Вдвоем

ВДВОЕМ

   Вечерами Иван Алексеевич дотемна сидел на лавке под старой сиренью. Жег свое время в самокрутках из крепчайшего табака, и оно текло сизыми струйками дыма. Прямо в черное небо, в россыпи ярких звезд, прекрасных и великолепно равнодушных ко всему, что происходит под ними, а впрочем, и к тому, что творится на них самих. В этой мысли Иван Алексеевич был абсолютно убежден, и сирень, нависая над ним душистыми гроздьями мягких соцветий, соглашалась с ним, тихая и важная, нежная в своей красоте, застывшая в теплой ночи вселенского покоя. Растение и человек давно слились в одно целое. Сирень, помнившая еще крохотным росточком руки опустившего ее в благодатную почву человека, привыкла к нему не только своей сочащейся земным соком плотью, но и внутренней сущностью, пропуская через жесткий глянец листьев табачный дым и его бесконечные, обдуманные много раз мысли о многом, очень о многом. И ей всё было понятно в них, привычно. Это были мысли о ее мире, который уместился под клочком неба во дворике, у дома из серого, как пыль, кирпича под жестяной крышей багрово-закатного цвета.
   Единственное, что ее беспокоило, — это ажурный водосток, оборвавшийся с крепления ветровой доски и до боли нацарапавший белую рану на ветке, которая росла как раз посредине между тремя остальными. Всего их четыре, толщиной в руку среднего человека, неровно обрезанных по местам боковых побегов, покрытых морщинистой корой, словно выдубленной дочерна ветрами и солнцем кожей предельно старого человека. У корней по лету пробивалась буйная поросль юных побегов, которые осенью Иван Алексеевич безжалостно вырезал, а выше, примерно метра под два, ветки раскидывались в темно-зеленые кроны, расцветая во второй половине июня дивной роскошью томных гроздьев из мелких и лучистых, как звезды в летнем небе, цветочков. Но звезды не пахнут, а сирень, напоенная летним зноем, омытая легким послеполуденным дождем, источала ошеломляюще сладкий аромат, на который слетались невесомые бабочки и толстые, как барин в полосатой жилетке, шмели. Ясной ночью в ворохе прели корней отчаянно звенел сверчок, иногда на его голосок забредал ушастый ежик. Натыкался на ноги неподвижного человека, недовольно фыркал и убегал к водной колонке в углу двора. Там было всегда сыро и жили дождевые черви...
   Человек смотрел через корявые ветви сирени в светлый туман Млечного Пути и в который раз неустанно поражался этой красоте безмолвия, покоя как эталона безмятежного равнодушия, лишенного всякого чувства, но манящего к себе мнимым теплом всякого тоскующего, замкнутого в кругу земной круговерти, именуемой жизнью, человека. Особенно пожилого, отдающего себе отчет в реальности стремительного ухода, уже почти не его времени. Эта реальность давно не была открытием для Ивана Алексеевича и совершенно не пугала непримиримой с жизнью фатальностью. Напротив, всё совершенно естественно и справедливо. Всё, что прожило свой век, должно уйти, освобождая место для чего-то нового, и никакие ухищрения у того, кто трезво оценивает эту справедливость, не помогут уйти от изначального предназначения.
   Природа не знает жестокости, она рациональна и расчетлива, заложив эту рациональность во всё, что несет на себе планета, да и не только она сама, но и весь обозримый и не воспринимаемый сознанием человека мир.
И две крохотных частички мироздания, прилепившись друг к другу, человек и растение, наблюдали за струйками дыма, уносящего в небытие их собственное время, исполнив свое предназначение: одно — выросло, другой — состарился. А вместе — они просто жили...
   Настанет день, и все четыре ветви, которые по своему желанию выпестовал человек в деревца, усохнут и упадут, не в силах цепляться за прогнившие корни. Но останется огромное количество маленьких, жадных до жизни корешков, бледных и бесцветных, которые пронзят своими зелеными, полными свежести стрелами истлевшую труху старого и ухватятся за единственно значимое — выжить и дать продолжение своему генетическому коду.
   Также и человек, с разницей в том, что, в отличие от деревца, обладает большим количеством вариаций изменения своей жизни внутри отпущенного ему времени, цепко хватается за всё, что держит его на этой земле, и продолжит его род. Принцип тот же, один в один.
   Но кто сказал, что время увядания наполнено тоской безысходности? Может быть, кто-то, но не Иван Алексеевич. Жизнь остается жизнью, разве что уменьшается объем неотложных дел, но возрастает мера ответственности за свое прожитое и уже не свое, но так важное для других будущее.
Настоящее без прошлого мертво.
...А ночь звенела, сияла под светом толстощекой луны, застыла в резко очерченных тенях, томилась в упоительной тишине, на которую храбро покушался серенький сверчок, но ничего поделать с ней не мог. Она вливалась во двор сразу со всех сторон, лилась из наклонившегося к земле звездного ковша. Перед самым рассветом он воткнется ручкой в центр неба и выльет ее всю в тускнеющие звезды цветы до капли, поливая росной свежестью нарождающийся день.
Но Иван Алексеевич не собирался засиживаться так долго. Поднялся, погладил рукой шершавую ветку сирени и ушел в дом.
...У колонки, под кустом ирги, шорох и аппетитное чавканье. Это ежик, отыскал свой поздний ужин, закусывал прохладным червем...