366 снов на Благуше. Часть 14

                Часть 14
                Знаешь ли, кто ходит между нами,
                В чьих глазах холодных и недвижных
                Отражаются вот эти звезды?
                (И.Т.)


Сон 110
«Вы, милостивый государь, вероятно, желаете узнать об обстоятельствах гибели Феклушиного супруга, Филиппа Семеныча Велимирского, равно как и о происхождении железной клетки, возбудившей  ваше любопытство, - с этими словами Митрофан Гедиминович возобновил на следующий день свой рассказ. – Однако не торопитесь, юный мой друг, узнать все и сразу. Чтобы понять должным образом смысл и суть происходящего, надобно осветить лучом истины скрытые во мраке истоки событий, а посему, как это для меня ни тяжело, я вынужден  обратиться к истории убийцы Филиппа Велимирского - Фомы Ивановича Торквемадова.
Некогда, до приезда своего в Б., звался он Томмазо Торквемадой, приходясь незаконным правнуком великому инквизитору. Подобно своему достославному прадеду, деду и отцу, он тоже стал инквизитором, однако его блестящая карьера прервалась самым плачевным образом. Его обвинили в «превышении полномочий» и уволили из органов святой инквизиции, лишив навсегда права служить ей в будущем. В чем заключалось «превышение полномочий», Фома Иванович никогда не рассказывал, и никто его об этом не спрашивал, не желая растравлять его и без того глубокие душевные раны. Итак, во цвете лет и сил подающий надежды бесстрашный борец со всякого рода ересями, вполне достойный своего великого предка, остался без работы и средств к существованию. И вот случайно он узнал у нашего посла в Мадриде об увольнении учителя российской словесности в Б. и принял решение начать новую жизнь». - «Однако, - с невольной завистью произнес Эмиль, - каким образом Фоме Ивановичу удалось столь быстро и в таком совершенстве выучить русский язык?» - «Он знал его от своей матери, которая во время нашествия Наполеона влюбилась во французского офицера, бежала с ним из России и в конце концов оказалась в Испании, где на нее обратил внимание будущий отец нашего Фомы Ивановича… Почтенный инквизитор, подобно своим предкам, заботился о сыне и дал ему блестящее теологическое образование, не препятствуя, однако его матери говорить с ним на русском языке. Кстати, скажу вам по секрету, что Мария, мать нашего Фомы Ивановича, была родом из Б., так что здесь у него немало родственников, однако это люди грубые и низкого звания, и он с ними не общается.
Итак, узнав о вакансии учителя российской словесности в Б., Томмазо Торквемада приехал в Россию, принял православие, превратившись в Фому Ивановича,  и появился в нашем городе, дабы сеять разумное, доброе, вечное в душах подрастающего поколения». – «Неужели он настолько хорошо знает русский язык, чтобы преподавать его?» - недоверчиво спросил Эмиль. – «Признаться, говорит он несколько странно и надобно порой приложить немало усилий, чтобы понять его своеобразное произношение, однако пишет он блестяще, и далеко не каждый русский обладает таким отточенным стилем и пылким красноречием, как этот испанец, - произнес господин Пучежский. -  Скажу больше, на конкурсе малой прозы, организованном супругой нашего предводителя дворянства Теодорой Ермолаевной Сундуковой, эссе Фомы Ивановича Торквемадова «Родину любить» было удостоено первой премии и рекомендовано для обязательного изучения во всех средних учебных заведениях Российской Империи.


Господин Торквемадов появился  в Б. еще до моего рождения и, как сказывают, сразу получил вакантное место учителя российской словесности в нашей гимназии, которое, как вы помните, освободилось после увольнения прежнего преподавателя, обвиненного Феклушей в домогательствах.   
Вскоре господин Торквемадов подружился с отцом моим, Гедимином Митрофановичем Пучежским, мужем знатным и почтенным, щедро украшенным добродетелями и талантами. Надобно вам знать, мсье де Томон, что мы, князья Пучежские, принадлежим к роду Гедиминовичей и   правили в стародавние времена великим княжеством Пучежским, от коего некогда вероломно отложилось  княжество Литовское. Будучи человеком образованным, вы, конечно, понимаете, что, на основании вышеизложенного, мы, князья Пучежские, обладаем всеми правами на польский и уж тем более на российский престол. Впрочем, родословные книги нашей семьи погибли во время Смуты, а потому ни доказать, ни опровергнуть сказанное невозможно. Единственное подтверждение – древний обычай нашей семьи давать представителю каждого второго поколения имя Гедимин. Увы, на мне род Пучежских пресекся, и уже никогда в нашем крае не родится ни одного Гедимина.
Однако вернемся к дружбе отца моего с господином Торквемадовым. Оба были молоды, образованы и страстно интересовались новыми веяниями в русской литературе. Сближало их и отсутствие вредных привычек, умеренность в яствах и питии, а также здоровый образ жизни. Однако в тихом омуте черти водятся. Говорю я так, конечно, не о моем добродетельном родителе, а о господине Торквемадове, среди достоинств коего отсутствовало строгое целомудрие.
К компании двух друзей присоединялся порой уже небезызвестный вам Филипп Семеныч Велимирский. По возрасту мой отец и Фома Иванович годились ему во внуки, однако, по словам моего деда, господин Велимирский был великолепным рассказчиком, умевшим заинтересовать своими историями алкавших знаний молодых людей, которые были в Б. единственными его слушателями. Впрочем,  сей почтенный муж лишь изредка радовал своих юных друзей глубокомысленными лекциями по философии и истории искусства,  которые он некогда читал на теологическом факультете Виленского университета, ибо был он  обременен многочисленным семейством, размеры которого каждый год увеличивались благодаря супруге его, госпоже Текле Теодоровне Велимирской, а попросту Феклуше. И вот эта-то Феклуша и приглянулась бывшему инквизитору. Напрасно отец мой, благородный Гедимин, взывал к совести и благоразумию господина  Торквемадова. «У друзей должно быть все общее», - отвечал ему Фома Иванович. Впрочем, до поры до времени Фома и Феклуша искусно скрывали взаимную  склонность, но рано или поздно катастрофа должна была случиться. Однако всей тяжестью своею обрушилась она не на участников сего любовного треугольника, а на злосчастного отца моего.

Сон 111
  Однажды, вернувшись с прогулки несколько ранее обыкновенного, Филипп застал супругу в объятиях друга. Сохранив присутствие духа, он не обнаружил своего открытия, но, придя в тот же день вечером к Фоме Ивановичу на квартиру, вызвал его на дуэль, которая обязательно должна была закончиться смертью одного из них. На этом условии настаивал Филипп, твердо решивший или погибнуть самому или убить  соперника.
Поскольку оба принадлежали в прошлом к католическому духовенству, они договорились, что победитель должен при первой возможности  отслужить мессу по своему поверженному врагу; если же один из них тяжело ранит другого,   ему надлежит исповедовать  и причастить  жертву, получить от нее прощение, а затем добить. 
Однако кто из обитателей Б. мог согласиться стать секундантом при  столь жестоких условиях дуэли?
Выбор обоих врагов пал на общего их друга, а именно на отца моего Гедимина Митрофановича Пучежского, славившегося отвагой и честностью беспримерной. Однако, упросив его стать секундантом и отвергнув все попытки примирить их, Фома и Филипп скрыли от него истинные условия дуэли и потребовали поклясться не покидать место поединка ни при каких условиях. Простодушный отец мой, не заметив подвоха, поклялся.
Итак, в назначенный час, погожим июньским утром, на рассвете, Фома, Филипп и Гедимин сошлись в условленном месте. Местом этим, по странной фантазии Филиппа, были руины какого-то огромного храма, стоящего в чистом поле в трех километрах от нашего городка. Когда, кто и с какой целью воздвиг сей величественный храм, никто не ведает. Одни говорят, что был он на самом деле не домом Божьим, а неприступной крепостью, защищавшей рубежи  любезного нашего отечества, ибо стоит  богоспасаемый городок наш как бы между четырех огней: с востока  грозит ему Дикое поле, с запада – неистовые литовцы да ляхи, с юга – крымский хан, с севера – непрошенные варяжские гости… Некоторые утверждают, что церковь сия поставлена была во искупление грехов то ли самого храмоздателя, то ли его сына, не сообщившего в компетентные органы о заговорщиках, замышлявших какие-то улучшения в государственном управлении любезного нашего отечества. Третьи считают, что некогда стоял на этом месте мощный и славный город, о существовании которого свидетельствовала одна сгоревшая  летопись, процитированная господином Н.  в журнале «Русская старина». Четвертые доказывают, что на этом месте стояла усадьба, а храм был построен одним всемирно известны московским архитектором, о чем свидетельствуют чертежи, найденные мною на родине его предков, в Швейцарии, куда он удалился, увенчанный заработанной в России славой. Однако я несколько отвлекся, знакомя вас со скромными результатами моих краеведческих штудий. Итак, продолжу свой рассказ.
Противники сошлись в величественной сей руине, на стенах которой тогда еще были видны фрески, написанные, по преданию, одним пленным французом, оставленным в нашем городке после гибели Великой армии.  Когда-нибудь я, мсье де Томон, покажу вам место, где нашел последнее успокоение ваш несчастный соотечественник. Говорят, фрески эти - точная и совершеннейшая копия творений  великого Луки Джордано. Однако ближе к делу. Противники решили драться на шпагах – на этом настаивал Филипп. Фома, к чести его будь сказано, считаясь искусным фехтовальщиком, пытался отговорить немощного старца от подобной затеи, однако Филипп был непреклонен. Как я уже говорил вам, милостивый государь, отец мой согласился стать секундантом, имея самые превратные представления о предстоящей дуэли. Фома убедил его, что поединок будет на пистолетах до первой крови, что на дуэли будет присутствовать доктор и еще один секундант, который живет в соседнем городе и слишком занят, чтобы встретиться с Гедимином и обсудить детали предстоящего поединка. Наконец, Фома обещал отцу моему покорнейше просить прощения у оскорбленного им Филиппа, обещая навсегда забыть прелести почтенной супруги его. Только придя на место встречи, отец мой узнал об истинных условиях дуэли. Негодованию его не было предела, и он уже готовился покинуть место будущего преступления, однако Фома напомнил ему о клятве, а на возражение, что он сам солгал ему, ответил без тени смущения, что не клялся в истинности своих слов.
Итак, поединок начался. Каким-то чудом Филиппу удалось слегка оцарапать Фому, и, когда показалась кровь, он, с ловкостью необыкновенной для его почтенного возраста, припал к ране губами на одно мгновение, и этого было достаточно, чтобы произошло чудо. Чем дольше длился поединок, тем моложе становился Филипп, движения его становились увереннее, сильнее и быстрее, и если вначале Фома скорее делал вид, что фехтует, то потом он с немалым трудом  отражал удары противника, который, несмотря на почтенный возраст, оказался и ловчее, и сильнее его. Да что возраст! С каждым новым выпадом Филипп молодел и  крепчал. Здоровый румянец покрыл его некогда бледные ланиты, потухшие и бесцветные глаза потемнели и зажглись огнем, а редкая седая щетина, едва прикрывавшая шишковатый череп, превратилась в густые каштановые кудри. Фома дрался, как лев, но едва успевал отражать удары соперника. Видно было, что бывший инквизитор теряет силы под натиском бывшего иезуита, и вдруг, неожиданно отскочив, Фома вынул из кармана и бросил в противника небольшую обугленную кость, выкрикнув заклинание на непонятном языке. Филипп остолбенел, и в тот же миг Фома нанес ему роковой удар. Как только противник был повержен, Фома подобрал обугленную кость, спрятал ее в карман и подошел к Филиппу. «Теперь, брат мой во Христе, - произнес бывший инквизитор елейным голосом, - ты, в соответствии с нашим договором, должен простить меня и, в свою очередь, получить от меня отпущение грехов после исповеди». – «Проклинаю тебя, - прохрипел Филипп, - тебя и…» Речь раненого была навсегда прервана вторым ударом. После этого Фома, отбросив окровавленную шпагу в сторону моего отца, упал на колени перед бездыханным телом, вопя и причитая. И тут только отец мой увидел, что шпага, прервавшая жизнь Филиппа, принадлежала ему. Каким образом бывший инквизитор похитил ее, хранившуюся на чердаке среди всякого хлама, неизвестно. Однако это была именно она, с выгравированной по-латыни надписью: «Великому князю литовскому и королю польскому Гедиминасу».  Кто и когда вручил далекому предку отца моего сие оружие, неведомо, но да не все ли теперь равно? Скажу одно: древний подарок стал проклятием для нашего семейства.
Фома вопил так громко, что на крики его сбежались окрестные крестьяне. «Братцы! – обратился к ним Фома, рыдая и указывая на отца моего, - вяжите его! Он убил нашего доброго Филиппа Семеныча!» Доверчивые поселяне набросились на отца моего, связали и, ведомые бывшим инквизитором, доставили несчастного в полицейский участок.
Суд был скорым и неправедным. Все крестьяне, подкупленные Фомой, под присягой объявили, что собственными глазами видели, как отец мой пронзил шпагой несчастного Филиппа. Фома же, спрошенный в качестве свидетеля о предполагаемых причинах убийства, заявил, что Гедимин-де давно ненавидел Филиппа и клялся его убить, мстя за порабощение его родины поляками. Напрасно отец мой говорил, что предки его поселились в Б. при великом князе Дмитрии Ивановиче, что он не только литовского языка не знает, но ни с одним литовцем отродясь знаком не был, и что к Филиппу никакой вражды не имел. Все напрасно. Отец мой был признан виновным и приговорен к бессрочной каторге. Услышав роковые слова, отец упал замертво в зале суда. Последние его слова были: «Я невиновен».
Я появился на свет вскоре после этой страшной трагедии. Моя бедная матушка умерла, дав мне жизнь, и меня воспитал мой дед, Митрофан Гедиминович Пучежский, полным тезкой коего я являюсь.

Сон 112
Феклуша выла по Филиппу ровно девять дней  и девять ночей, прерывая крики и причитания лишь тогда, когда отдавала распоряженеиия по организации похорон и поминок.  Вскоре на могиле Филиппа был воздвигнут памятник из розового кварцита, самый большой на кладбище. После Феклуша отдала старших детей в люди, а младших – кого родным, а кого – в приют, оделась во все черное  и затворилась в  доме, выходя разве что в церковь и на базар да и то в сопровождении своей верной ключницы одноглазой Анфисушки. Вдовство, подобно сибирской каторге и материнству, пошло Феклуше только на пользу. Правда, она немного похудела и побледнела, однако ее темно-синие глаза стали еще ярче и больше, а густые соболиные брови и алые губы еще отчетливее выделялись на лилейном лице ее. Как я уже вам прежде сказывал, Феклуша отличалась отменным благонравием, и трагический эпизод с Фомой свидетельствовал, конечно, не о ее легкомыслии, а о коварстве и , возможно, колдовских чарах бывшего инквизитора. Овдовев же, она превзошла всех дочерей Евы  строгостью нрава и целомудрием. За первый год  вдовства она возбудила двенадцать судебных дел о домогательствах и выиграла их все, получив  немалые суммы  за моральный ущерб и оскорбление вдовьих чувств. Так Феклуша выкорчевывала порок в сердцах наших сограждан, бросавших на нее украдкой слишком пылкие взоры. Однако тайное всегда становится явным. Он пронзительных синих феклушиных глаз не мог скрыться никто,  ибо, милостивый государь, тот, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с ней в сердце своем.
Прошел год, и вот время от времени стали  замечать нескромные и любопытные обитательницы нашего городка, что некто под покровом ночи  посещает дом Феклуши. Кто был тайным возлюбленным благочестивой вдовы, никто не ведал. Видели лишь, как высокий человек, закутанный в черный плащ, словно из-под земли внезапно появлялся у Феклушиных ворот и проникал во двор как будто сквозь них, а потом, незадолго до первого крика петуха, таким же манером, сквозь ворота, покидал жилище Феклуши. Долго ли, коротко ли продолжались сии загадочные посещения, но раз в сочельник, прямо в ночь, Бог дает Феклуше дочь…

Сон 113
В отличие от своих бесчисленных братьев и сестер, девочка была темноглазая – не в мать. Хоть Феклуша была не очень рада дочери, но грудь ей все-таки дала, но сразу вскрикнула от боли: у новорожденной было два верхних очень острых зубика. Кривая Анфисушка, бывшая при ней, сразу все поняла, покормила девочку из рожка, завернула в отороченные кружевом пеленки, положида в корзину и отправилась с ней в Москву – в Воспитательный дом.
С тех пор прошло семь лет. Таинственный незнакомец в темном плаще продолжал проникать в жилище вдовы сквозь ворота, и обитмтели нашего городка столь привыкли к нему, что, когда встречали его в сумерках, кланялись ему, ибо, судя по осанке его и надменному виду, был он не из простых. Что касается Феклуши, то она каждый год производила на свет по ребенку. Все они были темноглазыми и все обладали одной уже упомянутой особенностью, а именно двумя верхними очень острыми зубками. Кривая Анфисушка каждый год отправлялась с очередным отпрыском в Воспитательный дом, в Москву. Как говорится, с глаз долой – из сердца вон… Как я уже вам сказывал, все шло Феклуше только на пользу, от всего она хорошела и здоровела  - и от сибирской каторги, и от материнства, и от честного вдовства. Однако, как пошли у нее дети во вдовстве, так стала она понемногу худеть да чахнуть, а после рождение седьмого ребенка совсем захворала. Однако помог ей не доктор немецкий, а все тот же батюшка наш, отец Фотий. Как-то раз, после захода солнца, он, взяв с собой трех смелых и крепких парней, отрпавился на кладбище. Раскопали они могилу Феклушиного супруга, открыли гроб – так и есть!  Лежит покойник в гробу свежий да румяный, а на алых устах блаженная улыбка играет. Отец Фотий, конечно, знал, что делать в таких случаях. Проткнул упыря осиновым колом, прочитал одному ему ведомые молитвы и заколотил гроб освященными гвоздями. Тут все наши городские сплетники примолкли, ибо уразумели: посещал вдову ее законный супруг, но в том обличии, которое она, за давностью лет, запамятовала.
Установив, по совету отца Фотия, железную клетку над могилой супруга и заперев ее освященным амбарным замком, Феклуша продала дом, раздала деньги нищим и ушла на богомолье. Раз в год, в канун Пасхи, она посещает могилу мужа, а затем снова уходит в только ей ведомую даль…