Айка

1 глава

Метель бушевала третьи сутки, завывая длинной волчьей песней. Белая мгла смешала небо с землей, мороз крепчал с каждым часом. Темные воды могучего Енисея, взявшись густым киселем, медленно ползли к океану, смерзаясь огромными плавучими льдинами. Белый месяц вступал в свои права.
- Айка , Айка, - свозь завывания пурги слышался голос старой шаманки Мынунь.
Далеко от чума отходить было нельзя, собрав небольшую охапку сухого валежника, приготовленного с осени, старуха поковыляла обратно. Она была совсем старая, сама давно забыла, сколько лун и солнц жила на этом свете, встречая белый месяц. Еще с утра Айка ушла к реке проверить снасти на налима и до сих пор не вернулась. Подкинув в очаг дрова, бабка сняла с головы резной гребень, прочесала тонкие, совсем седые волосы. Стянула с костяных зубчиков жидкую кудельку и бросила в огонь. Волосинки зашипели, вспыхивая, а шаманка беззубым ртом шептала заговор, быстро повторяла одной ей понятные слова. В чуме запахло жженым волосом. Свернув руки трубочкой, она завыла на тонкую струйку дыма, что поднималась к белому небу через отверстие вверху чума:
- Айка, Айка, Айка!
Пробираясь сквозь густой пихтач, Айка еле тянула за собой нарточки. Так путь был короче да и дует в темнолесье меньше. «Какие они здоровенные, эти русичи, сил уже нет, и куда растут такими огромными», - приговаривала она, упираясь, делая усилие при каждом шаге. Ветер мешал дышать, колючие снежинки ледяными иголками впивались в девичьи щеки. Немного замедлив шаг, она потянула носом, стараясь уловить запах чума. Кружила студеная пурга, сбивая с пути. Айка нюхала воздух, как учил ее отец, всматриваясь вдаль. Кончики губ вздрогнули, устремляясь вверх. «Чум совсем близко, бабушка подкинула хворост», - пробормотала она, поправила на плечах веревку и поспешила вперед. Последние несколько метров были самыми трудными, груз стал невыносимо тяжелым, а ноги заплетались от усталости. Выбиваясь из сил, Айка споткнулась и полетела вперед, прямо на кучу замерзших сохатиных шкур для выделки.
- Айка, Айка! - услышала она знакомый голос, яркая полоска света указывала путь.
- Бабушка, я тут.
- Глупая чылма , где тебя носило? К обеду должна была вернуться, - помогая девочке встать, причитала старуха.
- Бабушка, помоги ему, он там, на нартах.
- Кто это? - всплеснула шаманка руками, оглядывая волокушу.
- Русич, я его у реки нашла, живой он. Замерз, правда, как норза  замерз, -смеялась Айка, впрягаясь в нарты и подтаскивая их к чуму.
Рядом с шаманкой силы возвращались, Айка радовалась, что наконец добралась до дома.
- Зачем он здесь, горе от него придет.
- Человек же, как бросить, живой, - стаскивая найденыша с волокуши, говорила девчонка.
С огромным трудом затащив мужчину в дом, старуха уложила его к самому очагу.
- Отвернись, бесстыдница, раздеть его надо, замерзает, сердце совсем не стучит.
Айка, потупив взор, скинула шубу, шапку, расправив на сучках для сушки. Длинные черные косы упали на спину. Бабка кинула к ее ногам одежду найденыша.
- Раскинь, промерзло все, разве так одеваются в белый месяц. Как пришли эти синеокие, так нет покоя в тайге. Горе несут тунгусам, как острог свой заложили на высоком берегу, так жизни не стало. Мужчин на работы сгоняют, охотиться не дают, лес валят почем зря, духи гневаются. Когда это было видано, чтобы белый месяц пургой начинался? Снегов мало, земля не покрыта, река тужится встать, а сил не хватает. Рыба уйдет, зверь уйдет, как тунгусам выжить? Еще ты притащила его. Глупый как заяц, один ли был?
- Вдвоем, второго белый месяц забрал, - ответила спокойно Айка, садясь к огню. - Рыбу пришлось на берегу оставить, немного было, и ту, думаю, соболь стаскает. Я завтра еще схожу.
- Бросила его у реки? Зверь придет, росомаха пакостить станет, говорю, горе от них.
- Как отец учил, в майну спустила, огромный как медведь, старый как седой лось, лицо волосами покрыто, точно лешак. А этот длинный, как молодая сосенка, но тяжелый валун, еле утащила, - весело рассказывала Айка.
- Молчи уже, стрекочешь сорокой. Смотрю на тебя и все уразуметь не могу, почему со всего рода тебя духи выбрали, озорства в тебе как в белке. И какая с тебя шаманка?
Айка удивленно пожала плечами, она уже не первый раз слышала такие суждения от старой Мынунь. Шаманка рода три года назад, после летнего камлания, указала на нее: «Она избранная, духи выбрали ее». Родители без сожаления передали ребенка старухе, пятая дочь в семье, лишний рот да еще непоседа. Слушать мать и заниматься женскими делами - это было не для Айки, она целыми днями пропадала в тайге. Просилась с отцом и братьями на охоту, строгала копья, готовила стрелы. В стойбище только и слышали:
- Айка, Айка!
Поев из котелка рыбной похлебки, она взглянула на бабку, та теребила из берестяных коробов травки, пришептывая и складывая их рядом на шкуру.
- Смотри внимательно, это белый боровой мох от лихорадки, это волчья ягода от всякой телесной хвори, она силы дает, дягиль кашель унять, клюква силы вернуть, лист березовый для жизненных соков, вот сюда все и снегом присыпь. Да не торопись, дело не любит суеты.
Айка давно училась шаманству, стараясь запомнить все, что говорила бабка. Она готовила ее к обряду посвящения, что должен пройти весной в день равноденствия. Подхватив котелок с травами, девушка вышла из чума. Метель почти стихла, выяснив черное небо, полное ярких звезд, огромная желтая луна висела над чумом. Захватив пригоршню снега, уложила поверх сухих трав, потом еще одну и еще, бережно придавливая. Перед дверью Айка подняла голову к небу и посмотрела на ночное светило.
- Блестит как хариус, большой хариус, - улыбалась она.
- Айка! - услышала она окрик старухи. - Айка, ты где опять?
Откинув шкуру, девчонка вошла в чум.
- Поставь на камень к огню, да подвинь колоду к середине, ночью тлеть будет, холодает, спать надо.
- А он как? Греть его надо?
- Я на него морок напустила, до утра не очнется. Спи, выдумала еще, греть.
Айка, забравшись под медвежью шкуру, смотрела сквозь ресницы на русича, что лежал у самого очага. На его бледном лице плясали тени от очага. Для Айки он был совсем другим, чем мужчины ее племени. Высокий, крепкий, с длинными ногами и руками, густые, цвета сухой травы, волосы до плеч, белая кожа, тонкий прямой нос и небольшая борода и усы, темные, с рыжиной. У тунгусов же бороды редкие, усы почти не растут, а волосы мужчины плетут в косы, отец и братья невысокие, коренастые, на коротких ногах. Она и сама немного выше отцова копья, тощая как ветка ивы. Глаза как щелки, и это очень красиво, злые духи через глаза в душу лезут, а у Айки глаза узенькие, так что ни один дух не проникнет. Богатство девушки - волосы, черные, длинные, почти до колен, две косы как два сложенных крыла. И кожа ровная, цвета темной глины. Айка нравилась себе, когда гляделась в воды реки Енисей. Родители надеялись на скорых сватов с севера и богатые подношения за дочь, а тут Мынунь выбрала ее. Шаманка не выходит замуж, посвящая себя служению духам. Старая Мынунь совсем дряхлая, ей уже тяжело держать род, нужно было быстрее готовить Айку к посвящению. Духи требуют новых подношений, новой крови, а идти до места силы далеко, дождутся весны и тронутся в путь старая и молодая шаманки.
Наблюдая за чужаком, Айка уснула, ресницы ее вздрагивали, руки и ноги от дневного напряжения то и дело дергались, расслабляясь. Она проснулась от громких стонов, Мынунь растирала мужчине ноги медвежьим жиром. Он то поднимал голову, издавая непонятные звуки, то сжимался, закрывая руками лицо, стонал.
- Терпи, кукша , пальцы отлетят, сильно тереть надо, чтоб кровь пошла, - грозила шаманка кулаком.
- Помочь, бабушка?
- Помоги, отлей из котелка настой и дай этому безголовому, в такую погоду на реке, - бранилась шаманка, натирая. - Лодка с ними была?
Девчонка покачала головой:
- Нет.
Русич что-то говорил, по голосу было понятно - бранится.
- Чего говорит-то? - спросила Айка, оглядываясь на гостя.
- А мне почем знать, на своем языке чего бормочет, ругается гирку .
Айка рассмеялась, русич замолчал, злобно зыркая на девчонку. Вырваться, встать он не мог, шаманские чары не пускали.
- Пей, норза, глупый норза, если бы не я, росомаха глодала бы твои кости, а ворон глаза бы клевал, - дразнила Айка.
Напоив его из глиняной кружки отваром, Айка ткнула парня в глаз пальцем. Русич отдернул голову, закричал.
- Мынунь, как они живут с такими глазами, злые духи высасывают их души, как пиявка кровь?
- Замолчи уже, сорока, иди к реке, солнце пока до деревьев не достало, без рыбы загубим его. Болезнь уже берет в полон, уже хворый он. Иди, сорока.
Айка брела к реке, любуясь мерцающими на утреннем солнце снежинками, сплошь покрывающими молодые пихты и ели. Она думала о странном человеке, которого вчера спасла у реки. Большой, сильный и такой крикливый, шумный, как звери по весне. Тропу после вчерашней метели совсем занесло, и брести в иных местах пришлось по колено в снегу. Второпях Айка не надела лыжи. Майну долбила тяжело, опасаясь увидеть вчерашнего утопленника. Оглядываясь по сторонам, достала снасти, выпутала рыбу, скидывая ее в короб, что вчера оставила под елью. Взгромоздив поклажу на спину, пустилась в обратный путь. Зимний день быстрый, солнце слепило глаза, играя в верхушках вековых елей. Две полукруглых радуги обнимали светило словно варежки и берегли яркий красноватый диск от людей. «Мороз будет», - вытягивая ноги из снега, подумала Айка и прибавила шаг. Заячьи следы петляли среди елок, вот скидка, дальше опять петля, вот лежка, заяц ночевал. Ушастые натоптали целые тропы.
- Все истоптали мунрукан , отец бы петли поставил, давно мясо не ели, - изучая следы, бормотала Айка.
В чуме было тихо, Мынунь дремала у очага, опершись на один локоть, русич спал. Айка, отодвинув шкуру, пустила холодные клубы воздуха, старуха открыла глаза, вопросительно взглянула на девчонку. Айка кивнула. Выложила из короба двух хариусов, потом, помедлив, бросила еще одного. Шаманка одобрительно качнула головой. Остальное в коробе Айка вынесла на мороз, забралась на лабаз, плотно закрыла короб, спрятав от зверья. Ели долго, содрав с мерзлой рыбы шкуру, ждали, пока немного растает. Бруснику в медвежьем жиру Айка любила, вкусно, сладко, бабка разрешала несколько ложек после рыбы. А больше всего она любила кедровые орешки, но их ели редко, только на духовы дни . «От ореха брюхо растет, и лень человека морит», - твердила Мынунь. Основное питание - это рыба, какая попадет в силки: хариус, ленок, чир, сиг, осетр, стерлядь, щука, налим и мелочь. Айка ела рыбу, но больше любила мясо, особенно зайчатину и глухаря. Как ее отдали старой шаманке, мясо было редко - духи не любят чужую кровь. Бросив в огонь кости, Мынунь встала и, еле разогнув спину, пошла к выходу.
- Я скоро, а ты рыбой его накорми и отвар дай.
Айка молчала, испугано глядя на старуху, а та, сдернув с сучка шубу, вышла из чума. На закате она всегда уходила говорить с духами, часто брала с собой Айку, учила. А сегодня оставила с найденышем. Айка толкала парня долго, пока он не открыл глаза.
- Есть надо, - положила ему в руки очищенного и чуть подтаявшего хариуса.
Он смотрел на нее синими глазами, не понимая, чего она хочет.
- Есть, есть, - показывая то на рот, то на рыбу, твердила она.
Парень сморщился, показывая всем видом, что не будет, положил рыбу на камень у очага. Его голые руки, грудь смутили девушку, она закричала, отворачиваясь:
- Ешь, давай, глупая кукша!
Вскочив, Айка сняла с сучка высохшую рубаху и бросила парню. Он что-то говорил, а она вспоминала научения Мынунь, как защититься от дикого зверя, шептала один заговор за другим. Позади нее вставала огромная тень, заслоняя очаг, в ужасе Айка обернулась. Перед ней в одной рубахе почти до колен стоял русич. Белый, огромный, как холодный дух из древних легенд, что рассказывала мамка в ее детстве. Он шагнул вперед, скалясь и что-то говоря, от страха Айка схватила длинную жердь, что подпирала край полога и, что было сил, ударила парня по голове, он пошатнулся и повалился на шкуры. Прижав руки ко рту, она присела рядом, стараясь понять, жив ли он. Русич открыл глаза, огромная красная шишка медленно появлялась на его лбу. Нащупав рядом жердь, Айка погрозила ему.  Мужчина зажмурился, покачивая головой, мол, не надо, я все понял. Она принесла кружку с травяным отваром, сунула ему в руки и показала, грозя, чтобы ложился на свое место. Рыба так и осталась на камне очага.
С вечера болезнь взяла парня в плен, он метался и бредил всю ночь, звал кого-то, кричал. Айка все время провела рядом, терла его снегом, поила отваром. Только на рассвете он успокоился, весь мокрый, и уснул.
- Бабушка, белый месяц заберет его?
- Лучше бы забрал от беды, неспокойно мне, горе принесет. Духи гневаются, не хотят помогать. Чужую землю забрали, острог рубят, не свое берут, чужие они здесь.
- Страшные они такие, белые, большие.
- Неси снега, воды топить больше надо, отвары разные сделаем.
Кашель бил тело чуть живого русича. Айка, приподняв голову, заливала ему рыбную похлебку, травяные настои, терла медвежьим салом. Болел он долго, почти две луны, вымотав женщин бессонными ночами.
- Мынунь, помоги ему, прошу тебя, - умоляла Айка, глядя, как русич исходит потом, кашляет и сохнет с каждым днем.
- Хилый он совсем, не придут предки ему помогать, не наш он, - зло отвечала бабка и недовольная уходила из чума.
Он почти не открывал глаза, белый как снег в туесе, что только принесла Айка. Треснутые в кровь губы уже не издавали ни звука, лишь по еле слышному дыханию можно понять, что еще жив. Долго смотрела Айка на русича, и настолько ей стало жаль его или себя, что так долго ходила за ним без толку. «Нипочем не умрешь, я сильнее тебя, белый месяц», - словно уколола ее мысль. Она выскочила из чума, оглянулась по сторонам. Старой Мынунь нигде не было. Прихватив большую охапку хвороста, Айка вернулась в чум. Тщательно вымыла снегом лицо, руки, сняла с себя дудику , быстро надела шаманскую нел , поверх шаманский кафтан Мынунь, на голову авун . Сняла с крюка шаманский бубен, открыла туес с нужными травами, откинула шкуру с тела русича и начала обряд, подкинув в очаг хворост.
Ритмично притопывая, она ходила вокруг больного, постукивая в бубен и  исполняя шаманское пение, так, как учила Мынунь. Айка бросала в огонь травы, дым поднимался серыми клубами, медленно заволакивал чум. В голове вещали сотни голосов, словно вселились в нее сотни духов. Она прибавила шаг, удары в бубен стали громче, ритмичней и чаще. Еще и еще кидала она нужные травы в почти потухший очаг, продолжая обряд. Айка почти ничего не видела и не слышала, только свой голос и ритм бубна. «Ай, ай, ай….мхнааа, мхнааа, мхнааа,… оооооояг», - обрывала она резко понятное только ей.  Впав в такое состояние, которого никогда до этого не испытывала, она почувствовала, что ее тело и разум слились с его болью, впитывая в себя. Перед ее глазами метались алые всполохи костра, белое лицо найденыша с широко раскрытыми синими глазами и ее необыкновенная, всепоглощающая жажда исцелить его. Айка билась в шаманском трансе, громко ударяя в бубен, пока не упала без сил рядом с ним. Русич резко вздыбил грудь, глубоко вздохнул и лишился чувств.
Мынунь уже издали почувствовала запах шаманских трав, с трудом поднявшись с шаманского камня, она поспешила в чум.
- Айка - хайыр , духи не простят, ой, горе, горе, - опираясь на большую палку, причитала шаманка, поторапливаясь.
Откинув полог-шкуру, она зашла в чум. У очага в легкой дымке без чувств лежали Айка с бубном в руке и русич. Старуха подняла шаманский бубен, что-то долго шептала, потом повесила на место. Стащила с Айки свой кафтан, вернула на место.
- Ой, хитрая хайыр, а ведь духи послушались ее, послушались без посвящения. Сильная будет шаманка, - довольно шептала Мынунь, перевернув Айку на спину и прикрыв шкурой.
Русич задышал ровнее, кашлял зычно, отплевывая накопившуюся болезнь. Спала Айка почти сутки, силы медленно возвращались к ней. Мынунь сидела у очага, топила снег, дремала, подкидывая дрова, поила травами больного. Девчонка открыла глаза и посмотрела на старуху, боясь наказания.
- Живой твой гирку, дышит, теперь не уйдет в мир вечного снега.
Айка, довольная, выдохнула и закрыла глаза. Еще несколько дней она чувствовала себя совершенно опустошенной и разбитой, но шаманка не давала ей спуску, отправляя то за рыбой на лабаз, то за дровами и снегом. Насилу передвигая ноги, девчонка делала работу, не смея перечить старухе. Русич стал лучше пить отвары, ел и через неделю даже садился, наблюдая за женщинами. Он больше молчал, и только когда уходила Мынунь, что-то пытался объяснить Айке.
- Я Федор, Федор, - показывал он на себя рукой.
Девчонка молчала, она размачивала камус, готовя его к выделке. До дня весеннего равноденствия нужно сшить себе новый кафтан, что станет ей обрядным. У каждой шаманки был свой неповторимый орнамент на одежде, а вышить его должна она сама по всем правилам, с заговорами и обрядами. Зубы разных животных, обработанные деревянные бусы, перья птиц, волосы из конского хвоста - все идет на вышивку, каждому предмету свое место. Уже скоро Айка станет шаманкой и начнет служить своему роду.
- Поговори со мной, ты Айка?
Услышав свое имя, она подняла на него глаза. За это время Айка совсем перестала бояться его и даже чувствовала в душе какую-то необъяснимую щемящую тоску, что он скоро уйдет. Его глаза уже не казались ей такими большими и некрасивыми, а к светлым волосам и коже она привыкла, порой сравнивая с собой и улыбаясь.
- Айка, - показала она на себя. - А ты?
Парень заулыбался, довольный, что наконец достучался до девчонки.
- Федор, - стукнул себя в грудь. - На воздух, хочу на воздух, - показал он ей на полог.
- Сбежать? Я вот тебе, дохлый норза, - погрозила Айка кулаком, нащупывая полено.
- Не надо драться, я подышать, - показывая на грудь и глубоко вздыхая, сказал Федор.
Айка рассмеялась, поняв, чего он хочет. Сняла с сучка и бросила ему одежду, достала из дальнего угла большие унты и меховой капор, оставленный заезжим охотником. Попытавшись натянуть обувь, Федор улыбнулся, показывая, что обувь слишком маленькая. Айка долго копалась в углу чума, пока нашла онучи Федора. Собравшись, они вышли на улицу. Вечернее солнце багровыми красками разрисовало небо на горизонте, верхушки елей. Тяжело дыша и щурясь от дневного света, мужчина присел на край поленницы, после тяжелой долгой болезни силы с трудом возвращались к нему.
- Сейчас бы щей, - прошептал он.
Айка протянула ему горсть мороженой клюквы, сама забрасывая в рот несколько ягод.
- Вкусно, - восторженно говорила она, глядя на сморщившего нос Федора. -Вкусно, клюква, ешь.
Федор жевал, после сырой рыбы и пресной несоленой рыбной похлебки, горячего медвежьего жира с горькими травами ягода была как раз кстати.
Болезнь понемногу начала отступать, парень выходил на улицу под присмотром Айки. Они много разговаривали, каждый на своем языке, смеялись. Старая Мынунь злилась, часто забирая Айку с собой к шаманскому камню, отправляя на реку, бранилась, нахмурив лохматые брови.
- Глупая векша , нельзя шаманке так смеяться с мужчиной, говорить много, духи гневаются, накажут, - грозила палкой Мынунь.
Айка молчала, опустив голову, она не хотела это слушать, ее сердце замирало от нахлынувшего чувства, когда они с Федором оставались вдвоем. С ней это было впервые, ни один мужчина ее племени не вызывал в ней таких эмоций и душевного трепета. Он учил ее русским словам, и она уже много знала. «Мама, тятька, небо, солнце, рот, глаза, нос, день, ночь, пойдем, рыба, дом», - и еще, которые она силилась запомнить, но пока у нее получалось плохо. Федор помогал принести снег, дрова, просил старуху разрешить идти с Айкой за рыбой. Бабка, не понимая, чего он хочет, грозила палкой и злилась, шепча ему что-то вслед беззубым ртом.
Весна пришла в полдень с ярким солнцем, искрящимся снегом и наледью на пологе у входа в чум. От ярких теплых мартовских лучей шкуры, покрывающие чум, парили, медленно высыхая после долгой зимы. Тайга оживала щебетанием птиц и редкой капелью. Федор совсем окреп, он забирался на лабаз за рыбой, ставил недалеко от чума петли на зайцев. Мясо шаманки не ели, готовясь к обряду, Мынунь хотела накопить больше сил в дорогу. Федор несколько раз украдкой сбегал с Айкой к Енисею. Он стоял на заснеженном берегу и долго смотрел на другую сторону реки. Там его дом, на высоком берегу стоял енисейский острог, которому было уже почти сто лет.
- Айка, а где дядька Прокопий, что был со мной? - как-то спросил Федор.
- Его белый месяц забрал в земли вечного снега, - ответила девчонка, согревая руки после ледяной воды.
Федор молчал, понимая, что его ждала та же участь. Маленькая тунгусская девчонка спасла ему жизнь, притащив в чум, ходила за ним три долгих холодных месяца. Он чувствовал ненависть, исходящую от старой шаманки Мынунь, чувствовал физически, кожей. «Почему она спасает меня? Ведь тунгусы упрямый, злобный народ, дикари. Айка совсем другая, она добрая и веселая», - думал Федор иногда, глядя на очаг в чуме, на старуху с костлявыми, высохшими от времени пальцами.
Тунгусы не могли смириться с пришедшими в их земли чужаками. Племена кочевали дальше на север, оставляя обжитые места. Казаки отвоевывали новые земли, ставили остроги по всему течению Енисея. Рубили церкви, стараясь обратить местные племена в христианскую веру. Оставляя родные места, тунгусы возвращались редко, лишь на места силы, где проводили обряды защиты, камлания. Русичи, не понимая их веры и традиций, беспощадно уничтожали капища, требовали с племен ясак пушниной.
Федор смотрел, как Айка ловко вытаскивает стерлядь из снастей, бросает рыбу в берестяной короб. Маленькая, в меховом дудике, расшитом бусинами и кусочками меха и кожи, она кажется ему таежным горностаем, такая же ловкая и быстрая. Большая шапка-капор то и дело падала ей на глаза, алой от воды и мороза рукой она поправляла волосы. Невольно Федор любовался спасительницей, начиная понимать, как больно ему будет расставаться с ней. Алые щечки и маленький носик-пуговичка подпрыгивали, когда она заливисто смеялась у реки, где их никто не мог видеть. От каждого неловкого движения Федора Айка приходила в детский восторг. А когда он неправильно выговаривал тунгусские названия животных, птиц, девчонка хохотала в полный голос, заливисто, до долгого эха.
- Глупая кукша, глупый, - прибавляя шаг, бежала на лыжах Айка вперед.
- Постой, Айка, поймаю… Айка!
Федор старался догнать девчонку, она мелькала между елок как белка. Путаясь в снежных еловых лапах, парень падал, притворяясь раненым. Она возвращалась, подкрадываясь как молодая рысь, нюхала воздух. Запорошенный снегом, лежал он вниз лицом, только большой короб торчал из пушистого сугроба.
- Вставай, не пугай меня, - звала Айка, подходя совсем рядом. - Федор, Федор!
Парень молчал, почти не дышал, притаившись. Со страхом подскочив, она старалась перевернуть его, боясь, что болезнь могла вернуться к нему. Обхватив девчонку огромными руками, он валил ее на себя и ласково глядел, улыбаясь только краешком губ и силясь понять, что в ее душе.
- Кто глупая кукша, а?
Федор потянулся, медленно касаясь носом ее носа, смотрел в глаза так нежно, что по Айкиной спине пробежал озноб. Резко вырвалась она из его рук, отряхивая снег.
- Пусти, нельзя так. Не делай так больше.
Не оглядываясь, она бежала к чуму, долго обнимала сосну, ожидая его, боясь выдать свои чувства. Мынунь ругалась, пообещав через три дня выпроводить Федора домой.
- Пора ему, здоров, дойдет, - весь вечер твердила она. - Ой, беда будет, если запоздаю, - не унималась старуха, собираясь и повязывая расшитый фартук. - Сегодня идешь со мной к шаманскому камню, возьми с собой траву, ту, что в узелке на сучке у бубна, да хворосту побольше.
Айка понимала, что все это неспроста, шаманка давно злится, а значит, задумала что-то нехорошее. Обморочит Федора так, что забудет он Айку и не вспомнит. Собрав все необходимое, уже под вечер женщины направились на капище. Ждали, пока взойдет луна, огромная, желтая, как стерляжий жир. Айка развела костер, сложила на шаманский камень куски принесенной стерляди, ягоды калины и клюквы. Мынунь подожгла пучок травы и, окуривая девчонку, начала обряд. Айка внутри всеми силами сопротивлялась, тому, что хотела сделать шаманка, прикусила губу в кровь. Дочитав, старуха повалилась без сил.
- Мынунь, бабушка, что с тобой?
- Завтра проводишь его до реки, покажешь дорогу и возвращайся. Через пять дней в дорогу пойдем, чум собирать надо, я братьев твоих позвала. К большому камню пойдем, посвящение скоро, духи зовут, а путь неблизкий. Силы мои уходят, дожить бы.
Айка промолчала, ее сердце сжалось, в голове стоял образ Федора, когда там, в лесу, он прикоснулся к ней. 
Ночью Айка не спала. Они лежали друг напротив друга, глядя в глаза через пламя прогорающего очага. Мынунь похрапывала, она спала, почти сидя и наклонившись на скомканную медвежью шкуру. Айка плакала, давно она не чувствовала такой боли, как сейчас. Даже когда ее выбрали духи, и она ушла жить в чум к шаманке, оставила семью. А сейчас душу сжигали тысячи огненных стрел. Она не могла закрыть глаза, боясь потерять облик любимого. А он, не подозревая о том, что будет завтра, смотрел на Айку и что-то шептал. 
Ее мир - это чум и служение своему народу, она не должна любить. Она принадлежит роду, духам. Они - ее хозяева и она будет всю жизнь жить по их законам, освободившись от всего земного. Она, Айка - тунгусская шаманка, самая чистая и сильная в роду. А он человек другого мира, страшного и непонятного, он враг, захвативший ее землю, - говорил ей внутренний голос. А душа слушать не хотела, рвалась навстречу новым неизвестным чувствам.
Не дожидаясь рассвета, Айка встала и вышла из чума. Мороз крепчал, весенние утренники в Сибири бывают очень холодными. Снег под ногами шумно скрипел, предательски оповещая лес об Айкиной прогулке. На огромной ели белка фыркала, пугая раннюю гостью.
- Векша, не трону я тебя, что мне делать, скажи? – белка, замерев на еловой лапе в первых лучах солнца, смотрела на Айку, словно понимая ее беду.
Мороз щипал щеки, затягивая ресницы инеем. Она глядела на восток, туда, где рождается солнце. Словно огромный красный медведь выбирается из берлоги, выпрямляя спину, окрашивая горизонт пурпуром. Айке было невыносимо плохо, хотелось выть как полярная волчица, задрав голову.
- Айка! - окликнула ее шаманка, приоткрыв полог. - Дров неси, очаг гаснет, где ты ходишь?
Набрав охапку березовых дров, она поспешила в чум. Бросила тонкие поленья в еще горячие угли, поковыряв палкой. Танцующие искорки запрыгали по березовой коре, вспыхивая и освещая чум.
- Вот, положи ему в туес мяса вяленого и рыбы, дорога неблизкая, к вечеру только доберется, если поторопится. А ты до угора его проводи, туда, где острог видно. Да иди как заяц, чтобы вернуться не смог. Поняла ли?
Айка кивнула. Федор спал как ребенок, свернувшись на шкуре калачиком.
- Поднимайся, - толкнула его шаманка палкой.
Парень открыл глаза и резко сел, не понимая, что происходит. Старуха редко говорила с ним, все больше зло зыркала глазами-щелочками.
- Попей травы с ягодой и собирайся в путь.
Айка принесла с улицы деревянную плошку с ягодой в медвежьем жиру, налила горячего травяного отвара. Ели быстро, шаманка торопила.
Шли скоро, Федор несколько раз пытался расспросить, куда они так спешат. Айка молчала, плотно сжав губы. Она забыла наказ старой шаманки путать дорогу, шла прямо к Енисею. Скатившись с высокого угора, направилась на юго-восток, туда, где когда-то было стойбище ее рода. Бабка Мынунь часто рассказывала ей историю, что ей когда-то говорила ее бабка: «Причалили к высокому берегу Иэнэсъесъ чужаки да так и остались. А за ними через год еще и еще, начали тайгу рубить, дома строить, тунгусов притеснять. Себя казаками звали, русичами, а тунгусы их синеокими назвали».
- Айка, куда мы, майны ниже по течению, - не унимался Федор, еле поспевая за девчонкой.
Она почти бежала, отпыхиваясь белым паром. На бескрайнем белоснежном речном просторе ее хрупкая фигурка казалась движущейся песчинкой. Федор отставал, задыхаясь на морозе.
- Айка, Айка! - кричал он вдогонку.
Она была далеко, казалась маленькой черной точкой впереди. Только к обеду догнал он неугомонную Айку. Она сидела на огромном корне, торчащем изо льда. Ее капор заледенел, брови и ресницы покрылись белоснежными снежинками.
- Куда мы пришли? - стараясь отдышаться, спросил он.
Айка молча указала рукой на противоположенный берег.
- Там дом твой, иди!
Федор развернулся и долго смотрел на город, что темнел на высоком берегу.
- А ты? - вдруг тихо спросил он.
- А я шаманка, мне туда нельзя, - ответила она. - Иди!
Он стоял, глядя на нее, не сумев сделать и шага вперед.
 - Иди, тебе пора, река бывает злой, смотри, полыньи и трещины. Иди!
Он молчал, не отрывая взор от плачущей Айки.
- Иди! - что было сил закричала она, голос эхом полетел по белоснежным просторам реки.
- А ты? Как же… Как я без тебя?
- Иди, - уже тихо сказала она, медленно присев на корточки, закрыла лицо руками. - Иди…
- Я тебя в жены зову, пойдешь? - протянул Федор руку.
- Нет, - она сорвалась с места и побежала, шоркая по лыжне, размахивая руками.
Он остался стоять, глядя ей вслед. А она бежала и бежала, не оглядываясь.
- Айка! Айка, я люблю тебя, глупая Айка! – громко закричал Федор.
Девчонка замерла на месте, секунда, две и вот она уже мчится ему навстречу. Обнявшись, они стояли на ледяном Енисее, она шептала ему что-то на тунгусском языке, а он прижимал ее как самое дорогое, что могла подарить ему жизнь.

2 глава

С первыми сумерками Федор с Айкой вошли в город. Айка глазела по сторонам, открыв рот. Впервые она видела дома, сделанные из огромных бревен, кирпичные трубы дымом цеплялись за темное небо.  Она не понимала, зачем людям такие большие, высокие чумы. Ее мысли перебивали одна другую: «Наверное, эти русичи живут всем племенем в одном чуме. Как же они топят очаг и греются, так много людей у одного костра?» Санный путь блестел под лунным светом, указывая путь. Ей все казалось очень странным и страшным. Вцепившись в руку Федора, она жалась, как напуганный бельчонок, готовый сорваться с места и прыгнуть на ближайшую сосну. Вечерний перезвон церковного колокола заставил Айку присесть и зажать руками уши. Звук пищали она слышала однажды и видела, как после этого огромный лось рухнул с ног замертво.
- Айка, не бойся, это колокол, идем уже близко, - придерживая на плече ее и свои лыжи, успокаивал Федор.
- А я и не боюсь, - ответила девчонка, озираясь по сторонам.
Федор завел Айку на большой двор, впереди был дом со светящимся окном, высокое крыльцо под навесом, дверь с медной ручкой. Оставив лыжи у порога, он тихонько постучал, открывая дверь.
- Кто там полуночничает? - услышали они зычный бас.
- Батя, это я, Федор.
Айка пряталась за спиной любимого, боясь, что ее увидят первой.
- Сынок, сыночек мой!
Дородная женщина в исподней рубахе и яркой шали на плечах выскочила навстречу путникам. Следом с лампой в руках шел крупный мужчина с окладистой рыжеватой бородой. Не переставая, Айка шептала бабкины учения защиты от злых людей. Эти огромные шумные люди казались ей великанами из мира духов.
- Сыночек мой ненаглядный, я все глаза проплакала, думали, что дикие звери тебя задрали, река приняла в объятия, сгинул ты навеки… - причитала женщина, повиснув у Федора на шее.
- Полноте, маманя, живой я, - говорил сын, немного смущаясь. - Живой, чего блажить попусту.
Женщина не унималась, целуя сына в заросшие бородой щеки.
- Ну и правда, мать, охолонись, дай и мне на сына глянуть. Слава богу, не осталась наша семья без наследника, не зря новый храм задумали во славу Богородицы, девы нашей. Мать, ну и впрямь, охолонись, возьми лампу, что ли.
Отец обнял сына, похлопывая его по спине, трижды расцеловав в щеки по-отечески. Мать, придерживая лампу, глядела на Федора с неописуемым восторгом.
- Ну, что мы в пороге, кормить чадо треба, - пробасил отец. – Радость ноне в доме, сынка воротился. Говорил я, чувствует родительское сердце. Живой!
Федор снял полушубок, капор, отдал стоявшей рядом девке, что пустила слезу.
- Мамка, батя, познакомьтесь, это жена моя - Айка, - выводя девчонку на свет, проговорил Федор.
Родители молчали, удивленно разглядывая маленькую тунгуску.
- Здоровья вам! - кланялась многократно Айка, говоря, как учил Федор, не зная, правильно иль нет.
- Какая такая жена, а Алена, дочь Никанора? Ведь сватать к Пасхе собирались? Чего это, отец, а? - не унималась мать, остолбенев.
- Айка мне жизнь спасла, выходила меня.
- Ну, дай ей денег или чего там они любят, платочек цветной подарим, бисера на унтайки и кафтан и пусть идет. Федор, сынок, так нельзя, - не успокаивалась мать.
Айка смотрела на родителей, с трудом понимая смысл сказанного, растерянный вид матери еще больше пугал ее.
- Мама, ты меня не слышишь, жена это моя и я люблю ее, - твердо ответил Федор, взяв Айку за руку. - Страсть как есть хочется.
- Люблю, люблю, - вторила Айка, кланяясь.
- Ну, Авдотья, все потом, поди, корми сына, - буркнул хозяин и прошел вперед.
Федор усадил девчонку на длинную скамью и сам сел рядом. Девка, что прислуживала в доме, запалила свечи и поставила на стол корзинку с хлебом, накрытую рушником, деревянную плошку квашеной капусты, густо посыпанную мороженой брусникой, головку чищеного лука и большой чугун томленых в печи пресных щей. Федор, открыв крышку, громко втянул в себя кислый аромат и, смачно крякнув, потянулся расписной ложкой.
- Щи, - сказал он, зачерпывая почти до дна, вытягивая хороший кусочек вареной репы. - Наскучался я, батя, по кислым мамкиным щам, спасу нет.
- Так щи-то, сынка, ныне постные, пост на исходе, святое воскресение скоро, - досадовала мать.
Айка сидела, прижавшись к нему боком, не понимая, как он может есть эту странную пищу, так ужасно пахнущую. Федор уплетал ложку за ложкой, причмокивая, большой кусок поджаристого хлеба исчез за мгновение.
- Айка, вот твоя ложка, - наконец вспомнив про девушку, сказал он. - Ешь, это вкусно, вот хлеб, попробуй!
Мать, укутавшись в шаль, сидела напротив, не сводя взгляд с сына, радовалась его аппетиту.
- Оголодал, соколик, ой, оголодал, схудал, бедненький, одни глазищи на морде, - шептала женщина, не замечая невестку. - Чего ж ели-то там?
Айка взяла кусочек хлеба и поднесла ко рту, осторожно принюхиваясь. Пахнет хорошо, только необычно, тунгусы хлеб не едят, только то, чем тайга да река кормит. Откусив кусочек, она долго жевала, стараясь понять вкус, но пристальные взгляды матери еще больше смущали ее.
- Айка, черпай щей-то с мороза, - довольный, сытый улыбался Федор. –Напрели, густые, сытные, капуста в самый раз, - ухватив капусту рукой, приговаривал он.
Айка робко зачерпнула из чугуна щей и насилу проглотила. Вкус был отвратительный, кислый, соленый, точь такой, как у прокисшей шкуры, и пахнет так же. «Как они это едят?» - стараясь не морщиться, подумала Айка и вспомнила вкусного хариуса, что положила Мынунь им в дорогу. Квашеную капусту и белую, резко пахнущую луковицу пробовать не рискнула. Она быстро доела кусок хлеба, запила травяным чаем, что поставили на стол, и положила руки на колени. Федор молчал, облокотившись о бревенчатую стену, дремал.
- Феденька, стелить-то вам вместе? Иль до свадьбы обождем? – тихо спросила мать. - Негоже до свадьбы, чай, не дикий народ. А она веры-то какой? Небось, как басурмане, жуков едят.
- Мамка, я на печку, а ей у меня постелите, завтра все в подробностях обскажу.
Федор встал, проводил Айку до своей кровати, как раз за печкой, в маленькой комнатушке с окном и полатями. Убрал лишние подушки, стеганое покрывало. Тяжко выдохнув, откинула одеяло, показала мать рукой Айке на постель.
- Тута покамест ложись, господи помилуй, разве можно так! Ну, сущая бусурманка.
Скоро в комнате стало совсем темно, только тусклый месяц повис за окном. Стянув с себя тяжелый кафтан, унтайки, Айка села на край постели. «Как мягко, прямо как на свежих пихтовых ветках после переезда», - думала она, вспоминая, как отец рубил много пихтача, устилая ветками чум, чтобы сверху постелить шкуры. Было непривычно тепло, даже жарко, как же можно уснуть, когда эта белая стена так греет, словно солнце в зеленый месяц. Протянув руку, она потрогала край печки и отпрянула со страхом. «Как тут все непонятно, очага нет, как спать в такой жаре? И зачем столько всего, когда трех медвежьих шкур вполне хватает», - думала Айка, прикрывая веки. Усталость и тепло совсем сморили ее. Свернувшись калачиком, подложив под голову кафтан, она уснула на полу рядом с кроватью.
Проснулась Айка от негромкого смеха, в дверях стояла девка, что прислуживала в доме, и хозяйка. Они смеялись, глядя на спящую девчонку. Рассвет только-только пробивался сквозь маленькое, расписанное морозом, оконце.
- А я тебе не поверила, Грунька! И впрямь на полу, вот ведь забава, хоть людям показывай вместо скомороха. Чего люди в городе скажет, какую зверушку с лесу Федор притащил, засмеют.
- Ваша правда, Авдотья Федоровна! - смеялась девка, утираясь краем платочка.
Айка соскочила в страхе, прижавшись спиной к белой печной стене, схватив кафтан. Авдотья Федоровна, протягивая вперед руку, поманила, как зовут собаку или какого зверька. Айка сжалась в тугой комочек, не понимая, чего от нее хотят.
- Ух! - крикнула женщина, прищелкнув пальцами, пугая девчонку.
Девка на пороге залилась громким хохотом, глядя на испуганную тунгуску. Айка зашипела, оскалив зубы, как мелкий рысенок, стараясь спрятаться.
- Ну, истинный бог, звереныш, - хохотала Авдотья, тыча пальцем в Айку.
- Мамка, чего там у вас? - появился в дверях заспанный Федор.
Сорвавшись с места, Айка спряталась ему за спину, обхватив руками, уткнулась лицом в спину.
- Ой, сынок, кого ты привел с лесу-то? Истинно говорю, дикий зверь, и скалится, чуть не укусила. Вот и Грунька соврать не даст. Кидается как кошка.
Мать глянула на невестку исподлобья, обходя сына и бурча на ходу:
- Завтракать прошу, чего она ест-то у тебя? Небось, яства какие диковинные, оленьи мозги или мхом каким питается, посему кровь пьет, так рычит.
- Маманя, прошу вас не обижать Айку, венчаться стану, коли батюшка благословит.
- С басурманкой? Да ни в жизнь не повенчают, - зло сказала мать, повязывая передник.
Вцепившись Федору в руку, Айка села за стол, внутри все ее существо тряслось мелкой пичужкой, попавшей в силки. «Может, у этих русичей так полагается вести себя. Говорила бабка Мынунь, что злые они, жестокие. Федор совсем другой, ласковый, а его мать уж больно страшная. Огромная как гора, глаза злющие, как два болотных камня, поросшие мхом, и глядит росомахой», -рассуждала Айка. Отец уже сидел за столом, ожидая домочадцев.
- Буди тебе добро сего дня, сынка! - поприветствовал отец. - Ты б мамку-то послухал, права она, негоже казаку жениться бог знат на ком.
- И тебе, отец, доброго сего. Только сам я решу, ладно, отец?
- Поглядим, чего удумал. Приятный аппетит, после поговорим.
На столе дымился котелок с кашей, ломти хлеба лежали на скатерти, стояла крынка капустного рассола с луком и тертой редькой. Хозяин дома принялся за трапезу, налил капустного рассола в глиняную кружку себе, сыну и невестке. Авдотья Федоровна присоединилась к домочадцам, присев на табурет по левую руку от мужа. Черпая кашу из чугуна, придерживая ложку хлебом, мужчины с аппетитом ели. Айка отпила глоток - совсем не вкусно. Вот бы сейчас молока кедрового. Мама делала кедровое молочко, толкла в ступке кедровые орехи, разбавляла их теплой водой и давала маленьким. Вкус очень сладкий, ароматный. Айка ела хлеб, тянуться к чугунку с кашей она не решилась, уж больно вид у нее был некрасивый. Распаренные в клейкую массу зерна овса, серые, склизкие, ползли с ложки как слюни загнанной собаки.
- Отдохни, сын, день-другой, да за дела приниматься надо, не успеваю один. Растет хозяйство, и служба тебя ждет, чай, не простой ты холоп какой, служивый человек. Уж больно рады казаки будут, что десятник воротился живой и здоровый, шутка ли. А про женитьбу пока погоди, не время еще, пост, а после святая седьмица. Грех это.
- Да, отец, дух переведу и на службу, наскучался по дому родному.
- Подумай, Федька, ой, крепко подумай!  Может, и права мать-то, не пара она тебе, подари, чего желат, и сведем ее до лесу и бог с ней, пущай к своим идет, - разглядывая невестку, рассуждал отец.
- Нет, отец, сказал уже слово свое. Жена она мне, люблю я ее.
- Ну, сына, тебе жить, гляди, как бы не пожалеть потом. Я по хозяйским делам, а вы обживайтесь. Баню стопи, чумом несет за версту.
Сын кивнул. Айка не отходила от Федора ни на шаг, вцепившись ему в руку. От злых взглядов хозяйской девки и Авдотьи Федоровны хотелось сбежать, укрыться, спрятаться.
- Феденька, чего это она повисла то на тебе? Негоже так, баба, она должна свое дело знать, растолкуй уж своей девке, чего да как у нас полагается. Я к обедне в церковь иду, так спросить у батюшки, чего делать-то с ней?
- Спросите, мама, когда к венчанию готовиться и как? - ответил сын, надевая телогрею. - На двор мы, баню тятька велел справить, да и нам бы помыться не грех.
- Ты пока свою тунгуску отмоешь, в Енисее воды потемнеют с грязи-то, - рассмеялась Авдотья Федоровна, сказав сыну в пороге. - Вот воротился - радость в сердце несказанная, но на эту глаза б не глядели.
- Негоже, маманя, так рассуждать, чай, не с праздника воротились.
Федор, ухватив с гвоздя шапку, потянул Айку за собой на улицу. Девчонка на ходу застегивала кафтан, капор упал на глаза.
- Вот ведь встретила маманя, я думал, радости в доме будет, а тут упреков не обересся, - злился парень, загружая на сани пустые бочки для воды.
- Федор, я не все понимаю, но по виду, не рады мне. Ты не серчай, но боюсь я их, сильно злые, и большие как чавака , - шептала Айка, озираясь.
- Не бойся, привыкнут, в удивлении они, но день-два и сладится все. На реку поедем, воды надо в баню.
- А снег как же? В чуме снег водой у очага становится, зачем Иоанесси понапрасну тревожить, рыбы брать не станешь, злой - большая вода будет, коль без прока дыры делать.
- Так в те дыры рыба дышит, весна уж, плохо ей, на волю надо.
Айка посмотрела на юг, долго, пристально, словно прислушивалась к чему, и наконец тихо ответила:
- Скоро проснется Иоанесси, скинет с себя льды, весна ныне скорая будет, с ветрами, снежными вьюгами, рыбы много придет с севера.
- Тебе почем знать?
- Шаманка я, Федор, все знаю, - показывая на сердце, сказала Айка. - Тут знаю.
- Смешная ты, Айка, чувствую. А я вот чувствую, что надо коня прячь, сам я сани не утащу.
Федор прошел в конюшню, девчонка не отставала, следуя по пятам, боясь остаться одна. Увидев крапчатого коня, Айка попятилась к выходу, так близко лошадей она еще не видела. Лосей, оленей - да, а вот конь совсем другой, и ей непонятны его повадки. Фыркая, шевеля ушами, Соколик вышел на морозный воздух, отпыхиваясь густой струйкой пара.
- Айка, придержи его, он молодой еще, резвый, а я сбрую принесу.
Вцепившись в узду, девчонка зажмурила глаза, страшась выпустить непослушное животное. Соколик, переминаясь с ноги на ногу, тянул морду к Айке, стараясь лизнуть. От напряжения пальцы побелели, выбившиеся из-под капора волосы покрылись легким инеем от горячего дыхания.
- Но! - крикнула что было мочи хозяйская девка, выйдя на крыльцо выхлопать половички.
Соколик взвился в дыбы, поднимая маленькую Айку над землей, метнулся в сторону и пустился со двора, таща за собой девчонку. Вцепившись в удила, она летела по снежной дороге, сбивая ноги в кровь. 
- Соколик, Соколик тр-тр! - кричал Федор, пытаясь догнать коня.
У самой пристани, схватив коня за гриву, остановил напуганного скакуна здоровенный мужик.
- Федька, чего коня-то не держишь, забьет девку.
- Ой, дядька Никанор, спасибо вам, - поднимая Айку на ноги, благодарил Федор.
- А мы уж не ждали тебя, думали, сгинул в тайге, а вона, радость какая, воротился. Так чего, ждать сватов к Пасхе-то? Алена все глаза проглядела.
- Прости, дядька Никанор, вот жена моя Айка, - прижимая к себе тунгуску, ответил Федор.
- Жена? Откуда ты ее взял-то, жену? Тунгуска, че ли? Ой, Федор, не по- божески энто, обещали, сговорились ужо, а ты вона как. Ну, прощевай, с батей твоим ешо сказ будет. Негоже так, ой, негоже!
- Дядька Никанор, не серчай, так вышло, сердцу-то не прикажешь.
- То верно, токмо не надо мою Алену вот с ней ровнять, - ткнул пальцем здоровяк в Айку. – Ни в жисть не прощу позора.
Федор прижимал к себе жену, Айка не понимала, о чем говорят мужчины, только по злому голосу догадывалась, что Федор в чем-то провинился перед ее спасителем. Дядька зашагал своей дорогой, а молодые люди, придерживая коня, вернулись во двор.
- Феденька, где это вы ходите? Ты б, мил сынок, не показывал ее до поры в городе-то, молва людская быстрая. А с баней чего, топится?
- Идите, маманя, сказал, стоплю, - недовольно ответил Федор.
Сейчас Айке хотелось домой, в чум к шаманке Мынунь, в ее привычную жизнь, где все понятно и просто. Вот река со вкусной рыбой, тут тайга, что укроет и накормит, родовой камень с кострищем, травки к обряду в туесе, бубен и законы шаманов. А здесь все чужое, злое, непонятное, страшнее, чем духи огня и белого месяца, что морозит в ледяной кол. Узкие как ниточки глаза Айки наполнились слезами, она села на колоду, что стояла у бани, и заплакала. Федор усердно трамбовал в кадушку снег, перетаскивая в баню.
- Ты плачешь, убилась сильно?
Айка мотала головой, закрывая лицо руками. Присев на корточки рядом, Федор обнял ее, прижал к груди.
- А чего?
- Боязно мне, - шептала она.
Вытирая девчонке слезы, Федор коснулся губами ее щеки, потом маленького носика, губ. Вырвавшись, Айка отбежала, глядя на него настороженно.
- Нельзя так, Федор, нельзя, - грозила она пальцем.
- Чего это нельзя? Жена ты моя, я и лечь с тобой хочу.
- Нельзя Айке лечь, духи гневаться будут, заберут Федора в страну сна, заберут, сначала просить надо.
- Кого просить-то? Тятька с мамкой знают.
- У духов просить разрешения, нельзя так, горе будет.
- Так проси, - улыбался Федор.
- Огонь нужен и мясо оленя или лося, - ответила Айка серьезно.
- Сейчас пост, мяса нет.
- Что такое пост?
- Сейчас мясо есть нельзя, до Пасхи. Я тебе потом обскажу, пойдем, надо дров подкинуть в печь.
- Мясо нельзя, когда кровь чистую нужно для силы?
- Да, для силы, - не желая объяснять, ответил Федор и, набрав охапку дров, зашел в предбанник.
К вечеру баня натопилась. Сын пошел в первый жар с отцом, долго парился, натирая себя колючим пихтовым веником и вдыхая аромат хвои. Вышаркивая тело мочалом, сделанным из болотной осоки, смочил в жидком пахучем мыле, сваренном на череде и душице. Авдотья Федоровна - мастерица на все руки, любит порядок во всем, располнев, она велела взять девку в услужение, самой за всем не уследить. Отпившись после парки клюквенным морсом, Федор позвал жену.
- Айка, ступай в баню, Грунька покажет тебе все. Маманя, подайте утиральник да рубаху, какую поменьше.
- Вот еще, все подайте жене твоей, а приданого не дождешься, видно. Свого-то нет?
- Мамка, ейное приданое - это жизнь моя, - упрекнул Федор.
Авдотья Федоровна, переваливаясь с ноги на ногу, недовольно побрела в кладовую, из огромного сундука достала утиральник из выбеленного льна и исподнюю дочкину рубаху, что та носила в девичестве. Сунув вещи девчонке в руки, гордо удалилась к себе, ожидая очередь в баню, не мешая мужикам беседовать.
- Грунька, помоешь Айку старательно, зашиблась давеча. Да смотри, будешь ее обижать, не спушу.
Девка поманила Айку за собой, кивнув. Накинув кафтан, Айка сунула ноги в унтайки и пошла следом.
- Раздевайся, чего смотришь? Аль баню никогда не видала, да поспешай, свечка то не вечная, затухнет, впотьмах мыться бушь.
Удушливый жар ударил в лицо, этот запах для Айки был привычным, при ветре дым с очага вихрит и затягивает обратно в чум. Скинув верхнюю одежду, девчонка осталась в штанах и рубахе, ее тяжелые длинные косы упали на грудь.
- Скидавай одежу-то, мы не одни, еще хозяйке мыться, вот чучело, стоит и смотрит щелками своими. Ты меня хоть понимашь?
Грунька подхватила рубаху с подола и потянула с Айки наверх, оголяя ее смуглую кожу.
- Сама я, - буркнула она и стянула штаны.
Зимой тунгусы мылись редко, натирая кожу медвежьим жиром и снимая его тонкой щепкой, волосы терли ивовыми опилками, вычесывая костяными гребнями, а вот зубы сохраняли, нажевывая лиственничную смолу. У Айки всегда в туесе лежал комочек смолы, она любила жевать этот липкий, чуть горьковатый кусочек. Высушенный белый мох из сосновых боров был особо необходимым для женщин, он впитывал много влаги. Летом Айка мылась в речных теплых заводях, натирая тело песком. А вот мыло она видела впервые, скользкая вонючая жижа склеила волосы, она пенилась и очень щипала глаза, прямо как дым от болотных гнилушек. Хозяйская девка ругалась, споласкивая на несколько раз Айкины волосы, потом долго терла ее мочалом, что-то приговаривая. Устав от жара и утомительной процедуры, Айка почти выползла из бани, с трудом натянув на себя чистую рубаху, что была ей велика. Груня, сполоснувшись, вышла следом.
- С легким паром! - встретила их в пороге хозяйка. - Намылись?
Скорчив недовольное лицо, Груня покачала головой, как бы говоря: «Ужас какой, хорошо вы этого не видали».
- Прошу к столу, - как-то очень нарочито позвала Авдотья Федоровна. - Морсу, ай квасу с хреном?
Айка молчала, прижавшись к Федору и кутаясь в утиральник. С длинных густых волос стекали тонкие струйки воды, делая рубаху на спине мокрой.
- Маманя, а Ольгины платья остались дома, аль свезла все?
- Остались, так погляди на нее, Ольга-то больше наскока, глянь, в рубахе утонула. Мелкая, как собачья блоха, вот жену сынок в дом привел. А, поди, и не умеет ниче?
- Научится, - ответил Федор, протягивая Айке кружку с морсом.
- Ну, дай бог. Сейчас скупнусь да вечерить станем.
Ужинали сытно. Айка, изголодавшись, с большим аппетитом ела печеную свеклу с репой, запивая морсом из клюквы, стараясь не смотреть на Авдотью Федоровну. После ужина она долго не решалась лечь в кровать, но утренние смешки домочадцев и уговоры Федора сделали свое дело. Она сладко заснула, прижав к своей щеке руку любимого, сидевшего рядом.
Прошло несколько дней. Федор с Айкой не расставались ни на минуту, он старался подробно рассказывать об укладе в доме, о женских обязанностях. Для Айки все это было сложно и непонятно, в чуме совсем другая жизнь. Здесь ходить на реку за рыбой было не нужно и носить в дом дрова тоже, топить очаг и слушать старую Мынунь. Шить и вязать она не умела, готовить еду, как у русичей, тоже. Наблюдая за Груней и Авдотьей Федоровной, удивлялась, зачем им столько одежды, особенно юбок. Айка обходилась одной рубахой, меховыми штанами и унтайками, в торжественных случаях еще надевала передник, расшитый кусочками шерсти и деревянными бусами.  Но, сбежав с Федором, она не брала с собой ничего, кроме обычного туеса, что носила за спиной, в нем только самое необходимое: острога для ловли рыбы, меховые варежки, свертки с сухого мха, гриб-трутовик для розжига и пара красивых медвежьих зубов, что она мечтала повесить на свой шаманский бубен. Когда-то ей подарил их старший брат после удачной охоты, и она очень гордилась трофеем.
- Федор, нам на реку надо. Груня мясо сохатого занесла, я видела. Нужно обряд делать, только от глаз подальше, - шептала девчонка, когда они чистили снег во дворе.
- Так завтра праздник, мать молчит, не говорит, чего батюшка сказал о венчании. Знать, не говорила о нас, хитрит.
- Смотрит недобро, не любит меня, не хочет, чтобы вместе были, чувствую я, не к добру все.
- Не боись, справимся.
Айка прижалась к Федору, уткнувшись в грудь. В ее душе боролись два человека - любящая женщина и тунгусская шаманка, рвущие сердце на части. Засыпая, она вспоминала старую Мынунь, и порой слышала ее голос, что звал ее в ночи, в глазах мелькали искры таежного костра и песни сибирских духов, что учила с ней старуха. Тогда сердце билось сильнее, хотелось вскочить и бежать через Енисей к чуму, где ее ждали. Но тихий храп Федора на печке успокаивал ее, и она засыпала, а следующим вечером все повторялось.
В пятницу с утра в доме суетились, готовясь к празднику. Федор впряг в сани Соколика, прикрыв сеном сухие дрова, котелок и немного мяса. Выехав далеко за город, Айка развела костер на берегу реки. Льды совсем потемнели, Енисей готовился к ледоходу. Сосны по берегам меняли цвет хвои от сизого на зеленый. Стволы берез источали капли сладкого сока, стекая в наставленные кем-то туеса. Черные вороны, прогуливаясь по берегу, собирая вытаявшего малька. Затрамбовав в котелок с мясом снег, Айка поставила ритуальную похлебку на огонь вариться. Федор, запахнув тулуп, лежал в санях, пригревшись на весеннем солнышке, дремал. Тунгуска ушла в лес, собрала веточки с ели и черемухи, вытаявший кустик черничника, брусники, несколько сухих шишек и бросила все в котелок. Скоро варево закипело, собирая густую серую пену вверх, подцепив ее широкой щепой, девчонка очистила бульон, немного помешивая. Внимательно изучив сено на санях, она надергала нужных травинок и перевязала их красной ниткой.
Через пару часов все было готово к обряду. Подбросив в костер сухого хвороста, она очертила вокруг очага на снегу круг. Налила в деревянную миску мясного отвара и поставила на камень у костра. Запалив сухой букетик трав, долго размахивала на четыре стороны, шепча что-то на непонятном языке, окурила дымом Федора, потом себя. Взяв его за руку, обошла костер трижды, дала попить ему мясного отвара, попила сама, а остатки плеснула в огонь, прокричав что-то по-тунгусски на все четыре стороны. Вороны поднялись над побуревшими льдами Енисея, громко каркая, сделали круг. Костер зашипел и занялся с новой силой от жирного бульона.
- Ну, все, духи благословили нас, теперь ты мой муж! - сказала Айка, улыбаясь.
- Это хорошо, а мясо из котелка когда есть будем?
- А мясо это духам оставим на камне, это подарок, - ответила девчонка, довольная, что все получилось.
Теперь назад хода нет, дом ее здесь, рядом с мужем. Тунгуска замуж выходит только один раз, если муж умрет или погибнет на охоте, она может быть женой его младшего брата или жить в чуме его родителей. Теперь она - часть его рода и должна рожать детей и чтить традиции. В душе Айка прощалась с родным домом, старой Мынунь, глядя на другой берег Енисея, откуда пришла сюда, в город русичей - Енисейск.
- Теперь я могу с тобой лечь, - улыбаясь, сказала она, оставляя мясо на камне и собирая посуду в сани.
Федор молчал, он был рад, что Айка теперь его жена по законам тунгусов. Но ему нужно обвенчаться с ней по законам его народа, а это сложная задача.
Айка ждала мужа на крыльце, когда во двор вошел хозяин. Невестка поклонилась, улыбаясь.
- Вот чего прилипла пиявкой к мужику, ни кожи, ни рожи, от людей столько срама натерпелся. Чего только в городе ни говорят, - пробасил он, обметая валенки голяком. - Глаза б не глядели, а срама сколько наслушался!
Айка не осознала и половину сказанного, кивая.
- Возьми, чего нравится и ступай от греха! - поднял глаза на девчонку мужик.
- Не знаю, - нервно улыбалась Айка в ответ, испугавшись грозного голоса хозяина.
- Чего ты не знаешь, окаянная твоя душа? Вот ведь дал бог невестушку. Тьфу!
Хозяин скрылся за дверью, а Айка осталась стоять в растерянности и догадках. «Буду много слушать, помогать, и они меня полюбят», - думала она. Федор поставил в хлев коня и вернулся, обнял жену, прикасаясь нежно к ее крохотному носику, и шепнул на ухо:
- Завтра пойду к батюшке, сам поговорю о свадьбе.
Айка пожала плечами, для нее он уже муж и она не совсем понимала, что еще нужно делать и для чего. В доме с ней, кроме Федора, никто не разговаривал, Авдотья Федоровна изредка спускала несколько недовольных фраз. А Федора всеми путями уговаривала одуматься, плакала, умоляла, ругалась, но сын стоял на своем.
- Феденька, соколик мой ненаглядный, кровиночка, ну ты хоть в городе ее не показывай, до поры людям знать не надо, поди, передумаешь. Поглядел бы, как Алена расцвела, красавица прямо, стать, краса. Да и семья у них богатая, купеческая, вот ведь повезет зятю, почитай, все ему достанется, Алена-то дочь единственная. Гаврилу их тунгусы убили в тайге, люди сказывали.
- Сказал, мамка, люблю я Айку, и закончим разговоры ненужные, - отрезал сын и ушел к себе.
Вечером в субботу все домашние собрались на всенощную. Федор надел новую вышитую рубаху с красным кушаком, шерстяной камзол и фуражку, что отец привез из Тобольска. Айка смотрела на него восторженно, словно видела впервые.
- Мы в церковь, вернусь с рассветом, ты не жди, ложись спать, - торжественно объявил он.
- Праздник?
- Да, завтра все обскажу, - задев ее маленький носик своим, улыбнулся он.
Она кивала, немного погрустнев. Грунька была в красивом сарафане, хозяин в синей атласной косоворотке и Авдотья Федоровна, накрутив высокую прическу, покрыла голову белоснежной пуховой паутинкой.
- Феденька, пора, - заглянула она в комнату молодых. - А тебе вот в честь праздника гостинец.
Бросив на постель узел, мать важно вышла, не взглянув на невестку.
- Иди, - махнула рукой Айка. - Я тут на луну погляжу. Иди.
- Не скучай.
Скоро дом опустел, только пушистый кот Васька монотонно мурлыкал, прижавшись к девчонке.
- Что, чужеземный зверь, хорошо тебе в избе, тепло и кормят. Хозяйка любит тебя, молочком балует. А я вот не такая, как ты, и мышей ловить не умею и не нужна потому. Весна! Скоро месяц зеленый в тайгу придет, тепло, красиво. Жена я теперь, нет ходу назад, за реку не уйдешь, и бабушка Мынунь… что теперь с ней? Ушла с братьями, ругала, наверное. На новое стойбище ушла, на север, рыба скоро пойдет, медведь встанет, у белки детки родятся, - шептала Айка коту.
Душа ее была далеко, в лесу, в родном чуме, рядом со своим народом, где все понятно и знакомо. Сбросив узел на пол под голову, она легла, накрылась своим меховым кафтаном и уснула. Ей снился отец, как они вместе били острогой рыбу, Айка ловко наколола большого тайменя, его ярко-красные плавники и хвост сверкали на солнце. Рыба билась в руках, не даваясь. Изловчившись, она бросила рыбину на зеленый берег и, радуясь, пела любимую песню шаманки Мынунь о ярком восходе и золотой птице, что прилетает с юга. Разбудил Айку громкий голос хозяина.
- От людей совестно! Единственный сын такой подарок преподнес! И как совести у тебя хватило в великий праздник так на людях говорить? - кричал он.
- Отец, я считаю, правда крепче любого лукавства, не готов я отказаться от Айки. Понимаешь, люблю я ее.
- Люблю! Я твою мать за неделю до венчания увидел и чего, живем, почитай, всю жизнь. Вас пятерых народили. Хоть дочери замуж вышли по-людски, а единственный сын на весь город опозорил. И за что? За то, что мы с матерью ночей не спали, капиталы для тебя по крохам собирали, с купцами породниться хотели, чтоб ты, олух царя небесного, мог купеческим сословием детей крестить. Чего я теперь Никанору скажу? Обещал ведь, по рукам ударили.
- Я все сказал и слово мое последнее. Окрестим Айку, и я обвенчаюсь, вот мой сказ.
- Вот как? Сейчас голову тебе, сукину сыну, с плеч! - замахнулся отец.
Авдотья Федоровна завизжала, причитая, бросилась на мужа. Айка, соскочив, выбежала из своей комнаты, закрыла мужа, раскинув руки.
- Отец, не смей в святой праздник, все еще сладится. А ты чего смотришь, поди с глаз от греха! - кричала хозяйка на сына.
Федор, злой, подхватив Айку под мышки, пошагал в комнату. Она молчала, поглаживая мужа по плечу, жалея. Он смотрел на нее, сдвинув брови, иногда потирая лоб, словно принимал решение, что делать. Говорить не хотелось, рассказывать Айке о ссоре с отцом тоже.
- Ложись, ложись! Даже медведь после плохой охоты спит, спи, спи, потом найдешь, чего делать, спи.
Она подвела его к кровати, уложила, подняла ноги, укладывая мужа удобнее, сама пристроилась на край рядом. Нашептывая ему песню о золотой птице, убаюкивала, как родное дитя. Федор заснул, в доме вновь стало тихо. Солнце медленно серебрило замерзшее оконце, Айка не спала. Ей нужно было принять решение, что делать? Остаться здесь и привыкнуть? Она любит мужа всей душой, всем сердцем. Или перебороть себя и уйти в тайгу? Может догнать Мынунь с братьями, стать шаманкой и все забыть. Она по законам тунгусов уже жена, но этого никто не знает, и она не ложилась с мужем,  значит, может вернуться. А как же он, Федор? Ведь он любит ее, она это чувствует, но родители его не понимают, а ее, Айку, не принимают. С тяжелыми мыслями она уснула, пригревшись под боком любимого.
Солнце было уже высоко, когда Айка тихонечко пробиралась через кухню к двери на улицу.
- Чего крадешься? - окликнула ее хозяйка. - Говорить с тобой хочу, понимаешь, о чем я?
Айка кивнула.
- Садись и слушай, - показала она на скамью. - Жена для моего сына другой должна быть, и хозяин тоже так считает. Не принимаем мы тебя и благословение не даем. Поняла ли, чего говорю?
Айка кивнула.
- Так вот, дам тебе материи, огнива, пороха, чего вам там еще надо, и иди, откуда пришла.
Айка долго смотрела на хозяйку, не отрывая черных глаз, потом, поднявшись, покачала головой.
- Нет, не уйду, буду с Федором.
- Вот ведь упрямая, чего вцепилась, своих парней мало?
Айка больше не слушала, натянув унты и капор, она вышла на улицу. Девушка бежала за сараи по черным проталинам, снег почти сошел. Пахло прелым сеном и свежей оттаявшей землей. Прислонившись спиной к столбу, так, чтобы ее никто не видел, она смотрела в голубое небо. Косяк перелетных птиц летел на север, курлыча. «Домой», - подумала Айка и заплакала.
После ссоры отец перестал разговаривать с Федором, всячески избегая его, мать в присутствии мужа тоже молчала. Груня всячески показывала Айке свое недовольство, не допуская к домашним делам. Слоняясь по двору, Айка старалась смотреть, чем занимаются женщины. Грунька натирала полы старым веником, смывая водой, чистила доски почти добела. Стирала на реке белье, развешивая во дворе, потом отбивала непонятным для Айки инструментом. Пекла Авдотья Федоровна хлеба, подбивая квашню с вечера. Дрова в дом носил хозяин или Федор с вечера, складывая у печи в угол на весь день. На базар женщины ходили вместе, за скотом ухаживала Груня. Для Айки вся их работа была чудной, непривычной, а иногда даже казалась бесполезной. Зачем так часто стирать белье или шоркать полы добела, жечь так много дров?
Целый день Федор был на службе, оставлял жену с домочадцами, а те настрого запретили ей выходить за ворота. Авдотья Федоровна то и дело грозила невестке кулаком, выходя со двора. Федор имел разговор с батюшкой о крещении Айки. Тот велел ходить на службу, учить молитвы и готовиться к таинству. Айка никак не понимала, зачем это нужно, странные слова не ложились в голову, ничего не понимая в беседе со священником, она только улыбалась и кивала.
- Ну, что скажу тебе, Федор, не готова ваша избранница к крещению, не чувствует она веры к богу нашему Иисусу Христу, дикие люди тунгусы. Могу окрестить, конечно, по проку с того немного, - объяснил батюшка.
- Я согласен, а молиться станет, почувствует, я как муж посодействую.
- В блуде греховном живешь, Федор, страшно это, до причастия не допускаю и венчание до поры отложим.
Вечером Федор вернулся домой в хорошем расположении духа. Айка мыла полы в своей комнате, старательно натирая доски голяком, повторяя Грунины движения.
- Окрестят тебя скоро, а там и обвенчается. Уж скоро два месяца как ты в доме, а все еще невенчанная жена.
- Как же, духи нам позволили, и легла я с тобой как жена, так говорят законы тунгусов.
- Да, правда твоя, но моя немного другая.
Айка улыбалась, довольная, что Федор в хорошем настроении. Она была согласна на все, терпела и старалась понять обычаи его народа.
Через неделю в субботний день Айка с Федором уехали рано утром. Авдотья Федоровна проводила их лишь взглядом, выглянув в окно. Хозяин уехал по делам, и вернуться должен только к сенокосу.
- Вот куда он ее повез с утра пораньше? И так весь город говорит, чего это у вас тунгуска в доме живет?
- А вы скажите, что в услужение взяли, - нашлась Груня, перебирая полбу.
- И то верно, так и надо говорить, расспросов не станет до поры.
К обеду ворота распахнулись, и сын с невесткой въехали во двор. Айка в яркой шали вместо привычного капала, длинной шерстяной юбке и короткой лисьей телогрее поверх нового расшитого кафтана.
- Грунька, гляди-ка, принарядил сын тунгуску-то, - всплеснула руками мать.
- Жанились, поди, не сказывал ниче? В скандале с вами, а все свою палку гнет.
- Нет. Я с батюшкой говорила, он обещал погодить. Но неужто обманул?
Молодые вошли в дом. Айка светилась от радости. Федор помог жене раздеться.
- Прошу любить и жаловать раба Божья Анастасия, - торжественно объявил он, показывая на шее Айки медный крестик.
- Господи, помилуй, Анастасия? - охнула Авдотья Федоровна.
- Айка - Анастасия! - сложила на груди руки невестка.
- Денег-то сколько потратил, поди, все жалование? Наряды-то ей зачем? Ольгин узел так и лежит. Гордая, не хочет ношеное носить.
- Да ладно вам, маманя, радость в доме, жена моя православная теперь, веры нашей.
- Ну, радость-то большая, - ухмыльнулась мать. - Погляди-ка, православная. Тьфу!
Дни потянулись за днями. Женщины в конце мая принялись за посадки в огороде. Айка смотрела и старалась помочь. Ее народ не занимался земледелием, и все ей в этом процессе было удивительно. Груня научила ее поить телят, доить корову, смотреть за курами. Дело шло к Троице, а после, как и обещал батюшка, венчание. Айка чувствовала, что она не одна, под сердцем билась новая жизнь. Сказать Федору не решалась, потом, после свадьбы, чтобы по законам его, без расспросов и брани от родителей.
- Авдотья Федоровна, я сегодня на базаре слыхала, что казаков собирают вниз по Енисею новый острог ставить. Говорят, Федор наш там в начальниках, - оживленно рассказывала Груня, разбирая туес.
- А кого еще послать, наш Феденька в самый раз, башковитый, умелый и силы недюжинной. Пускай едет, там, глядишь, и тут поднимется в большие чины. 
- Хорошо бы, - соглашалась девка, она посчитала сдачу за соль и отдала хозяйке.
Вечером Федор сообщил всем, что уезжает. Айка, вцепившись ему в руку, смотрела с испугом в глаза, умоляла:
- Я с тобой! - повторяла она то и дело.
- Куда ты собралась? Там одни мужики, баба дома должна сидеть, вона, за хозяйством смотреть да мужа дожидаться, - ругалась мать. - А не у мужика под ногами вертеться.
- Не волнуйся, Айка, к Петрову дню вернусь, и поженимся, а пока мамку слушайся.
- Возьми меня с собой, возьми, - упрашивала Айка. - Не могу я тут, страшно мне одной. Возьми!
- Нельзя, служивый я человек, обязан ехать. А я Груне накажу строго-настрого тебя беречь и не обижать.
Айка молчала, весь вечер просидела она в своем углу на краю кровати, вечереть не вышла. Федор долго просил ее поесть, но она молчала, обхватив себя руками, и только качала головой: «Нет». Уехал Федор рано утром, она долго стояла у ворот, мысленно прощаясь с мужем навсегда.
- Чего стоишь, а ну, подь во двор, от людского глаза подальше. На берег пойдешь, половицы стирать надо, Груне некогда. Ступай, сказано, да смотри, пошаркай шибче.
Айка собрала половики в большую корзину и побрела к мостку, на ручей у дома. Слезы сами бежали по щекам, капая на сарафан, что купил ей на базаре Федор. Шли дни, скоро ждали домой хозяина. Авдотья Федоровна говорила с Айкой как с работницей, попрекая и наказывая. Грунька тоже не жаловала, но иногда жалела, помогала в тяжелой работе в хлеву и огороде с поливом.
В воскресенье к обеду в дверь постучали. Хозяйка задула свечку у образов и поспешила к двери. Айка сидела у себя в каморке, стараясь научиться вышивать, Груня ушла в гости. Воскресенье день отдыха, как и велено всевышним.
- Ой, куманька, проходи, каким это ветром тебя до нашей избы занесло, почитай, со святок не видались, - говорила хозяйка, пропуская вперед толстую краснощекую бабу в красной огромной шали с кистями.
- Так чего, Авдотьюшка, без толку людям глаза мозолить, а тут у меня дело к тебе образовалось, пуще важное.
- И какое же дело-то, страсть, как знать хочется, - приглашая гостью к столу, говорила хозяйка.
- Так, поди, за воскресеньице то и чарочкой не побрезгую.
- И то верно, чего это я, сей минут. Хозяин-то мой знатный ерофеич делает, на березовых почтах с душицей да зверобоем настаивает.
Авдотья Федоровна достала со шкафа графинчик с золотистым напитком и налила стопочку гостье и себе. Поставила на стол плошку с резаной черемшой, заправленной сметаной, что делали к обеду, и пироги с горохом.
- Угощайся, Марфа Ильинична, милости просим, на здоровьице.
Кума залпом опрокинула в себя стопку и, крякнув, показала пухлым пальчиком налить еще. Хозяйка старалась угодить гостье, любопытство распирало ее, а Марфа разговор не начинала.
- Ну, здравы будем! – раскрасневшись, кума выпила вторую стопку.
Авдотья Федоровна глотнула настойки и, поставив рюмку, подвинула гостье черемшу.
- Закусывай, ядреная черемша ноне.
Зацепив ложкой яства, кума поглядывала по сторонам, изучая избу.
- Ну, говори, не томи уже, чего заглянула. Аль так, на настоечку?
- Да нет, Авдотья Федоровна, Алена, дочь Никанора, меня до вас послала. Говорит: «Сходи, тетка Марфа, узнать, как тама мой Феденька поживает?» Узнала она, что не женился ешо. Люблю, говорит, его шибко, спасу, говорит, нет. Сватались к ней ажно пять кавалеров, всем от ворот поворот. Только его, говорит, люблю. Вот, куманька, мой тебе сказ. Ждут, значит, к Петрову дню сватов.
Авдотья Федоровна задумалась, уставившись в окно.
- Чего молчишь-то, кума? Никак, правда, что тунгуска-то Федору вашему жена? А то чего только люд не брешет по городу.
- Говорила я ему про Алену и слышать не желат. Люблю, говорит ее, бусурманку энту. А кого там любить, маленькая, черная, как сажей вымазали. Тьфу!
- Так Федора, я слыхала, нет дома, новый острог уехали ставить. Так ты ее гони в шею, а сыну скажешь, что сама ушла. За Аленой-то сто рублев приданого дают, шутка ли.
- Не могу, на сносях она. Молчит, но я-то бабьим глазом вижу, тяжелая, - ответила Авдотья Федоровна расстроенно.
- Матушки мои, свят, свят, кого родит-то вам? Зверенка, не меньше! Вона, у Сазоновых-то девка Дунька, что в услужении у Федорова купца, снахальничал ее тунгус беглый и чего думаешь? Родила, так мальчонка совсем без глаз, еще, говорят, руки да ноги у него наоборот. Вот чего, и хвост. Гони ее по добру, пока сына дома нет.
- Чего, правда?
- Вот тебе, истинный крест, - наливая еще рюмку и опрокидывая ее залпом, перекрестилась кума. – Ладно, пора мне, подумай, кумонька, во середу зайду за ответом.
- Ты уж, Марфа Ильинична, напугала меня, шибко напугала. Так ты вот чего, молчи, об чем говорили, - провожая гостью, попросила хозяйка.
- Могила, - прикасаясь пальцем к губам, отвела баба. – Неужто не понимаю.
Авдотья Федоровна осталась одна, она залпом допила наливку и задумалась. Айка слышала разговор, понимая, что говорят о ней. Прижавшись к косяку, глядела в щелку от выпавшего в дереве сучка. Гостья ей страшно не понравилась, сердце стучало, мешая дышать неслышно. Авдотья Федоровна встала, пряча настойку с рюмками в шкаф. Выругалась, поглядывая на дверь комнаты, где жила Айка.
- Выгнать? А разыщет Федор ее, совсем от родных родителей отворотит. Чего делать-то? Отравить? Схороним и делу конец, погорюет месяц другой и женится, - рассуждала вслух хозяйка.
Айка прикрыла лицо руками от страха, попятилась к стене.
- Айка! Поди сюда, - крикнула Авдотья Федоровна.
Девчонка появилась на пороге, потупив взор.
- Чего скажу-то, давай, что ли, к вечеру похлебку рыбью сладим.
Кивнув, Айка выскочила на улицу, прикрыв дверь.
Хозяйка перекрестилась перед образами.
- Господи прости, мысли мои грешные. Чего только дурного в голову не лезет. Будь, как идет, на все воля твоя.
Айка ушла в дальний угол огорода, села на корточки, читая, как учила Мынунь. Легкая бабочка вспорхнула из-под ног и полетела в сторону Енисея. «Надо уходить домой, пришла пора», - словно кто-то звал ее следом за собой. Пока Авдотья Федоровна собирала яйца в курятнике, Айка проскользнула в дом. Надела свои вещи, в чем привел ее Федор в дом, перекинула через плечо туес и незаметно выскользнула за ворота. Она бежала по городу, не оглядываясь, до самой реки. Высокий угор Енисея встретил ее яркой зеленью, желтые цветы одуванчика тут и там радовали глаз.
- Прими меня, Иоанесси, помоги, защити, - сказала Айка, доставая из туеса медвежьи зубы - подарок брата.
Размахнувшись, она бросила их в реку, потянула с шеи медный крестик и бережно положила на большой камень рядом с водой. Оглянувшись, она долго смотрела на город, что-то беззвучно шепча. Вода медленно поднималась по ее ногам, принимая маленькую тунгуску Айку. Унтайки, кафтан и капор торчали из туеса на ее спине. Все, с чем она пришла, уносила с собой и даже больше.

3 глава

Осень на Енисей пришла с холодными дождями, дороги развезло в скользкую жижу, телеги вязли, не имея возможности проехать и версту. Федор с казаками возвращались в город с низовий на веслах, путь был долгий и нелегкий. Неделю гребли они против течения, преодолевая сопротивление великой реки. Новый острог ниже по течению заложен, срублено несколько изб, сторожевая-дозорная башня и высокая стена, ограждающая поселение от дикого зверя и непрошенных гостей. Название острогу еще не дали, но казаков на зимовку оставили, по первым зимникам их сменят на новых. Федор очень скучал по дому, вернуться, как обещал, к Петрову дню не получилось. Из Енисейска пришел приказ остаться до осени и продолжать строительство укрепления, привлекая местные племена кето и тунгусов. В июле прибыли еще две плоскодонки под парусом с новыми строителями. Работали от зари до зари, летом в Сибири день долог, сделать можно много, были бы силы. Вот только гнус да комар съедали без жалости, спасались дымовухами и березовым дегтем.
Мысли о жене не покидали Федора ни на минуту: «Как она, там моя любимая Айка? Небось, бранит ее мамка почем зря, а и она спуску никому не даст - гордая. Хоть бы сжились-то вместе. А то уехал по приказу, оставил девку, не жена, не вдова, людям на насмехания». Сейчас он вглядывался в сумрачную даль, надеясь узреть за ближайшей излучиной родной город, а там и дом с ненаглядной женой. Темные дождевые тучи низко ползли по небу, пожирая голубой горизонт, что сливался с водами Енисея там, впереди. Ночевали на берегу, наскоро соорудив шалаши, сушили вымокшую одежду на костре, варили горячую похлебку из дичи, а утром двигались дальше. После невыносимо долгой дороги, миновав большой остров, к вечеру за поворотом реки увидели Енисейск.
- Поторопитесь, други, буря надвигается! Лодку вытащить треба, - кричал Федор, отдавая команду, то и дело поглядывая на гнилой угол, откуда двигалась сизая огромная туча.
- Федор Терентич, лодку мужики смолить будут, вона, бегут. Чего делать-то?
- Все по домам, десять дней отпуску всем.
- Слава богу, - услышал он усталые голоса казаков, что собирали вещи и складывали весла в кучу на берегу.
Подоспевшие мужики, зацепив судно, выволокли его на берег, перевозя на сосновых волоках.
- Здрав будь, Федор Терентич, работушку свою вы сладили, теперь нам до зимы свою надо сробить, - пожал руку здоровенный мужик с окладистой курчавой бородой. - Завтрим и начнем смолить. Чего на борте начиркали-то, не вразумлю?
- Анастасия!
- Славное имя для лодки, гляди-ка, крепкая! И такую дорогу без течи прошла, - осматривая судно, удивлялся мужик.
А Федор только улыбался, зная, что его Айка спасет из любой беды, потому и лодку ее именем назвал. Собрав свои вещи, не чувствуя усталости, он почти бежал домой в нетерпении.
- Айка, я вернулся! - заскочил он в дверь, крича с порога.
- Сыночек мой воротился, радость-то какая! – поспешила навстречу мать. – Дай, налюбуюсь на тебя, мил мой соколик. Повзрослел, возмужал, ручищи-то какие, сущий кузнечный молот.
- Маманя, а жена моя? Айка, где?
Он заглядывал за спину матери, стараясь увидеть любимую.
- Сын вернулся! Грунька, тащи на стол самовар и подкинь в баню дров побольше, пару надь. Ой, пропарю героя, - хлопотал рядом отец. - Потом все в подробностях обскажешь, чего да как? На какой версте основали новое поселение и берег какой? Все знать хочу, может, лавку там свою откроем иль рыбный промысел. Все знать хочу, все…
- Охолонитесь. Айка моя где? На вас жену оставил, извольте ответ держать, - почти закричал Федор, отстраняя мать.
- Так ушла твоя тунгуска, богом клянусь, сама ушла. В воскресный день я пришла с церкви-то, а ее и след простыл. Сарафан на кровати оставила и платок, свое все забрала и как в воду канула.
- Извели девку, прогнали? - заревел Федор, бросив вещи к порогу, и ворвался в свою каморку.
В комнате богато заправленная кровать со множеством подушек, выбеленные половички, вышитый птицами коврик на стене и чистые занавески на маленьком оконце. Все как в его детстве. От Айки не осталось даже напоминания. Федор сел на кровать, его взор потух, он так долго ждал этой минуты, радовался каждому новому взмаху весла. Дом пуст без любимой. «Где она, что с ней? Расспрашивать мать нет резона, все равно ничего не скажет. Выжили бедную Айку, невзлюбили, испортили мне и ей жизнь», - думал он, обхватив голову руками. В комнату никто не входил, боясь гнева сына. За окном совсем смеркалось, когда на пороге появился хозяин.
- Ну, хватит сидеть, в баню иди. Сама ушла, значит, так решила. Кто ее удержит, дикое племя. С глаз долой из сердца вон. Искал я ее по приезду, никто не видал. Мать ночей не спала, переживала, тебя ждала. Кончай, сын, не время щас. К Покрову Алену сватать поедем, вот тебе мой сказ.
Федор молча соскочил с кровати, взял с рук отца утиральник и выбежал на улицу.
- Портки-то чистые? - кричала мать вдогонку.
Злость, отчаяние и гнев переполняли его душу, он с силой ударил кулаком в дверь. Резкая боль привела его в чувство. Не могла она так просто уйти, бросить его, предать. Чистое, наивное как дитя создание, она доверилась ему, бросив все, пошла за ним к чужакам, почти врагам, и просто так ушла? Нет, он не верил. Перебирая возможные варианты ухода Айки, он с силой мылил себя жесткой мочалкой до боли. Потом долго сидел на крыльце, прикрыв распаренное тело старым тулупом, что висел в предбаннике. Наконец сон сморил его, и тихо пройдя мимо сидевших за столом родителей, он лег в кровать, накрывшись одеялом с головой.
- Вот ведь беда, отец, так горевать из-за зверушки с лесу.
- Поди, и впрямь любовь? - прошептал хозяин удивленно.
- Какой там, это у него долг перед ней. Выходила она его, спасла. Вот кручина и давит.
С самого приезда и до первых морозов Федор не хотел ни с кем говорить, стал угрюмым и немногословным. После службы уходил к себе и, уткнувшись в подушку, лежал до ночи. Уговоры матери и строгости отца совсем на него не действовали. Как установился первый зимник, он ушел с обозами в Маковский острог. Повезли муку да пороху, обратно пушнину, орех, кедровое масло, квашеную черемшу и рыбу с Кети-реки. В работе, дорогой, думается меньше, а мыслей у Федора было нескончаемое множество. Размышлялось о том, что могли братья, крадучись, прийти за Айкой, а могла она духам своим шаманским подчиниться и вернуться. И еще много чего могло случиться в его отсутствие. Пока Енисей не встал, льдом не сковало могучую реку, нет ему хода к чуму. И дома нет сил оставаться, везде Айка мерещится, все смотрит на него глазами-щелками и руки тянет, зовет. Сводит ее зов Федора с ума, были б крылья - улетел, а вот не создал бог, на то обида большая на него. Душа рвалась и металась, не зная покоя ни на миг.
Вот и сейчас правит он сани по заснеженной тайге, слышит неугомонного дятла, а ему кажется, что это Айка в шаманский бубен стучит, его призывает.
- Федор Терентич, чего угрюмый такой? Молчишь всю дорогу, хоть бы поведал другам, как острог ставили, все дорога веселее, - начал было разговор казак, что шел чуть позади.
- Чего рассказывать, дядька Филат, чай, сам не один острог рубил, все и без меня знаешь. Все одно, бери топор да тюкай, - ответил Федор.
- Случилось у тебя чего? Смурной ты какой-то стал. Пацаном, помню, рот скалил почем зазря, а теперя и слово не вытянешь.
- Нет у меня такой надобности душу вам изливать, и расспросов ваших мне не надь.
- Ну, ты, Федька, энто зря, один того не разумеет, чего двое. Обскажи все, так можь, чем и помогу, почитай, шестой десяток землицу топчу, много знаю, всего бывало.
Остановив сани, Федор обернулся, дядька Филат в белоснежном морозном куржаке смотрел на него участливо. Окладистая борода, мохнатые брови, меховая шапка сплошь усыпаны белым мхом, алые щеки от мороза, густые клубы пара от частого дыхания делали его лицо похожим на снежную печку с дымом. Невольно Федька улыбнулся, на душе стало чуть легче, захотелось рассказать о своем горе.  Начал он с самого начала, как с двумя казаками возвращались после долгой дороги в поселение кетов. Доставив царский указ об обложении местных сибирских племен царской податью - ясаком в виде пушнины, золота и другого добра, возвращались домой. Путь сложный, по тайге на лыжах, ночевали в шалашах. Один товарищ по слабости здоровья помер в дороги от простуды, изошел кашлем кровавым. Не подрасчитали время на дорогу, в середине ноября ударили лютые морозы со страшными метелями. Енисей сковывало на глазах, они с Прокопием остались на берегу переждать непогоду. Наутро было решено идти дальше. Огонь костра задул снежный ураган, шалаш из пихтовых и еловых веток промерз вмиг. Прокопий до утра не дожил, а он, Федор, помнил только то, что полз по колючему снегу к реке в надежде выжить. 
А потом чум, маленькая Айка, тепло костра, старая шаманка Мынунь и долгая тяжелая болезнь. Он говорил и говорил, воспоминания грели душу. При упоминании имени Айки его глаза невольно щурились, а добрая улыбка плыла по губам.
- Так вот что, дядька Филат, чего думаю, сама уйти не могла, мамка ее из дома выгнала, только так. Любила она меня шибко, а коли не любила бы, то не ушла б от своих, шаманкой она должна была стать. Сила в ней большая таилась, сам видал, когда она меня лечила. И легла со мной до венчания, хотя по их тунгусскому закону я уж муж ей был.
- Да, Федор Терентич, дело твое сложное и простое одним разом. Чего с мамки спрашивать, у нее своя правда, бабская, материнская. Понятие свое, против воли ты родительской пошел, с того и испытания такие тебе судьбой дадены. А другое просто совсем. Искать надобно Айку твою да спросить, любит тебя, а может и передумала давно, кто их, тунгусов, разумеет, другой народ, неведомый душе русской.
- Твоя правда, дядька Филат, воротимся с Маковского острога, сразу в путь двинусь до чума, дорогу помню.
- До месяца февраля нельзя идти, сгинешь как Прокопий, тайга не любит чужаков, вмиг заберет.
Федор прикрикнул на лошадь и пошел рядом с санями, чуть подрагивая уздой. В душе после разговора появилась надежда, в голове ясное решение. Больше он не сомневался в своем намеренье непременно разыскать Айку. Он примет любое ее решение, лишь бы она была жива.
С обозом в Енисейск из Маковского острога казаки вернулись к Рождеству. В этом году охотники взяли много соболя, белки, рыси, горностая, были и медвежьи шкуры, вяленая рыба, пять бочек масла, много мешков чистого ореха. Федор как казачий командир получил хорошее жалованье за выполнение службы и новое звание. После долгой дороги ему полагался длительный отпуск до Сретенья Господня. Дома, чтобы не спорить с матушкой по поводу очередного предложения ехать со сватами в купеческий дом, занялся дровами, пропадая целый день во дворе. Вот только крещенские морозы заставили сидеть дома, заниматься починкой невода.
- Сынка, так и решил бирюком помереть, двадцать пятый годок пошел, а ты о свадьбе и слышать не желаешь? - причитала маманя, замешивая квашню.
- Мамка, сказал же, не желаю об том говорить! И не цепляйтесь как клещ, слово мое последнее.
- Вот и вспоминать не хотела, но че ли заколдовала тебя энта тунгуска, одурманила, язва ее сгнои.
- Маманя! Язык ваш поганые слова так и сыплет, грех то, - ругнулся сын, срывая тулуп с вешалки.
- Куды? Холод лютый, отец, скажи ему!
- В баню я, сил нет слухать вас, маманя.
- Оставь его, пущай идет, перебесится. Куды денется, к весне оженим, мужицкое ему покоя не дает, вот и бесится. А ты чего ему энту тунгуску вспоминаешь, забыть парню не даешь, - качал головой хозяин, собирая брошенный сыном невод. - Понесу, пущай штопает в бане.
- Куды, старый, пошел, в полутемках кого увидать-то?
- Охолонись, мать, без тебя, че ли, мужики не разберутся, вот ведь окаянная баба, везде свой нос сунет, - ругался хозяин, пуская в избу клубы ледяного воздуха.
- Тьфу на вас! - плюнула вдогонку Авдотья Федоровна, покрывая кадушку чистым рушником. - Кабы не я, глядели б окажен день на энту зверушку лесную. А так, слава богу, поскучает да забудет, первый, че ли.
Зима отступать не хотела, солнце ходило в феврале выше, но ночные морозы давили сурово. Сугробы снежные по самые окна переливались бриллиантом, ослепляя. Морозы сменялись метелями и суточными снегопадами. Каждый день Федор собирался на правый берег Енисея, тоска не отпускала его. Но непогода удерживала от неверного шага. Наконец в самом начале марта отряд казаков отправился в поселение, что находилось на другом берегу и чуть севернее, на острове. Нужно было проверить готовность флота и заготовку корабельной сосны, для будущих лодок. Федор уговорил начальника отправить его с отрядом. Выдвинулись с рассветом, на двух санях переехали Енисей, отряд двинулся по берегу на север, а Федор, попрощавшись, пошел на лыжах вглубь тайги.
Шел долго, приглядываясь к местности, вспоминая приметные деревья. Вот лиственница, что когда-то развалила молния, значит, до чума еще далековато. Нужно торопиться, солнце уже цепляет верхушки сосен, еще час, два и в лесу будет совсем темно. В надежде услышать запах дыма от очага, Федор принюхивался, но воздух был чист и свеж. Наконец уже в сумерках перед его взором открылась та самая полянка и огромная вековая сосна, у которой стоял чум. Белые снежные просторы и не единого следа, ничего не напоминало о том, что когда-то здесь было жилище тунгусов. «Где ж мне искать тебя, Айка?» - подумал он, облокотившись на ствол могучего дерева. Надо было готовиться к ночлегу, нарубив хвойного лапника, сделал лежанку, развел костер. Он долго смотрел на черное звездное небо, мыслей не было, только звенящая тишина вокруг и в душе. С рассветом выбравшись из-под засыпанного снегом тулупа, он помешал в костре догорающие угли. Нужно было решать, что делать дальше. Искать Айку в тайге? На это может уйти вся жизнь, ее народ мог уйти далеко на север, забраться в самые далекие, неведомые русичам места. Тоска с новой силой сжала душу. Собрав вещи, Федор долго смотрел, как всходит солнце, делая все вокруг розовым, пурпурным, праздничным. Рождается новый день, а с ним и новые тяготы. Он прощался с этим местом, прощался с надеждой, прощался с мечтой скоро найти Айку. Вернулся Федор на берег Енисея, туда, где вел санный путь в ближайшее поселение.
- Далеко собрался, паря? - услышал он крик с угора.
На высоком берегу реки стоял мужик, размахивая руками.
- Здоровы будьте, да вот в деревню иду, а вы куды? – кричал Федор.
- Так мы в Подтес-то и направляемся за рыбой, так, мил человек, довезем тебя, ночь скоро, а еще две версты.
- Вот угадал-то, премного благодарю от души, - поблагодарил Федор, поторапливаясь.
Сани по проторенному пути скользили быстро, молодой жеребчик, отпыхиваясь паром, резво несся между сосенок. Мужичок по обычаю затянул песню, распевая на всю тайгу, пугая зверей и прибавляя себе настроение.
- А ты гляжу, паря, с угодий идешь, лыжи биты и сам, видать, после ночевки, а ружьишка-то не видать, - после песни начал расспрос мужик.
- Нет, не охотник я, чум шаманки искал, тетка у меня захворала, - соврал Федор. - Хотел травок каких нужных попросить, а чума-то и нет.
- Так в энтом годе и не было в наших краях тунгусов. Сказывали, старая шаманка ушла с племенем на север, даже летом не приходили, так капище пустое и стоит, вороны токма.
- А искать где, не ведаете?
- Охотники сказывали, у крутой горы чум стоял, но это сутки пути тайгой. На самом берегу, говорят, стоит у камня шатуна, что Енисей лижет. Там, где река Черная впадает, а шаманка там ли, ай нет, не знаю того.
- И за это благодарствую, - у Федора появилась искорка надежды найти любимую.
- Сейчас нет туды дороги, весной, как река пройдет, лодкой, - пояснил мужичок.
Федор кивнул, задумался. Остаток пути мужичок дремал, покачиваясь в такт бредущего коня, Федор смотрел в небо, вспоминая Айку.
После возвращения, в масленичную неделю, отец поставил сыну условия.
- Вот так, сынка, сегодня едем сватать Алену, или мой тебе сказ, с дому мого вон! Не бывало такого, чтоб в нашей-то семье мужики бобылями жили. Ты решил так, тебе и позор держать перед городом, а нас с мамкой в то не вмешивай. А коли не поедешь, не сын ты нам, последнее слово - иди куды хошь.
Федор, стукнув дверью, выскочил на улицу, мать, кутаясь в шаль, выбежала следом.
- Смирись, сынок, покорись, отец дело говорит. Женится тебе пора, а Алена девка справная, красивая и приданое хорошее за нее дают, опять же не сирота и любит тебя шибко. Люди говорят, к ней сам сын генерала сватов присылал с Тобольску, не пошла она, отказала.
- Не люблю я ее, мама, не мила она мне.
- И что с того, думашь, мне твой батя мил был, так бы зашибла сапогом как комара. Знаешь, кака я красива-то в девках была, о-о-о, не один-то парень чуб об калитку бил. А нет, тятька сказал, пойдешь за Терентия, все, слово родительское закон. Соглашайся, сынок, добром прошу. Отец ведь от слов своих не откажется, а там стерпится-слюбится. А, сынок?
Он смотрел в материны умоляющие его глаза, и душа рыдала кровавыми слезами. «Что делать, как поступить? Нет больше Айки! Нет моей любимой, ушла, исчезла, сгинула как весенний снег», - мысли метались в его тяжелой от дум голове.
- Воля ваша, маманя, только не просите меня любить ее. Нет в сердце места, выжжено.
- Ничего, сынок, все заживет, надо токма время, а там детки пойдут, стерпится.
К обеду нарядная Авдотья Федоровна с мужем и сыном прибыли в дом купца Никанора. Еще в воротах увидел Федор, как Алена глядит на них из окошка, улыбается. Красивая девка: статная, высокая, с округлыми боками, грудь пышная, русая коса до пояса, глаза синевой светятся, сущая царица. Оглядел ее жених, и потупил очи: «Краса-то словно куклы фарфоровой, что в лавки видал, чужая, не живая», - подумалось вдруг.
- У вас товар, у нас купец, голубицу вашу, Алену Никаноровну, сватать хотим за сокола нашего, Федора Терентича. Мил ли? - начал разговор приглашенный сват.
Щечки у Алены вспыхнули и заалели, она уткнулась фарфоровым носиком отцу в плечо, смущаясь.
- Проходите, гости дорогие, откушайте блинами гречишными с икорочкой.
Хозяйка, поправляя на плечах шаль, приглашала гостей в столовую. Угощались долго, кушаний на столе было множество. От пареной свеклы с брюквой до холодца из свиной головы, жареной осетрины и заячьих потрохов с чесноком, пирогов великое множество с разными начинками. Ели, пили много, без меры, обсуждая предстоящие торжества. Сговорились свадьбу сыграть после Петрова поста, до осени не дожидаться.
- Молодые могут жить в нашем дому, места много и дети пойдут, есть, где разгуляться, - настаивал Никанор, захмелев горькой наливкой.
- Ну уж, сват, у нас дом шести комнат, молодым будет, где жить. Ты уж не серчай, только муж жену в родительский дом должон привести, обычай такой, и вашу Алену любить станем, как дочь родную, - перебивал Терентий пьяным голосом.
- Не серчай, сват, но Алена у нас дочь единственная. А ты хочешь сиротами нас сделать?  Сказал, жить молодые станут у нас, - Никанор ударил кулаком по столу.
- Не бывать тому, чтоб Терентий так в городе осрамился, сына родного с невесткой в доме не приветил. Мое слово «нет», и весь сказ. Полагается, знать, тому так и быть, - закричал во хмелю Терентий, показывая свату кулак.
- Чего ты мне грозишь? Мне, купцу сибирскому, енисейскому кулаком в морду тычешь?
Никанор что было сил ударил будущего свата в ухо, тот пошатнулся, но устоял. Алена завизжала, соскочила со стула и повисла у отца на руке.
- Батюшка, охолонитесь, богом прошу, - умоляла она. - Не пужайте сватов норовом своим, не оставьте в девках.
Ничего не соображая, Никанор то обнимал дочь, горячо прижимая к отцовской груди, то отстранял, силясь понять, что происходит. Супруга же его, сжавшись в тугой комочек, закутавшись в шаль, сидела не шелохнувшись. Немного постояв, Терентий повалился на стул, то ли от удара, а толь по пьяному делу. Авдотья Федоровна помогла мужу подняться и, глядя на разбушевавшегося свата, громогласно промолвила:
- Слово ваше, Никанор Саввич, конечно, купеческое, но и мы не лаптем щи хлебам. Сын наш десятником службу несет, верой и правдой отечеству служит, и невест, если надобность будет, найдет немало. Так вот, жить молодые станут в нашем дому или женитьбы не будет. Скажи, Федор, слово свое.
Федор встал с места, посмотрел на будущего тестя, потом на отца и изрек равнодушно:
- Коль женюсь, сам решу, где жить, а доколе каждый при своем. Тятька, мамка, нам домой пора. А вам, хозяева, спасибо за хлеб-соль и за науку.
Выйдя из-за стола, подхватил сын битого родителя под локоть и пошел к выходу. Авдотья Федоровна с высоко поднятой головой шла следом. Опершись обеими руками о стол, хозяин, чуть пошатываясь, смотрел им в спины, что-то мычал нечленораздельное.
- Батюшка родимый, останови их, не губи! - причитала Алена.
- Пущай идут, мы тебе жениха из столицы выпишем. Голодрань, будут еще передо мной, купцом енисейским, свою гордыню казать. Сказал, жить тута и слово мое закон!
- Извиняйте нас бога ради, хозяин наш во хмелю шибко строгий, - говорила хозяйка, провожая гостей. - Не серчайте, а Алена у нас девушка хорошая, домовитая. Добрая, покладистая жена вашему Федору будет.
- Да мы, сватья, не серчаем, хмель проклятущий то, все понимам, - обнимая испуганную женщину, ответила Авдотья Федоровна.
Алена стояла в дверях, глядя на Федора огромными, полными слез глазами. На минуточку ему стало жаль ее, ладную, красивую и такую несчастную.
- Прощевайте, Алена Никаноровна, - улыбнулся приветливо в усы Федор, стараясь как-то успокоить молодую хозяйку.
Девица опустила ресницы, смутившись.
- Прощевайте, Федор Терентьевич, до скорого свиданьица.
Ее щеки алели румянцем, слезы скоро высохли. Она обняла мать за плечи, не обращая внимания на пьяные бормотания отца в столовой.
Федор с родителями воротились домой с тяжелым сердцем.
- Говорили мне бабы, что Никанор Саввич во хмелю дурной, но чтоб на свата да с кулаками, - помогая мужу раздеться, рассуждала Авдотья Федоровна. – Чего, Федор, молчишь, делать-то чего?
- Не знаю, сами решайте, вы жениться мне велели, так мне все равно на ком, хоть на Глашке нашей, - ответил сын, бросив на лавку шапку, и ушел в свою комнату.
- А ты, отец, в ухо схлопотал и молчишь, скажи, чего думаешь-то посему?  Видал, сынок-то чего говорит, все ему равно на ком.
- Не спеши, Авдотья, поглядим, чего завтра будет, - шатаясь, пошел к столу хозяин. - Налей-ка мне, жена, с устатку, голова трещит, поди, стряс чего?
- Кого тама трясти, довольно седня с тебя, спать ступай. Вот, рассолу попей и в койку, - протянула мужу кружку. - Одной мне тута все надо…
Наутро, как и ожидалось, из дома Никанора приехал посыльный с извинениями и приглашением в ближайшую субботу прибыть к обеду. Терентий, почесывая ухо, дал свое согласие. Со второго раза решили женить молодых на Петров день, как раз после поста. Минуя любую обиду, решили строить дом для молодых как раз посередь дороги до обеих родителей, благо было место по улице. Алена сияла от радости, а Федор, вспоминая драку на первом сватовстве и представляя глаза будущей жены, жалел ее.
С начала июня по служивым делам Федора командировали в новый острог. Он надежно хранил в памяти образ любимой Айки, старался смириться с мыслью о женитьбе. Встречаясь с Аленой, искал в ней черты веселой, любознательной тунгуски. Но Алена была горделива и немногословна, редко чему-то удивлялась и как отец стояла на своем, не терпя возражений. Отбывая от причала, Федор втайне надеялся увидеть чум под горой, о котором ему еще в феврале рассказывал мужичок попутчик. По течению обласок шел быстро, уже к вечеру миновали остров с поселением и скоро встали на ночлег. Ночь Федор не спал, его охватило страшное волнение и даже тревога. Если и правда он отыщет тот самый чум и Айку, что он скажет ей? Как она встретит его и нужна ли эта встреча им обоим? Он скоро станет мужем Алены Никаноровны, а, может, и Айка уже шаманка и служит своему народу.
- Зачем все это? Зачем? Может, и забыть ее, жениться и все тут. Айка! - сердце щемило тяжкой болью.
Федор вертелся на пихтовом лапнике, иногда поднимаясь и подбрасывая в костер гнилушек для дыма, комар не давал покоя.
Утром, перекусив, отправились дальше. Вековая тайга медленно плыла мимо, вот сохатый вышел к водопою, дальше медведица с двумя медвежатами бежит по речному прибою, в надежде поймать рыбу. Казаки кричали ей вдогонку, улюлюкали, а она, встав на задние лапы, рычала, пугая, охраняя потомство. Только Федора не радовали эти картинки, голубое до горизонта небо, изумрудная тайга с цветущими до самой воды гроздьями черемух, заросшие ярким жарком поляны. У него только одни думы, причалить ли к берегу у тунгусского чума или пройти мимо. Вот уже и гора показалась вдали, чернеет своими копьями елей как страшный великан, защитник.
Лодки плыли совсем недалеко от берега, и еще издали Федор сумел разглядеть чум. Кучер не обманул, прямо под горой у самого берега виднелся дымок над чумом, что тянулся в небо тонкой серой струйкой. Старая Мынунь сидела у шаманского камня, глядя куда-то вдаль. Федору казалось, что он видит каждую ее морщинку.
- Воротите к берегу! - дал он команду.
Казаки, опустив весла, гребли, приставая к каменистому берегу. Спрыгнув прямо в воду, Федор побежал мимо старухи к чуму. Откинув полог, у горящего очага он увидел Айку.
- Айка! - крикнул он.
Женщина обернулась, разворачиваясь. Она кормила грудью крохотное дитя.
- Айка! - совсем тихо прошептал Федор, опускаясь перед ней на колени. -Айка!
- Федор, ты нашел меня! А я думала, забыл уже свою Айку.
- Как же, нет, нет. Я все время тебя искал, думал, - шептал он, глядя на любимую, слезы катились по его щекам.
- Не плачь, посмотри, это твоя дочь Айнана .
- Айнана, красивое имя.
Айка протянула ему ребенка, он бережно взял дитя на руки, глядя на розовое личико. Большие глазки смотрели на него, маленький ротик растянулся в улыбке.
- Поедем домой, Айка! - сказал он, не сводя глаз с дочери.
- Нет, Федор, теперь я не могу. Айнана - спасение нашего рода, все силы, что духи дали мне, теперь в ней. Она шаманка, Федор, самая сильная за все времена, и я должна остаться ради нее и нашего народа. Прости.
- Как же Айка, а любовь, а я?
- А ты поезжай, тебя ждет твой народ, - ответила чуть слышно Айка.
Федор передал ребенка матери, тяжело поднялся и пошел к выходу.
- Я вернусь, скоро вернусь. Айка, я люблю тебя!
- Иди! - махнула она рукой и отвернулась.
Он бежал к лодке, не видя дороги. Старая Мынунь равнодушно смотрела ему вслед.
- Я вернусь и заложу здесь новый острог, твой острог, Айка! - вдруг крикнул он.


Рецензии
Написано хорошим редким языком, интересно описана жизнь тунгусов. Всё интересно читается. Концовка грустная, резкая. Не так надо бы закончить рассказ о такой сильной любви.Но всё равно хорошая концовка с надеждой на будущее счастье героев.

Лидия Невская Сызрань   03.08.2024 12:44     Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.

В субботу 22 февраля состоится мероприятие загородного литературного клуба в Подмосковье в отеле «Малаховский дворец». Запланированы семинары известных поэтов, гала-ужин с концертной программой.  Подробнее →