздёргивали на дворовой «воротине» местного старосты. Три дня висел бандит, под присмотром человека с винтовкой. Уже когда зелёные мухи стали вылетать изо рта, сжалилось, срезали верёвку.

И Ганна знала, уже от людей, как её «заблудившийся» Стефан, науськанный главным большевиком, — его штабом, в Великий православный праздник сподобился поджечь избу невиновного крестьянина Грибанова Егора, — потомственного бондаря, отца шестерых детей. Не имел он вины перед народом, что именно его справный дом белые выберут под лазарет, самих поселяя в амбар и баню. Не ведал её отчаянный мужик, хватанув для храбрости самогону, что не засыпающим оком, свой двор и хату ночью стережёт сам Грибан. Он то и оглушил прикладом несчастного поджигателя, предрешив тому бесславный конец — позорную виселицу.

Конечно, несчастная селянка, не сказала, как после того поучительного и страшного случая, её смелые сыны поклялись отомстить за отчаянного отца, всяким доступным образом вредить ненавистным врагам трудового народа, ярым защитникам сгнившего режима.

Тем временем, оглядев хату, беляки, покидая сени, их низкие потолки, не стали открывать закрома, мучные отделы. Последний только, молодой приказной, пальнул в каждый по разу, защемил за собой низкую дверь.

В ожидании товарища, развалились на траве, в теньке, из крынки повивая молоко с душистым хлебом, гадая за успехи следопыта, забайкальского казака.

Урядник сам привёл коня, доел свою порцию, смахивая крошки с усов:
  — Убёг паскудник в самую трясину! Смыслы сапоги мочить… всё равно вылезет бандит. На батькиной перекладине повторным уроком вздёрнем…               
               
                5.

         Спасённая Ганна, глядя на радостное небо, отчитав молитвы благодарности доброму казаку, хотела подольше отсидеться на болоте, ягодок в подол пособирать, как вдруг страшным громом два раза «бахнуло».

Кинулась, рассыпав душистую смородину. Не жалея голые мозолистые ступни, крепкие голени, раздирая их о колючий шиповник, неслась к своему подворью, уже видя издалека испуганных голубей, кружащих над её бедной хатой.

Один их беляков, вороватый по натуре, зная местный быт, на прощание, сноровисто залез на чердак, содрал для чая сушёную траву, запихивая в мешок:
  — Хоть с таким прибытком вернуться, если уж бандита не споймали. Браткам, будя чем кишки повеселить!

Другой служивый, из-под навеса выволок тяжёлую медвежью шкуру, скатал в рулон, привязывая к седлу:
  — Выменяю у чеха Махека, на его отменный нож! Пусть поваляется на сибирской перине! (заливается смехом) — Ну и вонюча зверюга!   

Взмыленная Ганна, самой быстрой стрелой влетела в сени, крепкой ногой ударила, шире распахнула дверь, давая больше воздуха и света полутёмному помещению. С криком: «Сыночек, ты живой!?.. Отзовись!..» — Кинулась к крайнему ларю, откинула крышку.

Её белобрысенький Якуб, непослушный и глупый мальчик, лежал убитым калачиком, с размозжённой головой, покрытый мучной кровавой пылью, с белыми ручками между тоненьких ножек. Из зажатого кулачка свисала верёвочка её бесполезного крестика.

Самым страшным криком прокричала растерянная деревня. До отчаяния взвыла подбитая материнская душа, трясущимися руками вытягивая такое, вдруг потяжелевшее тело самого младшенького.

Разрывалось на части ошалевшее сердце, проклиная всех, кого она всегда считала виноватыми в беде, свалившейся на её спокойную крестьянскую жизнь:
  — Будьте вы все Богом наказаны, на века прокляты! — выла и кричала материнская суть, трясущимися ручками собирая остаточные косточки и мозги, вываленные в ржаной муке, от лёгкого помешательства сознания прикладывая их к красной разбитой голове юного борца за справедливость.

Услышав раздирающий крик вселенского горя, молодая соседка, отнимая от молочной груди голенького ребёночка, передав тельце свекрови, помощью побежала навстречу чужой беде, горю, уже догадываясь, понимая: «от одного ещё не отошла, другое навалилось!»               
               
                6.

      Плавал тёплый воздух, в котором порхали пёстрые бабочки, зигзагами носились перламутровые стрекозы, давая трудолюбивой семье небольшого отдыха в тенёчке под раскидистой желтеющей липой.

Осень. Пора метания сена, пора уборки хлеба, заготовки кормов, пора дружной семьёй на глаза селянам показать своё трудолюбие и слаженность, любовь к вымученно раскорчёванным десятинам и делянам, бесподобным уголкам райской природы, где всё проистекает и творится по божьим законам.

Мать, две дочки, свекровь и Михал, боятся больше всего тёмных туч и дождя, остановки работе. А ещё коварного конного дозора правительственных войск, рыскающих по тайге, вылавливающих большевиков и им сочувствующих.

У капитана Дудникова, и белочешского офицера Гавличека, все опасные «личности», вся красная разбойничья «сволочь» на учёте. Им верными помощниками является милиция и надежные оборонцы-дружинники, крепким отрядом защищающие свою волость, законные порядки.

Михал об этом знает, — боязливо крутит головой. Изорвав нервы, подпоясывая холщовую рубаху, ругает бестолкового коня, когда-то неудачно объезженного отцом. Ганна стыдит сына, за грубость, за отсутствие уважения и любви к любимому коню покойного мужа. Тот после смерти хозяина, совсем нравом стал неуправляем, всё делая назло нетерпеливому парнишке.

Лесным сторожком вскрикнула чёрно-белая сорока, перепорхнув с макушки на макушку ёлки, отчего конь тотчас уловил надвигающего сородича, заржал, напряжением заполнив красивые глаза.

Из густого ельника, верховым появился старший сын, Анджей. Спрыгнул очень уставшим, вооружённым, заросшим, но с тёплой улыбкой, направляясь к своим.

Первыми обрадованными жизнями понеслись к нему окрылённые сестры, выказывая тому самую высокую радость и любовь.
  — А-а, колчаковский услужник, появился! — зло сплюнул средний брат, отвернулся, стал ножом заострять сукарь.
  — А ну, стихни! (мать ругается по-польски) — Чтобы я плохого слова не слышала, срамник!

Ганна обнимает похудевшего сына, внимательно разглядывает лицо, смотрит порезы и ранки, спрашивает за здоровье, щупает лоб, не отпускает тёплые ладони. Без утайки, рассказывая тому, как не стало отца и младшего брата.

Тот, сухо и стыло: «Всё знаем…» — Стал интересоваться своей любимой, её живым отцом-большевиком, уже зная угрозу, сорокой разлетевшуюся по людским ушам: «Личными руками придушу продажного шляхтича, если увижу рядом с дочкой!»

Михал, не сдерживается, подлетает к пособнику белых, размахивает сукарём, кричит:
  — Сколько тебе платят тятькины убивцы, за то, что ты за их конями навоз убираешь, их главному карателю в баньке пяточки и спинку чешешь а?..

Анджей, всякое ожидал от братца, но, чтобы при матери и бабушке, такую ложь вылить. Бабушка тихо выругалась, сплюнула, взяла грабли, удалилась к дальней копёнке, чтобы срамословие родных внуков не слышать, проклиная тех, кто разорвал страну и её семью на две половины, на две незаживающие раны, на белых и красных, врагов и своих…

Но не смогла работать. Осела на пенёк, и горько заплакала, считая на сухих пальцах, скольких красивых и здоровых мужиков потерла деревня в братоубийственном истреблении за последний месяц…

Анджей подлетел к гневному брату, хотел ударить, злобу охладить. Но тот, проворней изловчился, саданув в грудь сукарём, дополнительно обозвав того лакеем гнилого капитализма, прислужником хитрой Антанты, и ещё что-то матерно про продажных земляков-поляков…

Разгневанную Ганну опередили дочки, руками и ногами отогнав брата от брата, указывая — сводить коня на водопой, успокоиться, пожалеть бабушкины нервы… 

Одна из девушек заметила вдали вооружённых верховых, криком обозначив испуг и панику. Закидывая Михала на коня, желали ему скорейше исчезнуть в лесной густоте, не попасть безжалостному патрулю.

Конь не сразу в ход пошёл, а выпучив глаза, захрапел, закрутил на месте, но безжалостная рука всадника, и равнодушный металл удил, больнее стал разрывать пасть, отчего пришлось сорваться в рысь:
  — Не сбодобся братец, мне попасться в стычке. Не промажу! — слышно крикнул человек, подгоняя обиженного коня, пытаясь перескочить лохматые кочки, исчезая в остывающем лесу, ещё громче проорав:
  — Да здравствует пожар мировой революции! У-у, пошёл, бестолочь!..
  — Только посмей, безумец! — кинулась в след испуганная мать, по привычкам, и по злобе в очах угадывая отцовскую решимость и силу духа.               
               
                7.         

  — Что думаешь с Варварой делать? Она тоже страдает… — сидя плечом к плечу, и наедине, — спросила Ганна сына, зная их верную любовь. 
  — Охоту на её отца устрою, лишу жизни. А другого выхода у меня нет. Он закостенелый большевик, без жалости и рассудительности живёт. Ему неважно счастье дочки, ему главное, чтобы такой же бандит был под рукой.

  — Сынок, придумай другое, — сразу опечалилась Ганна, сникла видом. — Прошу, не марай свою молодую жизнь лишней смертью. В старости, на последнем судилище, всякая спасенная душа будет для тебя спасением. Может вам податься ближе к границе.  Там пока спрятаться у зверовых людей, обрасти бородой, детишками, станешь своим. А там, когда всё успокоится, волость по-прежнему ладно и мирно заживёт, к бабушке с внуками и вернёшься...
  — Я перед дружиной клятву дал. Хочешь, чтобы я с совестью наедине остался!?.. Лучше уж пуля, чем она заест. Да, передай Шадриным, подбили их Стёпку, под Злобинкой… прямо в сердце, не мучая. На их кладбище и схоронили… — взбираясь на коня, буднично сказал сын матери. — Его вещи забрал Кузменков Анисим, вернется, отдаст.
  — Как он повзрослел, через пять, а может семь лет жизни перепрыгнул. Уже седина на висках, и глубокая усталость от такой бродячей жизни… — ещё минуту стояла Ганна, не шевелясь, глядя в удаляющуюся спину, читала молитву, дабы сыны в кровавой схватке никогда не встретились, образумились, умом взошли к миру и согласию…               
               
                8.               

   — Ведут! Ведут! — закричали любопытные дети, наблюдая, как колчаковцы готовят месть главному зачинщику пугающего большевизма. 

Босоногим и избитым в кровь вели Соловьёва Стёпку. Для общего позору, в исподнем представили землякам непокорного разбойника.

До этого, конные, быстро по селу пролетели, собирая тех, кто ещё не утёк на заимки, поля и делянки, в основном стриков и старух, их внуков, приказывая посетить показное судилище, пригрозив шомполами за лень и не явку.

Слушок быстро разлетелся по переселенческому участку, долетел он и до хаты Валевских. Не верилось Ганне, что так легко «споймают» главного её врага, которого собственноручно убила бы своими руками.

Всякие хитрые «ловушки-заманушки» выставляла на неуловимого авантюриста-убийцу, белая гвардия. Но тщетно, ибо жили-были сочувствующие красным партизанам, — своим отцам, братьям и сынам, — тайно служившие им ушами и глазами.

Крестьянин, Иван Васильевич Поляков — вдовец, по жизни — на все руки мастер, в дополнение — собиратель мёда,  с молодости — заклятый враг «Соловья», однажды решился на импровизацию, выложил белякам свой план поимки. Все знают, что после послеродовой смерти жены, многодетный Степан ввёл в хату хозяйкой, бедную молодуху, смазливого вида девку, но глуповатую умом. На этом и сыграли.

На «приманку» выбрали самого красивого брюнета, поручика Гренадёрова. И стал Андрей Артурович, каждый вечер захаживать в избу к Маруське Соловьёвой. Прилюдно, не замечая народ, вваливался во двор, дотемна там засиживался. Иногда, не с пустыми руками спешил, для малых деток нёс подарки. На ходу вживался в роль «любовника», всем артистическим видом давая понять, что внутри его ждут, и уже скучают, жутко боясь выстрела в спину. А в избе протекали одни задушевные беседы, даже без чая, отчего недалёкой Маруси было трудно понять, зачем этот красивый к ней приходит, и никогда не садится напротив окна.

И все эти дни и ночи, на чердаке и сеновале безвылазно дежурили терпеливые и бесшумные дружинники, готовые сцапать неуловимого большевика, кой на волне ревности и обострённого самолюбия, непременно должен был нос показать.

На шестые сутки, когда уже решили снимать засаду, ночью, сонная тайга расступилась. Из неё вышел обозлённый тёмный мститель, огородами, к родной хате направился, предательски разбудив чуткую собаку в будке.               
               
                9.

          Прохладное воскресенье только набирало обороты, подводя  «полонённого» большевика к штабу, над которым слабо колыхался имперский бело-сине-красный флаг. На фронтоне избы, отдельной белой тряпкой, с кривыми чёрными буквами «кричал» самый главный лозунг белых: «Россия Единая, Великая и Нерушимая». На плотной жердевой изгороди, отдельными плакатами висела, — «наглядная агитация», среди которой, особой яркостью выделялся один плакат: «СИБИРЯКИ! Вы не хотите стать беженцами и мыкаться по чужимъ угламъ? Такъ защитимъ свои углы и хаты. ПОСТУПАЙТЕ въ ДОБРОВОЛЬЦЫ!».

  — Наконец-то изловили фулюгана! — перекрестилась кривенькая старушка, опираясь на берёзовую клюку, выглядывая в плотной толпе ротозеев его заплаканную молодую жинку, в окружении малых грязных деток.
  — Как измочалили лицо, бедненькому… — другая баба с другой поделилась.  —  Бедная Маруська… с чужимя  детями останется, не имея свойво… о, како горе девке…
  — Да-а, кому йна, теперяча будя нужная, с таким длиннам «хвостом»…

За бабскими спинами, ответом, трусливым шёпотом, хрипловатый  голос:
  — Рано бабоньки, хороните Стёпку! — мужик оглядывает округу, всматривается в лица, будто что-то знает. — Наш Савелич, он из любых сетей выпутается… — насвистывая песенку, тиснется среди голытьбы, кому-то, что-то на ушко шепчет, расходятся в разные стороны.
  — Давнось надо было зловить паскудину! — кашляет мужской голос, усмиряя плачущий голосок ребёночка на мозолистых руках. — Смутьян! Скольким глупым недоросткам башку свихнув своей авантюрой, главным чёртом Лениным… — кашляет в кулак. — На батькиным поле был бы ты такой сноровистый, лодорина!

Этот слабый звук поддерживает другой, выщёлкивая жёлтыми прокуренными зубами семечки переспелого подсолнуха:
  — Это жа на Германском фронтУ нахватався того «большевизму», сюды книжками и газетками чемоданом приволок, чтоб тебя (ругается) от их распёрло…

За недовольными спинами, угрозами шипят те, чьи родные прячутся в тёмной тайге, напитывая себя перспективами разжечь кострище мировых революций, «насадить» миру жизнь без богатых, подарить всеобщее равенство и счастье:
  — Ничо-о… не за горками наше времечко! Расквитаемся под самые корешки, с подливочкой!  — от желчи и гнева, переселенец жирно сплёвывает слюну под ноги в лаптях.
  — Антип! А ты выйди… доложись об нас с Иваном Антоновичем, — смутьянах, фицеру Дуднику Александру Даниловичу! — не меняя позу тела, направление глаз, — прошипели в ответ. — Тишина, бережливое молчание, и только дым удушливого курева, седым облаком растворяющийся средь испуганного тёмного народа. — А-а, боишься! Знаешь, чё недолго вашей разбойничьей верёвке виться… — смотрит в сторону вооружённых крепких дружинников и милиции. — Эти всех переловят! Научат заблудших «телят» любить порядок и законы на доброй земле!..

Первым, не выдерживает кряжистый бородач, с давно нечёсаной шевелюрой, вспыхнув колючими очами. Поддернув грязные портки, резко сторонит баб, кидается в драку с прислужником беляков, хватая самохода-переселенца за морщинистое горло, готовый раздавить кадык. Хоть и земляки белорусского роду, хоть одним обозом когда-то, семнадцать лет назад катились в эти обнадёживающие места, помогая друг другу в трудностях, давая клятвы «подыматься» вместе, через деток — стать роднёй, — всё в одну секунду забылось, большей силой побеждая слабого.

Зашипели женщины и старики, разнимая глупую свору тёмных мужиков, пугая тех гневом правительственных войск, их железными шомполами и плётками.

В целом, оттого, что трудолюбивый сибирский мужик тянул опасную жизнь терпеливо, трусливо, с оглядкой, выжидая: «Какой цвет флагов победит? Кто кого быстрей удушит, прибьёт, прогонит, заклеймит?» — ссора быстро стухла. Остыли мозолистые кулаки, утихомирились неравнодушные натуры, — не решаясь ябедами посунуться к белякам, зная скорый суд «этих» — днём, «тех» — ночью.               
               
                10.               
               
        Нарядные и довольные Чехословацкие легионеры в сторонке дымили куревом, играли в шахматы, карты, смаковали крепкое, ожидая очередную «пыточную новинку» капитана Дудникова.

Крупные, самые сильные солдаты, без коня, силой выкатили телегу, на ней разместили туесок с солью и прутья.

Белочехи удивлённо подшучивали, глядя, как вместо привычных кожаных плёток, русские будут пользоваться прутьями из сырой ивы.

Высокий, в очках легионер, выставляет на треногу фотографический аппарат, уже предвкушая знатное зрелище, редчайшие снимки, кадры эпохального бессмертия…

Застылый однообразный народ в лаптях, в большинстве своём в самотканой одёжке из сермяги и дерюги, уже понимает: беляки, для своих верных помощников-иностранцев в борьбе с нарастающим большевизмом, готовят целый спектакль, этакое сценическое представление, а больше, как урок, им, простым «раскорчёвателям» земель сибирских…

Появился стол, самовар, мёд и баранки. Чехов, их начальство, приглашают к нему. Иноземцам нравится такая отлаженная персональность и уважение.

Ганна не хочет очередную смерть видеть, хотя ненавидит «Соловья»,  подбившего её детей и мужа на преступления и грех. Не за такой страшной долей их большое переселенческое семейство катило через всю «Россею», чтобы столько горя заиметь и страхов. Когда люди существуют, пугаясь всяких «разноцветных», ибо все несут смерти и разрушения, все во власти сатаны находятся, не ведая, что творят и мыслят…

С вечера оставив дочек в поле, в шалаше, была спокойна за их жизни и работу. Огородами прокралась к свекрови, но та, с соседкой утянулась на казнь. Воскресная деревня опустела, одним стадом собралась у вооружённого штаба, где отчаянного большевика уже привязали к телеге.

Привычно, взял слово, в острую стрелку отглаженный капитан, сообщая собравшемуся населению последние новости о положении дел на обширном фронте, о скорых победах, полном искоренении продавшегося немцам, сатанинского большевизма, вместе с их главным главарём —  Лениным, и его жидоедскими дружками.

Много вещал о том, как верховные краснобаи, простому крестьянину готовят жестокую ловушку, пользуясь темнотой и политической неграмотностью переселенцев.  Непременно отберут веру в Бога, общим костром попалят их святыни, приучая к стадности и покорности.

Искоса наблюдая, как переводчик виснет над довольным ухом «главного» Чехословацкого легионера-офицера, Дудников, покашливая в кулак, спустился к старожильческим селениям. Внимательно вглядываясь в опасные горизонты, даль деревни, информировал толпу, что там, где проживают чалдоны, истинные сибиряки, там нет такого сильного одурманивание несчастных крестьян. Там быстро дают отпор разного пошиба крикливым ораторам, бандитам-авантюристам, бывшим политическим каторжникам.

В заключение, снизошёл до Соловьёва Стёпки, поведав собравшимся о том, как его безжалостная красная банда, в количестве 70 человек, воспользовавшись тем, что основной отряд правительственных войск и дружинников выполнял задачу по разгрому шайки Яшки Морозова, ночью навалилась на соседнее селение, устроила пожарищ, ограбила уважаемых людей, многих лишив жизни… 

В толпе слушающих, пару мужиков, усмехаясь, покуривали и знали, как конным дерзким налётом, их товарищи «прошерстили» пособников белых. До нитки «раздевая» инакомыслящих, увезли 300 пудов хлеба, добротные тёплые вещи, вплоть до подшитых валенок. Заодно конфисковали всех справных лошадей, даже две дойных коровы верёвками утянули. Подпалили два гумна с зерном. Кинувшиеся в огонь отец и сын — защищая своё, на глазах детей были застрелены в грудины. Другие товарищи навалились на гоньбовую станцию, и оттуда увели в тайгу десять бланковых коней, побив все стекла, в щепки разломав добротные шкафы с документами. Переместились в лекарский пункт, вышибли замки, забрали все бинты, лекарства и носилки.  Ринувшиеся на помощь, подоспевшие дружинники и милиционеры, были удачно простреляны. Неся потери, отошли, побоявшись большего напора дерзких «Соловьёвцев». Хорошим кушем вышло полное ограбление лавки торговца мануфактурой, Пискарёва Николая Архиповича, которого отвезли за село и там радостно спалили.

В эту минуту о нём сочувственно рассказывал капитан Дудников, удивляясь жестокости большевиков, ибо личными глазами видел ту сосну, и обугленную мясную «головешку» на земле, к которой был привязан верный помощник правительственных войск, законопослушный податный плательщик, мещанин Пискарёв.

Не дали «Соловью» крикнуть пламенную речь в ответ, саданув прикладом в зубы, покрошив их, заполнив рот кровавой жижкой.

  — Ах! — ахнули бабы, ревом заголосили Стёпкины малые дети, вырываясь из рук мачехи. Старший сынок, видом, — вылитый батька, кинулся к телеге, отцу, таким же бесстрашным выкрикивая заученный уже лозунги в семье: «Да здравствуют мозолистые руки!.. Долой угнетателей и дармоедов!..» — Писклявым голоском шумел, сжимая грязные кулачки, стараясь обнять стойкого отца, рукавом вытереть ему кровавый рот.
  — Ничо-о! Ничо-о, Федька! Не ссы! Наша сё равно возьмёт! Мы всех их сук, на суках и кострах, как того жирного Пискаря… — плохой разборчивостью булькали кровавые слова и мысли, высосав из народной массы последний звук и шорох, опустив на деревню гнетущую тишину и напряженность...
  — Впороть ему десятку! — рыкнул Дудников, расстёгивая удушливый воротник мундира.
  — Беги, сынок! — кто-то крикнул из толпы. Но было поздно.

Не стали привязывать мальчика. Грубо содрали портки, один беляк перегнул, держал, а другой, не жалеючи, так секанул, раз-другой, что ребенок, от боли изошёлся криком, обмочив белогвардейский сапог.
 
  — Служивый!.. Сынок!.. — умоляюще прогнулся и взмолился немощный уже дедушка Грабинский, тряся пепельной гривой, бородой-лопатой, босоного переминаясь рядом с пыткой, перед молодым садистом. — Сжальси… послабейше бей… вона ребятёнок щё!.. Мамку недавнось схоронил!..

Остановились, по молчаливому взмаху руки главного «дирижёра». Обо…саным, плачущим и хныкающим забрала мачеха пасынка, повела свой выводок домой, ни разу не проронила всякого лишнего слова.

«Изверги! — еле слышно пронеслось средь своих и трусливо стихло.

Услышал крайний узкоглазенький солдат, — щупленький, в больших сапогах, с высокой винтовкой, — тотчас донёс до уха главного распорядителя смерти.

Вот тут-то капитан Дудников, совсем оставил чехов, сходу вошёл в привычную роль, беспощадного карателя расползающегося большевизма.
  — Кто это произнёс? — выйти к телеге!

Тоньше застыла деревня, обуянная животным страхом, втыкая взгляды в родную землю.
  — Не выйдет… запорем вот этих, первых! — собственноручно выдергивает из толпы одного старика, и двух женщин.

Многодетные сибирячки не терпят такое «геройство», сами матерно находят ту, кто это сказала. Небольшого тонкого росточка, селянка, беременной оказалась, к телеге вышла, чем в лёгкий ступор ввела капитана Дудникова.

Расспросами уточняет, узнаёт: оказывается, её мужик партизаном шляется по красной тайге, — вручает несчастной сырой прут лозы.

Отдельной кучкой ропщут вооружённые дружинники и милиционеры, свои, из местных. Капитан подзывает старшего. Шепчутся. После чего дружинник врезается в толпу, за рукав выводит тех, у кого мужья, братья, сыны «бандитствуют» в партизанских шайках.

Всех их выстраивают в колонну по одному, и тут им в захмурённые лица:
  — Граждане, освобождённые сибиряки! Сейчас вам представится возможность лично поучаствовать в борьбе с красными бандитами. — Оглядывает всё сборище, ехидно тянет длинную улыбку. — Вам выпала большая честь, заслуженно наказать самого главного разбойника, под опасным влиянием которого находились ваши родные. Знайте! Они непременно будут схвачены, как и их главарь. Так чтобы этого не случилось, просите их сложить оружие, вернуться к своим семьям, созидательному труду на своей земле.

Угрюмый народ, слушая правильные речи, угрюмо молчал.

  — Начинай, баба! — стеком указал на связанного Стёпку Соловьёва.
  — Господин, фицер, мне грешно… ей-богу! — трогает округленный живот, — побойтесь небесного спасителя! — сваливается в плач и слёзы, мягонько положив розгу на телегу, закрывая лицо ладонями, покорно опустив голову в белом платочке.

К капитану подошёл Чехословацкий легионер – офицер, что-то сказал на своём, но каратель его понял, улыбнулся, великодушно отпустил несчастную женщину домой.               
               
                11.

        А в этом время, Ганна, собрав еды котомку, задумчиво покинула деревню, держа тропу на своё поле. При переходе болотины, подмочила лапти, стала их перевязывать. Вдруг услышала сбоку характерный шум — присутствие человека с лошадью. Сердце от страха обозначилось, ниже подкосив ноги, глазами назад. Не глубокое болото, молча и осторожно переходили вооружённые партизаны, за узду переводили своих верных лошадей. К дереву прижавшись, став одним целым, женщина стала перебирать все знакомые лица, выискивая там одно, своего сына Михала.

«Они идут спасать своего командира… — правильно подумала женская голова, радуясь, что Михала средь них не оказалось. — А может он в головной разведке?.. А может в картофельной ботве ждёт сигнала…»               

Первым, на экзекуцию, к оголённой спине партизана, стоял пожилой крестьянин, молоденького сына-бандита, — бедняк-отец. Стыдливо смотрел на лица несчастных, перепуганный татарин, по имени Габдулла, которому обязывалось приложиться десяток раз.
  — Не бойся, секи! — прохрипел разбитым ртом большевик, кашляя кровью. — Гордись своим сыном, Бдулла!..

Тот бьёт, но жалея, слабо.

За спиной перепуганного переселенца, с шомполом стоит бравый солдат при двух «крестах» на широкой груди. Без команды со стороны, уже не жалея, лупит по спине Габдуллу, с улыбкой:
  — Старик, буду бить, пока, как положено не вдаришь этого кровавого людоеда!

Татарин, от боли, роняет прут, валится на испуганную траву.

  — Бдулла… бей, не жалей… я всё выдержу! — ворочается партизан, сплёвывая очередную порцию кровавой слюны.

В этот раз, Габдулла бьёт резко, сильно, больно, отчего большевик даже не дёрнулся, но слышно замычал, застонал, на лоб, выкатывая крупные капли пота.

Потом, переняла прут, такого же лесного разбойника, брата — родная сестра. Наученная опытом Габдуллы, в крик попросила прощение у Господа Бога, у своего брата Лексея, потом у Степана Савельевича Соловьёва, перекрестилась, и как приказали, оживилась, накинув на лицо маску обречённости и боли. Секла так, чтобы по своей спине не получить шомпола.

Несгибаемый большевик, ещё страшней завыл, заворочался, разбитым ртом извергая проклятия палачам трудового народа.

Крестьяне, их малые дети, белочехи, русские солдаты, вольные собаки, на крышах голуби, в небе птицы — все молчали, представляя какой ужас, сейчас испытает привязанный мученик.

К крепкому большевику подошёл всё тот же высокий, с усищами солдат, взял туесок с солью. Словно наслаждаясь безумно тихой паузой, в которой было слышно только назойливую муху, взял большую жменю, и, казалось со стороны, с большим удовольствием стал сыпать на кровавые раны. 

Стёпка не ждал соли, такого издевательства, поэтому крик его был безумен!

В толпе, одна слабая женщина, закрыла ладонями лицо, стала шептать:
  — Стёпанька! Только кричи… сильней кричи… не молчи… а то, сердечко разорвётся!

Ей в спину, злорадно, женским шипящим голосом:
  — Пусть бандюга покричит, может ещё в штаны наложит. Это ему долгом, за смерть несчастного мукомола и моего безвинного отчима. 

Подошёл довольный капитан:
  — Александр Пахомович! Только не торопись, братец, посмакуй! А то слишком лёгкая смертушка будет для такого кровожадного главаря. Не давай ему отключки… перекури, повремени… а эти пусть в очереди постоят, о своей судьбе подумают, может, поумнеют…

Уже подходя к расслабленным чехам, к их распаренному самовару, через плечо, с радостью, очень довольным видом:
  — Через троих, мягонько присаливай. Не давай засыпать.

Сказал и расслабился, как вдруг, на другом конце селения чужим «сигналом» ударили в пожарный колокол. Вместо стихийного пожара, на своих злейших врагов, с трёх сторон тёмной тайги, и испуганной деревни, неслась безжалостная стихия красных партизан, сверкая шашками, от внутреннего гнева и страха извергая отборные маты и оскорбления.

Многие мчались с целью найти конкретное лицо, точечно его угробить, за былые обиды расквитаться. Десятки вооружённых мужиков сокращали метры до места казни через огороды, на ходу стреляя мимо. Бежали и падали, цепляясь за ботву, с одной только мыслью, успеть спасти, застать живым, не калекой, своего дерзкого командира, настоящего твердолобого большевика-коммуниста.

Крестьяне, обезумевшие от лавинной стрельбы, пулемётного треска, с истеричным бабским криком бросились в россыпную, боясь попасть под шальную пулю, раздачу, чью-то месть, переваливаясь через заплоты и заборы, устремляясь в чужие ворота и калитки. Выли и тявкали перепуганные собаки во дворах, предвкушая кровавую «пирушку»…

А радостный Стёпка Соловьёв, перетерпливая боли солёной изрубцованной спины, веря в свою проверенную орду, внезапно расцвёл лицом, запел-замычал интернационал.

К нему, пригибаясь, отстреливаясь, подбежал всё  тот же, с двумя «Георгиями» на груди. Не убирая глаз с наваливающихся дерзких налётчиков, с улыбкой, прокричал:
  — Соловей!.. Ты поздно запел!.. Не успели твои соловьи…  выходит, к тебе на поминки скачут! — маленькой пулей пробив голову бесстрашному разбойнику.               
               
                12.

          Ганна уже подходила к холодному ручью, вот-вот, своему любимому полю, когда за спиной глухо стало бахать и строчить. Господи! Вот и началось!.. В деревне вновь хозяйничает чёрная смерть, её безжалостная коса. Перед её глазами невольно поплыли новенькие кресты, тёсовые гробы, горем убитые чёрные матери, грустные глаза лошадей, медленно везущие убиенных на кладбище.  Женщина ускорила шаг, вымаливая крестным знамением спасения таким разным сыночкам.

После успешно отбитой атаки, те же, кто ещё недавно стоял в толще людских тел, слушал речи, меж собой врагами спорил, теперь уже мирно, но безутешно горюя, вместе волоклись по деревне, на телеги собирая окровавленные трупы. В густых и высоких травах находили тех, кто ещё жил и дышал, независимо от политических взглядов, принимая сердцем чужую боль, стараясь спрятать несчастного, ночью передать враждебной родне.

Неприкаянно бродили по селу одинокие лошади. Битые, трудно и страшно помирали, пытаясь встать, ещё жить, храпели, дергали головами и ногами, но силы уходили быстро, как и вытекающая кровь на несчастную сибирскую землю.

Сердобольные старики жалели легкораненых, с добрым словом уводя к себе во дворы, в надежде вылечить, заиметь дополнительную тягловую силу. Белые этому не противились, «зализывая» свои раны, отдельным «штабелем» укладывая своих битых товарищей. Среди них лежал всё тот же высокий красавец, с пышными усами, любитель «присаливать». Мёртвый ряд, замыкал кореец, совсем маленький солдат, в великоватых сапогах, по жизни мечтающий, после построения социализма здесь, вернуться опытным строителем в свою цветущую Корею, запалить там спасительную революцию…               
               
                13.

       Ганна удивилась, издалека увидев только одну работающую серпом дочку, спросила: «Где Петрунька?»

Тушуясь, пряча глаза, та, слаженней заработала, ответив, что сестра нечистое что-то в болоте съела, из него теперь не вылазит. Ганна не придала значения, впряглась в работу, предлагая дочке сытного обеда.

Но прошло десять минут, потом двадцать. Мать поняла, что-то здесь не так. Только собиралась придавить, услышать правдивый ответ, как уже не из болота, а совсем из другой стороны ржаного поля, связанных снопов, появилась стремительная Петрунья, счастливой ланью сокращая метры до своего стана. Опытная мать сразу поняла особенность случая.

Вместо «заплетённой» головы в белом платочке, за девятнадцатилетней девушкой воздушно летели  распущенные волосы. Стыдясь, подлетела к матери, не справляясь с румянцем на щеках, стала лепетать «обман», минуя обед, скорей схватила серп, начала работать, перемигиваясь с младшей сестрой.

Но дочки знают свою мать, она не любит тайн и не ясностей.
  — Петрунька… а ну, подойди ко мне!

Подходит, опустив глаза, в полном трепете мнёт за спиной, комарами искусанные уставшие ручки.

  — Ближе!

Рассматривает в упор, шею, покрытую алыми пятнами, непривычно пухлые губы, пшеничный волос, в котором предательски застряли тонкие соломки…

Ганна, картинно «накручивая» грех, а главное такой тайный, — не удержалась, спустила в себе овчарку, всякого наговорила и предположила. На первое, — указав заплести рабочую косу, спрятать под платок, умыть грязно-потное лицо…   

Петрунья, зная, как мать любит сына столяра, пророча того как самого достойного ей мужа, спасаясь, пустилась на обман, назвав его имя.

Ганна вроде успокоилась, взяв клятву с дочки, что до греха «обнимашки» не довели. В уме, конечно, удивилась, с какого дальнего поля прибегал смирный и спокойный парень, такой же рукастый как его отец, богатый пан Корныло, у которого жена и дети никогда не будут голодными. А главное, совсем не заражён разрушительным вирусом революций и того многообещающего большевизма. 

Вдруг на себя обратил внимание дальний сосновый лес, кривая дорога, по которой во всю прыть скакал верховой. Словно давний боец, закружил рядом подросток, вертя взмыленного коня, выкрикивая:
  — Пани, Ганна! Пани, Ганна! Скорея бяжите до деревни! Там ваша бабка Агнесса сильно помирая!

И мальчик скоро рассказал, как проходила казнь, как партизаны опоздали. Как их хитрые чехи пулемётами из чердаков крепко побили. Свекровь, убегая от беды и пуль, спасая чужую девочку, прикрыла ту, прячась за брёвнами. Там шальная сталь и настигла спину несчастной богобоязненной старухи, коя, принципиально, по вере своей, никогда не работала в воскресенье. 

  — Ой жа, торопитеся! Не жалейте ножки! — быстро удаляясь, кричал чубатый гонец, — Ой, как сильно просит вас… попрощаться хочет!

Но, увы, невестка не успела, застав обескровленное бледное лицо открытыми глазами в бескрайнее небо. А рядом, навзрыд плакала мать спасённой маленькой девочки, которая как ни в чём не бывало, играла с подружками в кресты…               
               
                14.

         Одним днём копали для горя ямы, одним днём со всеми прощались, одним днём и хоронили. Ганна ко всем ходила, у каждой могилки стояла, радуясь, что сыны не участвовали в этой дикой бойне, в этом бессмысленном истреблении здоровых жизней, и их обрубленных потомков…

Отдельными серо-тёмными кучками голосили похороны, в одну яму опуская того, кто хотел спасти спокойную и отлаженную жизнь святой России, ладный труд на своём любимом поле, чтобы со временем разбогатеть, шире десятинами и механизмами возделывания разрастись. Здесь хоронят, соблюдая православные обычаи. Батюшка присутствует, молитвы и речи говорит, вымаливая у бога скорейшего окончания людскому безумию…

Поодаль, других покойников опускают, давая клятвы: «Мстить! Мстить! Мстить!»

Всем одинаковые кресты поставят, всех одинаковой землей присыпят, одной тропинкой-дорожкой домой потянутся. Платками, высушивая слёзы, те и эти одинаково будут проклинать всех, кто принёс столько смуты и разногласий в доселе миролюбивый уголок таёжного Красноярья, благодатно рассеивающих — антихриста семена, насаждая злобу и ненависть между хлебопашными людьми.               
               
                15.

           Ганна, приближаясь к уже темнеющемуся двору, заслышала родной голос в избе, обрадовалась, ускорила шаг. «Сыночек, дорогой!.. Живой!.. К мамке вернулся!..» — трепетно билось материнское сердце, уже представляя, как кинется на шею среднего.

  — Ты наш родовой позор, курва! — бомбой громыхнуло в хате, без всякой нотки жалости и доброты. Кричал, её Михал! Но на кого?..

Ганна усмиряя перепуганное сердечко, замерла в сенях, не решаясь открыть дверь.

  — Ты продажная потаскушка! — всё тот же голос звучал, даже что-то уронил или швырнул. — Я кровь проливаю, чтобы лучшую жизнь без буржуев и капитала заиметь. А моя родная сестра, зная это, путается с заклятым врагом, мне позором! — матерно ругается, не находит в избе себе места. — Ты мне своего поручика на блюдечке принесёшь, поняла? Я в отряд без него не вернусь!

  — Нет! Нет! — в истерике забилась несчастная Петрунья. — Я его люблю! И он меня тоже, тоже, тоже!..          

У Ганны подкосились ноги, перед глазами поплыли незнакомые круги: «Какой позор!.. О-о, Пресвятая Дева Мария, услышь меня… скажи, за что мне это? — невольно заплакали её большие глаза, в темноте ощупывая лавку, чтобы присесть.
 
  — Мало того, что старший братец — продажная шкура! Белякам заносит хвосты! Так, сестра, точно дурной травы объелась, к заклятому врагу — чеху, в лапы отдалась!

«Господи!.. Ещё с чужеземцем!..»  — совсем сникла селянка, вспоминая ржаное поле, счастливый бег, раскрасневшаяся шея, зацелованные губы…

Петрунья, сквозь плач и слёзы что-то отвечала брату, клялась,  матери было не разобрать.

  — В воскресенье выманишь его в поскотину! — настойчиво давил брат сестру, — там прогуляешь его до малиновых кустов. А там уже без тебя справимся…
  — Я лучше утоплюсь, чем такое сделаю! — вылетая из хаты, — кричала  несчастная, попавшая в такие страшные тиски судьбы.

Пролетела мимо матери, не остановилась. Босоного выбежала на огород, и понеслась прочь, держа направление к лагерю интервентов, к своему любимому поручику Петржику Яну.
               
                16.
               
         Объединённые силы красных партизан повсеместно одерживали локальные победы, оттесняя из таёжных глубин правительственные войска, которые стремились захватить железные артерии истекающей кровью России, — Транссиб. 

Михал, с товарищем выполняя задание штаба, днем прятались у матери, а ночью охотились на того, кто помог белым схватить, теперь уже легендарного Степана Савельевича Соловьева, — несломленного ленинца-большевика.

Доносчик, бездетный вдовец Иван Васильевич Поляков, знал, что лесные мстители, а по-простому разбойники, не простят ему смелого поступка, поэтому с разрешения белых носил их карабин.

Подстрелить пособника колчаковцев — возможность была, но задача стояла — живьём доставить, при уме. Чтобы в сырой яме помучить, а когда окончательно будут изгнаны каратели, прилюдно, уже в деревне произвести показной суд и мщение.

Ганна от всего сердца выказывала гнев сыну, за то, что теперь, из-за их бога Ленина, с его проклятой революцией, этого всеобщего бардака, он стал не помощником ей на поле, на уборке хлеба. Лодырничают, бездельниками шныкают по тайге, убивают-грабят справных мужиков-трудяг, палят дома и добро, а несчастным родителям приходится самим спины гнуть на полях, чтобы зиму выжить, до весны протянуть.

Стыдила, проклинала наползающую красную авантюру, которая столько горя уже принесла. Отдельным несчастьем, стояла старшая дочка. С чехом крепкой любовью попуталась, напустив несмываемого позору на семью. Люди в спину шепчутся, кто плюётся, проклинает, кто на плохое уже ворожит…

Перед самым восходом солнца, ещё не осевшим туманом, когда только коров подоили, выпуская их на крупную росу, прокормовый выпас, вдруг появился во дворе вооружённый пасечник. Одет был нарядно, выбрит и стеснителен лицом.

Заспанный Михал, только пред этим сполз с сеновала, стал поливать тёплым смолистый угол хлева, как вдруг послышался знакомый голос. Глянул в щель, и обомлел. Перед его матерью стоял заклятый враг. «Сам в наши лапы пришёл, иуда!» — застёгивая ширинку, радостно подумал молодой партизан, быстро накручивая план поимки и доставки в таёжный лагерь.

Ганна и раньше замечала особое расположение к себе этого открытого и мастеровитого мужика. Когда мёд у него покупала, пчеловод, обычно краснея, робел, старался заговорить, подольше подержать приятную покупательницу рядом, взимая самую малую плату.

Вдовец тоже ей нравился, особенно тем, что был очень грамотен, многим селянам помогать писать жалобы и прошения. Ещё, за безотказность — починить, залудить, выправить какую посудину. Был не болтлив языком, не скандален, выпивал только по праздникам. А самое главное, на общих гуляниях и праздниках очень задушевно пел.

Ганна, пригласила гостя в избу, к столу, предложив крепкую наливку. Иван отказался, мял кепку, крутил головой, рассматривая незнакомую избу, не находя смелости открыться:
  — Пани, Ганна! — волнительно начал гость, опуская большие глаза ниже стола, — я вдовец, вы вдова… понимаете… время грядёт страшное… я хочу… я всю ночь не спал… — обрывками изливался человек, так и не решаясь поднять глаза на любимую женщину.

А эта женщина, стояла поодаль, у печи, тоже боялась встретиться глазами, стыдилась своего рабочего вида, грязных рук и пяток, делая уши очень внимательными к интонации души и голоса.

  — Пани Валевская, вы мне всегда… с первой встречи на плотине… помните, когда ваш вол упёрся рогом…
  — Иван Васильевич, прошу, не томите… скажите коротенько и ясно…

Ладный, свежевыбритый мужчина резко встал, выпрямился, школьником ответил:
  — Предлагаю: одной хатой и хозяйством соединить наши остаточные жизни! Вот, Ганна Францевна, с этим пришли сюда мои ноги, в такую рань. К сему сказанному, присовокупляю следующее. Обещаю: (трижды перекрестился, кланяясь красному углу с иконами) — Никогда на Вас руку не подымать, бранным словом не понукать, во всякой чужой обиде, быть вашим защитником. А ещё… — голос дал низов, но выпрямился… — обязываюсь любить. Любить крепко, без разочарований.

Мужик сказал и выдохнул, мягко осел на лавку, так и не решившись прямо посмотреть на любимую женщину.

У Ганны, в особой радости заскакало сердечко, ибо, она уже давно на себе «поставила крест», уже забывая, что бывает ещё миги совсем другого счастья. Но страшная правда жизни охладила её. На сеновале спал её сын-партизан, с дружком своим, таким же разбойником, «отравленным» какой-то «диктатурой пролетариата». Их цель — этот смелый человек. Над которым сейчас висел меч возмездия.

Обречённая Ганна подошла к окну, и еле сдерживая голос, как на духу рассказала опасную историю его ожидаемой участи. Рассказала и заплакала, бросившись на грудь рядом стоящему гостю:

  — Иван Васильевич, он совсем обезумел! —  рыдала мать, вспоминая сына. — Они ради какой-то сумасбродной идеи, какого-то немецкого шпиона… этого Ленина, готовы всех своих врагов руками передушить. Я уже боюсь Михала. Безумцы, что они сделали с ним? Слова не скажи против… всё, сразу в штыки… ты ничего не понимаешь!.. Ты неграмотная, ты умом не дошла!.. Ты из другого теста… ты прислужница капитала… Иван Васильевич, нам везде капкан… везде ловушка! — плакала женщина, понимая, что по всех видимости смерть уже летает над двором, из троих выбирает себе жертву.

Ганна никогда не любила своего взбалмошного мужа, лёгкого на чужой поводок. Не хозяйского — натурой, любителя бесконечно пустое говорить, когда выпивал хмельного. Часами мог «молоть» языком, не делая пауз и перерывов, из-за чего ей часто приходилось спать в амбаре.

Теперь, к ней был прижат совсем другой человек. Очевидно, рулеткой выпавшее счастье сейчас крепко обнимало её. Надо было решаться. И Ганна решилась.

Вышла во двор, направилась к красным мстителям. Но её тихо окликнули голоса с крыши, готовые на прыжок и полонение. 

  — Вы не сделаете этого в моём дворе и хате, пока я здесь хозяйка, и пока я ещё жива!

Партизаны зло зашипели. Дружок, не взирая, что перед ним мать его сотоварища, стал грозить революционной карой, так как в её хате прячется самый маститый предатель, по вине которого был так страшно казнён их бесстрашный командир Соловей.

Но Ганна трусливо давила своё, в душе вымаливая святого Станислава, чтобы до смертей не довёл такое обнадёживающее раннее утро.

В этом споре и ругани, она прочувствовала, точно поняла: напарник Михала, сильнее духом и безумием в голове. Сын, как и покойный батька, легко поводимый, поэтому боялась незнакомого парня из соседней деревни, сына загульного бражника и хулигана, по слухам, у которого жена всегда ходит синяя от побоев.

Зло выругавшись, отстранив женщину, с чёрным наганом вперед, крепкий бандит ринулся в хату. За ним растеряно подался Михал, жалея чрезвычайно испуганную мать, в глазах которой было столько отчаяния и страха…

  — Надо ж, ушёл колчаковский прихвостень! — матерно выругался большевик, выглядывая в распахнутое окно. — Ничо-о, любитель пчёлок… деньки твои сочтены… лично сладенькие соты тебе в рот запихаю, ещё каблуком сверху придавлю, иуда…

Ганна в душе радовалась сообразительности мастера, хвалила молитвой всевидящего Станислава, что не дал случиться очередной смерти в деревне и семье…

  — Панночка! А тебя, за срыв такой возможности в поимке злейшего врага, будут судить революционным судом.

Михал, попытался вступиться за мать, но быстро был обруган, и унижен на глазах родного человека.

  — Я в отряд! А ты жди здесь, пока я не вернусь! — зло скомандовал старший, из горлышка всасывая густую наливку.

Вытирая жиденькую бородёнку, усмехаясь и сморкаясь победителем:
  — Товарищ Сивый уж решат как мне дальше с вами поступать.
 
Пихая в грязный карман сало и ржаной хлеб, совкая соплями в носу:
  — Думаю, не будет вам мать прощения! Товарищ Сивый, такое не прощают.
 
Уже выпадая из хаты, тронул рукой на стене крепкую верёвку, рассмеялся, пошутил:
  — Вот мать, твоё спасение!

Михал, гневно смолчал, думающим волочился следом, быстро решая, как поступить дальше…

  — Не-е, если конечно, предателя приведёте за ручку, вам товарищ Сивый точно ручку пожмёт! — расхохотался впереди идущий человек, не догадываясь, что коса смерти уже замахнулась над его головой.

Со стороны огородов, вольно подъехали трое дружинников. Уставший Анджей, заметил под навесом двух спокойных и сытых коней, угадывая отцовского и чужого. Заглянул на сеновал. Узнавая свежую «лёжку», сразу всё понял, решая: «пасут» его.

Помня коварный и беспощадный, без жалости — организм впереди идущего напарника, Михал, уже накручивал себя, догадываясь, как будет всё преподнесено в отряде. Зная, что там врагов не разделяют на сильный и слабый пол, поэтому, запросто, поучительным примером могут казнить несчастную мать. И не посмотрят, что муж и младший сын были своими по духу и действиям.

За двором, в щели наблюдали острожные люди, готовые к схватке.
  — Там мой брат! Не бейте его… я сам… мать… жалко мать… ей так досталось уже… — тихо говорил спокойный человек, не сводя взгляда с входа в избу. — Не вынесет…

Чтобы выстрелом не поднять шума, Михал, сзади, со всего размаха саданул прикладом по голове впереди идущего, там что-то хрустнуло. Обречённый, даже не ахнул, мёртвым снопом заваливаясь на бок.

Из-за хлева вышли трое, молча сели на завалинку, молча закурили. Напротив присел и Михал, трясущимися руками осматривая треснувшее ружейное дерево.

Из хаты выскочила мать, и остолбенела, увидев траурно-мирную картину, кинулась к воротам и калитке, закрывая на запоры, чтобы случайные лица не зашли, не стали опасными свидетелями.

  — Сыночек, Анжичек! — кинулась к сыну, обнимая того. — Вернулся мой верный птах! — привычно осматривает того на ранения и сечку. — Что сидим… пойдёмте-ка в избу… голодные наверное? Михал, сынок, что замер… пошли все вместе…               
               
                17.

          Через некоторое время, после чистой бани, нагишом молчали двое, в предбаннике допивая хлебно-ягодный квас. Два брата решали, как дальше жить и мыслить.

На том краю селения, вдруг «забахали» винтовки, заржали лошади, затявкали собаки, заголосили бабы…

 — Твои холуи-господа, над кем-то опять измываются! — злорадно усмехнулся средний, уже одеваясь.

Старший, ничего не ответил. Стараясь выдержать мирный голос:
  — Михал! Ты не понимаешь своё положение. Твой лопнувший приклад, и этот холодный большевик, дают тебе шанс стать на верную дорогу жизни. Не рискуй!

  — Не называй его большевиком! — выкрикнул Михал, накручивая обмотку. — Настоящий большевик никогда не оскорбит мать своего товарища, чтобы она не сделала. — Уже более спокойно. — Слышал от мужиков его деревни, в детстве слепым котятам головы топором рубил, подлюка, чтобы не топить. Он, такой, звериный, один у нас… 

Анджей, уставший от бесполезного разговора, прикрывая двери:
  — У вас все такие! Что кота, что человека! 
  — Не правда, твоя! — огрызнулся средний, оживив гневные ноздри.
  — Тебя может к той погорелой сосне отвести, где твои святые пролетарии несчастного лавочника Пискарёва кострищем обложили, и как кусок мяса поджарили. А ведь у него неходячая мать, помимо своих, четверых, двое приютных деток-сироток на прокорме были…
  — Мы обязаны всякого уничтожить, кто сознательно помогает карателям и чужеродным интервентам здесь жировать! А твоего «Пескаря» не раз предупреждали... нет, не захотел слушать ночную власть. Как товарищ Троцкий, говорит: Если цель — спасение страны, то она оправдывает всякие средства, вплоть до кострищ и топорами по головам…

Анджей вновь смолчал, подумал: «Фанатичные безумцы!» — выдержал спокойную паузу:
  — Как там мой будущий тесть поживает? Не ранен ли… не болен?.. Не знаешь, часто ходит ночью домой…
  — Ага! Я прямо взял с разгону и сказал. Ты думаешь, если я своего прибил, значит, большевик Валевский Михал Стефанович продажным меньшевиком стал. — Рассмеялся, глянув в лицо родне. — Знаю одно, братец! Грозился тебе башку снести, если ты ноги свои заведёшь в его избу. Он другого твоей Варварке в отряде уже подыскал, из Мороховки, сына хромого шорника. Сказал: как Сибирь освободим от вражья, сыграет пролетарскую свадьбу, без попа и его вонючего кадила. 

Михал тянул беседу с братом, а сам думал: «Как возвращаться в отряд?.. Как и что сказать?.. Задание не выполнено!.. Как с трупом поступить?.. Что придумать, чтобы отвести от матери, себя, беду, расправу…»

Понимал: слишком много свидетелей. Со временем, под пьяный глаз и болтливый язык, кто-то раскроет тайну гибели бесстрашного Мишки Туркуна, по кличке «Турок». Спасусь, если предателя на верёвке приведу, заодно бы хлопнуть того, кто отца когда-то выдал белякам. Почему-то о том случае в отряде мало говорят. Михалу было обидно, что бондарь до сих пор вольготно живёт, мирно трудится, квашенную капусточку из своих бочек и кадушечек жрёт…               
               
                18.

          Когда чёрными красками закрасилась холодеющая ночь, совсем без луны и мерцающих звёзд, к чужой деревне, лесом, крадучись, двигался напряжённый человек, за узды ведя чужого коня.

У крайней хаты остановился, прислушался, привязал лошадь, стянул привязанного, притулил того к срубу, всунул в руку наган, в карман — недопитую бутылку.  Вдруг во дворе забрехала чуткая собака. Другие, по деревне сразу отозвались, ушами напряглись, чуя пришлого чужака. 

«Прощай, Турок! Ты сам виноват в своей смерти! Мамка для меня святое, хоть и пособница врагу…» — много думал большевик, бесшумно отделяясь от чужого селения, всё быстрее и быстрее удаляясь, боясь глазами налететь на сук, какую ветку…

Под самый рассвет, под первые петухи, с неба повалился крупный дождь, мгновенно заливая следы людских преступлений и всякие выемки, делая их чистыми лужами.

В хате бондаря спал колчаковский лазарет. Во дворе сырел лекарский тарантас заставленный ящиками. Кривоногий Грибан первым вышел из амбара на воду, глянул на грозовое и водянистое небо, что-то буркнул себе под нос. Укрываясь чешской армейской плащёвкой, побежал за угол.  За ним вывалилась супружница, с ведром, подалась в хлева.

«Мне её только не хватало!» — подумал, в нитку вымокший мститель, не сводя глаз с мушки и предателя, считая ливень своим невольным пособником, больше всего боясь, если какой охранник или больной вывалится из хаты, поплетётся на огород.

Бондарь, обливая и так мокрый угол крикнул:
  — Буди Гришку! — ругается... — шляться-валяться с блудными девками. — Дошь счаса кончится, а в поле работы и в мокроту хватая!

«О-о, как удобно!.. Сам падлюка, мне в лапы на телеге въедешь!» — отползая, думал нацеленный на смерть, мститель.

По разбитой лесной дороге, по свежей толстой грязи, медленно катила вооружённая телега, на ней сидели двое, говорили, радуясь яркому солнцу, душистой свежести, пению многих птиц. 

Из леса, за повозкой, двигались глаза, продумывая сценарий мщения. Легко стрельнуть издалека, да больно хотелось увидеть в упор удивлённые очи, напомнить погубленного отца, присладить душу, видя, как медленно и страшно погибает классовый враг, доносчик, пособник убийцам. 

Вдруг остановилась лошадь у ручья, у лесной тропы. Губанов Яков поплёлся в лес. Михал вжался в толстую сосну. Что-то, оставив у пня, предатель вернулся на телегу, поехал.

«Ничего… потом посмотрю!» — дальше задвигался следопыт, мечтая бесшумно лишить жизни ненавистного человека. «Но, как?.. Бондарь сильный, ловкий, бердана у колена. Сын такой же, в него!»               
               
                19.

          Анджей, готовился к встрече с Варварой. С помощью верного друга, караулил её большевицкий двор. Хоть и белые были хозяевами в селении, влюбленный дружинник не хотел на глазах всех показываться. Ибо, не исключал, что её коварный и хитрый отец, патологически ненавидевший продажного ляха, может устроить провокацию, чтобы живым сцапать недостойного его красавицы дочки, жениха.

Пешком уходила большая семья на уборку хлеба, в раннее поле. Варвара специально задержалась, приметными знаками из леса понимая: Её любимый уже здесь. 

К этому полю лошадями выехали бородатые люди. Первый, самый крупный партизан, с волевым лицом, спросил жену: «Где Варька?». — «Задержалась на дворе, вроде занозу загнала!». — «Занозу говоришь, — жуя сало, задумался тёмный мужик» — Вскакивает, орёт дружкам: — Гоним в деревню! Я его, суку панскую, на верёвке приволоку в отряд!

Вслед кричала испуганная баба:
  — Васька! А кто помогать мне будет, а!.. — Оглядев своих малых помощников,  поглаживая очередную беременность, оглядывая колосистое золото самого дорогого продукта на земле: — Ну, что деточки, начнём!.. С Господней помощью, осилим наш любимый хлебушек. С песенкой будем работать, просить небушко, чтобы злых дождей нам не нагнало…               
               
                20.

   — Анжик! Давай бросим такую скиталую и рваную жизнь, а? — заплетая косу, делилась сердечной маятой румяная Варвара. — Подадимся ночью к северу ближе. Говорят, там пока мирно живут люди, а?..

Удовлетворённо развалившись в постели, потягивая ароматный самосад, печально отвечал полуголый человек:
 — Я клятву перед всеми давал… мне негоже такое позорное бегство. Если твой отец победителем выйдет, и Бог плюнет на нас сверху, пойду на отцово поле, последний раз на него гляну, поцелую родную землюшку, тоненькую березку у шалаша… — Вздыхает, промокает рукавом засыревшие глаза. — Вот тогда, Варварушка и уйдём навсегда вместе с Дудником на восток. А там как колесо фортуны крутанёт, что нам подарит…
  — Анжик,  ты плачешь?.. — уже сама плача, прильнула к любимому телу, всхлипнула. Тоненько страдала, делая сырым плечо любимого. — Я слышала, тятьки с мамкой, тихий разговор у печки. Вроде одним навалом и хлопком вас хотят всех прибить. Сказал ещё: у них есть здесь свой глаз и ухо. 
  — Знаш, когда точно?
  — Вроде, как только чехи уйдут отсюда, и Дудник останется один. Ой, как я боюсь за тебя мой тёпленький соколик. — Влюблённая, лёгкой счастливой пташкой порхнула к рукомойнику и зеркалу, стала прихорашиваться, что-то весёлое напевать:
  — Ой, как мамка меня заругает, сразу всё поймёт! Ну и пусть! Ну и пусть! — закружилась по хате, белым платочком кружа, босоного «выписывая» танцы простого человеческого счастья.

Вдруг хлопнул выстрел, один, второй, — резко обрывая праздник в избе. Гость, перепуганной свечой взметнулся к верху, кинулся к оружию. Заголосили перепуганные собаки, а за ними истошный крик друга:
  — Анжий!!! Беги!!! Барсук со свои... — ещё хлопнул выстрел, на полуслове обрывая жизнь товарища.

Дружинник, забыв одежду, кинулся в обратное окно, на улицу, там, где ещё законно жила правительственная власть. Этого и ждал меткий глаз хозяина хаты, вымещая мушку на спине классового и семейного врага.

Подбитый Анджей, в исподним завис на изгороди, отпустив верный карабин, по которому стекали тёплые капли молоденькой крови. 

К опасной избе на всех порах бежали Дудниковцы и  милиция. Довольные налётчики уходили огородами. Впереди бежал окрылённый партизан Васька Барсуков, не пугаясь пули в спину, радуясь сдержанному слову, ни разу не подумав о несчастной дочке, которая, слёзно проклинала отца, желая тому скорее сдохнуть, на коленях рвала тряпье, чтобы закрыть роковую рану самому дорогому человеку на земле.               
               
                21.

         Михал, долго валяясь в густой траве, жуя задумчивую веточку, держал в фокусе ствол и работающих мужиков. Чужая лошадь одиноко паслась, хвостом, инстинктивно отбиваясь от гнуса.

Вдруг поменялась картинка, из скучной превращаясь в обнадёживающую. Враги взяли отдых, ртами — лёгкую пищу. Босоногий сын вскинулся на лошадь, и вольно поехал в сторону густого ельника, к мелкой речке.

«На водопой!.. У меня три минуты на расправу!..» — вскочили сухие и быстрые большевицкие ноги, щупая за голяшкой острый нож. 

Когда Яков Горбунов, уставшим завалился на единоличную землю, устремился очами и мыслями к бесконечному небу, над ним бесшумно застыл вооружённый человек. В небесах единственным свидетелем кружил стервятник, уже понимая, что дальше произойдёт.

Забросив в лес затвор из опасной берданки:
  — Лежи предатель!.. Настал твой последний миг жизни!..

Горбун переборов страх, даже улыбнулся, хотел встать, но ствол винтовки не дал этого сделать, заставив того перевернуться вниз лицом.
  — Помнишь моего тятьку! Помнишь гад, как его беляки на перекладине!?..
  — Постой, дорогой партизан! Да, есть моя вина! Но, сначала послушай меня… — вновь хотел встать, но его легонько прикладом по голове. 

Бондарь схватился за голову, прокричал своего сына. Испугался нервно возбуждённый Михал, всаживая лезвие по самую ручку. Показалось мало, ещё и ещё втыкал в бок, марая липким, красным, белую мстительную руку. Уже в мёртвого втыкал, такого безобидного, пропахшего потом и столярным клеем.

С водопоя медленно ехал юный парнишка, любовался природными вольностями, небесной красотой, впитывая сердцем птичьи романсы и баллады. Сказочно порхали воздушные бабочки, мило шуршали кузнечики и саранча. Чесалась потная спина, хотелось прилечь на зелёный бархат любимой травки, глубоко уснуть, чтобы пережить, переспать это кроваво-страшное время братоубийственного истребления…

Завидев вдалеке пасущегося лося, — будущее мясо, заторопился к отцу, его меткой берданке.
  — Тять!.. Тятенька!.. — хватанул страх удавкой сына за пересохшее горло,  трясущимися руками, боясь тронуть побледневшую «маску» обескровленного лица.  «Кто-о-о!??.. За что-о-о!??» — с эхом прокричала чёрная тайга. Прокричала и стихла, не прерывая счастливую лесную жизнь после очистительного ливня.

Этот «радостный» крик не долетел до убегающего убийцы-мстителя, очень довольного собой, выдерживая «прямую» в голове. Она должна была привести к тому выворотню-пню, как оказалось: тайному схрону.

Крепкий свёрток. В нём бинты, какие-то пилюли, аптекарские склянки с жидкостями, вата. А внизу, — аккуратная чешская бумага. 

У Михала, от неизвестности, от интриги, от предвкушения удачи, зачесалось в паху.

Сами согнулись ноги, когда глупый ещё мозг, наивный и торопливый, стал осознавать, что он натворил час назад.

Перед глазами плавала точная схема расположения вражьей силы, пулемётных точек, с указанием тайных постов, всех тех, кто ещё является тайным пособником белых. Мгновенно выступили капли на лбу, уже от чудовищного страха засвербело сзади, понимая, кто был этот человек для партизан.

«Я убил связного!!!» — Михал обречённо упал в траву, и как ребёнок заплакал, невольно соединяя вместе два  погубленных лица.               
               
                22.

        Ганна с дочками работала в поле, когда к ним, телегой подкатил улыбчивый пасечник. Дочки, продолжали работать и потеть, не понимая такого редкого случая. Но от глаз не ускользнул особый вспыхнувший огонёк в глазах родного человека. Её, податливая поза, тотчас бросая работу, вытирая пыльные уголки губ, перевязывая платок, поправляя длинную юбку. Дочки переглянулись, не бросая серпы, подались в дальний угол, дабы дать ей и ему, больше свободы и душевного раскрепощения…

«Приехал смотрины моего поля и земли, наверное, проводить…» — думала вдовья голова, делая лицо улыбчивым и приветливым, сокращая метры, уже между такими родными и близкими людьми.
  — Бог в помощь, Вам, Ганна Францевна!
  — И Вам, Иван Васильевич, всякого здравия и Господней помощи! — засуетилась Ганна, предлагая место у шалаша, пищу и воду.

Заговорили о «политической» обстановки вокруг, о последних смертях в округе, об урожае, о перевозке в гумно готовых снопов. В чём обещался помочь влюблённый крестьянин. Тянули беседу, ни разу не касаясь последней встречи. 

В стороне одиноко жевал траву молчаливый вол. Глядя в одну точку земли, возможно, думал о предстоящей работе, о нелёгкой выпавшей тягловой доле.

Пасечник, прищурился, разглядывая противоположную сторону поля.
  — Пани, Ганна, а что там сереет?
  — Там из земли торчат три камня. У нас раньше там балаган стоял, но мой покойный муж, всегда жаловался, что голова сильно болит, когда брал часик-другой сна. Вину сложил на них.
  — Можно глянуть!? Уж больно у меня интерес к этому имееется, — сказал грамотный селянин, у которого, как говорят люди, в избе валяется в сенях много разных камней, а стены завешаны картами, схемами, расчётами, всяким другим…

Любознательный мужик, на коленях стал кружить вокруг овальных каменных останцев, торчащих из земли. 
  — Это рукотворное расположение! — стал увлечённо, с интересом, объяснять  мало образованной женщине точность углов и расстояния между ними.

А ещё глаза, без очков увидели мелкие фигурки непонятных существ, выбитые прыгающими друг на друга. Гость предполагал, рассуждая вслух, что это лося огромные рога, а это дикие люди стрелами их протыкают.

Ганне нравился, ни на кого, не похожий внутренним миром, крестьянин, мастер на все руки, безотказный на добро. Так доходчиво объясняя сейчас всё сложное в мире, предполагая, что это родовые или стойбищные обереги-знаки-метки какого-то кочевого народа, который здесь раньше обитал, любил, работал, охотился, надеялся, жил…

Переселенцы уже знали, что до них в этих местах жили северные люди. С приходом первых самоходов, — искателей земельного счастья, они подались выше, на севера, к большим рекам, долгим зимам и снегам.

Не курящий Иван, любил теребить зубами сосновую веточку, когда впадал в транс долгих рассказов, что он застал ещё в тайге от тех людей. Лично видел человеческие кости в лиственных ящиках-гробах размещённых на деревьях, предполагая кладбище, повыше от голодного зверья. Многие мужики охотники, в дальней тайге, разбирали  жердевое жилище их многолетних чумов.

Попросил лопату. Ганна принесла. Не глубокой залежи был тот первый камень, рукотворной формы, плавно упав на персональную вдовью землю.
  — Священные камни… с историей! — заключил Иван Васильевич, смахивая густой пот со лба. — Такие будут вечно жить, как охранители той правды жизни.

Рядом шумно вспорхнул чёрный глухарь, напугав задумчивую женщину. Вдруг послышался дальний, толи мальчуковый, толи девичий визг, толи писк. К полю из тайги, с дороги неслась тоненькая девочка, махала тоненьким платочком, во всё горло издавала непонятные звуки.

У Ганны, самопроизвольно, уже на опыте жизни, разом разорвалась радость от жизни, меняя свет в глазах, уже догадываясь об очередном горе, беде, потере.  Отчего, сразу посерело уставшее лицо, посунулась навстречу звуку, быстрее и быстрее ускоряясь, перебирая лица своих сыночков, в глубине сердца выкрикивая и моля Бога на коленях: «Нет! Нет! Нет!»
   
  — Ой, тётка, Ганна-а!.. Ой, тётка, Ганна-а!.. Скорей мчитися домой! Там вашего Анжика, бандит Барсук, пулей забил!

Ганна не дослушала, теряя сознание, плашмя падая голым лицом на острую стерню, в кровь, протыкая его. Но она уже этого не чувствовала. Как и то, как её на телеге гнал во всю прыть верный пасечник, не сдерживая свои слёзы, во всё сердце, ненавидя большевиков-бандитов, сатанинскую напасть на грешную землю. Не видела и то, как зарёванные дочки босоного неслись по ласковой осенней дороге впереди шумной телеги, не жалея ног, слёз и нервов…

Тоненький, и казалось уже не такой высокий, лежал её Анджей на сдвоенных столах, устеленных праздничными скатертями, как заведено ещё с далёкой родины было. Лежал смирно, покойно, уже отмечтав и отвоевав своё.

Безжалостная смерть, невидимой старухой, аккуратненько, острой косой, делала последние штрихи, то делая нос острее, то лицу заметно выделяя скулы, то цвету кожи больше подбавляя серого, бледно зеленоватого, не земного. Не забыла и кадык, выражая его очень заметным, старым. Прошлась по косточкам длинных пальцев, оставляя их выпуклыми, многолетними, будто из страшной сказки.

На траурном полу, лежала, горем убитая Варвара. Валялась уже без длинной косы, с изодранными в кровь ногами. Не подавая признаков жизни, переносила выпавшую долю, вымащивая месть собственному отцу.

Ганна, с пораненным лицом  сидела перед покойным, ожидая вести от местного умельца плотника-гробовщика. Словно уже мёртвая, ни на что не реагировала, не жила… Рядом, верными помощницами сидели чёрные дочки.

В основном, старушки-единоверки, приходили и уходили, и всё молча, и всё тихо, шепчась на родном языке, — со скорбью, с сочувствием, с деловой помощью, стараясь не тронуть траурную женщину, помогая ей с предстоящими похоронами.

В избу мягко вошёл сам капитан Дудников с денщиком. Стали шушукаться с помощницами о помощи. Те, согласительно закивали. Не трогая вдову, колчаковец стал рядом с покойным, трижды прошептал молитву, перекрестился, вышел.

Солдаты, с подводы молча снимали  какие-то ящики, мешки, свёртки, заносили в сени, почерневшей от горя избы. Невидимым помощником где-то крутился и пасечник, не зная чем утешить любимую женщину, чтобы хоть чуточку ей стало легче…

А в тёмной тайге, на возвышенности, там, где не бывает грунтовой воды, два солдата и один дружинник, дорывали могилу, меж собой говорили:
 — А ему сколько раз говорил: подкарауль Барсука! Прибей! Откроешь своему счастью дорогу. Нет!.. Всё надеялся миром дело семейное завести. — Потный копатель выбрасывает очередной ком земли. — До конца не верил, что у бандита поганая душа… так не жалеть свою дочку…
  — Классовая ненависть умертвляет всякую любовь. Она завсегда сильнее и крепче. — Спокойным голосом прозвучал уже седой солдат, с рубленным шрамом через всю щёку. — С любовью ты не возьмёшь те преграды, что ненавистью преодолеешь. Вот поэтому и бьют нас бандиты, что ими движет ненависть, а нас любовь к родине…  — Жалко панночку… — оглядывает суровые кресты рядом, вздыхает. — Года не прошло, четвёртая уже могилка. Откуда берутся только у бабы силы жить…

Дружинник, уже выползая из ямы, сбивая глину с сапог:
  — У вдовы, есть ещё сын, Михал, партизанит у Сивого. С покойным ещё отцом начинал… ещё тот ястреб!               
               
                23.

         Михал валялся в траве, раскинув ноги и руки, уже понимая, что по жизни «заблудился». Имея такой грех на душе, невозможно здоровым и полезным жить. Даже и если схитришь, обманом выкрутишься, выживешь, со временем разрушительная червоточина «самопоедания» превратится в язву, поглотит, съест, от душевных мук и терзаний постепенно делая лицо злобным, кривым и неприятным. Какой же ты после этого большевик, борец за справедливую жизнь, пример для будущих деток…

Надо было идти, искать коня, куда-то ехать. А куда?.. К кому?.. Зачем?.. Перелезая через буреломы, сокращая дорогу, поглядывая на солнце, голодный партизан постепенно успокаивался, брал себя в руки. «Спасёт только выполнение задания. Полонение пасечника!»

С этим настроем, Михал обнаружил задумчивого коня, взобрался на него. «Ничего, ещё поживём! В борьбе с врагом, искупим вину кровью! Ещё вся округа узнает о моём подвиге! Мне только паскуду колчаковскую надо терпением и хитростью взять…» 

Конь вдруг встал перед преградой, не решаясь переступить через валежник. Всадник сразу сполз в гнев, по-всякому обзывая лошадь, больно дёргая удилами, каблуки сапог, вгоняя в бока.

Испуганный конь, попятился назад, обошёл гнилушку покрытую малахитовым мхом, по которой испуганно пробежал полосатый бурундук.
 
  — Вот побьём беляков… выберу самого красивого вражьего жеребца… не то, что ты, доходяга, сам себе на уме, — думал про себя человек, выезжая на просторную лесную дорогу, где было больше свету и простору мечтам.

Для полной безопасности партизану надо было так и продолжать движение по густой и сложной тайге. Но, Михал решил, вытянуть на чистый большак, на проглядываемую дорогу, зная, что белые так глубоко в густую тайгу боятся нос показывать. 

Натягивало сумрак, уже прохладу. Осенний тяжёлый и мощный лес, постепенно притихал, впадая в таинственную зыбкость, от всякого треска и шума — в испуг. Завидев воду, всадник спрыгнул, быстро разделся, нагишом бросился в глубокий ручей.

Валевский Михал, смывал грязь, грехи, память, в тугих мыслях — выискивая себе крепкие оправдания, которые непременно убаюкают совесть, залижут кровоточащие ранки предательского самосохранения…

Где-то в тёмной сердцевине чёрной и лохматой тайги, где филины и совы живут, где зелёные мхи покрыли всю древесную падёнку, что-то ухнуло, вроде даже уставшим человеком вздохнуло. Конь повёл ушами, телом забеспокоился, явно испугавшись болотной тайны. Михал, тоже испытал боязнь, быстро взлетая на коня.

«Это явно, болотный леший, уже в седых годах! — быстро удаляясь, — думал человек, вспоминая рассказы старух в материнской избе, когда они собирались зимними вечерами на душевные посиделки. Пели свои, польские народные песни, пряли пряжу, ткали холсты, вили крепкие нити, между делом рассказывая очень страшные истории про лесных чудищ, коварных леших, чёрных котов, на полной луне превращающихся в хитрых старух, дабы из хаты выманить самую красивую девушку-панночку на деревне, чтобы сделать своей помощницей в тёмных делах…» 

Темнеющая даль, и монотонная езда постепенно сваливала ездока к дрёме, убирая резкость из глаз. Впереди маячил поворот, искривлённая дорога, на которую внезапно выехали четверо дозорных.

Партизан, не сразу их заметил,  а на том конце, молоденький беляк вскинул карабин. Его окрикнул старший, командой запрещения грохот в опасном лесу, давая волю острым шашкам.

Дружно, вместе, как весь период борьбы с красными бандитами, взяли сразу резкий галоп. Шли мягко, пружинисто играя ногами в стременах, не мучая болючими рывками верных коней.

  — Я пошинкую его сам! — кричал главный, первым выхватывая шашку.

Перепуганный партизан, обдав себя липким потом страха на спине, стал поворачивать коня, дергать удила, срывая в ругань и крик. А конь, словно ещё не объезженный, закружил на месте, гневно хрипя, словно пытаясь выплюнуть ненавистные удила, сбросить опостылевшего наездника, никогда не жалеющего его. Кружил, безумно выпучив глаза, совсем не подчиняясь воле седока. Но, боль в пасти, от разрывающих дёрганий железных удил, сломила волю животного, медленно разгоняя ноги.

Только в этот самый страшный миг своей, ещё такой молодой жизни, перепуганный Михал, нашёл для коня самые тёплые и душевные слова. Он быстро кричал, умалял, божился, всё равно по привычке больно дёргая удила.

Уже понимая, что смерть закружилась над этим пятачком глухой тайги, вскинул карабин, хлопнул в крайнего. Тот, дёрнулся, вылетая из седла, выронил шашку, сразу гася прыть лошади, её дыхания. 

Партизан, чтобы унять нервную трясучку, стал кричать встречному ветру, о силе советской власти, о неминуемой победе большевиков в Сибири, на ходу, трясущимися руками передёргивая затвор. Вновь, оглянулся, бахнул, тоже попал. Но беляк не упал, а только прилёг на коня, хватаясь за простреленную руку.
 
С криком: «Подохни, красняк!!» — приложился усатый фельдфебель, приблизившись с другой стороны, сразу гася прыть верного жеребца. «На одного меньше!» — в нервном запале, вытирая шашку, — выдохнул убийца, с безутешной грустью глянув назад. В тягучем сумраке, ещё угадывался печальный образ коня-вдовца, только минуту назад потерявшего своего седока-друга, кой неподвижно лежал у его спокойных ног, раскинув крепкие руки. 
               
                24.
               
         Спала осенняя ночь, опустив на перепуганное селение чёрное покрывало тишины и предчувствий. Люди отходили ко сну, боясь стука, выстрелов, шорохов, мольбы о помощи за окнами. Верующие молились перед святыми образами, стоя на коленях, вымаливая спасения, чтобы выжить всей семьёй, не сделать неверного шага, не причинить кому-нибудь беду и горе, кабы это не легло несмываемым позором на потомков.

Неверующие же, надеялись только на свои силы, интуицию — мудростью, выуженной из уже прожитой раньше жизни. 

В материнскую избу лохматой сутью, уже без косы, с пустыми глазами, грязными пятками, ввалилась чумазая Варвара. Не смывая кровь с ног, упала на деревянную кровать. Мать, испугавшись дерзкого вида и поведения, сначала кинулась к керосинке, увеличила тусклый свет. В страшном испуге, оглядела состояние девичьей головы, стала ласково уговаривать ту, пойти в баню, в корыте смыть чужую кровь, умыться…

Варвара, заслышав про «чужую», — вскочила, перекосила лицо, в котором ещё виделось живое горе, крикнула на всю избу, отчего младшие братья и сёстры попрятались по углам и нишам:
  — Говорите, мамочка: «чужую!» Да на мне светится самая родная кровь, кровь моего любимого дружинника!  — гневом пыхнула неузнаваемая дочка, в глазах испуганной матери, являясь перерождённым человеком. — Знайте, мама! Я отрекаюсь от отца, убийцы моего счастья!

Беременная мать рухнула на колени, вскинула трудовые мозолистые руки к лицу, заревела, вымаливая прощение за глупого отца, всей большой семьи — кормильца, больше всего боясь, чтобы не узнали люди о таком позоре в многодетной семье.

  — Какой он кормилец! — ехидно скривила некрасивую улыбку дочка, — ты спину не разгибаешь, а он по лесам красным лодырем шатается, справным крестьянам смерти и разорения учиняет, малых деток сиротками оставляя… Кормильцы, они семьи не бросают, они дружно готовятся к зиме, жалея своё потомство и жён.. — Разбойник он, а не кормилец! — в довесок, ещё больней кольнула перепуганную мать.

  — Доченька, что ты такое говоришь!? — в ответ прокричала несчастная женщина, от ужаса чернея лицом. — Не дай Бог, отец прознает про такие страшные слова. Точно изобьёт, или из дому пустой выгонит…

Варвара прильнула к воде, напившись, присела, уже спокойно, уже совершенно чужим человеком:
  — Я, мама, сама уйду! До первых снегов…

Мать кидается в ноги дочери, обхватывает их, сквозь слёзы и вой:
  — Доченька, Варварушка… пожалей свою родительницу! Мне и так тяжко такую жизнь тянуть, ночами переживая, вернется ли живым… а у нас полна хата деток. А если меня бросишь, я сразу и помру… пожалей брюхатую мамку! — вскидывает голову, ищет дочкины глаза. — Надо, ладная моя, перетерпеть сердечные болечки. Времечко, оно лечит… — хныкала мать, — видя перепуганные глаза малых детей. — Во сердечном гневу, не надо родненькая ничего решать и делать. Поверь своей мамочки. Недельку поживём, а там и две… а там и будет видно всё правильно. Только молю Богом, не говори таких слов ему, а ещё при его хмельных дружках. Большевики не терпят пререканий… через это, они такие и сильные!..

Мать обняла девичьи плечи, голову прижала к начинающему животу:
  — Твой отец правильный человек, доченька!.. Они кровушку льют свою и пускают врагам своим, чтобы ты родненькая, потом, уже с моими внуками справедливо и счастлива жила в новой стране. Когда мы будем жить все одинаково, без богатых, деля труды и благости поровну. Их вождь, Ленин так их учит. — Пересказывала мать малограмотной дочке, что слышала от ночного мужа. — Ты ещё будешь им гордиться!..
 
Уставшая Варвара, холодно отрываясь от матери, уходя в баню:
  — Убийцами не гордятся, их проклинают!
               
                25.    
               
          В тёмной хате, совсем без света, посреди большой горницы на лавках стоит гроб. Рядом с ним сидит измученная Ганна, облокотившись на матерчатый край. Её сзади поддерживает старшая дочка и пасечник, уговаривая прилечь на кровать, чуточку отдохнуть. Та, не слышит мольбу, своими мыслями живёт. На «родном» что-то говорит старшей, та выходит из избы.
 
  — Иван Васильевич… будет вам столько маяты и усталости со мной. С утра начнется трудный день… приляжте, поспите часок, другой…

Мастер, взял горячую ладонь любимой женщины в свою:
  — Твоё Ганнушка горе, моё горе. Твои слёзы, мои слёзы…

Вдруг послышался храп лошади.
  — Это мне показалось, или явь? — тихо спросила Ганна, ещё не вставая с лавки.
  — Да вроде, конь!

Чёрное тело, тяжело подымаясь, подавая себя к ночи, мелкому окну:
  — Это средний сыночек, наверное, прознал про моё горе, прискакал, родненький. — Сделала ладони лодочкой, стала вглядываться в темноту. — Иван Васильевич, выйдите, пожалуйста, на улицу… гляньте… чтой-то я сослепу не пойму… коника вижу… и там что-то свисает с нём…

Иван, снимая карабин, осторожно вышел в сени, прислушался. Зная коварные приёмы и замашки красных, прослушал тишину, бесшумно вышел в звёздную ночь, готовый выстрелить во всякого кто кинется на него.

Живя в таком нервном напряжении, зная, что ночами властвуют красные бандиты, пасечник продвинулся на улицу. У окна, головой в стекло стоял семейный конь. Иван сразу не разгадал страшную картину, увеличивая ясность в темноте. С коня, зацепившись ногой за стремя, вниз головой свисал руками раскинутый всадник.

Молча, вернулся в хату, ничего не сказал, взял жировой фитиль, поджёг его.
  — За что это ей!?.. — приваливаясь к стене, вниз сползал побледневший мужик, освещая чашкой убиенного, со страшно перерубленной спиной. Красная кровь, при свете была чёрной. Эта чернота залила бока лошади, мертвеца лицо и всё полегчавшее тело. Худые и пораненные руки, свисали плетьми, на грязные пальцы которых, по всей видимости, не раз наступал конь. 

Ганна ещё раз подошла к окну, сложила «лодочку», вгляделась в темноту, поймала фитиля свет, от него тусклую фигуру коня, затылок любимого человека, и слабую освещённость ещё одного тела… но почему-то как-то странно расположенного в воздухе…               
               
                26.

          Медленная тёмная процессия, безутешно волоклась за двумя траурными подводами. Чёрную Ганну, еле переставляющую ноги, под ручки держали чёрные дочки, осторожно вели. Замыкали ход медленные колчаковцы и белочехи, обнажив головы, покойно несли венки и кресты.

Двух сыновей, «красной» и «белой» судьбы, одинаково опустили. Душераздирающие вопли  и поминальные причитания плакальщиц, выворачивали души наизнанку всякому, и иноверцам и своим…

Одинаковой землей присыпали, одинаковые кресты поставили, одинаковыми слезами оплакивая безвозвратные потери. Только одна могила была устелена венками, а другая нет.

Рядом с Петруньей, первый раз открытым видом стоял её чех-жених, благородного форменного вида, внимательно ухаживающий за ней и её посеревшей и сгорбленной матерью в поминальном платке. Осторожный пасечник, крутил опасливой головой, здоровыми глазами осматривая лесную округу, не исключая провокацию красных. 

В последнюю прощальную минуту, мать оторвалась от рук дочек, срывая платок, упала за тёплую ещё землю, тощими пальцами стала сгребать глину, нечеловеческим голосом выть. Местные, зная её, ахнули, увидев висками в дым поседевшую селянку, за одну ночь, превратившуюся в страшную старуху.               
               
                27.

             Ганна, после похорон свалилась, ничего не ела, на третьи сутки, совсем исхудавшая, с глубокими впалыми глазницами, через дочку позвала к себе пасечника.
  — Вот, Иван Васильевич, позвала, чтобы сказать… — У лежачей, невольно задёргались бледные губы, к его ладоням потянулась её. — Израсходовалась я Ванечка, нету больше силушек мне жить. Ножки отнялись, совсем не ходят, ручки ничего не делают… а поле ещё не убрано… сено не сбито… батраков дочкам  нанимать…

Иван ближе подвинулся, стал успокаивать плачущую женщину, много ещё хорошего обещать, перебирая её длинные пальчики. Но, Ганна его не слышала, смотрела в окно, позолоченную осень:
  — Вот, не знаю, беру ли грех на душу, скажи? Вчера был у меня Петрунькин чех, по благородному… стоя на коленке… вот здесь, просил моего разрешения и благословения на брачный союз. А дочка трусиха, знаю, за дверьми стояла, у святого Станислава вымаливала моего разрешения.

Иван, сразу дал добро на согласие, давно предчувствуя логическим умом надвигающиеся страшные времена в Сибири и стране.

  — Завтра они снимаются, уходят к Иркутску. Вот и я думаю, не хочу я быть разрушителем дочкиного счастья. Я не бандит Барсук… я имею сердце. Бедная Варварушка, с горя такую косу отсекла…

Ганна попросила холодной воды:
  — К главному я только сейчас придвинусь, Иван Васильевич. Хочу закончиться, зная, что ты одну мою трудную просьбу выполнишь. На твои умелые руки надежда.

Гость стал укорять больную за грехопадение, сознательно укорачивающуюся себе жизнь. Но это не зацепилось за женское ухо и сердце, наоборот:
  — Иван… я не хочу, младшую муками извести, за немощной ухаживать. Кто её возьмёт такую…

Гость совсем помрачнел, уже понимая серьёзность слов и желаний. Не справляясь с нервами, привалился головой к её ногам, и как ребёнок заплакал.
 
  — Хочу, чтобы ты, Ванечка, выкопал те камни, сделал из них для моих трёх сыночков одинаковые надгробия. На моей далёкой родине, так тянется из глубоких веков. Я, и распятием христовым обойдусь… а сыночки пусть живут вечно в камне.               
               
                28.

          Прошло время, опали листья, грустью и страхом покрылась таёжная сторонка, делая лесных разбойников воодушевлёнными и решительными.

  — Чехи! Чехи, уходят! — загудела деревня, бросившись, кто провожать, кто проклинать, кто, стараясь выменять что-то практичное и нужное для хозяйства, для жизни…

Больше крутилось детей и женщин, пытаясь продать в дорогу какой-нибудь сельхоз продукт или таёжный дикорос. Только капитан Дудников, и дружинники с милицией была грустные, курили, зная наперёд  расклад сил и возможностей. 

Со всего размаху влетела в пропахшую мазями хату заплаканная Петрунья, сразу падая к ногам больной:
  — Не могу я мамочка, такой грех брать на душу… бросать тебя без ноженек. Я с таким грехом не выживу! — громко страдала дочка, не зная как на две половины разорваться, как правильно поступить.

Сильная Ганна, бессонными ночами всё решала, и окончательно увидела свой конец, поэтому ещё раз поцеловала в лоб заплаканную дочку, вручила святым подарком железную иконку святого Станислава, — своей матери — потомственный дар, уже как оберег в чужой стране, совсем другой жизни, где не убивают, не рубят, не палят, мирно живут…               
               
                29.

         Ганна через очередную гостью-посетительницу, тайно позвала к себе местного могильщика. Втискивая безграмотному мужику в грязную руку-лапищу, дорогую монету, попросила молчать. А потом выложила просьбу, от которой отшатнулся крепкий, но недалёкий умом крестьянин.

Ганна ещё одну монету показала:
  — Эту получишь, как выроешь! — Копатель перекрестился, сутуло подался на выход.

Младшая дочка уже собралась идти с батраками на поле, как Ганна окликнула её, попросила запрячь коня, помочь ей взобраться на телегу.
 
  — Проведаю сыночков! — сухо прозвучала женщина, крепко ухватывая длинные вожжи, плашмя валяясь на телеге.

  — А как ты там сама, мама? — не смея перечить, испугалась младшая, затормозившись у подводы.
  — Дай я тебя обниму, моя сердечная, моя самая верная деточка! Посмотрю в твои синие глазки, бездонное небушко. — Ганна повисла на худеньких плечах дочки. Борясь с собой, не разрыдалась, не выказала себя, с силой дёргая вожжи, оживила лошадь и колёса. 
               
                30.               
               
         Через четыре дня, одним лихим и проработанным налётом красные партизаны выбили колчаковцев из центральных сёл, обратив тех в бегство, быстро установив советскую власть на местах, водрузив кумачовые флаги на отдельных хатах-штабах.

Опасная жизнь продолжается, так же собирая в тёмные толпища, забитый народ, больно отрывая его от дел семейных и хозяйственных.

И «эти», под страхом наказания зазывают на 100 %  явку митингов и собраний, чтобы видели и помнили до скончания лет самые главные лозунги победившей силы: «Вся власть советам!» — «Смерть мировому капиталу!» — «Мир хижинам, война дворцам!»

В бывшей хате мельника, убежавшего с белыми, теперь заседает революционный партизанский суд. Председателем единогласно выбран безграмотный Василий Барсуков, на спор — застреливший «меченой» пулей ненавистного ляха. Сегодня у суда, и его грамотного секретаря, отдых.

Барсуков с утра не на поле, — помощником у беременной жены с детьми, он дома. На самом видном месте, в красном углу избы, где ещё вчера висели божьи святыни, висит-стоит его вождь-икона в кепке, с вытянутой рукой, с намерением поджечь весь мир спасительными революциями…

Теперь, что-то жуя за столом, вымучивает очень серьёзный разговор с непокорной дочкой. Та, уже давно выговорилась, всё отцу сказала, зарёванной сидит в уголку бедной хаты, боится, что ремнём по спине пройдётся, из избы навсегда выгонит...

Но грубый лицом и неряшливый видом уставший отец, сегодня добрый душой, ибо эпохальная победа над врагом уже в «кармане», навсегда «застолбив» большевистскую власть в таёжных местах, соглашаясь на достойную должность, уже непререкаемую власть:
  —  Дурнату хочу твою прошибить! — громко чавкая, говорит крестьянин, смахивая крошки со стола, кидая их в рот. — Твоей глупой башке донести, что я во блага подбил твоего шляхтича, чобы в смерть не спутал твою жизнь. Пустоголовая ты щё девка, на далёко не смотришь. Ну, куды ты сейчас бы зь им подалась, а?

Нечёсаная Варвара уткнула заплаканное лицо в колени, не отвечает.

  — С беляками побегли бы, да?.. На муки себя обрести, по тайге, в сыром болоте спать, гнусом заеденная, да? Твои беляки пока до того Иркутску дойдут, их наши мужики сех повыбивают… Ну, пускай, спаслась… выскочили. А дальше куды?.. В Манчжурию, а?.. Чобы этим чужесранцам посуду мыть, или потной подстилкой копейку какую зарабатывать… чобы от недоеду тяжко заболеть, да? А дети пойдут, чо думала твоя башка-сито, а?

Варвара что-то вставляет своё, но уже слабенько, с сомнениями.
 
  — Варька, родная моя кровинка! — закурил сытый мужик, к окну посунулся, присел перед цветком душистой герани, впадая в глубокую революционную задумчивость. — Наступит щё времечко, и скажашь ты родному батьке большое спасибочко, чо от беды спас. Помощницей будешь мне в строительстве самого справедливого государства на земле. Эх, Варюха, знашь, как заживём?.. — пыхнул густым дымом в окно, в ожившую улицу, хорошую погоду.

Прокуренный мужик, вдруг прытко кинулся под кровать, из пыльного ящика извлёк книгу Маркса «Капитал», и затасканную брошюру Ленина.
   
Варвара повеселела, во все зубы рассмеялась:
  — Ты же не умеешь читать?

  Совсем не тушуясь, в ответ:
  — Это самое дорогое у меня, дочка! Ради этих бесценных мыслей великих людей,  — всякой грамоте научуся, и все мои детки грамотке будут обучены. Нам, Варюха, беза грамоты не вытянуть цветущий социализм. Нам только скрытых внутренних вражин надо распознать, и с корнями их вырвать, чобы под ногами не путалися. Как товарищ Файман сказал: У нас очень высокая задача, высотой до той луны! Мы будем строить нового человека! — Рассказчик весело рассмеялся, встал, стал собираться в поле. — Варюха, понимашь, — с нуля! Первопроходцами! А первым — будет прощаться всё! А ты мне всё жужжишь, об ужа мёртвом, о давно гнилом… к которому возврату никогда не будет! — Подобревший отец обнял усмирившуюся дочку, сильно прижал:
  — Доченька, иногда надо сознательно на боль подвинуться, чобы потом свободно жилось, без якоря на дно. А счас давай, собираться, нас спелые хлеба ждут. По дороге я тебе много щё расскажу, что товарищ Ленин говорил, что нас ждёт, и как впереди будет…   

Вышли во двор, Варя ахнула, увидев богатую двуколку посредине покасившегося двора, запряженную в гнедого жеребца.
  — Это же столяра ходок… пана Корныло!
  — Плотник враг! Больше его нет, как и его добра! — рубанул Председатель суда, приятно усаживаясь на удобное пружинистое место, на кожу, в большой обивочный гвоздь.
  — Тять, но он своими трудами стал богатым! Он работал ночами, сынов не жалел. Для нашей избы, как я знаю, делал рамы и двери, — лёгонько возмущалась дочка, удобно усаживаясь рядом с отцом.

Тот шуткой ответил, играя конфискованным бичом. Неопрятным и лохматым «барином», вальяжно выезжал на широкую улицу, на людские глаза, неспешно понукая чужого благородного жеребца. 
               
                31.

              Ранее, как только красные обронили белых, и всей мощью заполонили округу, первым делом бросились искать пасечника, но тщетно. Уже понимая: ускользнул предатель! У его хаты, на бревне, расположились три партизана. Все из местных бедняков.

Один, перевязанный головой, дорезая самодельный мундштук, показывая рукой на полностью «выбитую» хату:
  — Командир хочет на Валевского Мишку написать письмо в волревком, чтобы посмертно как-то увековечить память о нём...
  — Это было вчера, Григорич. Сегодня комиссар очень против. Разобрался. Слишком нечистая семейка. Старший — вражья приблуда. Старшая дочка, с чехом смылась. Мать якшалась с нашим пасечником. Говорят, даже прятала его в своей хате, ведьма!
  — Ведьма, не ведьма! — отозвался самый старший, развалившись на широком бревне, ковыряясь в зубах соломинкой. — Не баба, а сталь! Сколько духу, чтобы калекой сползти с телеги, подползти к глубокой яме, свалиться в неё, и ровненько дождаться там своей кончины.
  — А кто её обнаружил?
  — Могильщик, Никишка Степанов! Чуял рябым носом, для чего нарыл. Ночью туда и поволокся… там и увидел свою законченную работу. А главное то, что коня домой привёл, а он взял и подох прямо на глазах Никишки.
  — Да-а, трудно представить, года не прошло, а шесть свеженьких могилок одного рода. Младшая осталась сироткой… жалко девку…

Ему равнодушно добавили, сплёвывая жирную слюну на ветер:
  — Мачеха мне сказала с утра, вроде умом повелась… ко всем цепляется, спрашивает: где её мамка, где её мамка?


                16 июня 2024 года.