Сны о чём-то большем

Кромка сна, отполированный шлагбаум, выскочить за который значило отряхнуться от муторного, рвотного ощущения настоящности ненастоящего, ткнуться носом в мякоть подушки, развернуть не мятое лицо, а сон другой стороной, что открытку. Обошлось без слюнявой лужи, и это настораживало, ибо насадившись на тонкие иглы, нёбо  представлялось покосившимся склизким потолком известкового грота. В холодную чернь такой пугающей кишки она однажды шагнула с матерью в далёком, затянувшемся, как старый порез, эпизоде. Почему-то израненная, исколотая слизистая рта напомнила ей о первобытном, парализующем конечности страхе, что она испытала, ощупывая стены глубокой природной выемки, куда её повели за компанию в надежде дойти до источника вечной мерзлоты. В голове оживились звуки "вж-вж-вж" и слабые всполохи фонарика "жучка". Это всё, чем могли похвастаться незнакомцы, разве что бравада была их основным снаряжением.

Хватило нескольких поворотов, узких развилок, и холода, кусавшего ноги и плечи, чтобы она взмолилась и запросилась к выходу, к точке сплющенного от тяжёлой тьмы света. Этот неудавшийся "визит к Минотавру" вогнал её в цепкие клешни страха и не отпускал весь вечер. "Чего же ты испугалась? Надо было дойти до конца", говорила слегка недовольная и тогда ещё лёгкая на подъём мать. Не то июньским, не то июльским днём, увидев на терренкуре указатель, она не раздумывая, решила убить время в неудавшемся в последствии приключении.

Ещё несколько дней её преследовал  навязчиво жужащий осиный рой тревожности, что матери захочется закрыть гештальт, и она снова потянет её за собой, туда, где нет конца и края леденящей нутро бездне мрака.
Из всего, что она запомнила - бабочки. Снова они. Явно что-то прошмыгнувшее из прошлых жизней, филигранный намёк свыше о бессмертии души. Садясь на камень пред раззинутым зевом мрачной штольни, где сплетались невидимые, но ощутимые косы холодного и тёплого воздуха, бабочка впадала в оцепенение. Белые точки распахнутых или сложенных крыльев клочками салфеток возникали то тут, то там. Застывшими хрупкими пятнами на фоне обросшего колючими кустарниками и травой грота насекомые будто завлекали случайных путников в холодящее чрево неизвестности. Уже тогда она размышляла, чем и где заканчивается эта манящая утроба, и можно ли снова встретить тех, кто осмелился кануть в черноту.

Она вынимала иглы, но через секунду нащупывали языком другую, ещё более тонкую, острую, и навязчивый, как оса, ужас - проглотить незамеченные. Намедни ей уже снилась жалящая перепончатокрылая одиночка. Толкования разнились, а дружить их с бытовой выкройкой ещё одного дня, страсть как не хотелось. Как не было желания искать трактовку злой, садистской фантазии, углубляясь и проваливаясь к корням психической мандрагоры, взрощенной за все годы. Ведь явно не сулят ничего светлого и проявленного трактовки о невысказанности и недосказанности, равно как опасениях ранить словом или умении хранить тайны. Чушь!
Сверкающее, как перламутровая чешуя, воспоминание, мелькнуло монгольским османом, вытесняя неудобно громоздящиеся мысли. Рыболовные крючки вонзались в белоснежную женскую плоть - до мерзости и отвращения художественный посыл Ким Ки Дука; сейчас он проколол её влажную реальность, словно выпуская воду из мягкой, похожей на толстую бумагу оболочки. Хотя нет... То была намоченная рисовая бумага, со временем она обретает упругость, присыхает и рвётся, как и всё, что непрочно внутри и поддаётся влиянию извне. И разве так приходит освобождение и исцеление от аспидов детских кошмаров, из коих свиты тугие кожистые гнёзда разных мастей.

Может всё дело в том, что будучи Ламией, скользящей сквозь кольца времени, она утратила свой клинок, раздваивающийся язык, что тоже весьма спорно исходя из её искусного владения обсценными приёмами, в купе с сухими, но отнюдь не канцелярскими нормативами. Как знать, как знать...
Возбуждало, пожалуй, другое. Ребёнок неосознанно создающий одну за одной тульпы, - только единственный раз её разоблачили, спросив для кого аллюминиевая миска в коридоре и грязно-серый коврик, тогда пришлось сознаться, что теперь у неё есть собака, которую могут видеть не все. Так было и с гномом, жившем в крохотной кюветке краски-серебрянки, что она регулярно поливала (кормила) водой. Так вот эта маленькая демоница испугалась тьмы, хотя никогда не засыпала при ночниках.
А по весне, на каникулах, она устроила бабке целую ночь испытаний, словив на ровном месте "медвежью болезнь" вместе с судорожным беспокойством и паническим страхом потерять разом всех близких. Небольшая уютная спаленка с двумя хромированными кроватями в лиственичной избе сузилось до размеров школьного пластмассового пинала; со стены наваливался пестрый ковёр, но не с оленями, а с потолка пугающей до коликов в животе, нефтяными сгустками спускалась люстра ужаса, садилась на грудь растопыренным пауком и засверливала детскую голову до невозможности спать. Бабка вела её в кособокую уличную уборную и караулила, чтоб не провалилась в дырку со смрадом. На утро причитала, не понимая, что случилось со внучкой - как подменили. И так прошла адски длинная, словно год,  неделя.

Сейчас, мысленно пролистывая детско-юношеский гримуар, нежно соприкасаясь с золотистыми разводами Шуит, она выбирала и примеряла очередную новую маску, не оглядываясь на костюмерную былых образов, изношенных и тесных. Новый гардероб привлекал её, как сливочная капля на конце пальца. Поговоривают,  такая же навечно застыла на персте Мона Лизы в окружении бесчисленных отпечатков лица Леонардо. Ну, и кто из нас ещё больший shapeshifter?

В качестве иллюстрации использован рисунок С.С."Totem", 2024 г.