ответный удар

Путь монаха пролегал через сухое в это время года болото. Скрипучие ели чуть слышно потрескивали, маленькие палочки запрятанные во мху ломались под ступнями тощего схимника.
На вид мужчине в скуфье и выцветшем на солнце черном облачении было больше шестидесяти, это впечатление создавалось из-за обвисшего овала лица и морщин, исполосивших его лоб и щеки. На самом же деле, хоть он сам давно и не следил, на днях ему исполнилось пятьдесят четыре года.
Выйдя из болота к ночи, без удовольствия, путнику пришлось разбить небольшой лагерь в чаще, недалеко от куска скалы, прикрытого слоем мха и земли, держащего на себе, подражая остальному лесному покрову, пару небольших сосенок.
Монах лег на мох, лицом к костру, который легко разжег с помощью сухого ельника, когда услышал со спины подозрительные шорохи.
Обернувшись, опираясь на локоть монах увидел лишь камни, покрытые мглой, но подняв голову встретился взглядом с человеком, стоящим меж маленьких сосен. Из такого положении казалось, что он улыбается.

Когда монах и гость сели друг против друга, разделяемые костром, монах четко увидел, насколько молод его новый знакомый. Его чуть опухлое лицо казалось очень румяным и почти демоническим в ораньжевом свете отбрасываемом огнем.
- Прости мя, отче, яз виноват; разбудил тя в этот тихий час. После многодневного скитания меня привлек огонь меж стволов дерев. Разбойники украли моих лошадей и пушнину, что я вез в Новгород на ярмарку, в благодарность за эти богатства они сохранили мою жизнь. Бог пособи вас, владыко, за то, что не прогнали. Звати мене Агапон.
Молчащий во время монолога монах склонил голову, показывая гостю, что благодарить не стоит и в своем положении человеку его верований нельзя поступить иначе. Путник приняв это за жест “продолжай”, спросил:
- Как звати вас, отче, али ти молчальник?
- Не молчальник, брат, чем тягостен я и братья мои. Зовут они мя брат Герасим, родом из Тверского княжества. Путь держу в Перынский скит, где и провел двадцать пять лет в служении богу. Иду из Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, где исполнял епитимью наложенную старым игуменом, исполнить ее яз должен был и исполнил до своего пострига в великую схиму.
- Дай бо те здоровия, отче. Стало быть, со схимой примешь и обет молчания, коле разговора своего тяготишься?
- Так и есть, сын мой. - кивнул монах сквозь огонь гостю.
- Пожалуи говори ме последнему историю бытия своего, аще боле вовсе не заговоришь. - заулыбался Агапон, радуясь перспективе услышать интересную историю и скрасить положение. Тогда монах сильным, но тихим голосом, начал свою историю.

***

Двадцать шесть лет назад, молодым купцом, прямо как ты, может старше, я, оставив свою семью в тверской губернии, погрузил половину товара, что у нас имелся, в повозки, и отправился в Английское королевство, за мечтой, успехом и прибылью. Мечтой было вернуться домой, приумножив состояние семьи, стать тем, кто сделает нашу фамилию знаменитой.
Добравшись из Тверского княжества в Новгород, я прибился к каравану Ганзейских купцов, идущих в Англию, это-то, как раз, и определило мой путь. Собрав все нужные грамоты, за то время, что караван стоял в городе, имея также на руках несколько имеющих силу рекомендательных писем, я был уверен в себе.
Свет этой уверенности в моих глазах заметил паломник из Перынского скита брат Иона, благослови бо и царствие небесное. Мне было интересно беседовать с братом Ионой, он рассказал мне, что держит путь в Рим и предполагает, что отделится от нашего каравана во Франкфурте, где прибьется к другому, уже до самого рима. Сказал также, что еще пара монахов из нашей компании поступит как он.
Вместе с нами отправился целый отряд охраны, удалых молодцов, которым каждый путник заплатил немалую сумму, ведь они должны защищать нас и нашу поклажу ценой собственной жизни.
Так и отправились, я на коне, монахи, в большинстве своем, шли пешком, так как караваны всегда идут не очень быстро, брату же Ионе я разрешил иногда садиться в мою повозку с мехами, чтобы перевести дух. Было ему, как мне сейчас, пятьдесят четыре года.
- Гордей, а хочешь анекдот? - лукаво улыбался мне Иона, сидящий как султан среди мехов.
- Ну какой же анекдот, отец Иона? - изумлялся я ему, качая головой. И это монах, думал я, духовное лицо и всё такое.
- Какая скучная молодежь пошла, ну и ладно, - говорил он и отворачивался к ближайшему к нам всаднику, ища слушателя в нем.
Это было мое первое настолько длительное путешествие, даже синева небес меня удивляла и я пытался ловить ее в осколках меж листьев деревьев или захлебывался синью, когда наш путь лежал через бескрайние поля. Юность разрешает тебе вглядываться в частности, она говорит изучай, познавай, у тебя еще есть время, когда же ты станешь стариком, не мешай и помогай познавать молодым то, что видишь сейчас.
- …и вот у еврея с изрезанным лицом спрашивают “как ты себя чувствуешь, Абрам?”, а он корчится и отвечает: “в общем и целом нормально, только вот больно, когда улыбаюсь.” - всадник, которому Иона рассказывал анекдот сдержанно хохотнул, но он, как и все, чуть настороженно относился к такому активному представителю духовенства.
- Что же ты хочешь сказать этим, отец Иона? - спросил я, ухмыляясь, глядя на его лысеющий затылок.
- А то, - развернулся он, - что радость - великая божья благодать, и отказаться от нее - все равно, что отказаться от великого спасения. Я видал, как в Курской слободе кормилица выпорола девочку шести лет, игравшую и бегающую во дворе с друзьями, хотя девочка пару дней назад потеряла мать. Когда я спросил кормилицу к чему такая мера, она ответила, мол, негоже в такое время веселиться, ибо что подумает мать девочки, увидев это с небес. - рассказав это Иона, как я прежде, поднял глаза в небо. - а мне почему-то кажется, что матери на небесах непременно хочется слышать дочкин смех. Какой нужно сделать из этого вывод, Гордей?
- Вывод? - я потерялся, заслушавшись спокойным голосом старца.
- Вывод, Гордей, в том, что у всех нас есть матери. - Иона был большим любителем сводить свои размышления к конечной хлесткой фразе, оставляя человека в молчаливой думе; мне, когда я это заметил, такая особенность показалась забавной.
- И как ты пришел к этому от анекдота… - прошептал я и продолжил разглядывать кроны деревьев.
Такими разговорами мы разбавляли наш путь через Литовское, потом Польское княжество. Когда мы прошли Краков, я, кажется, знал уже все истории, случившиеся с моим дорогим спутником, его ближайшими друзьями и родственниками, поэтому он начал рассказывать мне легенды и сказки, собранные в разных уголках мира.
- И тогда он, назвавшись именем великой реки, вошел в город верхом на железном чудище! - мы два дня как минули Прагу и сидели в лесу, разбив лагерь.
Все разделились на группы по десять человек, охрана отдельно, и каждая группа развела свой костер, отец Иона по обыкновению рассказывал легенды о неведомых странах. Я услышал только эту, последнюю часть рассказа, так как задремал пару часов назад, пригрев один бок костром.
Я огляделся, до конца историю мало кто дослушал, почти все у нашего костра уже уснули. Поднявшись, я увидел, что так обстоят дела у всех групп, кроме воинов, там заснула лишь половина, по всей видимости вторая смена.
Я потянулся и начал отходить вглубь леса, а разрешившись там, решил еще поблуждать. Леса Великой Римской империи чем-то незримо отличались от лесов моей родины, интересовали меня и завораживали.
Луна освещала мой путь и, в какой-то момент, я услышал голоса, увидал теплый свет в глубине леса. Был шанс, что это разбойники, но молодость придает смелости, так что я тихонько подобрался к их лагерю. Люди в там говорили на непонятном мне, скорее всего немецком или английском языке, одни сидели вокруг костра, пили и смеялись, другие занимались чем-то вокруг. Людей было много, даже больше, чем в нашем караване. Лошади паслись поодаль, но я обратил внимание на несколько повозок странного вида. Глухие ящики, в которые могла бы и лошадь поместиться, были заперты на огромные амбарные замки, а единственным окошком в этих ящиках были решетки на дверях, не больше ладони взрослого мужчины, за которыми виднелась лишь тьма.
Осмотревшись еще раз, я увидел в отдалении более богатую карету, возможно какого-то вельможи, возле нее караулили несколько человек с ружьями. Это открыло для меня, что, вообще-то, у каждого участника этой группы есть при себе оружие, затылок похолодел.
Я начал искать пути к отступлению, когда один из сидящих за костром, изрядно пьяный, шатаясь поднялся и прошел к повозке-ящику. Отворив замок своим ключом из связки, он засунул в тьму опухший нос, красные щеки, покатые плечи, и, громко смеясь, вытащил за волосы девушку, чьи темные лохмотья я из-за ужаса принял за отходящую от костей обгоревшую плоть, пока не увидел, что у этой полуголой девчонки, протаскиваемой мимо костра, просто совершенно черная кожа. Такая же черная рука потянулась за девушкой из ящика, но пьяный мужчина захлопнул дверь, отрезая ей путь. Сразу после этого я увидел в решетке на двери плаваюший во тьме черный глаз.
Парализованный увиденным я не мог двинуться, а пьяница, тем временем, потащил африканку как раз в ту сторону, где прятался я. Я осел на землю, стараясь стать как можно незаметнее, и он прошел недалеко от меня. Может из-за темноты, но мне тогда показалось, что этой девочке нет и пятнадцати.
Протащив ее еще метров двадцать мужчина поднял ее, все так же за волосы, на уровень своего лица и дал две пощечины с размаху так, что девчонка не то, что кричать, кажется, говорить разучилась. Бросив ее наземь, мужчина спустил штаны и опустился на колени. Не в силах выносить это я тоже опустился на колени, но прижал лицо к земле, положив руки на затылок. Я до сих пор слышу во сне ее всхлипы и стоны на иностранном языке.
Когда он поднялся, я услышал удар и ее короткий, но отчаянный вскрик. В лагере их обоих встретили дружным смехом, я слышал лязг ключей в замке, а после все заголосили какой-то местный гимн.
В лагере, уже засветло, меня встретил отец Иона, он волновался обо мне, вот так пропавшем. Я что-то ему соврал, но на следующую ночь, уже за много километров от этого места, попросил отца Иону отойти со мной в лес и разрешить мою думу.
- Ты стал свидетелем большого греха, Гордей, и то, как увиденным смущена душа твоя, говорит о ее чистоте. Ты и без меня знаешь о существовании зла, и конечно, на протяжении своей жизни ты наверняка уже встречался с ним, противостоял ему, или совершал сам, такова жизнь. Вчера же ты мог быть лишь сторонним наблюдателем, вероятно это и заставляет тебя чувствовать себя плохо, не только из-за увиденных бесчинств, но и из-за чувства вины перед африканской девочкой. - отец Иона был невероятно серьезен, говорил уверенно и тихо, - и раз так, чтобы прийти в душевное равновесие, тебе нужно искупить эту самую вину перед собой и перед господом нашим.
Восемь дней и ночей, весь оставшийся путь наш до франкфурта я думал над словами старого монаха. Я думал о боге, о себе, о той девочке и об ее обидчике, о том, чего не сделал и о возможных последствиях. Тогда мне казалось, что даже пожертвовать всего себя будет мало.
Дойдя до пика своих размышлений в ночь перед вступлением во Франкфурт, я наконец понял, что мне нужно делать. Уснув, наконец успокоившись этой мыслью, я видел во сне лестницу к небу, о которой недавно рассказывал отец Иона.
В городе, когда группа монахов отделялась от каравана я, неожиданно для всех, сказал, что хочу продолжить путь до Рима с ними, после чего отправиться в Перынский монастырь и стать послушником. Все, даже монахи, посмотрели на меня, как на умалишенного, и только отец Иона устало помотал головой.
- Ты, верно, думаешь, что это решит твой вопрос, Гордей? - спросил он, отведя меня в сторону, - Но это лишь мальчишеское отрицание, уход от проблем, ты видишь в схиме убежище, тогда как это скорее орудие, ты меня пониаешь? - я понимал. - Вижу, что не понимаешь. А потому не хочу, чтобы ты шел с нами
Но я настаивал, уговаривал, упрашивал, и в конце концов, когда наш первый караван ушел, а я остался в городе с монахами ждать отправления другого до Рима, отцу Ионе просто пришлось принять меня в качестве спутника.
Теперь, весь путь до Рима, я просил его рассказывать мне только священное писание, бытие святых, как живется в Перынском скиту. По пути, в качестве доказательства своих намерений, я отпустил людей, сопровождавших мой товар, щедро заплатив за их работу, а всю пушнину и немногочисленные драгоценности я раздавал беднякам и юродивым, встречающимся на пути. Монахи восхищались моей щедростью и только отец Иона был хмур глядя на меня. На подходе к Риму я уже спешился, а на руках у меня были лишь съестные припасы, письма и пропуски, и сумма равная той, что понадобится мне для возвращения на Русь.
Совершив паломничество на могилу святого Павла мы, наконец, отправились домой. Мне казалось, что я получил то самое религиозное просветление, побывав так близко к поистине святому человеку. Потому, прибыв с отцом Ионой и еще одним монахом в монастырь, я был готов служить денно и нощно, не щадя себя, во славу господу.
Игумен монастыря спросил у монахов обо мне, отец Иона промолчал, не сказав ни плохого, ни хорошего, второй же монах рассказал игумену о моей щедрости в пути, и об интересу к святому писанию. Благодаря этому меня сразу пустили послушником и началась новая строка моей жизни.
Двадцать пять лет я служил при монастыре, приняв малую схиму. К тому времени отец Иона уже как десять лет стал новым игуменом, и вот, позвал меня к себе в келью.
- Слышал я, брат Герасим, что ты хочешь принять великую схиму. Не рановато ли? - спросил меня иссохший старец.
- Чем раньше я полностью посвящу себя служению господу, тем лучше, разве не так?
- Так-то оно так… но прежде я хочу, чтобы ты рассказал мне о своей жизни. - облокотившись на стену спиной игумен посмотрел мне прямо в глаза.
- Да что же рассказывать, отец, я ведь полжизни провел рядом с вами.
- То, что было до твоего похода в Английское королевство, до нашей встречи и твоей встречи с работорговцами.
И тогда я рассказал старцу о своей мирской жизни в Тверском княжестве.
Выслушав меня, старец, утомленный, проговорил:
- И неужель ты не видишь греховности совершенного… - после чего наложил на меня епитимью: совершить паломничество к Свято-Троицкой Сергиевой Лавре, помолиться мощам Сергея Радонежского.
И вот я здесь, возвращаюсь обратно, исполнив его указания.

***

Поначалу агапон с интересом слушал рассказ внезапного товарища, ему понравилась их схожесть в начале пути, но когда монах начал рассказывать о своем старом брате Ионе, лицо юноши изменилось, стало каменной маской. Только вот болтливый монах уже слишком увлекся историей, чтобы заметить или понять это. Весь путь Герасима Агапон выслушал, сжимая и разжимая кулаки, лицо его налилось кровью, что было сложно заметить из-за отблесков огня.
Когда Герасим закончил свой рассказ, Агапон подскочил к нему и, схватив за ворот рясы, подтянул на уровень со своим лицом.
- Сотворив указ, правьда?! - взревел Агапон растерянному старцу в лицо. - Деяти ме, - кричал он,- скажи мне на милость, за что игумен возложил на тебя епитимью?
- Аз… - глаза монаха забегали из стороны в сторону в поисках путей к отступлению, - За то, что будучи мирянином я бросил свою семью и девку… на сносях… ай-а-йай!.. - закричал старый схимник, когда грузный кулак упал ему на лицо.
Молодому мужчине не понадобилось прикладывать много силы, совершив еще несколько отчаянных ударов, он заметил, что тело старика безвольно висит у него на руках. Отбросив его, как гадкое тряпье, юноша в последний раз взглянул на монаха и горько произнес:
- Знаешь, возможно твой игумен был прав. Мой безвести пропавший отец мёртв, а я даже в этом нахожу повод для радости. Бог судит…
И, не затушив костра, скрылся, огибая деревья, не страшась ночного леса.