Перестройка

КОНЕЦ ИСТОРИИ ЛИБЕРАЛЬНОЙ ДЕМОКРАТИИ. ЧАСТЬ II

ПЕРЕСТРОЙКА

Борис Ихлов

Пермь, 2020

УДК 94 (47).08, 577.32, 615.84,  94 (47).08
И-95

ББК 15.5, 87.3
В13, 23, Д14

Ихлов Борис Лазаревич, физик-теоретик, политолог, публицист, журналист, политик.

Предметом книги является природа общества периода перестройки. В легкой и доступной форме обсуждаются различные общественные слои. Рассмотрен ряд перестроечных идеологем, дана критика работ некоторых обществоведов.  Приведен анализ мировоззрения Ортеги-и-Гассета, определены перспективы развития левого движения.

Электронный формат, 41 страница текста.
Адрес: boris.ichlov@gmail.com

@ Б. Ихлов, 2020

ISBN 978-5-905465-03-1

Содержание
Предисловие………………………………………………………………………………………...………………………...4 - 2
Идеологи и культура……………………………………………………………………………………………………….6
Еврейская философия……………………………………………………………………………………………………..24
Причины и следствия……………………………………………………………………………………………………..28
Революции не могло быть………………………………………………………………………………………...29
Новое вино в старые меха……………………………………………………………………………………...31
Новый массовый человек…………………………………………………………………………………………………37


ПРЕДИСЛОВИЕ
Ну, что вы, друзья! Нельзя же, в самом деле, так преклоняться предо мной, я такой же, как все. Только лучше.
Хармс
      
Религия, как и вообще мифологическое сознание, есть результат того, что массам (именно массам) ограничивают доступ к проникновению и овладению общественными отношениями. Мифологическое сознание – это разорванное общественное сознание, когда окружающая каждого реальность противоречит общепринятым идеологемам. Это возможно лишь при анархии производства, когда не существует единой системы экономических отношений, они неустойчивы, случайны, во-первых, и во-вторых, при отчуждении производителей (в первую очередь, рабочего класса) от управления экономическими связями.
      
Богданов подробно объясняет, в чем именно неправ Ленин в своих попытках критики религии в “Материализме и эмпириокритицизме” (“Ответ на книгу Ильина”). Религия, пишет Богданов, является отражением в общественном сознании иерархической структуры общества. Существенным моментом поэтому любой религии является подмена реальных отношений отношением идей, отношениями нравственности, морали, добра и зла и т. п. Социальную напряженность предлагается снимать не в реальности, т. е. изменением тех социальных отношений, которые вызывают напряженность, а в сфере духовного. Причем неважно, откуда исходит приглашение – от государства или от самого себя. Пусть лично тебе плохо – на небе (в Китае) хорошо.
      
Совершенно необязательно, чтобы в личном понимании религии присутствовали антигуманные, садистские элементы, которыми буквально начинены и Талмуд, и Коран, и Библия, и Бхагавадгита. Религия, пишет Ильенков, есть понимание (выделение) в себе самого лучшего, доброго, прекрасного. (“Искусство и коммунистический идеал”). Более того, это проекция (выделение из себя) этого лучшего, в первую очередь, своих творческих способностей, во внешний мир в виде образа, обладающего этим лучшим и этой творческой способностью в абсолютной степени. Если не в абсолютной, значит, это лишь физический бог, подчиняющийся всем законам природы и поэтому его способности в данным момент времени ограничены, ну, например, как у некой внеземной сверхцивилизации. И если даже бог сам выдумал эти законы (скрижали), он обязан им подчиняться, а люди вправе оперировать этими законами самостоятельно, как это отражено в раннем (революционном) христианстве.

Но это уже выход за рамки религии. Религия не существует без абсолюта. Если человек лишен возможности творить – по социальным, системным или индивидуальным причинам, он передоверит творчество более разумному, более могущественному Абсолюту.
«Социальные эксперименты» для низов нежелательны, забота Абсолюта – гарантирована – при условии смирения. Таково своеобразное социальное партнерство, где бог выполняет роль “правительства, идущего навстречу пролетариату”. Преемником (наместником) Абсолюта на земле является государство, оно направляет инертную, консервативную человеческую массу точно так же, как Абсолют оплодотворяет темную, косную материю.
Аналогия с социальным партнерством – с точностью до терминологии. Следовательно, традиционная установка современной социал-демократии (а в России – КПРФ, правящей «Единой России») на социальное партнерство между государством, работодателями и  рабочим классом есть обычная религиозная установка. Эта установка, пишет Ортега-и-Гассет, возвестила  “о решимости мириться с врагом, и, мало того, врагом слабейшим” (“Восстание масс”). Она является попыткой уговорить буржуазию эксплуатировать не слишком жестоко, а рабочих возмущаться не слишком сильно (в рамках, указанных той же буржуазией). Тем самым это попытка усидеть на двух стульях, что и определяет положение современной социал-демократии, утратившей политическое влияние, и если имеющей его, то лишь в качестве дополнительного инструментария более сильной буржуазии.

Итак, тезис современного социального партнерства не является чем-то новым, напротив, это урезанное повторение старого. “Бывает нечто, о чем говорят: “Смотри, вот это новое”; но это уже было в веках… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после”.
Очевидно теперь становиться, почему современная демократия, критикуя сталинизм (пик общественной иерархии), при этом наследует худшие его черты, является их зеркальным отражением. Так, один из демократических обществоведов заявил в телевизионном интервью, что “необходимо беспощадно подавлять любые попытки изменить курс на демократию”.
      
Распад производства, усиливая анархию, вызывает к жизни наиболее примитивные формы религии: анимизм, фетишизм, тотемизм, язычество. Но дело не только пропаганде шаманизма, мистики или лженауки. В 90-е годы и а первые два десятилетия нового тысячелетия в рабочей среде в России нашел отклик призыв социал-демократов ожидания так называемого «компетентного управления», откуда  следует представление о невозможности изменить самостоятельно ситуацию. Когда производство деградирует, заработки падают, а смертность и преступность растут, пассивность приняла чеканную форму: «Нужен новый Сталин». Форма пришлась кстати правящему классу буржуазии.

Бытописание эпохи перестройки прерывисто и разноцветно, как оклеенный рекламой город. Оно требует полистилии, философии там, где ее не может быть, в хронике, и хроники философии. Это пояснение, не оправдание, потому что я не бытописал, а жил в этих страницах.
Автор, 3 марта 2020

















































ИДЕОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА
    
Лира западная продажна, считал Александр Пушкин, потому что поэты происходят по большей части из бедного сословия, они вынуждены продаваться богатым. Российские поэты не продажны, свободны, из дворян, “одной крови с царем”. Вяземский замечает, что ему странно и больно видеть, как дворянину, что Пушкина – тоже ведь дворянина! – всегда можно обнаружить согнутого в поклоне рядом с богатым, перспективным графом Орловым. Ну, и что, пишет Вяземский, “мы любим Пушкина таким, какой он есть”. Позднее Пушкин определит: “Дурь голубой крови”.
“Ярем он барщины старинной оброком легким заменил, и раб судьбу благословил…” “И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал, что в наш жестокий век восславил я свободу…” “…И на обломках самовластья напишут ваши имена…” А что стоит “Гаврилиада”, за которую Пушкин просил прощенья у царя.
Однако Пушкина в демократизме не упрекнуть. Белинский, Герцен долго не могли простить ему ни замашки крепостника, ни послание Мицкевичу, отзыв на польское восстание (“Клеветникам России”).
И все же характерно отношение умного, глубокого Пушкина к “собственному”, российскому восстанию Пугачева. Собрав множество материалов, превосходно зная, мягко говоря, непривлекательную личность Пугачева, он пишет не только “Историю Пугачевского восстания” (“бунта”, как указал заметить царь), где уже в дополнительных материалах подчеркивает доброе отношение к Пугачеву простого люда, но и “Капитанскую дочку”, где вместо “массового человека” (Х. Ортега-и-Гассет) мудрый народный покровитель.
“Революция начинается умеренными, совершается непримиримыми, завершается реставрацией”, - цитирует в указанной работе Ортега (Интересно различие между цитированием Ортеги и высказыванием Энгельса в письме Вере Засулич: революцию задумывают гении, осуществляют фанатики, а плодами пользуются проходимцы).
Что ж, действительно, ничего, кроме беды, не принесло восстание масс? В период франкистского режима (фашизма, к которому плохо относится Ортега) Долорес Ибаррури обратилась к “массовому человеку”: “Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!” после подавления Пугачевского восстания поднялись заработки на Уральских заводах. Испанский философ, возможно, не знал.
      В своей работе Ортега постоянно определяет: “чернь”. Пушкин же, описывая характер человека “твердых устоев и добрых правил” (можно добавить; следуя Ортеге, уважающего “свод правил… и основы законности”), раскрашивает: “Кто черни светской не чуждался… о ком твердили целый век: NN - прекрасный человек…” Еще определенней выразился Александр Блок: “Некрасов был страстен, но барин…”
      Может быть, действительно, это неприятие элиты и виноватое отношение к низам – удел, специфика России, страны, поляризованной (напрашивается: “парализованной”) полем европейской культуры, которое разорвало, расслоило российское общество после войны 1812 года, явилось одной из причин восстания декабристов? Расслоило общество уже тем, что усилило рост благосостояния верхов по сравнению с низами? Стало причиной народничества, воплотившегося в блоковской идее самосожжения ради народа? Российская литература XIX века прочно заняла место “неконструктивной” оппозиции, Запад называл ее дидактической, поучающей. Во всяком случае, какого-либо подобострастия, пиетета, даже уважения к дворянству, купечеству, верхам в русской литературе вообще не найти.
      Сегодня критика верхов в русской литературе не вспоминается. Между тем, Бердяев именно в характере верхов видел причину Октябрьской революции. Концентрированное выражение бунта против элиты Бердяев усматривал в бунте Достоевского против бога, что лишний раз подтверждает мысль Богданова о связи между религией и иерархией в обществе. Бунт против бога логически ведет к бунту против установленного богом порядка, когда рабочие работают (каждый на своем месте), а элита ими управляет.
      Существует легенда, что Никлай I, посмотрев “Ревизор”, заметил: “Досталось всем, а больше всего мне”. Однако сама русская литература, критикуя в облике города Глупова или села Степанчикова систему в целом, восстание против системы со стороны масс рассматривало совсем не однозначно. Общим местом стало пушкинское: “Не дай бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный”, хотя Цветаева приветствует восстание самого Пушкина против христианского прощения Дантеса (“Мой Пушкин”). Достоевский, убеждающий, что человек – “не фортепианные клавиши”, что человеку нужного “самостоятельного хотения”, и тот человек “феноменально глуп”, который опускает руки перед стоящим над человеком законом, как перед стеной, вместо того, чтобы над ним надругаться, начинает рассуждать до бесконечности, и счастье, что “человек любит разрушение, очень любит”, каприз, который ему дороже всяких выгод  – тот же Достоевский пишет “Бесы”. В романе, который также стал общим местом в комплекте аргументов против Октября, писатель ставит в один ряд с нечаевщиной “шпигулинскую историю”, первую крупную стачку в России на Невской бумагопрядильной мануфактуре. Описание “истории”, как какого-то нелепого действа, резко расходятся, даже по фактологии, с мажорным рассказом Плеханова о выступлении рабочих в той же стачке, Плеханова, знавшего о ней не из газет.
      Пытаясь увидеть “лица в толпе”, подлинный характер тех, кто противостоит либерализму, Тургенев пишет “Отцы и дети”, где сами либералы изображены отнюдь не в светлых тонах. В “Реалистах” Писарев подробно разжевывает, что нигилизм Базарова – честный, умный, творческий нигилизм. Но это неполное понимание того, что хотел высказать Тургенев. Пытаясь помочь тем же народникам увидеть свои собственные ошибки, Тургенев рисует карикатуру на кружок Герцена в “Дыме”, а в “Нови” в качестве человека эпохи – в чисто западном духе и против Достоевского – предлагает капиталиста-преобразователя и строителя новой России.
      Чем ближе к революции 17-го года, тем сильнее раскол в литературе и среди литераторов, даже по каким-то тактильно-душевым впечатлениям. Достаточно примера разницы в оценке Маяковского у Цветаевой и Ходасевича. Не принявший революцию Осип Мандельштам восклицает: “Распять Керенского потребовал солдат / И злая чернь торжествовала…” Однако позже он скажет: “Я благодарен революции за то, что она лишила меня пожизненной литературной ренты” – возражение не только аристократической традиции, не только монополии на трактование Библии или “зарегистрировавшимся марксистами”. Это возрождение элитарности по сути, направленное против так называемых культурных людей, которые, по их собственному мнению, впитали в себя опыт предыдущих поколений, постигли ход истории, ее логику. То есть, против того, что так дорого и Ортеге-и-Гассету, и многим российский преподавателям марксизма, у которых почва ушла из-под ног, но остались воспоминания о культурной ренте.
      Мандельштам отдает дань и абстрактному, собирательному образу “массового человека”, вознесенного до уровня создателя: “И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, /Я, непризнанный брат, отщепенец в народной семье,/ Обещаю построить такие дремучие срубы, /Чтобы в них татарва опускала князей на бадье”. Подмена в понятии “массового человека” и  “выразителя” его воли произошла не только у Мандельштама. И Ахматова, и Булгаков (“Батум”), и многие другие посвящали свои творения не кому-нибудь – Сталину. Позднее “лицо в толпе” приобретает для Мандельштама более конкретные черты: “Его толстые пальцы, как черви, жирны, / А слова, как пудовые гири, верны… / А вокруг его сброд тонкошеих вождей, / Он играет услугами полулюдей… /Что ни казнь у него, то малина…” – в стихотворении, за которое он поплатился жизнью.
     Если Нарбут, Багрицкий шли с большевиками, если для многих литераторов имя Сталина обязательно связывалось с неким народным началом, протестом угнетенных против угнетателей, то для Ходасевича, Волошина колебаний относительно оценки революции не существовало. Однако пришествие масс в историю ненавязчиво поделило саму литературу на две ветви. “Антинародническая” идея состояла не в привнесении в темные массы элитарной культуры, а наоборот, во вбирании в литературу даже просто фольклора, но обыденной разговорной речи низов как основы литературного стиля. Напомним, что свободный, чуть ли не разговорный язык Пушкина уж никак не мог быть продолжением стиля его учителя Жуковского, тем более Державина или Сумарокова, а стал результатом чтения похабной “Девичьей игрушки” Баркова в шкатулке дяди Пушкина, куда юный поэт часто любил заглядывать.
Но Пушкин позаимствовал обращение к фольклору не только у Баркова, но и у Державина, который разрушал «высокий штиль», вводил в поэзию слова и обороты простонародной речи. Демократизация литературного языка вызвала потоки критики. «Желание... сравнять книжный язык с разговорным... не похоже ли на желание тех новых мудрецов, которые помышляли все состояния людей сделать равными?» — писал реакционер Шишков (цит. по ИВЛ, Т. 3, предисловие).
Воздействие фольклора на высокую литературу – в все времена и во всех частях света. Сумасшествие Мартовского Зайца и Шляпника из книги Льюиса Кэрролла «Алиса в Стране чудес» - из английских поговорок. Поговорка mad as a march hare (сумасшедший как мартовский заяц) – из наблюдений за странным поведением зайцев во время весеннего брачного сезона. Поговорка mad as a hatter (безумный как шляпник) проистекает из той поры, когда при изготовлении фетра для шляп, чтобы смягчить войлок, использовалась ртуть. Она отравляла рабочих, вызывая психические расстройства.

      О время и после революции классической, “толстовской” ветви остались верны такие мастера, как Набоков, Ходасевич, Булгаков. Совершенно новый язык, исключительный по красоте и воздействию, рождается в рассказах Артема Веселого (в 1983 вышел слегка урезанный роман “Россия, кровью умытая”), Платонова, Бабеля, Замятина, Пильняка. Хотя массовое привнесение оборотов обыденной речи есть уже у Достоевского, “брызжущих бюрократизмов”, по выражению Иванова.
      “Перед ревом человечьих сборищ смерть была как песня, жизнь - пустяк”, - говорит санкюлот в стихотворении Антокольского. Именно это гипнотическое воздействие толпы на оратора перенесено в поэзию Мандельштама, а позднее Тарковского.  Например, первые два четверостишья, своеобразное установление зоны рапорта: “Кто время целовал в измученное темя, с сыновьей нежностью он будет вспоминать, как спать ложилось время в сугроб пшеничный за окном – и далее – тот слышит вечно шум, когда взревели реки времен обманных и глухих” – и вот уже почти стадия восковой гибкости, перципиент слушает только голос врача.
      Кажущиеся логическими связи рвутся, проступает косноязычие речи “массового человека”, чуть ли не шаманский атрибут. Поэзию и прозу украшает изобретательнейший, брызжущий, отборный слэнг. Многие критикуют Швейка “за нецензурные выражения”, но если их убрать,- роман сильно обеднеет, вежь ругань – это фольклор – в таком духе высказывается Гашек.
Вместо нивелировки стиль гипнотизера становится все более уникальным, обособленным. В конце концов, язык распадается – бог смешивает языки строителей Вавилонской башни: поэту требуется квалифицированный переводчик, чтобы его понял тот самый “массовый человек”, а литературоведы придумывают «идеального читателя», знакомого со всей мировой культурой.
      В отличие от Российской Ассоциации пролетарских писателей, напрямую переносивших быт рабочего человека в искусство, подменявших бытом искусство, советский авангард еще более смещает акцент с “вселенная через меня” на “я во вселенной”. Период многообразия в единстве сменяет время языковой анархии. Очевидно, завершением соединения высокого, метафоричного, подчеркнуто личного стиля и обыденного разговора человека из низов является поэзия 80-х, в первую очередь, Виталия Кальпиди.
      Очередное открытие литературой жизни низов (Венедикт Ерофеев, Виктор Ерофеев, Сорокин, Петрушевская и другие, начиная с Вагинова), то есть, тех людей, которые по своей сути, по положению в обществе безлики, точнее, обезличены, вызвало шок и получило имя “чернуха”. Ее не назовешь великой русской литературой, когда о каждом писателе можно было сказать, что через него говорит человечество. Но именно “чернуха” – в который раз – показывает разрыв между элитой и российскими низами. Общественная глухота, следствие этого разрыва, порождает таланты, желающие достучаться до человеческой души всеми средствами, пусть даже с помощью какого-то гипноза.
      Но ведь “мир есть описание. А научное описание мира есть язык. И только язык. … Рассказ в смысле правдоподобной сказки язык в смысле способа говорения, у которого есть свои законы” . Ученик Ильенкова Генрих Батищев специально изучал гомелетику – искусство проповеди. И все же той высоты круга Ильенкова, блистательных Кессиди, Мамардашвили, Зиновьева, “серебряного века” советской философии, их умения излагать глубокие вещи просто, ни Батищев, ни Библер, ни Гефтер, ни другие, рассуждавшие на тему “массового человека” или восстания масс, не достигли. Достигли положенного их таланту – уровня либерализма.
      Для Гефтера Россия, как молодая нация – постоянно в роли догоняющего, “маргинала человечества” (т. е. неспособного интегрироваться в сообщество). Может быть, действительно, народничество, как следствие разрыва общества “полем” более высоких культур – специфическая черта России, как и характер антагонизма между элитой и массами? Бердяев, как мы знаем, не признавал русскую революцию. В отличие от западных, она, по его мнению, излишне радикальна, максималистична, незаконна, что ли, и уж точно – безбожна. С одной стороны массы – варвары, с другой  - ничего не умеющая делать интеллигенция. Бердяев не против выступлений масс вообще, но если протестовать, то культурно, с уважением к римскому праву, собственности. Совсем в духе Константина Пастушенко, лидера пермского стачкома учителей, сформированного официальным профсоюзом. “Конечно, возмущаться нужно, - говорил Пастушенко перед забастовкой учителей, - но… культурно…” – после того, когда по отношению к учителям поступили некультурно, и незаконно, и безбожно. Стоит почитать эту вершину философской мысли – “Истоки и смысл русского коммунизма” Бердяева, где для себя, как русского интеллигента, он, кажется, нашел верное определение.
Коль скоро специфика России – в отсталости, лени, неуважении к закону, Максимилиан Волошин предлагает схему поведения российских низов:
Еще безумит хмель свободы
Твои  взметенные народы,
И не окончена борьба, -
Но ты уж знаешь в просветленьи,
Что правда Славии в смиреньи,
В непротивлении раба;
Что искус дан тебе суровый
Благословить свои оковы…

Интересно, что понимал Волошин под “Славией”? Неужели и себя тоже? То есть, самосожженец, подобно Блоку? Только во имя чего?
      Не столь склонный к самобичеванию Ортега-и-Гассет, повторяя тезис о необходимости  “мирного сосуществования” со своим врагом, конкретизирует, что речь идет о массе, а не о нации в целом, и распространяет “правду” о смирении на массы всех наций. “Действовать самовольно, - пишет Ортега, - означает для массы восставать против собственного предназначения… В хорошо организованном обществе масса не действует сама по себе. Такова её роль. Она существует для того, чтобы её вели, наставляли и представительствовали за неё, пока она не перестанет быть массой или, по крайней мере, не начнёт к этому стремиться. Но сама по себе она осуществить это неспособна. Ей необходимо следовать чему-то высшему, исходящему от избранных меньшинств”.
      Не нужно объяснять, что эти слова вполне можно отнести и к Эдуарду Бернштейну, и к разноликим троцкистам, и к российским  современным социал-демократам, и к КПРФ, и к российским (старым и новым) профсоюзам, несмотря на то, что представители этих организаций считают себя противниками друг друга.
      Нет никакой специфики, уверяет Ортега. – “произошедшее в России исторически невыразительно (! Б. И.) и не знаменует собой начала новой жизни. Напротив, это монотонный перепев общих мест любой революции”. В качестве “исключения” он приводит Английскую буржуазную  революцию, но в ином плане: “… Англия, даже в XVIII веке, была беднейшей страной Европы. Это и спасло британскую знать. Нужда заставила ее… жить созидательно”.
      То есть, восстания масс по причине отсталости – отнюдь не привилегия России. Более того, выращенная за годы сталинизма советская знать тоже была вынуждена заниматься “таким… неблагородным занятием, как торговля и промышленность”.
      
Народничество также вряд ли можно внести в список национальных отличий, хотя западные миссионеры предпочитали, по большей части, действовать в одиночку. Дело в том, что антиэлитарные настроения – это не только характерное качество “массового человека”, здесь причину регулярно путают со следствием. Причина – в качестве самой этой элиты. Например, Вернадский, член партии кадетов, вспоминает: “… И передо мной промелькнул Государственный совет, где я мог наблюдать отбор “лучших” людей власти… Не было… ни блеска знаний и образования, ни преданности России, ни идеи государственности. В общем – ничтожная и серая, жадная и мелкохищная толпа среди красивого декорума”. (“Страницы автобиографии В. И. Вернадского, М., 1981”)
      В свою очередь, защитники элиты не стеснялись выражениях по поводу низов. Историки И. Тэн, Э. Бэрк крестили тех, кто штурмовал Бастилию, “канальями”, “ворами”, “разбойниками”. Времена меняются. Раньше говорили “разбойник”, “бандит”, потом – «голытьба», «матросня», «беспорточники», сейчас говорят “массовый человек”.
      С другой стороны, должна быть почва для того, чтобы состоялось народничество или любая другая реакция общественного организма на резкий разрыв и противостояние верхов и низов после воздействия внешних причин. И нельзя сказать, что, например, Ортега-и-Гассет в нравственной оценке тех, кто помогает массам организоваться, их лидеров, уподобляется старым реакционерам, что видели нравственность и закон лишь в богатстве или сословном положении. “Разумеется, высшему классу легче выдвинуть человека “большой колесницы”, чем низшему, - пишет он в “Восстании масс”, - Но в действительности внутри любого класса есть собственные массы и меньшинства. … плебейство и гнет массы даже в кругах традиционно элитарных – характерное свойство нашего времени. Так, интеллектуальная жизнь, казалось бы, взысканная к мысли, становится триумфально дорогой псевдоинтеллигентов, не мыслящих… Ничем не лучше останки “аристократии”… И, напротив, в рабочей среде, которая прежде считалась эталоном “массы”, не редкость сегодня встретить души высочайшего закала”.
      
Ясно, что у Ортеги свое понимание закона и элиты, к чему мы еще вернемся. Но в приведенной цитате Ортега останавливается на уровне факта и не собирается смотреть за него. Вот его “импрессионистское”, отождествляющее явление с сущностью, восприятие организаторов масс; смешивая большевизм, синдикализм и фашизм, он пишет: “… большевизм и фашизм… представляют собой движение вспять. И не столько по смыслу своих учений – в любой доктрине есть доля истины… - сколько по тому, как допотопно, антиисторически используют они свою долю истины. Типично массовые движения, возглавляемые, как и следовало ожидать, недалекими людьми старого образца, с короткой памятью и нехваткой исторического чутья…”
      Будто из упомянутого романа “Отцы и дети” повеяло: “Ах, как они вульгарны!” Но массы всегда таковы, какие есть. И это их дело, кому они поверили и поставили своим вожаком. И до того момента, пока вожак сам не станет для своей массы элитой, нравственное право, казалось бы, всегда на стороне восставших низов и их лидеров. “Я уважаю в Ленине человека, - говорил Эйнштейн, - который всю свою силу, с полным самопожертвованием своей личности, отдал делу достижения социальной справедливости; люди, подобные ему, являются хранителями и обновителями совести человечества”.

      Впрочем, очевидно, что недемократические взгляды крупных писателей – не частность. Они честно пытаются не представлять “угнетенных” как пустую абстракцию, увидеть “лица в толпе”. При этом далеко не редкость, когда они из двух зол – верхов и низов – предпочитают “элитарное” зло. И в этом пункте уже сама история предстает как пустая абстракция, пусть дама не в очень чистых перчатках, но более менее. Ортега, например, не против преодоления зла либерализма, но предлагает преодолеть либерализм не отрицанием,  а поглощением, вбиранием в себя, т.е. в дуэте генетической преемственности верхов, либеральной традиции. Но ведь и Маркс, и Ленин убеждали в том же самом. Другое дело, что классики не ограничивались этим, предлагали преодолеть и “массового человека” его поглощением, в духе традиций самого “массового человека”.
Это же относится и к фашизму, не правда ли?  Совершенно бесполезно восклицать: “Фу”. Оружие критики не заменило критику оружием, но остался рецидив, значит, сохранилась причина. Которая преодолевается не критикой слабых, отрицательных чувств в мещанском, обывательском стиле (“Ах, они вульгарны!”), напротив, пожиранием ее наиболее сильных сторон. Замечательный момент есть в картине Элена Климова “Иди и смотри”. Партизаны захватывают в плен только что уничтоживших село фашистов. Один из них тут же начинает говорить традиционное – “славяне низшая раса” и т.п. Кто-то тут же пытается расстрелять пленных, но перед тем, как расстрелять, командир отряда приказывает: “Слушать!”
    
То, что не пускают в двери, входит через окно. Можно сгибать, подобно Гете, спину перед королем, восхищаться Сталиным, как Фейхтвагнер, или писать в газету “Правда” в 1937-м “Я – с правительством СССР!”, как Ромен Роллан. Но если действительно рассматривать “массу” не абстрактно, то можно увидеть, что ее взаимоотношения с элитой совсем не таковы, как хотелось бы Бернштейну или Ортеге. Даже на иконах Андрея Рублева не всемогущие и непостижимые боги, а обычные человеческие лица с их страданиями и радостями. Возможна была бы иконопись Рублева, если бы он не перевел (по русской привычке) карающий, законополагающий (элитарный!) византийский стиль Феофана Грека на язык чувств простых людей? Могла ли состояться великая латиноамериканская литература – Кортасара, Карпентьера, Гарсия Маркеса – в странах отсталых, как и Россия, без “антинароднической” идеи вбирания разговорной речи, вообще без “массового человека”? Случились ли бы умнейшие герои Фолкнера, бестселлеры Мерля и Хеллера, построенная из газетных вырезок “Затоваренная бочкотара” Аксенова?
      Грешно неспециалисту высказываться о литературе. Еще грешнее приводить текст, утыканный цитатами, что явно не может служить доказательством чего-либо. Да и какая разница, как высказывался на тот или иной счет кто-либо из великих (или невеликих), ведь не в высказываниях или пророчествах дело! Дело не в словах, нельзя в рассуждениях, следуя Сократу, искать объективность нравственных норм. Суть не столько в объяснении мира (повторим известный тезис Маркса о Фейербахе), сколько в изменении его. “Ничто не порождается моральной оценкой, - говорит Мераб Мамардишвили, - … в мире Декарта нет морали. Как нет ее и в мире Пруста или в мире Фурье. … Но, разумеется, не в том смысле, что нет добра и зла. … Нет морали в том смысле, что для Декарта существует лишь мир свободного испытания и борьбы; вот в нем окажись мужественным, честным и свободным. Пройди. Потому что до прохождения ничего нет, и тебя самого нет. И никаким моральным диктатом нельзя вызвать к жизни кого бы то ни было в качестве свободного субъекта – носителя нравственности”.

***

      Увы, не видно пока никакой специфики России. Тяжеловесен (и бессодержателен) Грамши, определивший, что “в странах, где существует единая тоталитарная правительственная партия… политические вопросы принимают форму культурных”. Примитив XX века состоит в том, что “свободная, надклассовая” культура, вместо того, чтобы показать, что со времен Маркса – Ленина прошло столетие, без всякого сомнения мелконько и грязненько прислуживает деньгам и власти. И так в любой стране. В любой стране у культуры политическая подоплека. “Пожалуйста, - говорит миллионер Жванецкий, - избавьте нас от заботы о вас, попытайтесь стать богатыми самостоятельно!”
      Всю российскую культуру пытаются использовать в качестве аргумента против Октября, как оружие в политической борьбе. Искусство и средства массовой информации сохранились. Сменилась лишь форма глупости, форма несвободы. Сохранилась генетическая преемственность, сталинская традиция. Разве что “угроза международного империализма” перешла в “общечеловеческие ценности”. Ничего нового под луной не возникло.

ШТАМПЫ

Ельцин, став 1-м секретарем МГК КПСС, опубликовал в том числе следующие данные: средний гражданин СССР съедает в год 65 кг мяса, в то время как средний москвич – 156 кг. Ельцин, став 1-м секретарем МГК КПСС
На этом фоне 23-25 декабря 1989 г. в Москве состоялось совещание Оргкомитета по подготовке Съезда независимых рабочих клубов и групп. Присутствовало около 100 человек из 33 городов страны: члены оргкомитета, представители шахтёров, рабочие-активисты, учёные-социологи.
На этой встрече К. Уока (Литва), С. Игоренок (Латвия) утверждали, что рабочим нужны стоящие вне политики профсоюзы. При этом они показывали на Запад – там профсоюзы политикой не занимаются, а упорно отстаивают экономические интересы рабочих. Поэтому рабочие на Западе живут хорошо. И нам надо идти таким путём. Это первый штамп.
Прибалты лгали: западные профсоюзы втянуты в политику по самые уши. И собственные, литовские и латышские профсоюзы были втянуты в националистическую политику властей этих республик, властей с билетами членов КПСС в кармане.

Субъектом нации при этом становится лишь отдельная социальная группа, без всякого сомнения – класс собственников средств производства, который и образует подчиненное ему правительство, в этой узкой социальной группе закрепляется её обособленный интерес. Национальные проблемы оттесняют на второй план, если не уничтожают вовсе, классовые интересы рабочих. Национальная идея превращается в фиктивное массовое сознание, когда людей используют в качестве марионеток.
Это второй штамп.

В инструментарии либеральной пропаганды – потрясающий набор клише. Если до первых забастовок в СССР демократы усилено боролись против слов «рабочий», «пролетариат», «класс», то после забастовок сосредоточили борьбу против «диктатуры пролетариата», «коммунизма» и т.д.

Очередные штампы – свобода, личность. Права личности.
Всегдашней задачей социал-демократии была защита рабочих от произвола рынка, от угнетения бизнеса. Российская же социал-демократия возвела рынок и бизнес в ранг скрижалей. Один из основателей Социал-демократической партии, Олег Румянцев, считал, что социал-демократия должна стать мостиком в Европу. Что это означает? Что рабочие не сами окажутся в Европе, их перенесение в Эдем будет опосредовано социал-демократами.
Аналогично ранее КПСС опосредовала власть рабочих, ВЦСПС опосредовал их связи с иностранными трудовыми коллективами, ныне КПРФ стремится представительствовать от трудовых коллективов. Говоря о компетентном управлении, КПРФ тоже отстраняет, хотя бы идеологически, рабочих в сторону.

Идеал демократов – личность. Однако личность получается безликая, лишённая каких-либо конкретных признаков, в первую очередь, классовых. То есть, профессор и рабочий – равные личности, имеющие равные возможности и единые интересы – общечеловеческие. Это не розыгрыш, так, действительно, считают!

Процесс опредмечивания – перенесение на предметы труда «программы» из памяти рабочего. Но есть обратное действие, в процессе распредмечивания дробный монотонный труд обезличивает рабочего.
То, что труд закабаляет рабочего, делает его существование несвободным не только в течение смены, но и после нее, либералы не желают принимать во внимание.

Есть подозрение, что либерально-демократическая личность лишена и половых признаков, вместо которых опять же общечеловеческие. Как не уважать в женщине личность, пусть абстрактную, ведь это так легко – декларировать! А тем временем женщина не только генетически (спасибо Бердяеву за разъяснение), но и в силу существующего способа производства обречена на неравенство. Поэтому планы советских женсоветов кажутся намного конструктивнее демократических программ или феминистских лозунгов. Если в 30-е годы прошлого столетия роль социал-демократов сводилась к уговорам буржуазии не эксплуатировать слишком сильно (правильно, оптимально эксплуатировать) и к уговорам рабочих не возмущаться сильно, а цивилизованно, в рамках установленного буржуазией правового государства, сегодня либеральные демократы пользуют рабочий класс исключительно в собственных политических целях, которые, к тому же, оказываются либеральным демократам спущенными «сверху», из Вашингтона, как директивы ЦК КПСС.

Либералы, опьянённые запахами «красивого гниющего» западного общества, как сомнамбулы, как 30 лет назад, заклинают: «Многопартийность… правовое государство… конкуренция… гражданское общество… парламент…» Не лучше ли, следуя совету английского философа Локка, «не поддерживать никакого предложения с большей уверенностью, нежели позволяют доказательства, на которых оно построено»?

Один из неоспариваемых либеральных штампов – честные, свободные выборы.
Предлагаю вниманию читателя отрывок из книги профессора Московского университета, Алексея Алексеевича Борового.
«Парламентская сессия открыта. На скамьях парламента сидят «избранники народа», которым страна доверила блюсти её многосложные, разнообразные интересы.
Кто же они – эти хозяева страны? Те, на которых она отдала столько времени, энергии, денег? Те, которым принадлежит последнее решающее слово по всем волнующим и поднимающим народ вопросам?
Уже по одному тому, как их избирают, мы могли бы судить, что это – люди далеко не всегда популярные даже у себя в округах, которые посылают их от себя представителями. Популярность, как мы видим, создается беззастенчивой рекламой и щедростью партийных комитетов. Эти люди могут быть очень далеки от интересов представляемого ими места, они могут плохо знать его нужды, но это не является необходимым для них. Политический деятель должен знать нужды своей партии, должен уметь жить её интересами и уметь облекать в парламенте постулаты в пышную оболочку общегосударственных задач.
Если участие в местном самоуправлении требует определённых знаний, известного опыта, то, казалось бы, что участие … должно предъявлять спрос не только на «добрые намерения» депутата, но и на некоторые специальные познания с его стороны.
Ничуть не бывало! На самом деле, громаднейшее большинство политических деятелей начинает только впервые проходить социально-политическую азбуку, находясь уже на скамьях парламенте. Наоборот, те депутаты, … которые прошли специальную подготовку в форме государственно-политического или экономического образования, обычно незнакомы с реальными конкретными нуждами страны. Легко обращаясь в мире абстракции, способные создать общие отвлеченные лозунги, они бессильны наполнить свои вялые формулы жизненным содержанием. Они творят для архивов, но не для жизни.   

Но кто же, наконец, все эти дилетанты?
Прежде всего – это многочисленные представители интеллигенции, давно монополизировавшей парламентские скамьи … От интеллигента, делающего политическую карьеру, не требуют широких или основательных сведений в какой-либо отрасли общественных знаний, он может быть глубоким профаном в наиболее важных вопросах государственной жизни, но он должен уметь или хорошо говорить, или хорошо писать, хорошо владеть одним искусством – быть идеологом людей, пославших бороться не за дело и за правду, а за тех, кто его избрал. И интеллигенция в изобилии поставляет таких людей. Адвокаты, врачи… педагоги разного рода и, наконец, многочисленные и разнообразные представители литературного и журнального мира – таковы кадры современных политических бойцов. … 
Неудивительно, что парламентская работа любой страны поражает своим бесплодием рядом с колоссальной растратой сил народа. Проходят целые сессии, не принося с собой положительных результатов, время уходит на непрерывную болтовню, обсуждение мёртворождённых проектов, закулисные интриги и партийные счёты. …
Общественное мнение Спенсера, что парламенты в общем крайне невежественны, что они, как правило, ниже среднего уровня страны и в умственном и моральном отношении...
Умственное и моральное убожество парламента, конечно, объясняется тем, что в него попадают лишь ублюдки нации; честолюбие, корыстные расчёты, дон-кихотство нередко бывают причиной появления в бесцветной толпе парламентариев крупных общественных талантов, но в силу уже своей внутренней природы, парламент должен вступать в горячую борьбу со всем, что стремится вырваться из дурных стен партийной дисциплины; он нивелирует своих членов, оскопляет их проекты, уродует их поправками и разъяснениями…
Он позволяет говорить иногда о мировых проблемах, он даёт иногда высказываться беспокойному духу какого-нибудь парламентского «несносного ребёнка», - но все его решения умеренны, плоски, канцелярски бездумны…» (Революционное творчество и парламент. Москва, «Союз труда», 1917)

В конце пятого столетия после смерти стратега Перикла, сочетавшего автократию (власть одного) с демократией, в Афинах воцарилось отнюдь не аристократия («власть лучших»). По свидетельству историка Фукидида, «преемники Перикла скорее были равны собою: в то же время каждый из них, стремясь стать первым, угождал народу и предоставлял ему управление государством.» Обычным стало, когда человек, не имевший опыта, «не знавший станка», говоря по-современному, руководил жизнью Афин. Наступило господство демагогов в худшем смысле этого слова, весьма демократичных на словах и стремящихся к власти на деле.


ПЕРСОНАЛИИ

      “Вы посмотрите, что это ах творится! – восклицает пермский журналист Александр Калих, соратник пермского писателя Владимира Виниченко по обществу «Мемориал», - красно-коричневые снова голову поднимают!” Тот же Александр Калих - давний член КПСС, затем Дем.платформы в КПСС, сотрудник 5-го отделения КГБ, занимавшегося  диссидентами.
      Еще недавно, в 1988 дочь крупного пермского партийного чиновника Татьяна Бузова в литературной форме доносила на местных неформалов (статья “В тупиках амбиций”, “Звезда”, 17.1.88, где Бузова “решительно отмежовывается” от неформалов, уличенных ей в ревизионизме и нечаевщине). Как следствие, Бузова стала слушателем Академии МИД.

      В том же 1988-м редактор пермской газеты “Молодая гвардия” Ирина Залевская опубликовала грязную статью в адрес подпольного “Союза коммунистов” и не дала возможности напечатать опровержение. Затем в одночасье Залевская преображается в наиболее радикального демократа, поддерживавшего Ельцина  в ВС РФ. Как следствие, затем Залевская становится владельцем одной из газет в Москве.
      Какие времена, какие имена! Агент КГБ Александр Калих с митинговой трибуны обличает сотрудника КГБ Игоря Клопова, эксперта по вопросам безопасности Государственной Думы, чьи мальчики писали доносы на активистов митингов. Затем уже Клопов преображается и убеждает: “Только не с красно-коричневыми!” Но Клопов с ними, со своими мальчиками, с перестроечной группой юных помощников милиции “Справедливость”, теневым участником неформальных митингов.
      В 1987 невесело шутили: перестройка – это когда дети наших начальников становятся начальниками наших детей. Идущие к власти отбрасывают старые вывески “рабочего государства”, “солидарности” и т.п. Однако необходимы  идеологемы  противоположного толка, на замену. И новые идеологи ничем не обогатили современность, использовав арсенал столетней давности.
      “Дурно устроен человек, вот идет он по лесу, руками машет, то там листик оборвет, то здесь, и не поймет его голова, что он преступает общечеловеческие законы. Он сам антагонистичен природе, а пытается собственную вину свалить на противоречие между трудом и капиталом”, - в таком духе рассуждал в 1988 году пермский эколог, преподаватель университета Воронов.
      
В связи с темой экологии В. Савельев возвестил нам, что “… возникло новое политическое мышление, в рамках которого общие ценности цивилизации ставятся выше, чем классовые” (“Московские новости”, 1988, №34). Интересно, как можно реализовать общие ценности, если в основу не положена реализация классовых? Австрийский коммунист Эрнст Виммер уточняет: “Не отрекаясь от своих интересов, революционное движение  признает: высшим приоритетом является сохранение жизни. Значит, не надо отказываться от своих целей, а, развертывая классовую борьбу, постоянно иметь в виду кардинальный интерес всего человечества – его выживание”. Это еще интереснее. Оружием массового поражения обладает только капитал, но никак не массы, которым и хотелось бы выжить. Если два владельца ядерного оружия, желая сохранить себя, ищут свои общие ценности, причем здесь массы? А если оба владельца в виду классовой борьбы идут на последнее, т.е. на применение этого оружия против масс, то ведь это предполагает очень странную классовую борьбу, когда с армией “не поработали”, армия против масс.
      
В начале 80-х в одной из телепередач советский идеолог Арбатов дискутировал с одним американским полковником. “У вас в Пентагоне такие ястребы, - говорил Арбатов, - никак не хотят прекратить гонку вооружений”. На что полковник заметил: “Но ведь ядерное оружие выполняет сдерживающую функцию, делает невозможной III мировую войну…” Арбатов не смог ответить, а полковник, в свою очередь, не изобретал велосипед. Еще Энгельс писал, что когда-нибудь человечество накопит столько оружия, что не сможет воевать под страхом всеобщей гибели.
      Чувствуя софизм своих построений, Виммер спохватывается: “А что могло быть лучше для эксплуататоров развивающихся (да и развитых, Б.И.) стран, если бы во имя всеобщего мира им навечно гарантировали бы возможность беспрепятственно пользоваться своими привилегиями? Противопоставляя борьбу за мир классовой борьбе, мы усиливаем позиции противоположной стороны, созидаем для нее более благоприятные условия и наносим вред соотношению сил, необходимому для сохранения мира”. (“Проблемы мира и социализма”, 1988, №6).
Называется – из огня да в полымя.
      
К сожалению, “перед угрозой мировой катастрофы придется, очевидно, поступиться коммунистическими идеалами”, - сетует Воронов.
Вот так. Здесь вам не Австрия. Только что имелось в виду под идеалами? Может, экспорт революции? Или ограничение производства (и прибылей) или штрафы на экологически вредные предприятия? Разумеется, имеется в виду эволюционное, без бунтов и восстаний, развитие человечества. Идеи русского философа В. Соловьева (см., напр., т. 8, Собр. соч.) находят новую жизнь. Комментируя книгу А. Г. Вебера “Классовая борьба и капитализм”, А. Галкин пишет: “Хорошо известно, например, споры о соотношении элементов “социального партнерства” и “социальной конфронтации” в отношениях между трудом и капиталом. На протяжении более чем столетия лозунг социального партнерства, противопоставляемый “деструктивной классовой борьбе”, был главным идейным оружием… против рабочего класса. С появлением и консолидацией реформистского течения в рабочем движении идея социального партнерства как якобы эффективной формы отношений между трудом и капиталом была взята на вооружение и значительной частью социал-демократии…” (“Рабочий класс и  современный мир”, 1987, №16).
      
В 1987 году советские философы марксисты еще не знали, что, войдя в состав КПРФ, они должны будут забыть прошлое и начать пропагандировать социальное партнерство.
      Вместе с социальным партнерством и развитием без революций перестройка проявила, легализовала весь комплекс идеологем, адекватных советским верхам. “Московские новости” в 1986 году почтили русское дворянство: “В комнате у Андрея попона с гербом Голицыных…” Год назад состоялась выставка мягко говоря, сомнительных по уровню (ясно даже для неспециалиста) работ Андрея Голицына на Крымском Валу.
      Печать изошла хвалебными статьями в адрес русских купцов, государственных деятелей: Столыпина, Витте; Николай Кровавый оказался мягким, сердечным человеком. Что же насчет наших “каналий” и “бандитов”? Читаем газету Дем.Союза “Свободное слово” (чуть ли не “Завихряйское свободное слово” у  Власа Дорошевича), №16, 1989, статью Валерии Новодворской “Еще раз о ненасилии”. “Нельзя сделать рабов свободными людьми, - пишет Валерия Ильинична, урезая герценовское “нельзя сделать народ свободным внешне более, чем он свободен изнутри”, - нельзя, перебив всех хозяев. Раб остается рабом, ибо рабство – не только гнет, но и искалеченная сущность человека, соглашающегося быть рабом. По моему глубокому убеждению, участники пугачевского бунта не стали свободнее в ходе резни”.
      
Американцы не стали свободнее, победив англичан… Советы не стали свободнее (и многие европейцы), разгромив фашизм… Алжирцы не стали свободнее, изгнав французов…Подмена понятий. Уничтожение одного из источников противоречия (как правило, вынужденное) подменено понятием разрешения противоречия. “В Дем.Союзе, - пооткровенничал как-то известный диссидент В. Прибыловский, - одна Новодворская, да и то дура”. “Полная дура”, - высказывался о ней член пермского Дем.Союза Сергей Быченков.
      Исключительно пикантное возражение против возможности и необходимости революции в ситуации, когда партийная и хозяйственная элита легализует  свое положение, а различие “хижины - дворцы” понимается и остро ощущается лишь малой частью населения. Слой, занимающий низшие ступени на общественной лестнице, вызывает все меньше сочувствия. Чем ниже место социальной группы, тем менее она способна поддерживать партию, ее представляющую. Для утешения общественной совести церковь предлагает как средство от инфляции и неплатежей заступничество бога, а Кейнс дарит миру теорию, объясняющую безработицу ленью. Кришнаиты вспоминают философию недеяния (якобы любые попытки изменить дурное ведут к худшему). Их великолепно исполненные книги – издания ВЛКСМ. Евразийцы, зеленые, казаки… Максимум, на что способны нынешние радикалы (включая “красно-коричневую” оппозицию) – это Трибунат для плебеев.
      
“Что ваши рабочие, - говорит философ, профессор Владимир Орлов, один из лидеров пермской КПРФ, - они спиваются…” “Несознательный пошел рабочий класс”, - сетуют активисты РКРП. “Спившееся быдло”, - отчеканил в 1987 году аспирант МГУ Александр Григорьев, ученик Батищева и Библера.
      “Спившееся стадо”, - говорит о рабочих Алексей Накоряков, идеолог пермских трезвенников-патриотов, правая рука Федора Углова. По его мнению, Маркс – изгой, кретин, Сталина оправдает история, рабочий класс никакой роли играть не может, коммунизм – фикция, а нужна русская элита. «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы для нас орудие одно», - с горечью иронизирует Пушкин.
      Даже шаманы против Октября. Сентябрьский спектакль в пермском ДК им. Ленина Верховного шамана Севера Пантелеймона выявил девушку, пораженную особой порчей, порчей на еду. “Дело в том, что за 70 лет был утрачен обычай крестить пищу перед едой”.
      Какая газета не обвинила еще в чем-либо рабочих? Ольга Березина из газета “Пермь вечерняя” “простаивающих” квалифицированных рабочих обвинила – по традиции – в том, что они белоручки, брезгуют черной работой.
      “Нам сказали: был собакой – собакой и оставайся”, - мрачно отметил пермский рабочий Сергей Носов, машинист поезда, после демонстрации фильма по мотивам романа Булгакова “Собачье сердце”.

      Но ведь подобная пропаганда – ультраправая, ни один уважающий себя западный политик, во всяком случае, до начала десятых,  на такое не согласился бы. С 1992 года ООН собирает форумы негосударственных организаций для сбора “конкретных предложений”, как лучше устраивать жизнь. Постоянные темы форумов: ликвидация безработицы, обеспечение жильем бездомных, ликвидация социального расслоения. Разумеется, это очередная вывеска, ведь после Персидского залива, Югославии необходимо создать впечатление, что проблемы без сомнений имеются, но все вместе мы их уже решаем. Но сам факт красноречив.
      С другой стороны, практически все, что появляется в газетах, по радио и телевидению, воспринимается с точностью до наоборот – начиная с рекламы. Примитивная пропаганда заполняет информационное пространство, мешая воспринимать полезный сигнал, создает впечатление силы элиты, вызывает угнетенное состояние. И главное: расширяет политическое пространство для тех, кто владеет властью реально. После “ультраправой” работы они снисходительно заявляют: “Ну, что вы, не такие же мы, в самом деле, звери…” И, уже выступая в качестве защитников народа от всевозможных “ультра”, протаскивают в жизнь очередную антирабочую реформу. Однако не излишня ли такая работа при пассивности в целом населения, что стоят слова, пока дела – лишь привилегия элиты?

***
      
Дон Кихот уверял, что великое счастье – “видеть под этими масками настоящие человеческие лица”. Но “лица в толпе” – таковы, какие они есть, попробуй, отними у них маску, и они сами скажут тебе: “Ложь”.
      Если анализировать забастовки в России, идущие действительно снизу, а не организованные чьим-либо аппаратом, редкий человек смог бы дать однозначную им и их руководителям оценку, если даже очевидно, что пресса намеренно искажает факты и желает опорочить лидеров. Иное дело, что какой-либо слабый пункт массового возмущения абсолютизируется элитой и преподносится как причина возмущения. Но факт, взятый сам по себе, не может быть основанием, и поиски онтологических причин революций приводят к извлечению на свет теорий вполне буржуазных, каковыми их и считали например, при Сталине, Брежневе. Фактически переписывая китайские идеологемы начала тысячелетия (или у М. Волошина, разве что утеряв при переписывании “специфику России”), некий юный поэт учит:
Подчиняемся ходу вещей.
Вряд ли что-то есть в жизни страшней,
Чем умение не подчиняться.
(“Юность”, 1989). Разве сегодня человек-созерцатель идет на смену человеку преобразователю? Ничуть. Просто обыватель легализует, узаконивает свой статус, который он получил при критикуемом им Сталине. Сотрудники спецслужб поносят “красно-коричневых”, но ведь им нужно оправдание своего «я». И они кладет в основание штамп: “Служить всегда государству, независимо от конъюнктуры”. А если государство будет “красно-коричневым”? В чем может состояться тезис социал-демократов о социальном партнерстве между рабочим классом и буржуазией? В государственном, национальном, т.е. против других национальных “буржуазий”. Но именно это является идеей “красно-коричневых”, в том числе КПРФ.

Идеология покорного не возмущения, “партнерства”, подчинения напрямую вытекает из – не идеологии! – а из реального положения вещей в период сталинизма. Кого именно в первую очередь страшит неподчинение? Читаем журналл “Коммунист” за 1985 год: “Разумеется, доверие (к рабочим, Б. И.) должно быть требовательным, должно сопровождаться контролем и проверкой исполнения…”
      То есть, не рабочие должны контролировать государство (ленинская установка), а государство – рабочих.
      Ну, и так далее: “сочетать инициативу с железной дисциплиной”, “демократия – не вседозволенность”, “каждый не своем рабочем месте” плавно перетекают в тезис о том, что каждый безработный должен заботиться о себе самостоятельно и не жаловаться, что если человек живет бедно – это его собственная вина и т.д.

УЧИТЕЛЯ. ИСТОРИЯ ОДНОЙ ЗАБАСТОВКИ
      
19 октября 1996 года в Перми состоялась забастовка учителей Кировского района со стандартными экономическими требованиями. Этому предшествовали следующие события.
      В 1992 году всеобщая забастовка учителей России, организованная сверху, свелась к требованию выполнить указы президента, касающиеся учителей. Фактически учителя выступили против либерализации цен и рыночного банкротства “нерентабельного” рыночного производства. Однако лидеры забастовщиков на местах, т.е. конкретные исполнители заказа сверху, напротив, защитники свободно-рыночных отношений (напр., учитель  в  одной из  школ  Мотовилихинского района г. Перми превозносил конкуренцию, а Октябрь 1917-го объявил катастрофой).
      В декабре 1993 года официальные профсоюзы решили инициировать возмущение преподавателей вузов и студентов. В Перми у политехнического института состоялся митинг студентов, на котором критиковалась областная администрация. Ее глава Борис Кузнецов , выступая по телевидению, развел руками: “Можете бастовать, денег все равно нет”.
      
Непосредственный организатор митинга перед институтом – студенческий профком. Объединение “Рабочий” получило из Арзамаса материал о выступлениях студентов, причем инициатива якобы исходила от самих студентов. Материал размножили и доставили в пединститут, университет и мединститут. Однако никаких выступлений там не последовало. Стало известно, что материал исходил также из студенческого профкома, его правил и дописывал редактор самостоятельной газеты “Муромский рабочий” В. Костылев, незадолго до событий вынужденный уехать из-за политических гонений из Мурома в Арзамас.
      От Костылева материал попадает в Париж, где одна из троцкистских групп (возглавляемая Ламбертом и Глюкштейном) устраивает встречу Костылева с местными студентами. Предлагается финансовая помощь российским студентам и устроение студенческой международной встречи в Арзамасе (конкретных шагов не последовало).
      Единственным итогом работы профсоюза (ФНПР) стало создание “официальных” (т.е. полностью зависимых от ФНПР) учительских стачкомов. В Перми стачком возглавил Константин Пастушенко, учитель одной из школ Свердловского района.
      В это же время в Париже состоялась 75-тысячная (по самым скромным меркам, хотя газеты сообщили о 25 тысячах) демонстрация школьников и учителей. Участвовать в демонстрации приехали из Марселя, Бордо, других городов Франции, хотя в этих городах также состоялись демонстрации. Участие принимали и организации, не относящиеся к сфере народного образования, например, профсоюз почтовых работников. В конце колонны шли профсоюзы: Французская демократическая конфедерация труда, Всеобщая конфедерация труда (с доминированием коммунистов), во многом сходные по статусу и стилю работы с ФНРП, шли политические группы: французская компартия, “Рабочая борьба”, Лига коммунистов (троцкистские).
    
Причиной выступления стало решение правительства усилить финансирование частных школ за счет государственных. Был принят закон о частных (католических) школах. Организатором шествия выступила Социалистическая партия Франция (вполне бюрократическая) для поднятия собственного авторитета после неудачи Миттерана на выборах. Группа Ламберта (судя по реакции на разговоры о демонстрации) к акции отнеслась холодно.
      Демонстранты несли плакаты: “Верните деньги налогоплательщиков из частных школ в государственные!” “Лучше носить презервативы, чем клобуки!”
      16 января 1994 года последовала вторая акция – шестисоттысячная демонстрация (по некоторым оценкам – 1 млн человек только в колоннах) с теми же требованиями. Полиция заявила, что в парижском шествии приняло участие 260 тыс. человек, хотя автобусы с демонстрантами приехали в столицу со всей Франции, лишь из Бретани 50 тысяч. Говорили, что это напоминает 1968-й год. Правительство вынуждено было частично удовлетворить требования.
      
Незадолго до протеста учителей успешно закончилась забастовка рабочих авиа кампании “Эар Франс”. Руководители Германии, других стран обвинили правительство Франции в том, что оно провоцирует рабочих других авиа кампаний. Однако 1968-й не состоялся – последовало  затишье.
      Через месяц (в феврале) в России ФНРП вместе с администрацией вузов решила повторить эксперимент с организацией протеста сверху. Почва для возмущения – мизерная зарплата преподавателей: 30 – 45 тыс. р. при прожиточном минимуме 50 тыс. р. Организаторы, как и прежде, “встали во главе колонны”. По указу ректоров сотрудники вузов были освобождены от работы и стояли с плакатами против здания областной администрации, меняясь через полчаса. Один из плакатов: “Не губите интелект нации!” (так и написано, с одной буквой “л”: кто организует, тот и пишет плакаты).
      Очевидным, напрашивающимся действием был бы поход пикетчиков к проходным крупных предприятий Перми. 29 декабря 1989 года в дни “винно-мясного” бунта в Свердловске так и поступили: сначала перегородили трамвайные пути, а затем вместе с митингующими студентами УрГУ пришли к проходным  заводов. В результате магазины стали “выбрасывать” австрийские сапоги, румынские кофточки, качественный дезодорант и т.п. Из представителей бунтовщиков  и рабочих разных предприятий был создан “Комитет 29 декабря” (просуществовал недолго). Пренебрегая сапогами, Комитет сначала занялся теоретическими разработками основ жизни, а затем организовал 25 февраля многотысячный митинг с лозунгом “Колбасу 60-х  - на прилавки 90-х!” В Перми походы к заводам не состоялись.
      
Между тем, образование становится все дороже. “Легализуются” специализированные школы. Если до перестройки для того, чтобы отдать ребенка в 22-ю школу (Пермь) с усиленным изучением французского языка, родителям необходимо было обладать каким-либо положением в обществе и периодически одаривать директора, то в 90-е величина подарков резко увеличилась. 7-я английская школа постепенно перешла к той же практике. В 17-ю математическую и 9-ю физико-математическую школу можно было поступить практически каждому. В 1994 9-я разделилась на две, в одной из которых с более приличным уровнем преподавания годовая оплата обучения свыше миллиона рублей. В 1993-м о 22-й школе стали говорить, что “там родителям без мерседеса делать нечего”. Технические кружки для детей также перестали быть бесплатными.
      В мае пермские власти объявили о возможности закрытия 36-ти городских школ. За месяц до этого учителя г. Чердынь Пермской области, которым 3 месяца не выплачивали зарплату, объявили о забастовке. В мае предупредил о забастовке стачком учителей в г. Лысьва Пермской области. В Свердловске власти провели переаттестацию учителей, и тем, кто ее прошел, повысили вдвое зарплату – после издания Указа президента “О первоочередных мерах по развитию образования в РФ”, где в §11 рекомендует “довести размеры средних ставок и должностных окладов учителей и других педагогических работников до уровня не ниже средней заработной платы в промышленности, учительского вспомогательного и обслуживающего персонала до уровня не ниже средней зарплаты аналогичных категорий работников промышленности РФ”.
      “Официальный” стачком во главе с Пастушенко встречается с представителем областной администрации и просит просветить на тему повышения учительской зарплаты. “Учителям стоило бы поднять зарплату, - ответил зам. главы областной администрации Г. Игумнов, - но мы этого делать не будем. Потому что Указ носит рекомендательный, а не обязательный характер”. Уборщицы и вахтеры в школах получают по 20 тыс. р., начинающие учителя – по 40 тыс. р., завхозы  - по 46 тыс. р., тариф не превышает 110 тыс. р., а зарплата не выходит за пределы 200 тыс. р. в месяц.
      В июне в преддверии осеннего скачка доллара выходит очередное постановление об увеличении бюджетных ставок в 1,4 раза. Надбавку должны выплачивать с 1 июля, однако этого не происходит. По документам городского финансового отдела городских средств хватает на покрытие лишь 60% надбавки. В разговоре с фактическим руководителем “Пермских новостей” Л. Каргапольцевой председатель Городской Думы банкир Бесфамильных сообщает, что средств на надбавку – лишь 13%. В дальнейшем цифры скачут в зависимости от того, кто с кем разговаривает. “Не договорились, как врать”, - скажет впоследствии одна учительница.
      
“Шефская” помощь школам со стороны предприятий, как мала она не была, отошла в небытие. На ремонт отпускаются минимальные средства. 37-я школа бастует стихийно – нет воды. Из 10 детей имеет возможность питаться в школе бесплатно лишь 1 (в то время как на Украине и Белоруссии все школьники питаются бесплатно). Учителя Кировского района самостоятельно собираются и созидают стачком. На это “самостоятельно” набрасываются и “правые”, и “левые”.
      Предприятия давно отказались от опеки школ, детских садов, больниц, жилых домов, однако вшестеро увеличили накладные расходы. В связи с этим резко возросла цена продукции, что снизило спрос и вызвало затоваривание. В свою очередь, государство, получая деньги на те же детсады и школы в виде налога, резко увеличило отчисления с предприятий и территориальных администраций, хотя средства, предназначенные на строительство квартир или ремонт школ, не доходят по назначению.

      Съезд товаропроизводителей (т.е. директоров заводов и “свободных” предпринимателей) готовит тезисы о ситуации в России и требования к экономической политике государства. Съезд не открывает Америки, приводя данные, опубликованные даже в официальной печати.
      В промышленности выпуск продукции сократился наполовину от уровня 1990 года, в машиностроении на 60%, в легкой промышленности на 70%. Уровень загрузки мощностей упал до 40% (в машиностроении до 30%). Длительные простои наблюдаются ежемесячно на 5000 предприятий, прогноз количества безработных на конец года (с учетом полной занятости) – 11–12 млн человек.
      Директора сетуют на нехватку денег, ценовые диспропорции, завышенные процентные ставки, завышенный курс доллара. Требуют: защиты внутреннего рынка от импорта, снижения налогов, формирования структур, который постоянно могут давать деньги (фактически – финансовой государственной монополии, хотя она уже есть). Чуть позже, в декабре, Законодательное собрание принимает документ об обязательном государственном заказе.
      Правительство заверяет о своей озабоченности инфляцией и даже вспомнило Троцкого: “Инфляция – сифилис экономики”, однако директора о ней не вспомнили, как и о накладных расходах, т.е. о собственной зарплате.
      Глава топливно-энергетического комплекса, (кормящего сегодня все остальные отрасли, кроме, разве что, транспорта, и наиболее привилегированный) Ю. Шафраник заикнулся в том плане, что хотя бы в его собственном комплексе решить проблему неплатежей путем взаимовычетов. Однако ему заметили, что он “отклоняется от генеральной линии”, взаимовычеты и рынок несовместимы. Попытки согласовать цены между транспортной, металлургической и добывающей промышленностью мгновенно вызвали нарекания со стороны Европейского банка реконструкции и развития. Позже, в декабре робкое пожелание понизить цены на энергоносители внутри России привело к угрозам со стороны ЕБРР не давать больше кредитов.
      Еще десять лет такого развития, прогнозировали мы, – и страна может недосчитаться полутора десятка  миллионов своих граждан. В этой ситуации любая птица, набивающая собственный зоб в протестах против Москвы, воспринимается “массовым человеком” положительно.
      На 27-е октября ФНПР организует митинги протеста для поддержки требований товаропроизводителей. В Перми на двухтысячном митинге выступает и представитель стачкома учителей.
      
В те же самые дни на фоне протестующих профсоюзов жилые дома, от которых освободились заводы, покупаются и перекупаются вместе с жильцами. Господин Михайловский, глава пермской фирмы “Техмедсервис”, покупает незаконно (поскольку вместе с жильцами) дом по ул. Рабоче-крестьянской 19, и начинает выселение, причем без права прописки. Для того, чтобы уезжали поскорее, в квартирах отключены электричество, вода, отопление. Проживающие в этом доме организуют пикет перед областной администрацией, вместе со своими детьми. Заместитель главы администрации Боев разводит руками: раньше у них была власть, теперь – власть частной собственности. А лишних денег у администрации помочь нуждающимся нет (хотя в Мотовилихинском районе возводятся два дома для работников милиции и налоговой полиции с бесплатным получением). Несмотря не то, что серия сделок с перепродажей дома незаконна от начала до конца, Свердловский районный народный суд пачками удовлетворяет иски Михайловского о выселении жильцов. После пикета и незадолго до профсоюзного митинга к дому подъезжает машина с ОМОНом, хозяина одной из квартир избивают дубинками, грузят его вместе с вещами и увозят. Мамаш с детьми, которые пытались вступиться, предупреждают: “Скоро ваша очередь”.
      Хождением по судам заняты и 130 рабочих завода  им. Дзержинского, которых, в виду простоя предприятия, перевели в строители. Дом, где завод обещал им квартиры, по замыслу, должны построить сами рабочие. Дом построен, но директор не собирается вселять тех, кто строил.
      Точно так же и директор ТОО “Стекстрой” не отдает строителям принадлежащие им квартиры. Тогда рабочие занимают жилье силой и устанавливают охрану.
      Строители – так называемые “бойцы” МЖК “Союз” объединяющего рабочих 18-ти предприятий города. Обнаружив, что в ТОО “Стекстрой” профсоюз отсутствует, “бойцы” организуют собственный, и начинается очевидное хождение по судам. Руководители профсоюза – Александр Сидоров, Татьяна Трухина, Александр Керженцев. Рабочий профсоюз хочет обрести крышу над головой и регистрируется в областном Совете официальных профсоюзов.
      
В Свердловске из-за невыплаты заработка заголодали рабочие оборонной мелкой серии завода “Уралмаш”. Голодовка продлится более месяца, хотя в самом ее начале (26 октября) “Вечерний Свердловск” спешит успокоить, что голодовка закончена, все в порядке – деньги не выплачены. По той же причине, и ничего не подозревая о давней свердловской традиции голодать, отказываются от пищи рабочие Челябинского тракторного. Наконец, объявляют забастовку 3000 человек Курганского оборонного предприятия. Невдалеке от них уже устали, но по-прежнему требуют денег шахтеры Челябинской области. Отдельно от них бастуют 60 человек шахты “Шумихинская”, Пермской области, единственной в Кизелугольбассейне поддержавшей забастовочную волну 1989 года. Конечно же, не платят деньги, но шахтеры хотят еще вернуться в объединение, откуда вышли.
Невзирая на шахтеров, полубездомных и машиностроителей, хотят выжить учителя Кировского р-на г. Перми.
      Первоначальная  реакция:  областной  Совет  профсоюзов –  без внимания.  Совет “рабочих,  крестьян,  специалистов”   –    без   внимания.      Сопредседатель  Совета  В. Трапезников заявил, что “рабочим наплевать на учителей”. Глава администрации Кировского р-на  Назин: “Пересажать бы всех забастовщиков…”
      
Итак, пермские учителя пожелали “пройти мир испытания и борьбы”, мужественно ли, честно ли, но совершенно в духе пародии Мартова: “Медленным шагом, робким зигзагом марш, марш вперед, рабочий народ… Кнут ведь истреплется, - скажем народу, - лет через сто ты получишь свободу…”
      Где собираться забастовщикам? Единственное место – районный комитет учительского официального профсоюза. Там и собрались. 15 бунтовщиков ищут документы, пишут список, чего они хотят. Председатель райкома Нина Ефимова некоторое время пытается руководить стачкомом и вместе с председателем профкома одной из школ организует собрание учителей района. Президиум собрания составлен из старого “официального” стачкома и представителей администрации. Пастушенко: “Возмущаться нужно, но как-то так возмущаться… чтобы не бунтовать”. Зав. Кировским отделом народного образования Ф. Галин рассказывает, как он боролся за учительскую зарплату и заканчивает речь после вопроса зала о собственной зарплате Галина. Около двух часов выступает председатель городского комитета по науке и образованию Наталья Лобанова, уговаривает не бастовать: “Учителя  - лучшие люди города… этой голый энтузиазм поражает многих… Подумайте о детях, криминальная обстановка…” Школы – учреждения государственные. Их собственник – представитель государства в области, городе. Перед собранием Ефимова: бастовать невозможно – нет собственника. На собрании Лобанова утверждает, что собственник – директор школы, но он не владеет помещением и денег учителям не выплачивает. Ее спрашивают: “Зачем мы здесь собрались?” Лобанова отвечает, что “нужны ваши жалобы о том, как учителя живут…” Но зачем властям бумаги, если власти хорошо знают, как учителя живут? Штатный юрист отраслевого профсоюза Артемов: “У вас проблемы в понимании закона…” Журналистка “Вечерней Перми”: “Так не бастуют”.
      
В итоге стачкомовцы уверены, что требования составлены неграмотно, и Ефимова на очередном собрании стачкома убеждает, что “бастовать – это безумие”, «на что нас толкает объединение “Рабочий”» и т.п.
      “Если так будет – приходить бесполезно”, - говорят стачкомовцы. И оттесняют Ефимову от руководства. “Чем больше препятствий для забастовки, тем больше мне хочется довести дело до конца”, - говорит Раиса Мошкарина из 14-й школы. Ее и делают неформальным лидером. Ефимову отправляют в отраслевой профсоюз к Артемову корректировать требования. Требования после “коррекции” не изменились, но был вписан пункт, отражающий поддержку забастовщиками отраслевого профсоюза, а именно, пункт о необходимости подписать традиционное Соглашение между администрациями и профсоюзом, о социальном партнерстве. Далее проходятся все стадии трудового “конфликта”, и на 19 октября назначена забастовка.
     Реакция: городская Дума, мэр города Филь не желают встречаться со стачкомом, “Местное время” пишет, что забастовка – 14-го. Лобанова пробивается на радио и заявляет, что забастовка не состоится, денег нет и взять неоткуда. 16-го ноября то же самое заявляет уже по телевидению председатель городской Думы А. Бесфамильных. заведующая Индустриальным райотделом народного образования, член Думы Л. Густокашина (блок “Патриоты России”) вместе с Лобановой, Бесфамильных и зам. главы администрации Кировского района Графеевым вызывают к себе директоров и завучей. Густокашина кричит и тыкает пальцем в собравшихся: “Обеспечить работу! Вы будете работать вместо тех, кто бастует! Ищите резервы у себя, берите больше часов, подрабатывайте на стороне!” (Что называется – на ошибках учатся, умные на чужих, дураки на своих: патриотичная Густокашина с непатриотичным Бесфамильных…) В стачком звонят завучи и говорят, что оскорблены заявоением по радио о том, что завучи будут штрейкбрехерами, а Густокашина выступает по радио и голосом, каким раньше приветствовали колонны на 7 ноября, объявляет: “Забастовки не будет… Вас никто не поддержит… Я даю гарантию, что мой район вас не поддержит… Я не верю, что может состояться забастовка…” Поразительное беспокойство: ведь собственники, по словам Лобановой, вовсе не они, а директора школ…
      19 ноября 2000 учителей района прекратили работу.
    
Очевидные задачи: не дать локализовать забастовку, по возможности распространить ее на другие районы и города, дать информацию по школам, в газеты, попытаться собрать средства. Преподаватель профтехучилища Кировского района подсчитывает, как именно их обкрадывает администрация: минимальная зарплата взята не по бюджетным предприятиям, кроме того, есть арифметические ошибки. ОПО “Рабочий” разносит требования забастовщиков вместе с другими материалами по школам города, печатает информлисток, рассылает его в местные газеты, в другие города, за рубеж, пытается вытрясти деньги из пермских филиалов профсоюзов “Единение”, “Солидарность”, областного совета профсоюзов, различных коммерческих структур. За пять дней до начала забастовки в очередной раз напоминает Совету рабочих, крестьян и специалистов, где присутствуют РКРП, КПРФ, ВКПб, о необходимости поддержать протест: расширить его и найти средства.
      Виктор Овчинников (официальный наблюдатель на Совете от облсовпрофа): “Ничего у них (забастовщиков) там нет…” Функционер КПРФ Макаров тянет руку за материалами “Рабочего”, «чтобы размножить» (не размножил). А дальше – каждый стал либо отмежовываться, либо рвать кусок. Пермское “Единение” обещало, что оплатят все дни забастовки каждому, но лишь в том случае, если учителя вступят в их профсоюз. В облсовпрофе (ФНПР) ответили, что помочь не могут (уже в ходе забастовки), потому что стачком не прислал им официальное разрешение. Нет, профсоюз не хотел бы проявить активность сам, потому что забастовка с ним не согласована. В пермской “Солидарности” сослались на то, что нет денег. От ленинградской оппозиции (были посланы запросы) ответа не последовало.
Вместо того, чтобы поработать с учителями школ других районов в плане организации совместных действий, оппозиционные партии и Совет начали работу с верхами. Чиновников забросали письмами о том, что та или иная политическая группа поддерживает бунтовщиков. В конце концов отраслевой профсоюз учителей посулил 1,5 млн р.
 
Пермская КПРФ начинает сбор подписей (традиционный!) родителей школьников в поддержку учителей. Председатель Пермской товарно-фондовой биржи, депутат Городской Думы, бывший аспирант главы Законодательного Собрания Пермской области Е. Сапиро и его зять (все одновременно) Кузяев решает выделить стачкому деньги на простой и юриста. Зачем? В пику банкиру А. Бесфамильному и чиновнику Лобановой. Но забастовка уже локализована, выступлений в других районах не было.
      29-го ноября протест закончен. Пермская желтая “Звезда” высказалась в том духе, что “денежки им сунули, и они заткнулись”. (На газету хотели подать в суд, т.к. на деле оплатили только дни простоя, но не ту сумму, которую они требовали по закону).
      3-го декабря, пермский Совет рабочих и служащих собирает учителей города на встречу со стачкомом. К этому времени неформальный договор между официальным профсоюзом и стачкомом, профсоюзом и Советом состоялся. На встрече более часа предоставлено выступать официальному юристу Артемову. “Для забастовки сложились объективные причины, - говорил Артемов, - это изменение законодательства. Из КЗоТа удалена статья №79 “О нормировании заработной платы государством совместно с профсоюзами”  (подчеркивание автора). Не подписано соглашение между властями и отраслевым профсоюзом. … Я бы предостерег вас от иллюзии работы с депутатским корпусом. Дело в том, что после указов Ельцина нет возможности контролировать бюджет…” Но, во-первых, возможности для контроля все же есть, и бюджет контролируют не только депутаты, но и КРУ (контрольно-ревизионное управление), подчиняющееся напрямую Москве. И если законы плохи, как раз имеет смысл работать с депутатами, чтобы их исправить! Во-вторых, юридический закон объективной причиной быть не может. Объективным содержанием законодательную абстракцию наполняют организационные силы. В лучшем случае закон есть отражение соотношения социальных сил. Если учителя не организованы, а передоверили свою организацию аппарату профсоюза, значит, им не удастся повернуть закон в свою сторону. Один из примеров: отраслевые Соглашения подписываются не первый раз, но без результата.
      “Всем учителям города нужно объединиться для совместных действий и создать городской стачком”, - предлагает учительница 65-ой школы, член стачкома. Однако Артемов против. “Стачком не имеет юридического лица, не регистрируется… И вообще у вас примитивное пониманием действия закона. Соглашения не действуют потому, что отсутствует целая законодательная система. Лучшего, чем социальное партнерство, западная система лоббирования – человечество не выдумало, но у нас до этого еще далеко…” Оказывается, что действует не одно абстрактное Соглашение, а система законодательных абстракций. И если речь идет о системе законов, то почему упоминается лишь Соглашение и всего одна статья КЗоТ? И если нет целой системы законов, то почему юрист призывает учителей требовать подписания только одного Соглашения, ведь оно, со слов того же юриста, в одиночку не действует? И  почему стачком для совместных действий должен быть обязательно юридическим лицом? На его базе можно создать реальный профсоюз. “Нет, наверху сидят очень компетентные люди, мастера своего дела, с ними может разговаривать только специалист”. Очевидно, имеется в виду он, Артемов.
      
Итак, суть высказываний ясна. “Вам плохо потому, что нам, профсоюзу, плохо, нас ограничивают в правах и отбирают собственность и деньги. Поддержите нас, и будет создана видимость нашей борьбы за вас, это позволит всем думать, что мы не зря получаем зарплату. Когда нам будет хорошо, и вам, возможно будет неплохо – мы позаботимся о вас. Обывателю совершенно не стоит беспокоиться”.
      Глава пермского облсовпрофа – Борис Пожарский, старый член КПСС. Артемов – поклонник системы лоббирования. Два человека с взглядами, кажущимися противоположными, одинаково яростно отстаивают права собственных контор. А права членов профсоюза? В Пермском политехническом институте на две недели в декабре сего года задержали зарплату. За это время вдвое поднялись цены на масло, сыр, сметану. “По чьей вине задержка?” – спросили председателя профкома Ярмонова. “Деньги нынче поступают  в пермский Фонд, а затем – по вузам. Фонд крутит деньгами, вот и задержал. Связываться с ним жутко, хуже налоговой полиции”, - ответил председатель.
      Что же делать? “Помогите нам, - попросили Артемова учителя, - мы хотим поддержать Кировский район, объявить забастовку”. “По вашим речам я вижу, что вы еще не готовы…” – отвесил специалист по забастовкам Артемов. Кажется, не против. Но и не “за”. И Совет не против, и желание проявил, чтобы учителя создали городской стачком. Но сделал все, чтобы этого не произошло. Зачем еще одна структура? Ведь есть городской Совет рабочих, крестьян, специалистов и служащих.
      Очевидна и причина нерезультативности забастовки учителей. “Не втягивайте нас в политику! – закричал на встрече один стачкомовец. – Надо подписать соглашение, а виноваты во всем ельцинские законы”. На что ему заметили: “Вы уже сами начали говорить о политике. К тому же, вы пришли на собрание, организованное политической группой – Советом”. “Не втягивайте нас в политику!” – закричала председатель профкома 112-й школы. “Не втягиваться в политику” – значит, не работать с организациями, критикующими официальный профсоюз, а работать через официальный профсоюз.
      Стоило стачкому качнуться в сторону старого учительского профсоюза – и учителя поняли: не нужно собственного юриста, не нужно собственной политики. За них все сделают. “Надоело, - отрезала Мария Крылова, член стачкома, - 15 человек бегают, а остальные не работают, поплевывают в потолок…”
      В чем же негатив “массового человека”?

      Через три недели после окончания забастовки учителей возобновила добычу угля шахта “Шумихинская” (начало забастовки – 6 декабря). 16 декабря выдана часть долга – 500 млн р., хотя еще 20 декабря 17 горняков из 60 все еще продолжали акцию.
      В начале декабря жильцы дома на Рабоче-крестьянской вышли на пикет к зданию городской администрации. Мимо них в богатых шубах проходили депутаты, не обратив внимания на детей пикетчиков, сел в свою “тойоту” Филь. Ненадолго образовался митинг из прохожих. Едва выслушав чужое горе, подходящие начинали: “Да… у вас… хорошее горе. А вот послушайте, какое у нас!” Через неделю ОМОН убрал оставшиеся 4 семьи из квартир.
      Вскоре после этого неизвестные боевики, которых “проглядела” милиция, вытеснили из квартир и “бойцов” ТОО “Стекстрой”. Крыша облсовпрофа, кроме статей в “Профсоюзном курьере”, реальной помощи не принесла.
      К стачкому Кировского района примкнули учителя еще двух районов. Часть стачкома во главе с Раисой Мошкариной ангажировал официальный отраслевой профсоюз, начались переговоры со старым профсоюзом транспортников Перми (который вначале пытались натравить на учителей). Пассивность основной массы учителей и отсутствие попыток работы с ней дали стандартный результат – вовлечение лидеров в руководящие структуры. 24 декабря Мошкарина выступает на учредительной конференции областного Совета рабочих, крестьян специалистов и заявляет, что “учителя согласны с каждым словом материалов” Совета, РКРП, КПРФ и входит в состав исполкома Совета. Создана еще одна общественная контора, которая будет играть роль буфера, помогающего избавляться от давления снизу.
      
Учителя решали свои проблемы. Жильцы дома по Рабоче-крестьянской  им не помогли. Тем не помогли “бойцы” ТОО “Стекстрой”. Что до шахтеров, то они игнорируют всех уже много лет. После ряда частных выступлений они перенимали идеи какой-либо оппозиционной группы, и на этом дело заканчивалось. То же произошло и с учителями.
      Один из промежуточных выводов: хочешь испортить хорошее дело плохим исполнением – обратись за помощью к элите.

СТУДЕНТЫ

      Сильных, даже если они проиграли, не судят, ибо боятся. Судят всегда слабых, даже если они правы. Варвары, пишет Ленин, были сильнее и победили Рим. Но более высокая культура Рима вытеснила варварскую и стала их собственной культурой (этот же пример повторил Поршнев). Что-то вроде инструкции для людоедов: скушай профессора, умнее станешь.
      Студенты пермского госуниверситета, имеющие подработку в частной фирме, судят варварское поведение учителей «времен упадка Рима»:
- Мы бы на их месте поступили иначе. Если мало платят, нашли бы другую работу, где платят достаточно. Такую работу можно всегда найти.
- Такой альтернативы нет. Иначе бы в странах мира не было безработицы.
- Моя знакомая учительница стала безработной, а сейчас она директор доходной фирмы.
- Но это несерьезно. Не могут же все 3,5 млн безработных французов или 10 млн безработных американцев пооткрывать доходные фирмы… У меня вот тоже есть знакомая учительница, которая не смогла… А если у человека призвание, если он хочет  быть учителем? Дело в другом: вы пытаетесь частным содержаниемнаполнить общую форму…
- Нужно стараться, конкурировать. Конкуренция – двигатель прогресса.
- Какой же смысл безработному конкурировать с работающим? Ведь они в неравных условиях. Все равно, что на олимпиаде 3-м спринтерам из 10-ти добавить по 5 метров и при этом подбадривать: старайтесь! Есть системная причина, сталкивающая с круга: у оси центрифуги случайно остаются несколько кубиков, остальные отброшены к краю без всяких надежд добраться до центра. Допустим, в двухуровневой электронной подсистеме абсолютно равные электроны “конкурируют”, чтобы выбраться наверх. Их энергия мала по сравнению с шириной запретной зоны. То есть, на верхний уровень попадет по законам статистики лишь малая часть электронов. Представим, что один из них выбрался наверх, озирается вокруг и говорит тем, кто внизу: “Вы плохо конкурируете… Не можете быть электронами – станьте мезонами, нуклонами вам все равно не стать…”
      
Никакая конкуренция, даже самая честная, не избавит от безработицы. Говорить людям, что их старания пробиться дадут результат, значит обманывать их большинство.
- Но безработица – это естественно, так было и так будет. Если в такой-то школе учить не умеют, пусть средства передадут в те школы, где умеют учить. Если в классе ряд детей не может учиться на высоком уровне – пусть этот ряд учиться в той школе, где уровень ниже и которую меньше субсидируют. Многие дети такими уродились, что не в состоянии усваивать, что не в состоянии усваивать какие-либо школьные предметы. Все равно, что кирпичу играть сонату Бетховена. Такие дети не должны мешать преподавателю работать с развитыми детьми. Должны существовать элитарные школы. Элита – это тоже естественно.
- Утверждение бессодержательное. Безработица так же естественна, как и всеобщая занятость. Естественно другое – рождение детей с исключительными способностями. Но понятия таланта, гениальности подменяются понятием элиты. Понятие элиты, в свою очередь, не имеет самостоятельного содержания, оно предполагает наличие не элиты, которая, - очевидно – тоже не имеет самостоятельного содержания. По той причине, что эта пара является отражением существования двух общественных слоев, “верхов” и “низов” если угодно. Как же поступает представитель элиты? Он вывешивает вывеску: “талант” и поднимает крик, что губят свободу творчества, а на деле скрывает под этой вывеской разницу в социальном положении верхов и низов. И “коммунистическая”, и “демократическая” практика показала, что “естественность” элитарности не содержит ничего, кроме того факта, что “дети наших начальников становятся начальниками наших детей”. Талант оказывается ни причем.
      
Физике было бы труднее развиваться, если бы не было “элитарных” экспериментов, не привязанных к утилитарному производству, скажем, создания установок для получения максимальных напряженностей магнитного поля. После достижения максимума установки взрываются, нет речи о запуске их в серию. Однако наука должна знать. Каких она может достигать пределов. Речь в принципе не идет о том, чтобы уничтожить высокий уровень преподавания в элитарных школах. Наоборот, речь идет об уничтожении не элитарных. Но не путем роста безработицы (что сомнительно для любого капиталиста), а подняв их субсидирование с одной стороны, а с другой – уничтожив системную причину плохого усваивания школьных предметов, а именно: перераспределив прибыли сверху вниз и т.п. Это означает усиление конкуренции с устоявшейся элитой со стороны низов в деле получения образования и самореализации. Именно этой конкуренции не хочет элита (ибо знает, что проиграет), поэтому она пропагандирует конкуренцию внутри низов.

Продолжим диалог со студентами университета, увидим еще один набор штампов.
- Вы говорили, что на месте учителей не стали бы устраивать забастовку, а поискали более доходное место. Но ведь учителя находятся в неравных условиях с работодателями, они вынуждены собираться в стаю и создавать собственные структуры, чтобы стать силой и уравнять себя в этом с работодателем, если хотят изменить ситуацию не для одного учителя, а многих. Но вы хотите бросить на произвол судьбы учительскую родину и продаться профессиональной загранице в то время, как сами учителем не являетесь, в движении не участвуете и в подобной ситуации вообще не были. Как в таком случае можно советовать: “Я бы на их месте…”?
- Понимаете, люди делятся, например, на комбатантов и некомбатантов. Комбатанты специализируются на убийстве и их можно убивать. А некомбатанты не убивают, и их убивать нельзя. Есть люди, которые хотят заниматься общественной деятельностью, а есть те (и мы в их числе) – которые не хотят. Поэтому лично мы бы поискали другой выход, но не забастовку.
- Среди учителей тоже есть люди, желающие общественной деятельности, если так можно назвать попытку выжить. А есть – и их подавляющее большинство, вероятно, 99%, которые не хотят, но большинство из них поддержало оставшихся 1%. Так кого вы имеете в виду, говоря: “Мы бы на их месте…”? Какова основа деления на желающих и нежелающих, или это желание определяется генами, как определяют расисты?
Вряд ли я убедил студентов, их собственный доход в частной фирме убеждал их гораздо больше.
Бессмысленные прения, разве можно кого-либо в чем-либо убедить фразой? Убеждает топор, автомат Калашникова.

Так кто массовый человек – рабочий класс или «культурный слой»?

РАБОЧИЕ
      
Попробуем разглядеть “лица в толпе”.
      Моя сестра, учительница, заметила: если оперному певцу заплатить вдвое больше, он не станет вдвое лучше петь. Большой процент учительского состава профессионального непригоден. Даже в СССР, даже в специализированной физико-математической 9-й школе Перми учитель биологии мог заявить, что “цитоплазма обеспечивает связь между ядром и цитоплазмой”, или “Дарвин был нужен – Дарвин родился”, в 97-й школе учитель математики не знал, что при умножении на (-1) знак неравенства меняется на противоположный, в 1981 году в 112-й пермской школе лектора (вашего покорного слугу), проговорившегося на лекции по линии общества «Знание», что СССР отстал в области производства БиС (больших интегральных схем для ЭВМ) от США на 10 лет, а от Японии на 15 лет, приняли чуть ли не за врага народа и отказались от дальнейших лекций. Об уровне школьного преподавания свидетельствовал и уровень абитуриентов, рассказывающих на вступительных, как Резерфорд брал ядра атомов и складывал их в цинковый стакан (ПГУ), что давление измеряют термометром (пермский сельскохозяйственный институт) и уровень студентов, которые на III курсе умудрялись складывать амперы с вольтами (политехнический).
      После школьной забастовки выяснилось: кое-где учителя сами виноваты. Например, в Мотовилихинском районе в двух соседних школах технические работники получали по-разному, просто в одной бухгалтер считает зарплату правильно.
      Предлагаемый либералами перевод школ на капиталистические рельсы как выход из ситуации обеим сторонам баррикады еще в начале 90-х представлялся демагогией, было ясно, реформа образования может идти только в комплексе с преобразованием производства и системы НИОКР. Либералы и тут предлагали все тот же выход: устроить конкуренцию между рабочими и между инженерами, для этого создать армию безработных (гайдаровская “легализация рынка труда”). Рабочие в том же либеральном духе мечтали (еще с доперестроечного времени!) об изменении отношений собственности на заводах в пользу рабочих и – одновременно! -  повышения зарплаты. Хотя при последнем очевидно повысился бы спрос, а с ним при либерализации цен – увеличились бы и цены на продукты.
И никакого когнитивного диссонанса! Стать владельцем завода и тут же просить у владельца денег. При этом рабочие и не собирались управлять производством: «Не хотим ответственности, да и грамоты не хватит, нет высшего образования. Лучше отработать смену – и домой».
Перестрелка, которую обе стороны вели много лет без всяких перемен, становилась год от году всё бессмысленнее, схоластичнее, когда же грянула «шоковая терапия», одна сторона оказалась по использованию ненужной, другая – покорно пополнила армию безработных. Не подняли восстание даже тогда, когда размеры кладбищ начали расти по экспоненте.
      И учителя, и рабочие не поняли бы, если бы их представляли идеальными, их жизнь абстрактной, их действия – как “народный протест”, и не поверили бы искренности своих сторонников.
И учителя, и рабочие не приемлют – даже в рамках “экономизма”, а точнее, вынужденного протеста против обнищания – того, что Ортега-и-Гассет назвал “одичанием” массового человека. Квалифицированные машиностроители не бастовали под лозунги столицы в поддержку Ельцина. Рабочие ВПК не идут на забастовку не только по причине своей разобщенности, но и потому, что хотят знать, что будет в результате выступлений. Хочешь бастовать – сделай бухгалтерский расчет, узнай статьи бюджета, дай предложения, как сделать лучше. В этом разница между элитарными рабочими Москвы и провинцией.
      Троцкистская газета “Рабочая демократия” (№6, 1994) напечатали статью слесаря Каманина “Забастовка по-русски”: “В нашем доблестном СУ 17 октября была получка. … доллар скакнул аж на тыщу рублей и все цену выросли.   Деньги у нас остались те же, что и в апреле – “лимон” в месяц. В ответ на вопрос начальнику СУ: “Вы что, охренели на тех же бабках держать?”, услышали обычное “денег нет”. Тут же произошел стихийный полумитинг. Основная мысль – “мы тут горбатимся за “лимон”, а они тачки меняют одна за другой! А вот хрен же им!” На следующий день, еще до начала смены, в бытовке появилась выпивка… водка, закуска, карты, деньги. На требование прибежавшего вскоре после начала смены прораба начать работу тут же выдвинули свое: “Пошел ты на х…, зае…ли!” От нечего делать обзвонили другие объекты, производимые нашим СУ – на 4 из 7 такая же ситуация, как у нас. Рабочая солидарность, однако! … Пьянка протеста продолжалась 3 дня. На 3-й день объекты объехал начальник СУ с обещанием: “Повышаем зарплату до 1,5 “лимонов”. Ну что ж, это уже кое-что. Работа возобновилась” .
      Честно и открыто. Роскошный протест. В тот же период пермские рабочие получали по 300-400 тыс. руб. и не возмущались . Социологические опросы, проведенные областным статистическим управлением, показали (не в окончательных выводах, а по разговорам с теми, кто проводил опрос) исключительно низкий уровень потребностей рабочего населения. Пожалуй, с 1992 года забастовки, подобные той, о которой писала “РД”, на предприятиях Перми, Самары, других городов идут регулярно, однако никто из рабочих не называет их громкими словами “рабочий протест”. В 1994 году количество таких акций в Перми сократилось.
Деградация оборонной промышленности не оставила надежд на более высокий уровень протеста. Элита уничтожала ВПК руками правительства, пока журналисты (и студенты) рассуждали о «бунте быдла».
      Согласно российской официальной идеологии гражданская война в России – результат не интервенции, а большевизма, репрессии 30-х и 40-х - результат революции и коммунистической идеологии, но не того, что революция потерпела поражение, фашизм – итог нашествия массового человека, а не поражения революции в Германии.
      17 марта 1993 года “Комсомольская правда” напечатала статью А. Калинина “Забойная мафия” о проблемах шахты “Воргашорская” в Воркуте. “Правда заключается в том, что все живущие в Воркуте – временщики. Приехали в тундру не за романтикой – за заработками. Жить долго за полярным кругом нельзя, в организме происходят необратимые изменения. Но Север, ухватив, потом уже крепко держит человека – заработками, льготами, стажем… Во время всеобщей политической стачки они не бастовали, говорили – невыгодно. Только-только получили самостоятельность, пошли на шахту машины, “видики”, шмотки… Я удивлялся: почему “видики”, а не технологические линии? Мне объясняли: вкладывать деньги в линии – это вкладывать в будущее, а мы временщики. “Проедают шахту”, - подумал я тогда”.
      На этом Калинин ставит точку. Вывод простой: движение в Воркуте – не рабочее движение, это лишь ссора между рабочим лидером Гуридовым и директором шахты Ермаковым. Что до шахтеров – у них мелкие корыстные интересы, грозящие развалить то, что должно приносить пользу всему обществу.
       “Я никак не мог взять в толк, - пишет Калинин, - шахта – предприятие государственное, а директора, представляющего интересы государства, выбирают… наемные рабочие. Причем все это регламентировано законом (в то время – уже нет, ошибка Калинина, Б.И.). Парадокс, чушь собачья”.
      То есть, если государство является представителем общества в целом, то трудовой коллектив, не имея прав разобраться в ситуации на предприятии, где он работает, обществом, следовательно, не является.
Характерно другое обвинение – в жадности. Обвиняются именно рабочие, которые получают заведомо много меньше директора или госчиновника.
За обновление технологий ответственны именно директора, а, например, директор пермского завода им. Ленина в момент выхода номера “Комсомолки” сократил отдел главного механика с 40 человек до 3-х. НИОКР сокращены по всем предприятиям, администрации избавляются от детских садов, пионерских лагерей, львиная доля фонда оплаты труда и накладных расходов идет в карман управленца, а рабочие оказываются корыстными.
      Мелкобуржуазны рабочие и для сегодняшних РКРП, ВКПб, КПРФ и пр., что не идут отстаивать социализм, не созрели до уровня, чтобы следовать за элитой. Типичная формулировка прозвучала в письме одного из ленинградских лидеров бывшего Объединенного Фронта Трудящихся, рабочего с двумя высшими образованиями Анатолия Пыжова: “Эти опустившиеся рабочие предали социализм, а теперь смеют порочить светлое имя Сталина!” (Октябрь, 1994)
      Наиболее удачно в этом плане высказалась в 1986 году  вахтерша в Московском университете, услышав о разнице в доходах между москвичами и провинциалами, москвичка заметила: “Им там надо лучше работать”.
Итак, советские рабочие оказались буржуазны, обуреваемы дачами, машинами, гаражами.
Да ведь не может быть по-другому, в буржуазном обществе пронизаны буржуазными отношениями и рабочие. Характерно, что «коммунистические» партии не смогли до 1991 года осознать, что советские рабочие буржуазны, и если буржуазны, то и общество в СССР тоже буржуазно, и строй, соответственно, буржуазный.
Российские компартии оказались в роли белой вороны – потому что во всех странах мира компартии никогда не отказывались способствовать именно «жадности» рабочих, помогать им в забастовочной борьбе. Российские компартии не просто не поняли, они оказались неспособны вообще ни к какой работе с массами.

      Но и Гуридов, и все «альтернативные» профсоюзы не лучше. Сами шахтеры знают: нет шахтерского движения, есть конторы под вывеской “стачком” или “Независимый профсоюз горняков”. Они говорят об этом! Но эта критика снизу бьет по самим шахтерам.
“Я полон презрения к своей нации, но мне будет досадно, если иностранец разделит со мной это чувство…”

ЕВРЕЙСКАЯ ФИЛОСОФИЯ
    
Современному обывателю, очевидно, наиболее  адекватно (не сравнится даже знаменитое  ерофеевское «при…тость») слово «тупорылый». Иначе невозможно охарактеризовать логику, которая, с одной стороны, объявляет социализм утопией, с другой всё существующее – социализмом.
     Обескураживающая избирательная кампания провоцирует неутолённую жажду назвать основную пену вынесенных на поверхность водоворотом человеческого горя компетентных избранников народа этим словом. Да, тем самым, которое выдвигается в качестве фундаментального обвинения всему большевизму, из известного ныне целому миру письма Ленина Горькому.
     Трудно было ожидать от русской (советской) интеллигенции такой образности, однако ее мелочность в выборе средств заставляет думать не столько об интеллекте, сколько об определённом корыстном интересе, для какового в очередной кампании оболванивания насчёт коммунизма все средства хороши, даже примитивная подтасовка.

     В одном из последних «Огоньков» 1990 года в статье Ильи Константинова «Киббуц» описываются израильские коммуны. Эти коммуны, естественно, социалистические, или коммунистические, не столь существенно.
По всем СМИ прокатывается «марксистская утопия», здесь же Маркса оставляют в покое, зато тревожат вечный покой Чернышевского:
«А социализм? Тут всё оказалось сложнее. Киббуц – это, конечно же, социалистическая, даже коммунистическая ячейка, почти такая, как она была описана в социалистических утопиях. Помните сны Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?»? мы их осуществили…».
    
Коммуны - не только в Израиле. Но и в США, и в Канаде, и в Индии. Но коммунизм-то здесь причем?
Константинов подчёркивает, насколько в киббуцах чтут Ленина, Маркса, а Маркс - еврейского происхождения. Поминает Константинов и Достоевского.
Долгое время националисты пытались пользовать великого писателя, затаскивая его в свой стан как антисемита. Но Достоевский вовсе не был антисемитом!

А евреи в коммуне, наводит на мысль Константинов, живут весьма обеспечено, гораздо лучше, нежели в Союзе, это даже своеобразная израильская элита, донирующая адептов в правительство. Всё прекрасно в киббуце, проблемы, разумеется, есть, где же их нет, благосостояние, производство на высшем уровне, однако, чего-то не хватает… какой-то мелочи… Не хватает у киббуцников, если следовать логике Константинова, свободы личности, русской мелочи…

В киббуцах живут 3% населения Израиля и 20% материального производства страны. Почему так мало народу в киббуцах, ставит вопрос Константинов. И тут Достоевский наносит решающий удар – по коммунизму,  Чернышевскому? Марксу?

«Старый киббуцник Бен Саул не случайно вспомнил Чернышевского. Приснившиеся его героине сады и плантация, совместный разумный труд и совместные весёлые трапезы – всё это я видел воочию. Но, знакомясь со всем этим, я вскоре вынужден был вспомнить героев Достоевского.
- Мы можем дать человеку много выгод, - сказал мне однажды ветеран движения. – Киббуц уже сегодня даёт своим членам лучшую квартиру, чем он мог бы приобрести за стенами поселения, лучшую еду, лучшее образование. Только одну вещь киббуц не может дать – иллюзии. Выходит, что они дороже человеку, чем его выгоды?
Мог ли я не вспомнить «Человека из подполья»? и я спросил: - А вы уверены, что рассчитали правильно все «выгоды»? С чего это вообразили, что человеку надо непременно благоразумного выгодного хотения? Человеку надо одного только самостоятельного хотения, к чему бы оно ни привело. Он может захотеть для себя нарочно, сознательно и чего-то вредного, глупого. Каприз может быть выгоднее всех выгод.
Мой собеседник смотрел на меня во все глаза, видно было, что эта мысль его поразила и что она ему не чужда.
- Вы так думаете? – спросил он.
- Не я так думаю, а так думал Достоевский. И написал об этом за полвека до рождения первого киббуца».
    
И далее: «Какой же вывод можно сделать из всего этого? Признать, что только 3% обычных, «нормальных» людей пригодны для жизни в коллективном устройстве, основанном на идее равенства? Смириться с коммунизмом для трёх процентов и перестать придумывать способы идеальной регламентации, которая распространит разумный образ жизни для всех?»
    
Между тем Достоевский в «Записках из подполья» (всё же «Записках», а не в «Человеке»)  восставал не против идеи равенства как отсутствия классов (наоборот!), ныне принято сознательно путать коммунистическую идею равенства классов и нелепую доктрину равенства людей.
И не против идеи коммунизма, а против фатализма, то есть, понимания закона как жёсткой однозначной равносторонней связи, которая ничего общего даже с диалектикой не имеет.
    
Уточним немного. Достоевский говорил не об иллюзии, а о надругательстве над стоящим над человеком законом. В том числе экономическим (а в число примитивных «выгод» включал свободу, очевидно, в смысле праздности). Кстати, и революция есть надругательство над законом, унижающим человека. Достоевский не принимал сведения человека к набору регламентаций, к «табличке». «Ведь глуп человек, глуп феноменально», - пишет Достоевский. О ком он пишет? О тех, для кого стоящие над людьми законы рынка – стена (вспоминаете?), перед которой со спокойной совестью можно опустить руки. «Но человек любит разрушение, очень любит!» Каприз любит. Который ему дороже всех выгод!
    
Человек, говорил Достоевский, не «фортепианные клавиши». Если свалить всё на независящие от воли законы природы, причём здесь человек? А Константинов желает перенести, оправдать грязь человеческой души грязью товарно-денежных отношений, вечных для либерала «табличек». Это лишь многостороннее, и только лишь. Экономика не может быть здоровой, если усиленно легализуется грязь со дна человеческой души. Какие качества проявлены в человеке – такова и экономика.
    
Разумеется, если категория стоимости кажется такой же наличностью, как масса или заряд, тут, конечно, стена, перед которой можно со спокойной совестью опустить руки (впрочем, и здесь вопрос сложен, Сократ его попросту отказывался решать). Однако автор этих строк никогда не видел стоимости и не имел чести беседовать, а также измерять в эксперименте как качество, имманентное предмету. Закон стоимости не дан обществу как нечто внешнее, космическое, вечное, вроде гегелевского государства. Он прокачан через общество и осуществляется как конкретная деятельность конкретных людей. То есть, теоретически задачу о надругательстве над ним можно решать до бесконечности, как справедливо заметил в тех же «Записках» Достоевский. Люди же (например, Маркс, Ленин, да и не только материалисты) начали решать его практически.
    
И ещё одна деталь. Стало быть, Константинов согласен, что человеку надо самостоятельного хотения. Стало быть, благосостояние не есть коренной интерес рабочего класса, как уверяет нас президент? А, следовательно, и овладение политическими рычагами управления для осуществления этого хотения – задача честная и благородная. Чувствуете, речь о революции?
    
Было время, в российских СМИ критиковали письмо рабочего, который сомневался, что профессор сможет выразить интерес рабочего за рабочего. Стало быть, демократы - против самостоятельного хотения рабочего класса. Либералы предполагают самостоятельное хотение для себя: кесарю кесарево, а слесарю слесарево, СМИ, академики – личности, а рабочие – нет.  Что ж, вполне корыстный интерес.
    
Оставим в стороне иллюзию возможности объяснить предысторию (историю) иллюзиями (идеями) как случайным над базисом. Коммунизм – это не всеобщая итальянская забастовка, следовательно, ни о каком регламенте, идее, привнесённым извне, не может быть речи. Коммунизм – когда беззаконие, надругательство над законом обезличивающим возведено в закон. Всеобщая анархия, а отсюда – всеобщая деспотия (у Достоевского в «Записках) – тирания, тирания любви), однако, не в извращённой азиатской или любой монопольной форме, а полифония деспотий творческого, уникального, неповторимого, а, следовательно, «беззаконного», поднявшегося над обезличенным родовым.
    
Коммунизм есть многообразие практически реализованных иллюзий, каждая из которых, даже ганечкина денежная страсть, по общим законам полифонии начинают, сбрасывая с себя азиатскую извращённую форму, на мгновение звучать соло.
Свобода – для кого угодно, но это абстрактная свобода. Ни один демократ ни один либерал никогда не потребуют ни освобождения труда, ни освобождения рабочего от черного, тяжелого, монотонного, обезличивающего (Маркс) труда.

В 3-м томе «Капитала Маркс пишет, что коммунизм – это уменьшение времени для общественно необходимого труда до исчезающе малой величины, вследствие развития производительных сил. Это ошибка. Но у Маркса ест то, чем исправить Макса. В «Критике Готской программы» он пишет, что социализм – это процесс ликвидации противоречия между физическим и умственным трудом.

Стоит ли напоминать, что в СССР вместо этого рабочий класс – в виду отсталости России – не исчезал, а рос в численности, при этом Сталин в своей работе «Экономические проблемы социализма» отрицал противоречие между физическим и умственным трудом, ссылаясь на то, что интеллигенция в СССР сотрудничает с рабочими.

Творческое – вот позитивный интерес рабочего класса, ставшего из класса-в-себе классом-для-себя, а затем классом-для-иного, почувствовавшего, что угнетает не столько изъятие прибавочной стоимости, сколько отстранение от управления ей, не столько низкая зарплата за труд, сколько сам обезличивающий труд.


РЕЛИГИЯ

Казалось бы, обожествление, лишение негативных качеств, возвеличивание – черта, противная марксизму-ленинизму. Однако экзальтация роли личности в истории, характерная именно для религиозного мышления, является основной политической установкой не только множества левых и либеральных организаций, но и слоев населения.
Казалось бы, репрессии при Сталине – факт, многократно доказанный. Однако вместе со сталинистами на защиту божка выступают великорусские шовинисты. Одни пишут, что Сталин уничтожил евреев-большевиков и начал возрождать империю. Другие, шовинисты, пишут: «Миф о том, что в сталинских застенках были замучены десятки миллионов русов, стал активно разоблачаться. И это очень хорошо. Но нам нужно понимать, что Сталин был частью иудейской системы подавления Руси, действующей и сейчас...»
Профессор МГУ А. В. Сахаров пишет, что «завещание» Ленина, где он негативно отзывался о Сталине – миф.
Ленин в «мифе» пишет, что Сталин груб. Он это пишет после известного факта, что Сталин оскорбил Крупскую. Ленин пишет, что Сталина нужно сместить.
Кому выгодно утверждать, что Ленин не писал таких слов? Тому, кто желает ужасы сталинских концлагерей объединить с Лениным. То есть, это выгодно российской власти.
У Сахарова нет ссылок на архивы или какие-либо документы, но есть ссылки на чьи-либо спекуляции.
В СМИ, на телевидении – прославление Сталина. Даже в тексте в Википедии о харьковском котле – ни малейшей вины Сталина и даже намека нет о втором харьковском котле. Ни слова о том, что за период с июня 1941-го по март 1942 года советское командование так и не узнало, из скольких же танков, по штату, состоит немецкая танковая дивизия.

При этом жесточайшего противоречия между Лениным и Сталиным очевидны, и по вопросу о рассказачивании, и по вопросу о коллективизации, по вопросу о середняке, по вопросу о продаже алкоголя, по вопросу о НЭП, по вопросу о военспецах и т.д.
 
Разумеется, нельзя сводить историю СССР к одному Сталину. Без поддержки аппарата партии, без содействия обывателей-доносчиков Сталин не смог бы в одиночку уничтожить 5 млн народу (подсчет произведен по коэффициентам смертности). Необходим классовый подход к Сталину.
 
Ленин определяет общественные классы как большие исторические группы людей, выделенных по своему отношению к средствам производства, следовательно, по своему положению в иерархии общества и по доле получаемых общественных благ.
 
Начнем с последнего: если у КПСС существовали «привилегии», то у Сталина существовали не только дачи, но и лучшие врачи с лучшими медикаментами, лучшие санатории, дома отдыха, лучшие автомобили с шоферами и гаражами, лучшее питание, и всё бесплатно.
 
Теперь нужно понять, что собственность – это не отношение человека к вещи, это неправильное понимание, как пишет Маркс Анненкову. Это отношение между людьми по поводу вещей.
Со времен римского права отношения собственности подразделяются на пользование (аренда и пр.), владение и распоряжение (управление). Т.е. распоряжение-управление есть отношение собственности. Скажем, в 80-е годы семья Фордов владела лишь 10% акций своих предприятий, но фактически была собственником, распорядителем.
Точно так же Сталин распоряжался всем в СССР. Т.е. был собственником. Буржуа. Капиталистом. Главой класса капиталистов – гос-хоз-парт-номенклатуры. Именно поэтому сегодняшние владельцы собственности – либо сами из элиты КПСС, парт-гос-хоз-номенклатуры, либо их дети.
Капитализм определяется следующим образом: это такой способ производства, при котором рабочая сила становится товаром. Т.е. рабочий продает свою рабочую силу. В СССР существовал институт найма рабочей силы, рабочий 5 дней в неделю продавал свою рабочую силу. Т.е. в СССР был капитализм, с классом капиталистов во главе со Сталиным.

Каково же отличие капитализма в ССР от капитализма в других странах? Чем госкапитализм в СССР отличается от госкапитализма в Швеции, например?
«Государственный капитализм, как мы его установили у нас, является своеобразным государственным капитализмом… Наш государственный капитализм отличается от буквально понимаемого государственного капитализма тем, что мы имеем в руках государства не только землю, но и важнейшие части промышленности» (В.И. Ленин, ПСС, т.45 с.289).
Ленин ошибается, государственный капитализм во всех странах предполагает участие государства в экономике, включая отношения собственности. Отличие не только в единственности монополии, но и в том, что отношения непосредственного владения заменили отношения собственности в виду управления (распоряжения).
Потому «реставрация» капитализма – неграмотная установка.

Разумеется, либеральная пропаганда против Сталина, вызывающая негатив, играет немалую роль. Высказывания Шендеровича, Басилашвили, Макаревича, Ахеджаковой, Гозмана и т.п. физически толкают в противоположную сторону, в сторону обожествления руководителя ВКПб.
В интервью издании «Медуза» Нобелевский лауреат по литературе Светлана Алексиевич рассказала следующее:
«Я всю жизнь прожила в стране полицаев. А что такое Беларусь, по-вашему? Тысячи белорусов служили в полиции. Не надо думать, что у нас все уходили в партизаны и только отдельные предатели…
Это ведь как происходило? В село заходят немцы, забирают всех молодых ребят — и те становятся полицаями. К тому же дают им еду, хорошую одежду, а рядом мучаются голодные матери, братья, сестры… Эти деревенские полицаи сидели в своих местечках, как в крепости, лишь иногда выбирались, если случался подрыв [железнодорожного] полотна.
Они не всегда выполняли карательную функцию. Хотя и такое было, конечно. Большое количество полицаев не были карателями.
Простые женщины легко рассказывали, что днем боялись немцев, а ночью — партизан. Партизаны-то еще и страшнее: немца можно уговорить, а партизана — никогда. Ведь кто такие партизаны? Они ведь далеко не сразу сложились в какое-то подобие военных отрядов. Поначалу это просто были полубандитские группы. Просто мужики с оружием, вот и все.
...при немцах у крестьян впервые в горшке появился кусок мяса, а при Сталине все забирали».

Можно возражать, что потребление мяса колхозников Белоруссии перед войной в 1,5-2 раза было выше, чем потребление мяса польских крестьян, и т.д. Массовой же реакцией населения является обращение к Сталину.

Однако главную роль в формировании религиозного сознания играет, разумеется, не сфера пропаганды, но стремление к пассивности.
Если в России человек религиозен – он не будет бастовать.


ПРИЧИНЫ И СЛЕДСТВИЯ
      
Легко заметить, что причинно-следственная связь в действиях враждующих сторон не может быть основой для выбора, т.е. логики, развитие которой, как точно отметил Библер, зависит от установки (“Мышление как творчество”).
Энгельс не решает нравственных проблем, но указывает основную причину, лежащую за явлением: “Все кабаки переполнены… а вечером, когда их запирают, пьяные толпами вываливаются из кабаков и вытрезвляются большей частью в придорожной канаве… Причины такого рода явлений совершенно ясны. Прежде всего этому сильно способствует фабричный труд. Работа в низких помещениях, где люди вдыхают больше угольного чада и пыли, чем кислорода… прямо предназначены для того, чтобы лишить их всякой силы и жизнерадостности. … Удел этих людей – мистицизм или пьянство.” (“Письмо из Вупперталя”) “Все соблазны, все возможные искушения соединяются для того, чтобы ввергнуть рабочего в пьянство. Спиртные напитки являются для него единственным источником радости… ему нужно что-либо, ради чего стоило бы работать, что смягчило бы для него перспективы завтрашнего тяжелого дня…” (“Положение рабочего класса в Англии”).
      И лишь затем Энгельс делает выбор: “Пьянство и распущенность между полами, грубость и недостаток уважения к собственности – вот главные  пункты обвинения, которые предъявляют к рабочим буржуа” (там же).
      (Конечно, конечно, “в ходе исторического развития” требования и критика буржуазии оказываются непоследовательными, демократическая критика большевизма оказалась бессильной перед большевизмом антикоммунистической элиты, а ее результатом стало возрождение бытового сталинизма уже к середине 90-х. Но ее основной результат – подавление критики большевизма со стороны рабочего движения, что сделало невозможным анализ причин противоположности ленинского и сталинского подходов в массовом сознании. Анализ троцкистских групп сводится к противопоставлению “плохой” и “хорошей” элиты, в то время как основой смены элит – их непоследовательности! – является слом капиталистического способа производства, такого состояния масс. когда они сами способны к управлению).
      Сами по себе нелогичность, непоследовательность не могут быть основанием выбора, а лишь индикатором, потому что заставляют включать в анализ более глубокие причинно-следственные цепочки. В итоге судье для решения предоставлен эшелон литературы с дактилоскопическими доводами и рассуждениями “за” и “против”.
Буржуа говорит о жадности бедных.
Идеологи говоря о жадности рабочих.
Маркс говорит о тотальной зависти уравнительных коммунистов.
Рабочие говорят о своей жадности.
Есть разница?

***
            
Эдуард Берштейн не сразу пришел в рабочее движение. Это случилось лишь после того, как его брат получил солидное доходное место. Затем Берштейн для получения известности (имиджа, как сейчас говорят) использовал имя Маркса. Их познакомили на обеде у семьи Маркса. В начале обеда Берштейну принесли приглашение участвовать в собрании рабочих. Он заторопился к выходу. “Дело прежде всего!” – воскликнул Маркс. “Я знал реакцию Маркса…” – откровенно пишет Бернштейн. И Маркс начинает пропагандировать начинающего политика.
       Один рабочий из Челябинска объясняет: “Это интеллигенту можно поиграть в революцию, а затем вернуться к работе. А мне к чему возвращаться? К станку? Меня туда уже никто не пустит. Обратного пути нет”.
Как приходят в движение? Не приходят. В него толкают.
      Бердяев считал, что виноваты в революции те интеллигенты, которые ничего ни умели делать. Булгаков в ранних рассказах пишет о смене старой, “гнилой” интеллигенции новой, “железной”, которая “мебель может грузить, и дрова колоть”, а в перерывах еще и “рентгеном заниматься”. Вряд ли современную интеллигенцию можно упрекнуть в том, что она не умеет заниматься физическим трудом любого типа. Энгельсова перемена труда воспринималась интеллигенцией СССР с радостью – из-за более высокой оплаты физического труда. Но для того, чтобы радоваться, ей нужно было сначала стать интеллигенцией. Герой романа Робера Мерля “За стеклом” наблюдает за рабочими и думает, что может месяц-другой сменить студенческую жизнь на жизнь рабочего, но не представляет для себя возможности быть рабочим всегда. Легко заниматься физическим трудом для заработка, если есть уверенность в возврате к умственному труду. Снизить же квалификацию (даже внутри своей профессии) так же тяжело, как перевести квалифицированного рабочего на работу с более низкой квалификацией.  Энгельс отмечает, что квалифицированный рабочий чувствует угнетение грубого обезличивающего труда сильнее, чем неквалифицированный. И рабочие выбрали: лучше спиться, чем выжить.

РЕВОЛЮЦИИ НЕ МОГЛО БЫТЬ
      
По мнению Ю. Буртина (“Октябрь”, №11, 1994) из 18 млн членов КПСС 8 млн составляла номенклатура, подменявшая функции диктатуры пролетариата. Эти 8 млн человек Буртин определяет как эксплуататорский класс (хотя из определения выбрасываются ведомственные структуры, т.е. производственная база). Перестройка проводилась в интересах этого слоя (мысль не новая). По ходу ее 6 млн работников номенклатуры отбросили ненужные идеологические вывески и остались во властных структурах (Заславская считает, что 60%), 1,5 млн ушло в большой бизнес. Из оставшихся 0,5 млн, цеплявшихся за прежние вывески, и были сколочены ВКПб, РКРП и КПРФ, лидеры которых остались пока “конфетами не охваченными”.
     Рабочий класс – остался, как и был, на обочине.
 Этот момент (через четверть века лет после отождествления марксистскими рабочими политгруппами КПСС и ДемСоюза как буржуазных партий) в настоящее время понят практически всеми, не участвующими в политике.
Производственные отношения непрерывно порождают атрофию гражданской активности (вследствие отсутствия интереса к общественному воспроизводству), а значит, и обывателя. Ответственность за это несут организаторы производства, элита, “массовый человек” плох тем, что соглашается.
Воспроизведение рабочей силы, определяющее ее стоимость, включает в себя не только потребление пищи, одежды и духовных ценностей, лежащих вне сферы производства, но и удовлетворение потребности в самом производстве (в момент потребления рабочей силы). Причем ясно, что эту потребность нельзя определить как “потребность работы на общество”, потому что общество потребляет не саму эту потребность, а рабочую силу и продукт труда. С другой стороны, вряд ли может быть потребность в эксплуатации, ведь речь идет об общественно необходимом труде. И если данная потребность (т.е. самореализация) не удовлетворяется в общественном производстве, то человек будет удовлетворять ее на стороне, что станет его основной деятельностью. Этот момент носит всеобщий характер, как для университетов, так и для производства.
Угнетает не только низкий доход, но сам труд, ликвидация конвейерной обезлички должна стать политическим требованием.
      
Какие изменения в базисе необходимы, чтобы политическое (надстроечное) требование было реализовано?
      Противоречивость определения воспроизводства рабочей силы ранее привело множество исследователей к мысли о переходе от категории стоимости к категории ценности (соответственно, от прибавочной стоимости к прибавочной ценности). По их мнению, категория ценности призвана количественно определять стоимость квалифицированной, талантливой, интеллектуальной рабочей силы.
      В действительности (см., напр., А. Антонов, “Сколько стоит Левша?” в сп.“Пульс”90”, II, 1990) исследователи сосредотачиваются на внешнем явлении – низкой оплате труда интеллигенции в СССР (о причинах чего я писал выше), “утечке мозгов” и т.п. Соответственно и их анализ касается лишь зависимых, вторичных категорий (в сфере обмена), а противоположность Марксу, который определили качественную специфику рабочей силы как особого товара, создающего стоимость в процессе производства.
      Тот же А. Антонов понимает (в отличие от тех, кто смешивает, следуя практике КПСС, понятия рабочего класса и интеллигенции в абстрактного совокупного наемного работника, неразличенных “трудящихся”), что “общественно полезный эффект, создаваемый усилиями инженеров… принадлежит… конкретному, а не создающему стоимость абстрактному труду”.
      В действительности нужно говорить о степени конкретности-абстрактности; например, труд программиста более конкретен, более общественно значим, от его ошибки в программе может остановиться цех или завод, труд рабочего-станочника более абстрактен, брак в одной из многих одинаковых деталей скажется, в основном, на его же зарплате.
      В процессе распредмечивания (обратного воздействия процесса создания продукта труда на создающего) абстрактный труд обезличивает человека, сводит личность к абстрактной функции рабочего. Этого Антонов (и, конечно же, не один) замечать не хочет, как и связь между абстрактным и конкретным, в частности, зависимость занятых конкретным трудом от занятых абстрактным. И вместо решения задачи уничтожения обезличивающего труда (т.е. “уничтожения рабочего класса” – самоотрицания как конструктивной задачи рабочего государства) Антонов требует лишь повышенной оплаты за труд собственный.
      Практика в СССР показала, что если провести модернизацию производства и обучить рабочих, а зарплату сохранить (т.е. срезать наценки), то рабочие будут гнать брак или ломать аппаратуру. То есть, закон стоимости выполняется: товары обмениваются по стоимости; увеличение квалификации повышает меновую стоимость рабочей силы, но если при этом ее цену оставляют прежней, то снижается потребительская стоимость рабочей силы. Если предприниматель не хочет продукции низкого качества, он должен больше платить квалифицированному рабочему. Здесь теория стоимости целиком на стороне Антонова, который поднимает шум по поводу ее господства. Антонов сознательно или по недосмотру смешивает два разных понятия: квалифицированный труд (который может быть вполне абстрактным, отупляющим, яркий пример – узко-техническая специализация в вузах) и творческий.
      
Антонов возмущается тем фактом, что цену таланта пытаются втиснуть в рамки теории стоимости, а она количественно выше: ведь стоимость “Мадонны” Рафаэля не определяется рабочим временем, потраченным Рафаэлем на создание этой картины. Никто не спорит, невозможно определить общественно необходимым рабочим временем стоимости шедевров или открытий (например, Репин нарисовал портрет Веревкиной за полчаса, да еще и находясь на больничном, а попробуй купить…)
      Оставим в стороне обиду нашего талантливого исследователя на марксову фразу: “… талант, продолжая стоять обеими ногами на политико-экономической почве, предъявляет непомерные требования на гонорар…” и т.д. Маркс и не имел в виду, что “талант” имеет реальную свободу в сделке с работодателем (как и рабочий). если бы он ее имел, то он бы и загнул непомерную цену, как это сделал, например, Роберт Фишер. За что Марк Тайманов сказал ему спасибо за весь род шахматистов и заметил, что “великий шахматист может требовать много, ну сколько? Ну, бог ты мой, ну, сколько он захочет…” (в одной из телепередач, 1993).. но запасы ФИ истощаются… Более скромненький артист Ларионов в доперестроечный 1983 год, выступая в московском Доме аспирантов и стажеров, тихо намекнул: “Настоящий талант должен быть хорошо оплачен…”
      Маркс же намекнул на то, какова была бы производительность труда таланта, если бы он обслуживал себя самостоятельно: выращивал лен и шил себе одежду, разводил скот и готовил пищу, как Робинзон, если бы он был в реальности самодостаточен (свободен) без непрерывного воспроизводства поколений рабочих и крестьян, занимающихся непривлекательным черновым трудом.
      
Но беда Антонова в другом: он (в очередной раз) путает “стоимость” шедевра со стоимостью рабочей силы художника. Продукт творческого труда (освобожденного уже “за спиной общества” и за счет него) выпадает за рамки товарно-денежных отношений и не имеет стоимости вообще. Иначе бы Антонову пришлось бы считать, что цена “100 консервных банок” Грея Уолтера, выставленных в Лувре, или картины Дюшана, на которой изображен писсуар («Фонтан») и есть мерило “общественно полезного эффекта” картины, а “общественно полезный эффект” общей теории относительности Гильберта-Эйнштейна измерять стоимостями (ценностями) погребенных Хиросимы и Нагасаки.
      Дело не в отсутствии рынка, скажем, гениальных поэм или симфоний, которые по своей уникальности (опустим ее определение) несравнимы, не могут выступать по отношению друг к другу в качестве эквивалентов. Например, телефонная станция в городе тоже “уникальна” и может монопольно назначать любую цену, но конкуренция с другими монополиями ограничивает норму прибыли. И не в том дело, что не существует конкуренции в деле написания гениальных стихов и сонат; напротив, конкуренция уничтожает творчество, она сосредоточивает не на предмете, а на соседе. То есть, делает предмет сходным с предметом труда соседа, неуникальным.
      Суть в процессе распредмечивания, в обратном воздействии творческого труда на создателя, которое Шнитке сравнил с действием наркотика, а Микельанджело и Мандельштам определили как желание выжить при пытках.
       Противоречие в определении воспроизводства рабочей силы, включающее в себя удовлетворение потребности в самом производстве, указывает не на возникновение добавочной категории “ценность”, а на качественный переход в понятии рабочей силы, т.е. революционный. Экспроприаторов действительно экспроприируют, но не только в вещной форме, как у Маркса, и не только в том виде, что у Милована Джиласа (революция менеджеров) или Ленина (в цитированных “Очередных задачах…”), что вторично. Бьет час капиталистической интеллектуальной частной собственности, причем не только исчезающе малой группы частников, как привыкли считать антисемиты.
      
Надеюсь, что в свете (беспросветности) изложенного, последний вывод не перепутают в духе А.Антонова с лысенковщиной. Суть экспроприации противоположна двум формам “первоначального накопления”: обогащению за счет армии безработных и капиталистической уравниловке, снижению ценза элитарных школ до уровня ординарных. Суть в “уничтожении” неэлитарных школ. Суть в том, что теперешний рабочий класс полностью удовлетворен капитализмом. Революцию может осуществить новый рабочий класс, который на уровне всеобщего почувствует угнетение трудом.


НОВОЕ ВИНО В СТАРЫЕ МЕХА
      
В 1993 году в свет вышла серия брошюр под общим заголовком “История и теория культуры”, предлагаемая вниманию студентов вузов. В одном из сборников под названием “Культурология” опубликована статья Т. Мальковой “Субъекты культуры”, где анализируются понятия масс, элит и их культуры.
       В отношении понятия “массы” автор приводит несколько различных точек зрения, что считает достаточным для вывода.
      Х. Ортега-и-Гассет, упоминаемый Мальковой, в работе “Восстание масс” “отмечает, что массы… вышли на авансцену, “герои исчезли, остался хор”. Причину такого выдвижения масс Ортега видит в низком качестве цивилизации и культуры”. Далее у Мальковой следует выдержка из работы американского исследователя Д. Белла “Конец идеологии”. Белл определяет 5 основных определений массы: “1) Массы как недифференцированное множество, в противоположность классу, или другой относительно однородной группе. Масса не имеет организации, конформна, является потребителем информации… 2) Массы как синоним невежественности. Белл выделяет этот смысл термина, основываясь на трудах Х.Ортеги-и-Гассета. Современная культура, по мнению Ортеги, не является “моделью или стандартом” для массового человека. Широкие массы не могут стать образованными и овладеть культурными ценностями. 3) Массы как механизированное общество. … превращение индивидуального в его техническую функцию. Человек утрачивает индивидуальность, становится придатком техники. 4) Массы как бюрократизированное общество. В современном обществе все решения принимаются исключительно наверху, в отрыве от основных производителей. Это не только лишает людей инициативы, но… приводит к потере самоуважения, личность теряет свои черты в пользу “стадности”. 5) Массы как толпа. … Отдельный человек… “в толпе – это варвар””.
      
Если опустить, что Малькова подменяет слово “характеристика” (или “впечатление”) словом “определение”, то можно отметить, что, возможно, ей стоило бы привести описание велосипеда гораздо более ранней конструкции, но, тем не менее, и гораздо более полное и точное, в “Экономическо-философических рукописях 1844 года” Маркса. Правда, в “Рукописях” фигурирует не “масса”, а “класс-в-себе”, который, впрочем, в противоположность “классу-для-себя”, также “не имеет организации, конформен, является потребителем информации”. Но Маркс не в моде.
      Затем Малькова излагает концепцию английского социолога Р. Хоггарда, которая, как она считает, отлична от предыдущей. “Хоггард разделяет массовую культуру на “мертвую” и “живую”. … Первая, насквозь коммерческая по духу, используется властями, держателями средств массовой информации в целях массового внушения нужных стереотипов поведения. Конечной целью … “ширпотребной” культурной продукции является … поиск формул манипулирования публикой, сведение всех к одному типу личности. Так что дело не только в увеличении досуга,… стремлении снять напряжение и стрессы,… а в большей мере в формировании личности авторитарного типа…” Напротив, “живая” масскультура “обращается к личности и стремится ответить на ее … запросы, вызвать интерес к ее ценностям… Она, по Хоггарду, и должна быть взята за основу изменения качества повседневного бытия трудящихся…”
      
Довольно странно, что Хоггард полагает масскультуру лишь орудием манипуляции массовым сознанием, что возможно лишь при крайней анархии производства, а не средством прямого подавления, вытеснения самостоятельного мышления. Абсолютизация плана «сверху», приводящая к его противоположности, полной анархии производства, что и проявлялось в ССС в 80-е, одновременно милитаризация экономики, как это было в Германии в 30-е, есть характерный момент капитализма, усиливающий сверх обычного подмену отражения реальности в общественном сознании отражением абстрактного штампа, превращенной социальной формы (Маркс), когда фетиши СМИ и масскультуры подменяют и реальность, и культуру. В новейшее время продукция масскультуры воспринимается с точностью до наоборот – достаточно привести пример исключительно низкого процента участвующих в избирательной кампании – и действует, скорее, на физиологическом уровне. Скажем, является ли алкоголь средством манипулирования массовым сознанием? Да. Но никому не придет в голову назвать пьянство масскультурой.
      С другой стороны, если “ширпотреб” “желтой” прессы, предназначенный, по Хоггарду, для манипуляции массами, содержит достаточное количество ложной информации, то очевидно, что любая проверка приведет к негативному ее восприятию, и, следовательно, издатель “желтой” прессы явно имеет другие цели. Напротив, качественная буржуазная пресса содержит лишь незначительный процент ложного, но именно он и разворачивает всю массу достоверной информации в нужном издателю направлении. В настоящее время не только любое научное открытие используется ВПК и службами “безопасности” (чем сверхъестественнее, тем привлекательнее), но и высокая литература на службе у “безопасности” и средств массовой информации – чем выше, тем действеннее манипуляция. Это – азы, преподаваемые на любом журналистском факультете студентам. Об этом Хоггард забывает.
      Далее следует краткий свод характерных черт массового сознания, данный в отечественной литературе. Однако совершенно неясно, как с этим списком работать практически. Например: “Массовое сознание является своеобразным фокусом, в котором сходятся все существующие сечения общественного сознания. Поэтому оно наиболее емко, суммарно отражает уровень и состояние культуры общества в целом”. Или: “Массовое сознание – неотъемлемый элемент многоуровневой структуры духовной жизни общества. Непосредственно отражая действительность на обыденном уровне, оно включает в себя и элементы специализированного, теоретического, научного знания”.
      
Но часть списка чрезвычайно точно характеризует саму “отечественную литературу”. Эта часть призвана застолбить место под солнцем для создателей “литературы”, т.е. идеологической элиты. Посмотрите, что пишут: “Массовое сознание консервативно, инертно… Массовое сознание ограничено. Это проявляется в его неспособности охватить процессы в развитии, во всей сложности их взаимодействия, в неспособности концептуального осмысления элементов культуры…” То есть, навязывается простенькая мысль о том, что существуют люди, которые способны, что этим людям нужно указывать неспособной массе путь, и получать за это от массы зарплату, привилегии и т.п. В конце концов, привносить в косную, инертную материю  божественное сознание за приличное подаяние. “Настоящее искусство должно быть хорошо оплачено!” – и от критики манипулирования массовым сознанием совершен переход к идее его полного управления. Которая и развивается в анализе автором  понятия элиты.
       Вначале Малькова так же приводит обзор западных “впечатлений”. “Согласно теории элит… необходимыми (подчеркивание мое, Б.И.) составными частями любой социальной структуры является высший привилегированный слой или слои, осуществляющие функции управления и развития культуры. … Элиту по сравнению с массами характеризует высокая степень деятельности, продуктивности, активности. Г. Моска полагал, что элита должна обладать рядом качеств… среди них организованность, воля, способность объединятся для достижения цели. Это люди,… пользующиеся в обществе наибольшим престижем, статусом, богатством, обладающие интеллектуальным или моральным превосходством над массой, наивысшим чувством ответственности (Х. Ортега-и-Гассет). Это творческое меньшинство общества в противоположность нетворческому большинству (А. Тойбни)”.
      
Что-то вроде сказки о калифе-аисте: “Философ, докажите, что моя власть должна усиливаться”. Нет слов, под господствующее положение номенклатуры или буржуазии подводится “научная” база. Странно лишь, что описание “наукой” собственного положения номенклатура СССР не принимала как буржуазное. Сегодня она может принять. Чтобы создать впечатление, что не все сливки снимает (семейно наследует) элита, итальянский ученый В. Парето рисует так называемую возможность перехода в высший слой. “По мнению В. Парето основное свойство социальных систем – стремление к достижению равновесия. Парето представляет себе общество в виде пирамиды с элитой на вершине. Наиболее одаренные из низов поднимаются наверх, пополняя ряды правящей элиты, члены которой,… деградируя, опускаются вниз, в массы. … Чередование, смена элит… - закон существования общества”.
      Затем, в соответствии с разделом о массах, следует классификация теорий элиты: биологическая (генетическая, т.е. нацистская, Б.И.); техническая и художественно-творческая; распределительная, организаторская и функциональная (элита выполняет важнейшие функции в обществе) теории. Малькова упоминает появление в 70-80-е годы на западе концепций баланса элит и смену самой концепции (неоэлитизм), поскольку пара “элиты-массы” не дает возможности анализа общественной динамики. “Вот почему элиты все чаще рассматриваются как “группы по интересам”, способные оказывать существенное влияние на демократические процессы в обществе, а демократия – как сила, позволяющая …контролировать влияние той или иной элиты, достигать баланса элит”.
      
Малькова не делает в конце обзора каких-либо выводов (как в первом разделе), хотя они напрашиваются: теория баланса элит фактически сводится к апологии многопартийной системы, где массе предоставляется единственная возможность выбирать руководство, оставаясь массой (исключения, типа Римского клуба, который не является партией, слишком редки). Смысл появления теорий баланса элит очевиден: это глубокий кризис в Европе и Америке многопартийной системы, которая все больше и больше игнорируется массой в избирательной кампании и уже не может играть роль сдерживающего фактора. Первоначально узость партийной организации для масс была понята внутри Коминтерна, что привело к созданию более широких организаций типа Народных Фронтов. В США в середине 90-х будто бы заговорили о создании Партии Труда, как в Израиле, как организации, где осуществляется взаимодействие между компартией и профсоюзами. Но такое взаиможействие – не ново, оно на правом и левом фланге осуществляется глобально. Причем нельзя назвать результативным сотрудничество, скажем, между троцкистской Партией трудящихся и профсоюзом “Форс увриер” (“Рабочая сила”) во Франции, а в английских профсоюзах горняков, традиционно работающих с партиями, сами функционеры жалуются на забюрокрачивание аппарата профсоюза. И если даже Народные Фронты отошли в небытие (и в России тоже), то Партия трудящихся (т.н. ламбертисты) получают на выборах порядка 1% голосов, гораздо более мощная компартия Франции, несмотря на поддержку самого крупного профсоюза, получила на последних выборах 9% голосов. Это итог.
      Малькова, без сомнения, выросла на базе старой идеологии. На это указывает и оперирование марксовыми категориями, и стиль, и абсолютная невозможность выделить что-либо из этого оперирования для практической деятельности, и наукоообразная констатация общеизвестных вещей. Достаточно привести в пример один отрывок: “Суммируя сказанное, подчеркнем, что массовое сознание есть реальное отражение существующей материальной, духовной, художественной культуры во всем разнообразии ее проявления. Оно детерминируется достигнутым уровнем культуры общества, эпохи, это неотъемлемый компонент духовной жизни общества. Массы, носители массового сознания, становятся не только носителями образа действительной культуры, не только реализуют культурные образы в повседневной жизни, но в известной степени ориентируют на формирование образа желаемого будущего, на уровне здравого смысла выявляют тенденции будущего развития, творят культуру”.
      И, разумеется, поскольку невозможно для бывшего и настоящего идеолога, западного или российского, игнорировать “народ”, демос, Малькова делает кивок в его сторону: “И какие механизмы заражения, идентификации не срабатывали на уровне… массы, индивид всегда обладает… своим “Я””, которое способно “противостоять бездумному прыжку в массовый, общий вагон”. Кроме того, мы неожиданно узнаем, что “массы в наши дни существенно изменились, стали более образованными, информированными, они чаще задумываются о последствиях своих действий и поведения”.
      
Пытаясь синтезировать различные мнения о массе при помощи набора слов “противоречивость массового сознания”, “двуединая природа массового создания”, Малькова на деле оказывает “массе” медвежью услугу. Вместо того, чтобы подчеркнуть, что, несмотря на “возросшую образованность”, общественное сознание мифологизировано, разорвано, над ним господствует абстракция, наполняемая неявно элитарным содержанием (собственность узкой группы лиц именуется родиной, их интересы – общечеловеческими и т.д.), и поэтому актуальна аристотелева логика, вместо того, чтобы показать причину “массового” сознания и пути его преодоления, Малькова успокаивает: индивид всегда обладает своим “Я”, массы чаще задумываются. Кроме того, какую материальную и духовную культуру отражает массовое сознание? Может быть, материальную нищету? Имеют ли массы реальное право и возможности для реализации культурных образцов в повседневной жизни? Для культурного творчества? И в какой сфере общественной культуры?
      Всерьез ли пишет и Хоггард о “живой” масскультуре, которая обращается к личности и вызывает интерес к ее ценностям? Ведь в таком плане она может быть воспринята лишь теми, кто уже ее преодолел, вобрал в себя и превзошел. Массовым человеком любая культура воспринимается урезано, вплоть до анекдотов.
      
Почему Малькова пишет о манипуляции “массовым сознанием”, когда этой манипуляции подвержена и элита? Например, в одном из рассказов такого интеллектуала, как Андрей Битов, герой вспоминает стихотворение Пастернака, где “церковь, горевшая, как печатный пряник”. Очевидно, сказалось действие ежедневной телевизионной пропаганды, так как у Пастернака “И мы прошли сквозь мелкий, нищенский, сквозной трепещущий ольшаник, в имбирно-красный лес кладбищенский, горевший как печатный пряник” (Само стихотворение, безусловно, носит отпечаток религиозности: Фавор, “преображение господне”, “прощай, лазурь преображенская и золото Второго Спаса…”, но церковь отсутствует вообще) . Церковь еще раз появляется в рассказе: герой убежден, что она, в отличие от советских организаций, справок не требует. Возможно, Битов просто не информирован, церковь вполне бюрократическая организация, но у него она мифологизируется.
      Малькова почему-то не приводит творения нацистов, тех, что манипулировал массовым сознанием практически и самостоятельно описал способы манипулирования. Из анализа выпадает и столь незначительная конкретизация, как производственная структура, и это основной момент, который объясняет направленность анализа. Дело в том, что Малькова желает разорвать связь между делением “массы-элита” и делением на классы. Использование марксистской терминологии вкупе с поглаживанием масс по щечке не добавляет научности. Наоборот, здесь (как и в былые времена) марксовы категории используются как средство манипулирования общественным сознанием.
    
Что же в сухом остатке? То же, что и в высказывании профессора Преображенского у Бортко: «Не люблю пролетариат». Создать у самого народа впечатление о народе как о быдле – вот задача, поставленная Мальковой, она с ней почти справилась.

Отпустим Малькову с миром, уровень ее статьи вряд ли остался неоцененным студентами начала 90-х. Нет нужды долго критиковать исследование исследователя, более интересно, удастся ли вцепиться в горло вожака, автора, к анализу работы которого мы переходим.

ИДЕНТИФИКАЦИЯ
      
Белл определяет массы как синоним невежественности, “основываясь на трудах Х. Ортеги-и-Гассета”. Однако на цитированном “Восстании масс” основываться нельзя. Потому что этот труд вообще лишен основания.
      Работа впервые напечатана в 1930 г., в 1991-м в Москве вышел сборник работ Ортеги “Эстетика и философия культуры”, в том числе труд “Восстание масс”.  В комментарии отмечается “избыток риторики”, а Г. Фридлнедер в предисловии, чтобы сгладить антидемократическое впечатление от работы, пишет, что она направлена против фашизма. Однако сам Ортега говорит, что лишь бегло коснулся фашизма (и большевизма). Народники видели корни отсталости и безграмотности в нищете “бунтующей черни”, их описание быта рабочих и крестьян, как и во всей русской литературе XIX века, носит сочувственный характер. Ортега определяет цель своей работы – “обрисовать определенный тип человека и, главным образом, его взаимоотношения с той цивилизацией, которой он порожден”. Он “знаменует собой не торжество новой цивилизации, а лишь голое отрицание старой. И не надо путать его психограмму с ответом на главный вопрос – каковы же коренные пороки современной европейской культуры”.
      Тем не менее, неявно Ортега намечает контуры ответа. Относительный рост жизненного уровня масс  дает повод именовать массы “избалованными”, “заевшимися”. И автор дает феноменологию “массового человека” с позиций человека элиты.
      Итак, идентификация.
      “Массовый человек” может испортить настроение элите лишь тогда, когда она (точнее, ее часть) чувствует себя отстраненной от управления обществом, лишенной права голоса в руководстве. Тогда она начинает обвинять в этом “массового человека”. Ортега почему-то считает, что сегодня “преобладает масса и решает она”. (Российские коммерсанты, диктуя цены покупателю, тоже почему-то убеждены, что на Западе решает потребитель, его слово – закон.)
      
Возможно, черты “массового сознания” у элиты Ортега принимает за реальное участие масс в решении общественных задач. Нужно быть достаточно оторванным от жизни масс, чтобы утверждать в те годы подобное. Но философ чувствует, что “не та элита у власти”: раньше-де “в эпоху всеобщего голосования и демократии… массы не решали, а присоединялись к решению того или другого меньшинства. Последние предлагали свои “программы” – отличительный термин. Эти программы – по сути, программы совместной жизни – приглашали массу одобрить проект решения (везде подчеркивания мои, Б.И.)”.
      Оставим на совести философа понимание цены программы или пятилетнего плана (совместной жизни). Сравним лишь схему Ортеги со схемой юной пермской социал-демократии: 1) большинству совсем не обязательно заниматься политикой, политика – удел небольшой группы компетентных людей (причем этот тезис лидер пермской СДПР И. Аверкиев привел для защиты от вопросов насчет исчезающе малой величины партии пермской СДПР); 2) необходимо наличие нескольких меньшинств – многопартийная система, (которая всегда казалась российским “демократам” краеугольным камнем демократии, где каждая партия занята составлением “программы” и рекламированием ее широкой публике.
      
Почему именно так? Потому что “в хорошо организованном обществе масса не действует сама по себе. Такова ее роль. Она существует для того, чтобы ее вели, наставляли и представительствовали за нее, пока она не перестанет быть массой или по крайней мере не начнет к этому стремиться”. Нетрудно видеть, что данное мировоззрение полностью совпадает с мировоззрением КПРФ, с ее тезисом об управлении компетентными. «Стадо баранов во главе со львом победит стадо львов во в главе с бараном», - говорит активист пермской КПРФ доцент университета Дементьев. Это и есть платформа сталинизма, править обществом. По выражению Сталина, должно избранное меньшинство, лучшие люди, «своего рода орден меченосцев».
      Одна странно. Как это у Ортеги в хорошо организованном обществе может быть такое явление как масса? Работа Ортеги посвящена ее критике. Если же масса перестанет играть “свою роль”, что отвел ей Ортега, то она перестанет быть массой, чего Ортега и желает. Но и этот шаг, выводящий из “массового состояния”, философ не доверяет массе: “Но сама по себе она осуществлять это не способна. Ей необходимо следовать чему-то высшему, исходящему от избранных меньшинств. Можно сколько угодно спорить, кем должны быть эти избранные, но то, что без них, кем бы они ни были, человечество утратит основу своего существования, сомнению не подлежит”.
      Итак, воспроизведена идея Либкнехта-Бернштейна о привнесении социалистической идеи в вечно ограниченное экономизмом рабочее движение. Причем доведена до логического совершенства, Сталин мог бы позавидовать: “Мы, коммунисты, - неуклюже произносил он на траурном заседании Съезда Советов 26 января 1924 года, - люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы – те, которые составляем армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии… Не всякому дано быть членом такой партии”.
      Но Ортега не ограничивается воспроизведением одной чужой идеи. Очевидно, начитавшись книг об историческом материализме, далее он говорит что-то совсем несуразное – оказывается, его воспроизведение есть “не частный вывод из ряда наблюдений и догадок, а закон социальной “физики”, под стать ньютоновым по своей непреложности”
      Осталось “закон социальной физики” оформить юридически, т.е. закрепить положение элиты или номенклатуры в законодательстве. Это будет сделано уже после Ортеги-и-Гассета – при режиме Ельцина. Законодательное Собрание Пермской области само себе продляет посредством им же изданного закона сроки своих полномочий. Это вам не 6-я статья Конституции!
      
Масса не имеет права действовать самостоятельно, ибо это “означает для нее восставать против собственного предназначения”, а ее предназначение – чтобы ее вели, наставляли, чтобы служила она верой и правдой царю, императору, падишаху. Чтобы затем какой-нибудь чиновник, действуя “от имени народа” (представительствуя от массы) расстрелял толпу. Но масса не хочет, чтобы ей помыкали, она восстает, и Ортега делает вывод, что Европа утратила нравственность. Можно подумать – она ее когда-либо имела. Вот до чего, между прочим, можно договориться, если понимать закон фаталистически (механистически). Кстати, закон Ньютона, если иметь в виду общую теория относительности, и есть частный вывод из ряда наблюдений и догадок.
      Что ж отношение к массе столь утилитарно, за что так третирует ее Ортега, отводя роль послушного исполнителя воли верхов?
      Один из пороков массы, который он отмечает – стадность. Стихийный рост массы “предполагает совпадение целей, мыслей, образа жизни”. Совместная “масса” характеризуется как раз противоположным: отсутствием единой цели, невозможностью достигнуть единого мнения, замыканием в собственном (максимум - семейном) жизненном пространстве. Ортега хочет уничтожить профсоюзную солидарность! Именно с целью элиминировать из массового сознания понятие о солидарности, подменить его негативным «стадность», и старается Ортега.
      Есть кажимость, что в очереди у всех покупателей наличествует единство цели. Однако достаточно объявить о том, что дефицит заканчивается, как мы увидим, что одинаковые цели оборачиваются противоположными. Здесь – стадность.
      
Не существует какого-либо явления, по поводу которого у массы не возникало бы множество несопоставимых мнений, попытки их изменения ни к чему не приводят, причем сами мнения весьма далеки от объективной оценки, вполне могут быть противоположны даже ближайшим интересам. Если даже внутри какой-либо политгруппы, например, возникает совпадение, “понимание”, то они, как правило, иллюзорны: достаточно сделать шаг в их развитии, как выясняется, что под одинаковой формой  понималось  достаточно различное содержание. Есть анархия мнений, совершенно точно отражающая современную производственную анархию, которая порождает покорное следование деспотии обстоятельств, воплощенных во властных (элитарных) структурах. Здесь – стадность.
Если бы Отрега жил при первобытно-общинном строе, вовек бы охотникам не загнать в яму мамонта, вымерло бы с Ортегой первобытное общество от голода.
      И если Ортеге совпадение мыслей относительно результата перемножения два на два дает повод говорить о “стадности”, не удивительно, что в совпадении образа жизни он винит не обезличивающий (делающим одинаковыми) процесс труда, а саму массу.
      
Описание Ортеги относится к периоду нарастания тоталитаризма, времени иллюзорного единства (а не совпадения) мыслей и целей, подмены реальности мифом. Это возможно тогда, когда все отношения между людьми проходят через  единый мифообразующий орган и им же разрешаются. В странах, где централизация капитала подменила концентрацию труда, мифообразующим органом становится государство. Именно в нем Ортега видит главную угрозу.
      “Здесь-то и подстерегает цивилизацию главная опасность – полностью огосударствленная жизнь… поглощение всякой социальной активности – словом, удушение творческих начал истории… Масса говорит: “Государство – это я” – и жестоко ошибается”.
Ортега не мыслит, он лишь повторяет основной либеральный тезис: пусть  государство уйдет отовсюду. Пусть существует где-то само по себе. Анархисты хотят ликвидировать государство с сегодня на завтра, Ортега не хочет. Ортега хочет не замечать государства. То, что государство – орудие подавления трудящихся в руках правящего класса, Ортега не ведает.
Но ведь ни в одной стране мира государство не отказывается от своих функций, самое главное, от протекционизма. Именно от протекционизма – во имя всяческих либеральных свобод! – желает освободиться Ортега. То есть, на самом деле, под бантиком свобод – услужить интересам крупного международного капитала, которому этот протекционизм и мешает.

       Как мы уже поняли, философ лишает массы права социального творчества. Он проходит мимо монополизации капитала, которая уже удушила внутри монополии социальную самостоятельность, массе она и не нужна. Творческие начала истории сублимируются в элите. Но Ортега точно улавливает мифологизацию массового сознания, когда масса полагает, что государство служит ее интересам в условиях его неподконтрольности, то есть, в условиях отсутствия социального творчества. Ортега сужает эти условия, выпрашивает право на творчество лишь для элиты или элитарных групп. И здесь он уже забывает о типе “массовый человек”. На помощь  против него он призывает сословия. “С середины прошлого века средний человек не видит перед собой никаких социальных барьеров. С рождения он и в общественной жизни не встречает рогаток и ограничений. Никто не принуждает его сужать свою жизнь. … Не существует ни сословий, ни каст. Ни у кого нет гражданских привилегий. Средний человек усваивает, как истину, что все люди узаконено равны”.
Философ пишет об этом всерьез! То, что это чепуха, ясно каждому, и Ортега не с Луны свалился. И если он так пишет. это не философский дискурс, это камлание.
      
Ортега почему-то постоянно полагает, что “массы избалованы”, государство обеспечило им комфорт. Комфорт избран массой вместо духовности; выбор цивилизацией тенденции к потреблению, комфорту ведет ее к гибели (симптоматично, что в наши дни москвич Сергей Кургинян воспроизводит данный тезис, хотя клянет либерализм, полюбившийся Ортеге, и агитирует за консерватизм. Но какая разница? Табличка не влияет на суть.)
      Неважно, что буржуазное сословие обладает большим комфортом, это не вызывает неприязни у Ортеги. Его кредо – преодоление человеком трудностей, и он обеспокоен тем, что массы, получив минимум, уже ни к чему не стремятся. То есть, выступая против “благосостояния народа”, он определяет необходимую специфику трудностей для массы – отсутствие комфорта? Для элиты – он не сомневается, мы это увидим – трудности иные.
Но если массы стремятся получить больше – Ортега и тут против, забастовка – это уже массовый человек, стадо. Пойми, кто может!
      Неважно, что массы ничего не “выбирали”; что касается духовности, их попросту обокрали. Дело не только в масскультуре, оккупировавшей средства массовой информации, но и в традициях тред-юниона, который сводит экономический интересы рабочего к вещным, удерживает рабочее движение от политики, ограничивает его. Рабочим – профсоюз, компетентной элите – партии: типичный штамп социал-демократов.
      “Очевидно, - пишет Ортега, - что в XIX веке имелись и “какие-то врожденные изъяны, коренные пороки, поскольку он создал новую породу людей – мятежную массу – и теперь она угрожает тем основам, которым обязана (! Б. И.) жизнью”.
      
Все, что угодно, пусть сословия или касты, пусть материальное расслоение общества, пусть традиции и догмы – но только не восстание масс. Огосударствление порочно лишь потому, что ограничивает влияние элит, выступая посредником между трудом и капиталом, и оттесняя в этом социал-демократию. Но лишь только анархо-синдикализм (развитый в Испании) поднимает шум насчет государства, Ортега приравнивает его к фашизму.
      Эта тема посредничества (фактически – представительства от имени масс) в пику революции облекается в форму сотрудничества (т.е. переговоров при разумеющемся посреднике): “Либерализм сегодня… – предел великодушия (! Предел снисходительности верхов. Осьмушку пирога отрежу, но на половину и не рассчитывайте, Б. И.): это право, которое большинство уступает меньшинству, и это самый благородный (! Б. И.) клич… Он возвестил о решимости мириться с врагом, и, мало того, врагом слабейшим (?? Б. И.). Трудно было ждать (но ведь и не дождались, Б.И.), что род человеческий решился на такой шаг, настолько красивый, настолько парадоксальный, настолько тонкий, …настолько неестественный… И потому … вскоре упомянутый род ощутил противоположную решимость”.

      Итак, провинности верхов снова переваливаются на голову ненавистной массе. “Народ достоин своих правителей” – но ведь Ортега сам считает жесткую связь между массой и государством иллюзорной?
      “Шаг” тонок и красив, плох лишь тем, что оказался невостребован. В этом повинен, по мнению философа, род человеческий, сама же концепция не анализируется. Но ведь она сводится к тому, чтобы уговаривать буржуазию  не притеснять слишком сильно, и одновременно уговаривать рабочих не слишком сильно возмущаться. В рамках традиций. То есть, как попытка усидеть на двух стульях, изначально порочна. Потому что буржуазия сама посредник, опосредует, подменяет общественные экономические отношения, следовательно, увеличивает издержки производства. Она вполне может управлять без надстройки, а если та ей понадобится, она возведет государство как средство от взаимного пожирания враждующих классов (Энгельс). Оно и будет посредником. И не просто оттеснит элиты, а будет их подавлять.
    
Вот этот момент и беспокоит испанского мыслителя, хотя он сам бы не прочь обеспечить элите государственные функции: “Европе не на что надеяться, если судьба ее не перейдет в руки людей мыслящих “на высоте своего времени” которые слышат подземный гул истории, видят реальную жизнь в ее полный рост и отвергают саму возможность архаизма и одичания”.
      Компетентность – характерное словечко эсдеков. Заботится об элите и Кургинян, однако, очевидно, из-за конкуренции с московской СДПР, нашел другую нишу – консерватизм, который, в свою очередь, обругиваем Ортегой. Кургинян точно так же пытается апеллировать к немногим понимающим избранным, но, более практичный, прямо намекает на свою собственную значимость для истории, запугивая прихожан клуба “Постперестройка” громким именами, графиками и прогнозами. “Купи меня!” (или “Дай государственное кресло!”) – этим мотивом пронизаны многочисленные брошюрки Кургиняна. И, разумеется, что консерватор, либерал и проповедники социального партнерства эсдеки в случае их непризнания руководителями или, на худой конец, светильниками разума, угрожают миру катастрофами и клянутся интересами Европы, России и глубинными (еще не проявленными) интересами народа. Метод работы “светильников” – “кричать” (Ортега), “проартикулирловать” (вместо “пустой болтовни”, Кургинян), “глаголом жечь сердца людей” (Демократический Союз), предлагать “программы” (социал-демократы), завоевывать политическую власть путем пропаганды идей социализма и убеждения масс в правильности своей программы (троцкисты, КПРФ и пр.). Но катастрофы случаются одна за другой. Может, стоит подумать о ценности метода?
      
Кургинян, как и Ортега, ропщет, что во власти “не та” элита. Партийная номенклатура – это, по Кургиняну, псевдоэлита, не имея конфессионального (духовного) базиса, она не дотянула даже до уровня ордена меченосцев. У антисемитов – орден заменяет пугающая “масонская ложа”, действительно, почему партия должна образовать “орден”, если после иезуитов ордена слабо были связаны с политикой, скажем, орден картезианцев занят – уже 700 лет – изготовлением ликера “Шартрез”… Все оказалось проще! И Сталин, и антисемиты в духе наших социал-демократов не мыслят общественного устройства иначе, как элитарное управление массами.

Допустим, «та» элита приходит к власти. А дальше? Ортега поясняет: “… современная чернь избалована окружением. Баловать – это значит потакать, поддерживать иллюзию, что все дозволено и ничто не обязательно. Ребенок в такой обстановке лишается понятий о своих пределах. Избавленный от любого давления извне, от любых столкновений с другими, он и впрямь начинает … никого не считать лучше себя. Ощущение чужого превосходства (компетентности, Б.И.) вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному (например, самоорганизованной массе? Б.И.), кто вынуждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так усваивается важнейший урок: “Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше, чем я. В мире, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто выше меня””.

Церковь распространяет подобную пропаганду, подавляющую протесты, с гораздо большим успехом, и уже давно.

      Не касаясь сферы производства вообще, Ортега не ставит конкуренцию между рабочими двигателем прогресса. Он просто не в курсе, что в странах существуют резервные армии труда.
Ортега может допустить конкуренцию даже по отношению к себе со стороны других “носителей программ” для “одобрения масс”. Но что совершенно точно, он ее не допустит по отношению к себе со стороны масс. И если последние попробуют критиковать (в любой форме) его слуховые способности различать “подземный гул истории” (трактовать христианство или марксизм вместе с пятилетним планом, все равно), то есть, его “культурную ренту”, интеллектуальную монополию, тогда он… прибегнет к силе, хотя лишает массу права насилия: “но ведь нередко к насилию при бегают, исчерпав все средства образумить, отстоять то, что кажется (!) справедливым. Печально, конечно (что приходится противоречить самому себе, правда? Б.И.), что жизнь раз за разом вынуждает человека к такому насилию, но бесспорно также, что оно – дань разуму и справедливости”.
      
И эти плоскости и примитивную пропаганду преподносят за образчик философской мысли XX века! Казалось бы, массу только что отругали за “ощущение собственного совершенства”, за нежелание двигаться, преодолевать трудности, за предпочтение “благосостояния” духовности – и тут же отнимают у нее право избавиться от указанных пороков. Человек низкого роста не должен сметь становиться выше нас – вот суть высказывания Ортеги. У Салтыкова-Щедрина есть сказочка о вяленой вобле.  Плавала она себе спокойно, затем ее выловили, били, солили, отжимали, высушивали на солнышке, давили и т.д., и от всего этого озарила ее мысль (на которой и состоялась она политически): “Не растут уши выше лба, не растут!” (Ленин регулярно это цитирует).
      Может быть, “хамское”, “варварское” отстаивание массой своих прав понимается Ортегой лишь в плане требований отрезать от пирога побольше? Т.е. либерал, придя к власти, превратился в ультраправого? Во всяком случае, ясно, что он хочет оставить массу массой, в ее варварском состоянии, как это и толкуют социал-демократы: кесарю кесарево, а слесарю – слесарево. В лучшем случае - профсоюз. Но при наличии профсоюзной элиты! При попытках “поколыхать болото” массы ведут себя “как расшалившиеся дети, которых нужно поделом отшлепать”, как выразился один военный депутат Верховного Совета по поводу Прибалтики.
      “Массовый” “самодовольный недоросль” – это “тип человека, который живет, дабы делать то, что захочется. Обычное заблуждение маменькиного сынка. А причина проста: в семейном кругу… даже тяжкие проступки остаются… безнаказанными”.
      Между тем “судьба (! Б. И.) проступает не в том, что нам хочется, напротив, ее строгие черты отчетливее, когда мы сознаем, что должны вопреки хотению”.
Рабочие делают, что хотят! Здоров ли Ортега?
      
Мало того, что, вопреки хотению Ортеги, для массы ничего не было “наготове, без каких-либо предварительных усилий, как солнце, которое не надо тащить в зенит на собственных плечах”, как не было и возможностей делать то, что захочется; это как раз привилегии элиты. Но, например, Пильняк сверхубедительно показывает абсурд “осознания, что должны вопреки хотению”. Одного большевика по ошибке арестовывает ЧК, а суд приговаривает его к расстрелу. Незадолго до казни к нему приходит его друг, тоже большевик, и говорит примерно следующее: они поняли что ошиблись, но если об этом узнает народ, это подорвет его веру в ЧК. Если же заключенного расстреляют, это укрепит веру, так что пусть не обижается. “А, - восклицает тот, - понял!” И начинает весело барабанить пальцами по столу (“Шоколад”).
      Вот тебе и “свобода как осознанная необходимость”. У кого списывает Ортега? У журнала “Коммунист”, который, агонизируя в перестройке, поднимает вопль, что “демократия – не вседозволенность”? Что касается его упражнений насчет “руководящей и направляющей роли элиты”, то может сложиться впечатление об окончании мыслителем Высшей Партийной Школы. На этом идентификация заканчивается.

НОВЫЙ МАССОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
    
Итак, если масса руководима элитой, следует ей, это устраивает Ортегу. Его не устраивает мятежная масса. “Революция, - пишет не кто-нибудь, а Жорес, - варварская форма прогресса. Сколь благородна, плодотворна, необходима не была бы революция, она всегда принадлежит к более низкой и полузвериной эпохе человечества”. (“Социальная история”).
      Социальная революция, провозгласившая отмену сословий, свободу, равенство, братство – и это вместо привилегий, ограничений “Домостроем”, правилами аристократического тона или аракщеевщиной, полицией и т.п., вместо классового неравенства и подчинения властям – подчиняет личность давлению социума, стирает личностные черты. “Будто лицом протащили по асфальту”, - пишет Буковский об СССР. Выясняется – в США то же самое. Складывается впечатление, что каждый думает о котлете – элите наплевать на состояние массы, она озабочена даже не реализацией таланта, а собственной культурной рентой. Для этого “классовое неравенство” подменено “неравенством вообще”. “Буржуазной демократии по самой природе ее свойственна абстрактная или формальная постановка вопроса о равенстве, в том числе о равенстве наций. Под видом равенства человеческой личности вообще буржуазная демократия провозглашает формальное или юридическое равенство собственника и пролетария, эксплуататора и эксплуатируемого… Идея равенство, сама являющаяся отражением отношений товарного производства, превращается буржуазией в орудие борьбы против уничтожения классов под предлогом будто бы абсолютного равенства человеческих личностей. Действительный смысл требования равенства состоит лишь в требовании уничтожения классов.” (В.Ленин, “Первоначальный набросок тезисов по национальному и колониальному вопросам”).
      
Возможно, Ленин, подобно Милюкову, желал относиться к оппонентам серьезно, но какая может быть серьезность, когда неважно, какое слово фигурирует рядом со словом “равенство”? Есть, например, слово “редкая”, а там смотри по общепринятым оборотам, и уже без разницы, кто там долетит до середины Днепра – то ли редкая сволочь, то ли редкая баба.
      Но важно другое. Не только массовое сознание чревато революцией или тоталитаризмом, но и саму революцию, совершаемую мятежной массой против сословной (классовой) иерархии, обвиняют в нагнетании массового сознания для каждого. “Исторически невыразительная”, по впечатлению сидящего в теплой ванне Ортеги, революция в России, утвердила примат общественного над личным, между тем как свободный Запад утверждает самостоятельность личности так традиционно – так традиционно противопоставляются “коммунистическая” и “свободная” системы в либеральной (и ной антирабочей) литературе. С одной стороны, СССР всегда обвиняли в нереализованности принципов Парижской коммуны (“Апрельских тезисов”), т.е. всегда понимали иллюзорность провозглашаемого советскими СМИ примата общественного. Другое правило игры – обвинить в том, чего нет (редкая сволочь долетит…): обратиться к несвободным бедным рабочим в СССР, намекая на свободу богатого частного собственника на Западе. Естественно, что намек был воспринят адекватно лишь несвободной партийной элитой.
      Но Ортеге не до игр в противопоставления. Он, подобно Радзинскому, обвиняет все революции скопом, западные и восточные, удачные и неудачные, и даже несостоявшиеся.
      
У западных политических деятелей вызвало недоумение, что многие россияне, побывавшие в различных странах Европы и Америки, отметили сходство систем в этих странах со сталинизмом. Будто бы Россия показала Западу как гротеск тот процесс, который состоялся и в них тоже, лишь в иной форме. Судят по результату: достаточно визуального сравнения, чтобы отождествить американского или европейского обывателя с российским. Конформизм американцев отметил и Эрнст Неизвестный, и подчеркнул: форма другая… Для Ортеги, отдадим ему должное, “массовый человек” – такая же напасть Запада, как и Востока.
      “Масса – это посредственность, и, поверь она в свою одаренность, имел бы место  не социальный сдвиг, а всего-навсего самообман. Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчет собственной заурядности, безбоязненно утверждают свое право на нее и навязывают ее всем и всюду. Как говорят американцы, отличаться неприлично. Масса сминает все непохожее, недюжинное, личностное и лучшее”. … “Масса – это те, кто плывет по течению и лишен ориентиров. Поэтому массовый человек не созидает, даже если возможности и силы его огромны”.
И чем же западный философ отличается от примитивной Мальковой?
      
В чем же Ортега находит причину посредственности? В росте возможностей, в том числе “благосостояния” и отмене запретов: “…когда для заурядного человека мир и жизнь распахнулись настежь, душа его для них закрылась наглухо. И я утверждаю, что эта закупорка заурядных душ и породила то возмущение масс, которое становится для человечества серьезной проблемой. … Непреложное право на собственный взгляд без каких-либо предварительных усилий его выработать как раз и свидетельствует о том абсурдном состоянии человека, которое я называю “массовым возмущением”. Это и есть герметизм, закупорка души. В данном случае – герметизм сознания. Человек обзавелся кругом понятий. Он полагает их достаточными и считает себя духовно завершенным. И, ни в чем извне нужды не чувствуя, окончательно замыкается в этом кругу”.
      
Однако посредственность не может быть причиной самой себя. И, только в конце работы отказываясь от поисков причины явлений, т.е. от предмета науки, фактически, отказываясь от обозначения пороков современной цивилизации, Ортега все же проговаривается: “природный (разрядка, Б.И. душевный герметизм)”… Слово вырвалось не случайно, оно традиционно: рабочими становятся потому, что в школе было лень учиться, бедными бывают потому, что лень работать и т.п. Отсутствие какого-либо реального исследования обязательно натолкнет на “фундаментальную” причину: генотип, происхождение. То есть, к точке зрения расизма (фашизма): люди рождаются способными и неспособными, активными и пассивными. Винерами и лузерами, как делила Новодворская. Но этого медицинского факта недостаточно для точки зрения, поэтому фашизм делает из него вывод, логически завершающий точку зрения буржуа: необходимо не просто выживание “способных” (а наличие способностей определяется теми же “способностями”, как в сказке Андерсена, где король, судья и адвокат – одно и то же лицо, или в России, что стало сегодня очевидно всем) за счет “неспособных” или усиление для этой цели эксплуатации (что оформляется как “интерес общества в целом”). Не просто “направляющая и руководящая роль элиты”: необходимо – чтобы не мешали выжить – уничтожение или, в лучшем случае, порабощение “неспособных”. Гитлер сжигал в печах алкоголиков, в Спарте инвалидов сбрасывали со скалы, Пол Пот так и говорил: в стране 8 млн населения, достаточно только трех.
      
Противоположная точка зрения о тенденции к уравниванию классов – не в смысле буржуазной уравниловки при кооперировании на заре капитализма, и не в смысле юридическом, формальном – действительно отражает отношения товарного производства, поскольку предполагает долгосрочный (а не кратковременный) буржуазный прогресс. Она исходит – переворачиваем формулировку Ленина, исключая из нее буржуазию – из взаимозависимости рабочего класса и интеллигенции, в частности.

      В какой же политической форме должна выражать себя незаурядная личность, согласно Ортеге? В оппозиции, оппонировании, по-современному – в многопартийности, для которых, по Ортеге, общество просто обязано предоставить зеленую улицу. Но – как говорили при перестройке, в России не может быть многопартийности, потому что и одну партию трудно прокормить. Европа 30-х годов отнеслась ко всевозможным оппозиционерам еще более жестко. И Ортега дополняет список пороков “посредственности”. “Уживаться с врагом! Управлять с оппозицией! … Ничто не отразило современность так беспощадно, как то, что все меньше стран, где есть оппозиция. Повсюду аморфная масса давит на государственную власть и подминает, топчет малейшие оппозиционные ростки. Масса – кто бы подумал при виде ее однородной скученности – не желает уживаться ни с кем, кроме себя. Все, что не масса, она ненавидит смертно”.
      
Разве не прав здесь Ортега? Его “закон социальной физики”, несмотря на непреложность, общество проигнорировало. И хотя масса, по Ортеге, заблуждается, отождествляя себя с государством, она, невзирая  на запреты философа, “действует самовольно, сама по себе, через безликий механизм государства”. О какой же воле он говорит, если массовый человек волей не обладает? “Привычка ощущать превосходство, - характеризует он массу, - постоянно бередит желание господствовать”. Ортега не сомневается в своем праве (правиле) господствовать (участвовать в управлении как оппозиционеру) и ощущать превосходство над массой. Вполне последовательно (и верно) он выделяет только одну волю, один способ взаимодействия в унисон государства и массы – подавлять “творческое меньшинство”.
      Подавление осуществляется как при бисмарковском госкапитализме, так и в советском, однако нужно отдать  должное Ортеге – он не путает форму – огосударствление с содержанием – давлением массы на “творческое меньшинство”, он даже ставит противника огосударствления – синдикализм – в один ряд с фашизмом, то есть, распространяет процесс на все страны – тоталитарные и “демократические”, не запинаясь на крайних, “забежавших вперед” проявлениях и того же.
      
Массовое сознание узаконило: “выше головы не прыгнешь», «шапку по Сеньке», «каждый сверчок знай свой шесток”. Усвоено: “Он потому суетится, что ему больше всех надо”. В городе ничего не может произойти, а значит – все, что угодно: пришельцы, колдуны, мировая катастрофа. Знают, что где-то происходит, поэтому верят во что угодно, в то, что “есть страна, где люди с песьими головами”, даже сделают из этого сокровенную тайну – миф не личностен, как полагал Лосев, он “массовый”.
      В городе в принципе не может быть не великих открытий, ни великих людей, ни великой радости, ни трагедий. Смерть постороннего воспринимается как постороннее: “За ножку да об сошку. Перелобанил да и под лавку. Приперто – не валится, приколешь -  не пищит. Люди мрут, нам дорогу трут. Живи, да не заживайся! Несут корыто – другим покрыто!”
      В городе в почете самобытное убожество, примитивные мысли возведены в ранг озарения, в особую философию глубинки, прозябанье – в подвиг. И если кто-нибудь попробует вырваться из этого болота, хотя бы шаг сделать к новому, тогда болото, хлюпнув, поглотит бедолагу. “А зачем тебе это надо”. А если вырвет из груди пылающее сердце, и осветит путь перед ними во мраке, то … хлюпнув, поглотит бедолагу. У всех на глазах, на миру происходящая смерть – не красна, город постарается ее не замечать. Свершится чудо – сотворит из него “мероприятие” или … еще как-нибудь так сделает, чтобы ничего за этим не последовало, чтобы не отличалось. После чего – город гордится тем, что похоже на город.
      Любая несправедливость: грабеж и увольнения, нищета и даже война – с молчаливого согласия толпы.
      
В этом плане нет возражений Ортеге-и-Гассет, однако он пожелал заметить лишь факт, не видя ЗА фактом, поэтому перепутал причину со следствием. Не масса через (или заодно) безликое государство подавляет. Основа подавления “творческого меньшинства” – подавление творчества масс, в первую очередь, в управлении, что и приводит к тому, что государство руками массы подавляет меньшинство. Более того, для подавления социальной активности масс капитал (государство) использует руки “меньшинств” , включая Ортегу-и-Гассет: “Ощущение чужого превосходства вырабатывается лишь благодаря кому-то более сильному, кто вынуждает сдерживать, умерять и подавлять желания. Так усваивается важнейший урок: “Здесь кончаюсь я и начинается другой, который может больше, чем я. В мире, очевидно, существуют двое: я и тот другой, кто выше меня”. Среднему человеку прошлого мир ежедневно преподавал эту простую мудрость…” … Что “не растут выше лба уши, не растут!” Помимо всего, подавление меньшинства имеет классовую специфику (которую старательно обходит Ортега), выражающуюся в “плетью обуха не перебьешь”, “кесарю кесарево, а слесарю слесарево”.
      Нетрудно видеть, что работа по подавлению не прошла даром. Рабочее собрание уральского завода перестроечных времен поддерживает администрацию, увольняющую рабочего; если же тот подает в суд, его товарищей по одному вызывают в кабинет и заставляют подписывать против него петицию в суд “от коллектива”.
      
Но если в 30-е годы “враги народа” или “неарийцы” вызывали озлобление, то специфика нового массового человека – в полном равнодушии не только к судьбе ближнего, но и своей. Массу заставили следовать концепции  либерализма – подчиниться тем, кто “слышит подземный гул истории”, и масса доверила общественное устройство элите.
      Сегодня европейские избиратели отдают консерваторам втрое больше голосов, чем либералам. Но либерализм не умер – идею “компетентного управления” и “социального партнерства” подхватили современные социал-демократы, уйдя вправо от собственного тезиса “вовлечение рабочих в управление”, а у социал-демократов ее отобрали те же консерваторы. Укрепилась она и в сознании советских исследователей, например, Б. Ф. Поршнева, чья “Социальная психология…” из всей системы взглядов Ленина выделяет и ставит ведущим именно либеральный, «меченосный» аспект. Возможно, социал-демократы попросту учли конъюнктуру – так называемой “всеобщее поправление”? (В этом уверены и многие левые партии, не чувствующие массовую поддержку; в партиях, производных от КПСС, нашел место термин “обуржуазивание рабочих”. Интересно, относительно чего? Относительно себя, антипода буржуазии? Или относительно диктатуры пролетариата, носителем которой, как оказалось, являются лишь партийные элиты? Но ведь и сама диктатура пролетариата есть буржуазность, см. «Критику Готской программы» Маркса). Но и социал-демократия теряет позиции; избиратели все более равнодушны к выражающим их интересы партиям. Происходит разрыв партий и масс. То есть, не “поправление”, а поляризация  населения. Дело в том, что лозунг “вовлечение масс в управление” использовала сама власть, но вовлекла не сами массы, а их представителей – партии, для которых рабочие в том числе суть лишь вспомогательный фактор. Тем самым самостоятельная активность рабочих была сведена к электоральной, а значит – подавлена. Так из патетического “Управлять с оппозицией!” был выброшен предлог “с”. Когда разочарованные массы лишили социал-демократию поддержки, капитал без труда изолировал партии и отстранил их от управления. Из всех партий, от ультраправых до ультралевых, от парламентских до суперкарликовых он соорудил предохранительный буфер меж собой и массами. Кто чем недоволен – пиши заявление в какую-нибудь понравившуюся партию.
      
Почему это удалось? По той же самой причине, по которой элиминирование классового в идеологии (анализе) встречает массовое одобрение элиты.
      Ощущение превосходства, “компетентности”, стояния “над”, в том числе классовым, как извращенное сознание, порождено реальным разрывом между массами и элитой, структурным кризисом в производстве (который, как оказалось, затрагивает и кап., и “соц” экономику), что приводит к невостребованности элитарного труда. Для России, скажем, это не только отсутствие широкого рынка для сборников усложненной поэзии 80-х, что обрекает поэтов на нищенство, но и невозможность реализации высоких на отсталой производственной базе.
      Из этого кажется очевидным вывод о невозможности реализации интересов “наемной элиты” вне реализации интересов массы (в марксовых терминах – без “осознания всеми слоями обществ интересов рабочих как своих собственных”). Но в отсутствие в базисе не опосредованной управленческим аппаратом связи между трудом двух групп наемных работников, труд каждой выступает как самодостаточный. Социологические исследования, проведенные в СССР, показывают, что представители обеих групп не имеют практики сравнения абстрактного труда инженера с более абстрактным трудом рабочего, что (“СОЦИС”, 1990) приводит к уравнительной по заработной плате тенденции.
Если учесть, что уравниловка – это оплата не по живому труду, а по овеществленному (от того, что купили раз, и по тарифу два), если учесть, соответственно, что уравниловка – это заслуга капиталистического способа производства (т.е. и в СССР был капитализм), не массовость, а именно посредничество управленческого аппарата порождает представления в рабочем классе об инженерах как о захребетниках, а у инженеров о рабочем классе как о быдле.
      
Данная ситуация (как и структурный сдвиг) возможна лишь тогда, когда интеллектуальный труд становится  товаром в развитой форме. При этом сдвиг (разрыв между социальными слоями) возникает на основе монополии элиты на информацию и образование, т.е. клановое выталкивание из сферы интеллектуального труда. о тех, кто частично успел “приобщиться”, но был вытолкнут, Ортега пишет: “Разве не величайший прогресс то, что массы обзавелись идеями, то есть культурой? Никоим образом. Потому что идеи массового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся”.
      Об этом же говорит Надежда Мандельштам: частичная культура есть псевдокультура. Попытавшихся преодолеть монопольный барьер – “Их сотни тысяч…”, как пишет Осип Мандельштам, рассказывая о человеке, принесшем в редакцию журнала собственный перевод русской классики на французский. Сколько их? Имя им легион. «Я не ничтожество!» - истошным криком исходит маленький человек, и если он не умеет играть на скрипке, с целью доказать свой тезис он всему миру готов изъездить уши своим пиликаньем. Это я о вас, изобретатели, ниспровергатели физики, создатели теорий всего!
      
Однако главным отличием нового массового человека является не смена агрессивности  к себе подобному (когда верхи обеспечивают свое согласие за счет перенесения конкуренции в низы), а, повторим, равнодушием (которое также традиционно: как выразился Ремизов, человек человеку - бревно). В агрессивности лишь сместился акцент с массовой формы на личностную. Основным является “понимание массой своего положения”, причем этого оказалось недостаточно даже для создания партии. Собственные недостатки масса понимает значительно лучше как своих “поводырей”, так и благожелателей.
      Рабочим одного из цехов пермского завода им. Ленина было предложено создать собственный независимый профсоюз и объяснены (с подсчетами) выгоды. Через некоторое время стало ясно, что дело провалено, и один из рабочих, С. Палкин, пояснил: “В цехе активные куплены начальством, а процентов 70 рабочих – спившиеся. Никому ничего не надо”.
      
Отсюда видно, что завершенный логически тип “массового человека” есть обыкновенный, многократно “выведенный” в русской литературе обыватель, достояние любого класса.
      Поэтому желание обойти классовый анализ Ортега  дополняет делением общества в иной плоскости. Он полагает, что “радикальнее всего делить человечество на два класса: на тех, кто требует от себя многого и сам на себя взваливает тяготы и обязательства, и на тех, кто не требует ничего и для кого жить – это плыть по течению, оставаясь таким, какой ни на есть, не силясь сделать шаг вперед.
Аналогично человечество делили и Гегель, и Фукуяма. И даже в религии две ветви ортодоксального буддизма расходятся подобным образом: на более трудную и требовательную махаяну, “большую колесницу”, или “большой путь”, и более будничную и блеклую хинаяну, “малую колесницу”, “малый путь”. Главное и решающее – какой колеснице мы вверим нашу жизнь”. Только Гегель с Фукуямой ничего особо хорошего в рабстве, в подчинении более сильному, не видели. Ортега же возводит рабство в добродетель.

Что же? Разнообразные по партийному происхождению “новые левые”, что делят рабочих на “социалистических” и “пронизанных мелкобуржуазной идеологией”. Разве не существует объективно выбора в любой исторический момент, независимо от способа производства, какую “колесницу” избрать?
Но Ортега лишает человека выбора, у него, как у Валерии Новодворской, люди навсегда делятся на винеров и лузеров.
      Здесь Ортега даже не поднимается еще до рабочего магнитогорского “Метиза” Валерия Палагичева (отсидевшего 13 лет), заметившего: “Рабочие, интеллигенция… Главное – обывателем не быть. Мы должны быть против обывателя”.
      Совершенно очевидно, что если таким образом классифицировать общество, то необходимо дать определение, и в то же время бессмысленно давать “вечное”, не конкретно-историческое определение обывателя, обывателя “вообще” – не существует. На самом деле нет нужды проводить дополнительные исследования, чтобы выявить тот социальный слой, где в основном сосредоточены “способные слышать подземный гул истории”, и определить системную – именно о ней речь – причину попадания в этой слой.
      Ортега полагает равными условия и возможности (следовательно, и результаты) для “силящихся перерасти себя”, в этом стремлении он бы желал видеть героя-одиночку, но не массовое действие для обеспечения равенства условий.
      Какое массовое действие имеется в виду? Давление на творческое меньшинство? Но мы выяснили, что субъект этого давления – государство, которое лишь пользуется руками массы. Такого сорта действие не есть предмет атаки Ортеги. Не к массе обращены пассажи о необходимом иногда насилии и о том, что Европе не на что надеяться, если ее судьба не перейдет в руки людей, подобных Ортеге. Его  противник – не обыватель с каким угодно социальным происхождением – наоборот, вполне определенным, ибо это – восстание масс, что и вынесено в заголовок его работы.
      
Но восстание масс – не планируемое деятельность отдельного массового человека (тем и отличается от усилия “перерасти себя”), а реакция на внешнее противоречие, на внешнее ограничение. При этом массовый человек действительно, как подчеркивает Ортега, не выходит за рамки обезличенности – диктатура пролетариата есть тоже буржуазное государство с рыночным обменом продуктами труда (хотя бы между социальными слоями) и сохранением абстрактного труда рабочих.
      Отсюда обвинение в “массовом” характере восстания – не по адресу; во-вторых, первым шагом к тому, чтобы “перерасти себя”, является силовое воздействие для уравнения условий, анализ которых выпадает из внимания Ортеги вообще.
    
Специфика современного массового человека в том, что ему недостаточно ликвидации консервативных ограничивающих условий. Он вполне понимает обезличенный (неконструктивный, основанный лишь на негативе) характер ликвидации, после которой для него еще не готово поле его собственной “немассовой” деятельности. Частичная культура (накопление элементов культуры) привела не только к смешению языков строителей Вавилонской башни или к усилению консервативности в смысле доминирования систем контроля внутри массы (в понимании Ортеги – к “закупорке” души, “душевному герметизму”, “герметизма сознания”, я немного утрировал выше – ясно, что слово “природный” (герметизм) есть лишь сарказм, отказ от поиска причины, но не расизм). Частичная культура – не масскультура, как считал Хоггард – как связанная с производством, где сам труд – частичный, так и часть чужой культуры, расширяя возможность поиска.
      Совершенно безразлично, с какой языковой архитектуры – христианства, марксизма или кейнсианства – стартует искатель. Теософы, например, Г. В. Рязанов, утверждают, что не существует языкового релятивизма, но есть иерархия языков, направленная к основному догмату теософии – Абсолюту, или богу, связь же, переход между языковыми конструкциями происходит на уровне смысла. Хотя совершенно очевидно, что  связь между системами терминов, как и смысл, возникают лишь по преодолении догматики, то есть, в общественной практике. (Точно таким же, как и Абсолют, догматом, может стать “развитие производственных сил”, “прогресс” – за счет уменьшения численности рабочего населения на 6,6% с 1678 по 1710 г.г. при Петре I или за счет уничтожения ирландцев Кромвелем, или, наоборот, “стремление сохранение вида”). Не случайно мы начали рассмотрение феномена массы с того уровня общественной практики, которая отражена в логике мировой литературы.
      Современному либерализму на период поиска приходится возражать уже пассивной форме восстания масс – ведь масса не может противиться своей сущности! В том числе  обезличенному массовому протесту. Коль скоро “природный”, то, очевидно, переданный из поколения в поколения от беглых крестьян, протест к эпохе застоя принял универсальную форму: брак и “лень”. В ответ на давление элиты  масса снижает потребительскую стоимость рабочей силы или приучает работодателя  (чем крайне возмущался Ю. Андропов) к не планированной, не организованной каким-либо массовым лидером ежедневной, длящейся десятилетиями, забастовке с потерей чуть ли не половины рабочего времени.

      Именно в 30-е годы в СССР состоялась масса, “плывущая по течению”, заданному узкой социальной группой (партхозактивом). Здесь Ортега справедлив, хотя и подменяет большевизм, т.е. социальное творчество масс, творчеством партхозактива. Вместе с тем к цитированному фрагменту “Восстания масс” возникает несколько вопросов.
      Что вкладывает Ортега в термин “обыватель” (“массовый человек”) помимо феноменологии? Что может побудить массового человека к усилиям перерасти себя, существует ли системная причина побуждения? Полностью пассивное состояние современной массы (в том числе в социальном плане) – факт. Направление усилия? Его мотивация? Предполагаемые результаты? То есть, что делать?
     Примечательно, что Ортега критикует массового человека, а затем вдруг начинает обвинять лидеров, т.е. элиту, за которой следует толпа. Но ведь сам же призывает массы следовать своему предназначению – идти за кем-то. Значит, пророчит в поводыри себя? Значит, не масса ущербна, а поводыри? Или те, кто возмущается «не по правилам», всегда безнравственны, и их лидеры, следовательно, тоже?
      Может ли вообще глубокий художник встать на сторону угнетателя против восставших, или создавать положительный собирательный образ столбового дворянина,  негоцианта,  биржевого  воротилы? 

Возникнет ли в ближайший десяток лет такая литература, которая приблизит революцию.