Ойкумена 3 часть

На следующее утро Эрл проснулся в хорошем настроении. С каждым новым закатом и новым восходом сокращался срок, оставшийся до его исповеди перед Великим Всезнающим Голосом. У Эрла к богам накопилось очень много вопросов, а теперь появилась и просьба. Об этой своей дерзкой просьбе к самому Всезнающему Эрл старался до поры не вспоминать, настолько она пугала его самого. Но прежде ему всё же следовало поговорить с Грейс, на что Эрл всё никак не мог отважиться. Немного забыться и лишний раз себя не накручивать ему помогала работа, которой он, как и спорту, всегда отдавался весь и без остатка.

Когда солнечные часы показали одиннадцать, и начался отлив, группа ловцов из двух десятков парней, которым выпало сегодня собирать в силках и на мелководье рыбу, крабов, а если повезет, то и иные дары моря, спустилась по лианам на обнажившееся морское дно. В этой же группе были Эрл и Кевин, всегда отправлявшиеся на промысел парой. Погрузившись по самые колени в грязную жижу из песка, тины и водорослей, высоко задирая ноги, чтобы вытащить их из грязи, Эрл настолько быстро, насколько мог, начал привычно уже обходить клетки-ловушки, время от времени выхватывая оттуда отчаянно барахтающихся зубастых тварей и перебрасывая их Кевину, который их ловко ловил и кидал в корзинки, спущенные на веревках с берега стоявшими там девушками. Корзинки с рыбинами тут же уносились наверх и весь улов складывался в большой плетеный сундук с ручками.

Все шло, как обычно, работа спорилась, и кто-то из парней даже начал что-то напевать. Остальные тут же подхватили, и работа пошла ещё веселее. 

Возле последней ловушки Эрл заметил шевеление и, решив, что это еще одна рыбина к их сегодняшнему обеду, сделал шаг в ту сторону. Он слишком поздно сообразил, что голова или хвост рыбы ну никак не могут быть увенчаны здоровенным кривым когтем. Когда он это, наконец, понял, его нога уже была оплетена щупальцем, а коготь больно вонзился в голень. Из грязной лужи по соседству с ловушкой вдруг вылезла страшная острая крокодилья морда и немедленно раскрыла свою огромную клыкастую пасть. Кевин воскликнул: «Ого!» и схватился за рогатину. На берегу от ужаса пронзительно заголосили девушки. Эрл почувствовал, как могучая сила тащит его прямо в пасть к чудовищу. Это могло означать для него единственный исход – скорую и мучительную смерть. Эрл уже даже почти не ощущал боли, всё поглотил лютый, ранее не испытанный страх. Его спасли годы тренировки и быстрая реакция. Первым, как это уже не раз с ним бывало, сработал инстинкт самосохранения. Эрл почти неосознанно выхватил из-за пояса острый отцовский нож и начал кромсать им щупальце на своей ноге, а подскочивший Кевин со всей силой всадил в центр лужи, где копошилось чудовище, свою рогатину. Крокодил страшно завизжал от боли, отпустил Эрла, одним ударом подсёк Кевина, заставив того плашмя плюхнуться спиной в грязь, и сразу несколькими своими когтистыми конечностями ухватился за обе его ноги. Чудовище почти целиком вылезло из ямы, в которой оно, видимо, застряло во время отлива, и теперь уже потащило в свою громадную, усеянную клыками пасть спелёнатого щупальцами Кевина. Кевин, потеряв в бою и нож и рогатину, швырялся в монстра камнями, но этим только еще больше того злил. Когда голова парня была уже почти целиком в пасти крокодила, к ним прихрамывая и с трудом выдирая ноги из грязи, приковылял истекающий кровью Эрл и воткнул свою рогатину прямо в распахнутую красную глотку. Чудовище снова страшно заверещало, выпустило свою добычу и попыталось выдернуть из себя острую занозу, оттолкнув Эрла в сторону. Эрл снова плюхнулся в грязь, затем вскочил, вырвал из спины монстра рогатину Кевина и одним сильным ударом добил врага, вогнав острое костяное лезвие меж маленьких желтых глазок. Глазки чудовища как-то разом вдруг помутнели, и пару раз дернувшись всем своим жутким телом, тварь затихла. Только после этого Эрл почувствовал боль и обессиленный повалился обратно в грязь, густо замешанную с его же собственной кровью. 

Он уже смутно, словно сквозь туман, видел, как их с Кевином затаскивали на берег, как суетились вокруг него соплеменники, решая, кому быть лекарем, и какие нужны травы и ягоды, чтобы остановить кровотечение и предотвратить заражение. Отчетливо он запомнил только тот момент, когда Грейс отмывала его поврежденную ногу, от грязи, накладывала на рану лекарственную кашицу из растений и перевязывала ее куском материи.

- Ну как ты, Эрл? - спросила она с серьезным видом. - Сейчас мы отнесем тебя к озеру, а то ты весь грязный, словно донный краб. А тебе это по статусу не положено.

Она вдруг улыбнулась, и ему стало хорошо и почему-то смешно.

- Все прекрасно, Грейс! - ответил он слабым голосом - Надеюсь, ты сама пережевывала все эти ягоды и листья, что теперь у меня в ноге? Если так, то мне только ради одного этого стоило сегодня выжить. Так что не откажи и в следующий раз...

Потом он забылся и очнулся уже под вечер, чисто вымытый и заботливо укутанный одеялами. Нога немного саднила, но боль уже ушла. Где-то вдалеке играла музыка, которую заглушало лишь похрапывание лежавшего под соседним деревом Кевина, такого же чистого и такого же укутанного. Эрл сел и осторожно пошевелил пальцами раненой ноги. Боли он не ощутил. Он поднялся, надел чистую тунику, аккуратно сложенную рядом с его изголовьем, сделал шаг, потом еще... Рана под повязкой отозвалась нытьём, но это было терпимо. Эрл, стараясь не разбудить Кевина, вышел на поляну и по едва заметной тропинке направился к площади Совета, где в самом разгаре был праздник Богатого Улова, виновниками которого в числе прочих были и они с Кевином. На саму площадь, где толпилась публика, играл оркестр и танцевали парочки, он заходить не стал, просто прислонился в сторонке к дереву и, сложив руки на груди, принялся наблюдать за тем, как веселятся и радуются жизни другие.

Он поискал глазами Грейс, но заметил её не сразу. Она стояла с группой девушек чуть в стороне от танцевальной площадки. Девушки громко и весело о чём-то болтали, иногда перебивая друг друга, и заразительно смеялись над чем-то или над кем-то. Смеялись они все вместе, но голос Грейс Эрл мог распознать даже и в самой шумной толпе. К девушкам иногда подходили парни, приглашали их на танец, только Грейс всякий раз вежливо отказывалась, ссылаясь на усталость, а сама постоянно оглядывалась по сторонам, видимо, выискивая кого-то глазами среди танцующих. Наконец, она тоже заметила фигуру Эрла, одиноко стоявшую в некотором отдалении в тени фонарного дерева, так, чтобы свет его цветков не падал на лицо. Грейс замолчала, чуть нахмурилась, что-то обдумывая, затем улыбнулась своим мыслям, извинилась перед подругами и решительным шагом направилась в его сторону.

Когда Эрл сообразил, что к нему приближается Грейс, да к тому же еще смотрит прямо на него и улыбается, он от неожиданности стал очень удивленно и недоверчиво озираться по сторонам, чтобы удостоверится, что рядом с ним никто больше не стоит, пока не понял, что... она идет именно к нему!! Его поза тут же перестала быть расслабленной. У него возникла неожиданная и очень сложная дилемма, куда ему теперь девать эти чертовы руки, которые до того момента были просто сложены на груди.

- Привет пациент, как твоя нога? - Голос Грейс был как всегда звонким и с веселыми нотками, её лицо сделалось серьезным, но глаза, казалось, продолжали смеяться.

Прежде чем ответить, Эрл старательно прокашлялся, чтобы его голос от испуга не стал хриплым или ещё того хуже - писклявым.

- Привет, Грейс... С ногой все в порядке. У меня же был самый лучший лекарь на свете.
- Тогда мне не понятно, почему ты стоишь в тени и не танцуешь в то время, как каждая девушка на этом празднике жизни просто мечтает заполучить себе такого партнера. 

Грейс махнула рукой в ту сторону, где она оставила своих подруг, и те тут же замахали руками в ответ, делая недвусмысленные знаки, означавшие: «Идите к нам... и поскорее».

- Каждая мечтает о таком партнере? А ты об этом тоже мечтаешь, Грейс?
- А я не считаю, что я каждая. В конце концов, я же старшая ученица. И к тому же меня, как лучшего лекаря на свете, все еще тревожит твоя нога.
- Ну давай тогда мы вместе ее и протестируем, прямо сейчас проверим результат твоих титанических усилий. Зря что ли ты жевала те листья?

Эрл протянул руку. Грейс хитро посмотрела на него, чуть склонив голову, немного подумала, улыбнулась и положила свою руку в его ладонь. Он осторожно взял ее за талию, она положила вторую руку ему на плечо. Они не стали смещаться в центр площади, ближе к другим танцующим, а принялись покачиваться в медленном танце прямо здесь, под кроной фонарного дерева. Эрл чувствовал ладонью, как под туникой Грейс в ритм танца двигаются мышцы ее спины, а иногда он даже касался бедром ее живота. Он никогда еще не был так близок к ней и никогда в жизни ещё не был так счастлив.

- Чему улыбается с таким глуповатым видом гроза птичьих гнезд и застрявших в луже крокодилов, великий и непобедимей Эрл? - спросила вдруг Грейс, с хитрым прищуром глядя ему в глаза.
- Когда ты танцуешь, у тебя на спине две тонкие мышцы сокращаются по очереди, так будто о чем-то спорят друг с другом.
- А может, так оно и есть? Одна говорит: «Эй, ты куда это? А ну давай двигай влево», а вторая отвечает: «Идем вправо, там интереснее».
- Ты загадка во всем?
- Я вообще человек загадочный и противоречивый и в целом и в частности, даже у моих мышц есть свой собственный взгляд на суть вещей.
- А эта противоречивость тебе в жизни не сильно мешает?
- Не знаю. Я ведь еще и не жила почти. А в тебе что не так, Эрл? Наверняка ведь есть что-то такое, что очень мешает в жизни?
- Да нет... Все хорошо, вроде... Не знаю... Трусость разве что...
- Трусость?! Ты разве трус?
- Да, я трус!

Грейс снова посмотрела ему прямо в глаза, но на этот раз внимательно, без игривости. У него по спине побежали мурашки. «Только бы не затрясло!» - подумал он.

- Это очень смелое утверждение. Но мне удивительно, что именно ты это говоришь. По-моему, Эрл и трус - это несовместимые понятия. Можно только позавидовать той девушке, на которую обратит внимание такой вот «трус», как ты.
- Ну тебе-то как раз меньше, чем кому бы то ни было, пришлось бы тогда завидовать... самой-то себе! - ляпнул Эрл и сам не понял, что сказал.

Но Грейс поняла все правильно. Она остановилась и снова посмотрела ему в глаза.
- А знаешь, мне очень приятно это слышать, Эрл... Так почему же ты трус? Не готов ещё поделиться со мной... по секрету? Пусть у нас с тобой сегодня будет вечер откровений.

После этого он просто не мог не сказать ей правду.
- А потому, Грейс, что вот уже полсрока я, словно испуганный ребенок, боюсь к тебе подойти и рассказать о том, что я трус и дурак.

Девушка помолчала немного, потом, привстав на цыпочки, приблизилась к нему, чуть коснулась щекой его щеки, и почти в самое ухо спросила шепотом - Так может, расскажешь мне обо всем этом прямо сейчас? - Потом, чуть отступив назад, уже обычным голосом она громко добавила - Я устала, а здесь так шумно... Проводи меня, Эрл...

Они отошли подальше от веселящихся братьев и сестер, углубившись в темноту леса, и какое-то время молча брели по пушистому пружинящему под ногами настилу из корней и лиан, глядя на чистое усыпанное звездами небо.

- Ты знаешь, Эрл, а я ведь тоже жуткая трусиха. - Грейс зябко поежилась, хоть в лесах Ойкумены никогда не было холодно. - Я ведь тоже давно за тобой слежу, если можно так выразиться... Правда, правда... Мне так стыдно... Я тебя даже где-то чуточку изучала, чисто эмпирически: наблюдала, сравнивала...
- И к каким же выводам пришла самая умная старшая ученица? - Эрл рассмеялся. Ему наконец то стало легко, пропала тягостная внутренняя скованность.
- А ты не смейся, Эрл. Между прочим, выводы были не в твою пользу. - В голосе Грейс прозвучала обида. - Я решила для себя, что ты заносчив и крайне самонадеян. Девушки так всегда поступают: когда они не могут добиться чьего-то внимания, они этот объект стараются демонизировать. Я не понимала, как ты ко мне относишься, ведь ты так часто бывал со мной груб и холоден, и за это я тебя демонизировала. А потом ты спас Кевина… и так смотрел на меня, когда я обрабатывала твою рану, и попросил, чтобы я тебя и дальше лечила, что все мои защитные построения рассыпались.
- Я никогда не был груб с тобой, это я просто...
- Ты просто трусил. - Девушка понимающе кивнула и улыбнулась. - Только сегодня самой умной ученице и отчаянной трусихе Грейс это стало, наконец, понятно.

Эрл тоже улыбнулся и все еще несмело, очень осторожно взял ее за руку, за одни только пальцы.
- Пойдем, Грейс, я покажу тебе место, где мне нравится бывать.

Грейс крепко взялась за его руку всей ладонью.
- Пойдем, Эрл, может и мне понравится бывать там...

Солнце уже на половину скрылось в море, почти до самого берега протянув по воде красную колеблющуюся дорожку, на вершине Круглой горы умолкли птицы, видимо, отойдя ко сну или, может, отправившись на ночную охоту, на площади Совета всё ещё продолжался праздник, танцевали парочки, играла музыка, повсюду начали разгораться цветы фонарных деревьев. С моря уже потянуло ночным прохладным ветерком, а им было тепло и спокойно. Они сидели высоко на площадке над кронами деревьев, вытянув подуставшие ноги. Их спины грела вечно теплая стена доброй и загадочной горы, их неприкрытые туниками плечи и бедра соприкасались, её рука лежала в его ладони. Она смотрела на закат, а он видел только ее ступни, которые иногда очень мило шевелили пальцами. Всё остальное его не интересовало, всё остальное он видел уже не раз.

- Как странно... - Грейс свободной рукой убрала волосы, выбившиеся на ветру из-под ленты и упавшие ей на лицо. - Здесь же так красиво! Отсюда видно всю Ойкумену. Почему девушкам так настоятельно не советуют забираться на эти выступы? Здесь безопасно, хоть и высоко. Вокруг полно лиан, за которые можно ухватиться в случае чего. В конце концов, это же не обычная гора, а священная, храмовая.
- Ну может, это делается в воспитательных целях. Здесь постоянно бывает очень много парней, и старшие не хотят вас лишний раз провоцировать на нежелательные отношения.
- А почему они нежелательные? - Грейс пожала плечами. - Почему так много каких-то условностей в нашей жизни? Вроде и не запрещено, но не желательно. Кто их придумывает эти правила? И главное, для чего? Почему я, к примеру, не могу гулять по берегу и громко петь? А если у меня хорошее настроение и легко на душе! Разве это плохо? Так нет же! Обязательно зашикают, скажут: «Держи себя в рамках». И, знаешь, что самое странное? Мне это претит, но я всю свою жизнь так и делаю - держу себя в рамках.
- Ну ты же помнишь объяснение из школьной программы? Положение о низшей, но от этого не менее важной ступени Божественного закона нравственности - общности правовых и моральных норм, которые приняты в социуме.
- Из тебя получится хороший учитель. - Грейс посмотрела на Эрла и улыбнулась. - Уж что-что, а школьную программу я выучила хорошо, потому и стала старшей ученицей. А вот что обо всем этом думает сам Эрл? Забудь на сегодня о законах нравственности и о своем будущем статусе помощника Учителя. Расскажи, как видится это тебе самому?

Эрл посмотрел на её улыбающееся лицо и просто не смог не улыбнуться в ответ.
- Ну просто, когда ты демонстрируешь всем свое веселое настроение, то кого-то это порадует, кого-то наверняка удивит, ну а кому-то станет обидно и горько смотреть, на то, как Грейс радуется жизни, в то время как у него самого жизнь не задалась. Ты же не станешь веселиться, если поймешь, что кому-то это прибавит отчаяния и боли?
- Нет, не стану. - На это раз Грейс говорила серьезно.
- И вот тут мы снова возвращаемся к Божественному нравственному закону, к его второй ступени. Твоя собственная человеческая природа, душа по имени Грейс, сотворенная Создателем, не позволит тебе сделать кому-то больно, даже мимоходом. Говорят, что только так душа в итоге сможет вернуться к Создателю, снова слиться с Ним. Только с Ним она дома.

Грейс снова перевела взгляд на солнечную дорожку и задумалась.
- Всё одновременно сложно и просто. Но я с тобой согласна. Конечно же, не чья-то злая воля, установившая рамки, меня туда запихнула. Я сама в них втиснулась. Получается, предок Шопенгауэр был прав? Человек может быть самим собой, только пока он одинок... Лишь в одиночестве можно быть свободным...
- Ну нет... Он тогда, наверное, был в ссоре со своей подружкой, вот и выдал такое. Но потом сам же и исправился, пояснив: «Умные люди не столько ищут одиночества, сколько избегают создаваемой дураками суеты».

Внизу, где-то у скал вдруг раздался громкий размеренный барабанный бой. Музыка на площадке с танцующими тут же прекратилась, утихли голоса людей, гуляющих по тропинкам и в садах среди деревьев, с черного камня на вершине Круглой горы вспорхнула и умчались куда-то в сторону моря стая птиц. Над Ойкуменой повисла оглушительная тишина, прерываемая через равные промежутки лишь гулкими ударами о барабан. Казалась будто это сама Мать Ойкумена чем-то сильно взволнована, и её сердце тревожно забилось.   

- Ну вот! - мрачно заметил Эрл - И чья-то боль как раз подоспела.

Они, не сговариваясь, начали спускаться по лианам и веткам с площадки, на которой только что так мирно и спокойно беседовали. В яблоневом саду они пристроились к потоку людей, сходившемуся со всех сторон к Великой Ограде, туда, где ночной страж всё бил и бил в свой большой барабан из крокодиловой кожи.

Великой Оградой в Ойкумене называли, высоченную стену из перепутанных лиан, толстых древесных стволов и колючего кустарника, перегораживавшую вход в узкое ущелье между скал. На Ограде не росли плоды и цветы, на ней даже листья попадались редко, не в том была её работа, чтобы цвести и плодоносить. Там за Оградой начинался иной мир, мир не для всех. Раз в два или три полнолуния и всегда на закате в живой стене вдруг начиналось движение, стволы и лианы медленно расходились в стороны, и открывался узкий проход, в который мог протиснуться только один человек. Постоянно дежуривший рядом с Оградой страж, тут же начинал бить в свой барабан, призывая собирателей отправляться в путь.

Все знали, что там, за стеной, есть чудесный сад, в котором растут безумно вкусные груши. От яблок, которые произрастали по всей Ойкумене и были повседневной пищей для племени, они отличались и формой, и необычной вкусовой гаммой, которая каждый раз была другой, не такой, как прежде. Очень большие, гораздо больше яблок, неправильной формы груши были сочными и «божественно» вкусными, причем у каждого плода был свой особый неповторимый оттенок во вкусе. А ещё за Оградой росли мелкие и идеально круглые разноцветные вишни, которые особым вкусовым изыском может и не отличались, но зато обладали удивительными целебными свойствами и могли долго храниться, немного твердея со временем, но не теряя при этом своих качеств.

Удары ночного стража в барабан означали, что завтра в племени будет очередной праздник Урожая с новыми впечатлениями и ощущениями. На этом, впрочем, все веселые и беспечные плюсы от ночного похода за Ограду и заканчивались. Дальше начиналось великое пугающее Нечто.

Во-первых, в этот неведомый сад в ущелье за стеной Мать Ойкумена впускала только самых старших женщин и мужчин и всегда во главе с Учителем и всегда почему-то только шестерых. Как только вся шестерка проходила через Ограду, отверстие в ней закрывалось до рассвета. Имена подходящих по возрасту для следующего похода в грушевый сад сообщал Голос. Но даже, если бы он ошибся, то Ойкумена не ошибалась никогда. Если кто-то не из списка пытался пробраться вслед за ушедшими, он получал хорошего нагоняя и долго потом лечил синяки и шрамы от хлестких ударов лиан или колючих объятий кустарника.

Во-вторых, в шестерке избранных все прекрасно знали, что сегодня один из них домой к своей семье уже скорее всего не вернется. Все дело было в том, что в Запретном Саду в другом конце ущелья была еще одна ограда, которая открывалась только для одного. Это мог оказаться кто угодно, включая и самого Учителя. Там, за второй оградой начинался Большой Путь. Вступивший на этот путь, назад уже не возвращался никогда.

Каждый в племени Ойкумены знал, что рано или поздно ему придется бросить всё и шагнуть за вторую ограду Запретного Сада. Их с раннего детства учили, что весь смысл их существования, их основная задача, подготовится к Большому Пути. Почему эту дорогу в неведомое Мать Ойкумена открывала лишь зрелым людям, достигшим определенного жизненного срока, никто не знал, как не знал никто, и куда вёл Большой Путь. Но там явно не было места детской наивности и юношеской запальчивости, поэтому учеников, не достигших нужного возраста, Ойкумена к Большому Пути не допускала. Те из шестерки собирателей, что сопровождали избранного, но чей срок ещё не пришел, рассказывали потом, что за вторыми вратами открывается прекрасное ущелье с зеленой травой, невиданными диковинными растениями, прекрасными, причудливыми цветами, и неизвестными плодами. За ушедшим по Большому Пути стена сразу смыкалась, с ним ещё какое-то время можно было говорить, пока он не удалялся вглубь ущелья, но потом на крики и призывы уже никто не откликался.

Эрлу до момента пересечения Ограды оставалось ещё как минимум четыре срока, на пятом его тоже должны были забрать. Он до сих пор не смог себе ответить, хочет он вступить на этот путь или нет. Его терзали старые детские страхи и уже вполне взрослые сомнения. Он всё еще рассчитывал встретить в конце Большого Пути своих давно ушедших родителей, но с каждым жизненным сроком верил в это все меньше.

...Тот закат Эрл запомнил, так будто бы это было только вчера. Отца он помнил плохо, тот ушел по Большому Пути, когда Эрл был совсем еще мал. А вот мамино лицо он до сих пор видел, как наяву. В тот вечер он, как всегда, проводил ее вместе с тремя младшими сестрами к ограде. Она поцеловала всех по очереди в лоб, а ему шепнула на ухо: «Спи сегодня крепко и завтра утром получишь самую сочную грушу! Я ее специально для тебя принесу». От мамы пахло яблочным соком, который они пили в ужин и чем-то еще вкусным и знакомым. Мама подошла к узкому проходу в лианах и обернулась, они начали радостно махать ей руками, а она лишь печально улыбнулась, склонила голову и зашла в проем. Стена сомкнулась у нее за спиной. Утром Эрл вместе с сестрами пришел к ограде. Там уже были дети и близкие других сборщиков. Они все вместе долго наблюдали за тем, как из-за ограды выгружают большие, как голова взрослого человека груши и маленькие размером с кулак вишни. Затем из проема начали вылезать сборщики. Их было пятеро. Проем закрылся… Мама не вернулась… Первой все поняла младшая Эмма. Она начала реветь во всё горло, затем захныкали девочки постарше. Эрл плакал беззвучно, он не мог издать ни звука, не мог пошевелиться, он был в ступоре. Эмму взрослые уложили на пушистый ковер из корней Ойкумены, и ребенок вскоре затих. Затем девочек увела к себе мамина сестра, тетя Ким. Эрла не стали трогать, он был уже достаточно большим, чтобы остаться со своими переживаниями один на один. Чуть позже к мальчишке, стоявшему в одиночестве у закрывшейся ограды, подошел сам Учитель. Он положил ему на плечо руку и некоторое время стоял молча рядом, но потом заговорил: «Нет ничего страшнее на этом свете, чем потеря близкого человека. Однако, когда-нибудь это все равно происходит. Сегодня ушла твоя мама. А скоро уйду я, и мой сын будет стоять здесь так же, как ты сейчас. Таков порядок вещей, распорядок жизни. Плачь мальчик, не прячь свои слезы. Ты больше не увидишь ее глаза, не услышишь ее голос, не почувствуешь ее руку в своих волосах... Не теперь. Настанет день, и ты пройдешь по этому же пути и встретишь ее на той стороне, но это уже будешь не ты, а совсем другой Эрл, взрослый мужчина с тем же именем и тем же сердцем. А мальчик Эрл пусть поплачет, ему сегодня можно». Эрл упал на колени и, закрыв лицо руками, разрыдался. Молодые побеги и пушистые корешки Ойкумены оплели его щиколотки, ласково обняли колени, и горе сменилось грустью. Ночью, лежа под широкими листьями яблони, он снова плакал. Его слезы выдел только ствол дерева, а ветви яблони тихо согнулись и своей листвой плотно закрыли от посторонних глаз его скорчившееся тело. Эрл знал, что Мать Ойкумена его не выдаст, не расскажет никому о его слабости...

- Эрл, пойдем домой. - Грустный голос Грейс вывел его из задумчивости. - Сегодня ночью дети и родные шести человек будут молить богов, чтобы те открыли Большой Путь их отцу, матери, брату... Но в тайне каждый всё равно будет молится о его возвращении...