Кольцо Саладина, ч 4. Последнее воскресенье, 33

Мы отлично всё порешали с Эдиком. Без лишних слов он предложил переправить мою напарницу к себе в апартаменты, и мы, не мешкая, забрали страдалицу вместе с вещами и на руках домчали до его каптёрки. Пришлось наврать невразумительное: что моя комната необходима для деловой встречи. Но я уже не особенно заботился о правдоподобности, мои сотоварищи и так оказались обоюдно в шоколаде: для Синти прилетела нечаянная радость ознакомиться с Эдиковыми необъятными баулами, Эдику прилетела возможная покупательница и вообще вдохновляющее присутствие молодой особы женского пола.

Главное было провёрнуто успешно. Оставались детали. Поминутно глядя на часы, я молниеносно протёр стол, взбил единственную подушку, поровнее натянул одеяло, оперативно, бегом вынес мусор и расставил нехитрую снедь – всё, что нашлось у Эдика. И плюхнулся на стул в изнеможении. Пани уже запаздывала, а я вдруг почувствовал, что устал. День сегодня был, прямо сказать, чумовой.
Чтобы не мять постель, я вышел в коридор и завалился на кожаный диванчик. Было о чём подумать до прихода моей драгоценной гостьи. Например, решить, стоит ли рассказывать ей о человеке в кепке. Сколько же он мне перепортил крови, скотина… Я закрыл глаза, пытаясь представить его во всех подробностях. За четыре встречи я так и не смог вспомнить его лица.
Да, четыре. Первая на Вернисаже. Вторая – возле лавочки, куда он подошёл прикурить. Третья – здесь, утром, перед входом. И четвёртая – сейчас. Но так и не было у него лица! Словно резинкой стёрли!
Единственно, что было узнаваемым – рост и сложение. Во всех случаях примерно одинаковое. Средний рост, средняя худощавость. Походку его я видел два раза, когда смотрел вслед. Но оба раза был так ошарашен, что в голову не пришло приглядываться к особенностям. Нда…

Эдик ничего фактического по теме не поведал, но версии выдвинул здравые. Сам он никакого мужика в кепке не припомнил, но мало ли тут мужиков. Слесарь. Водопроводчик. Рабочий сцены. Оператор в котельной. Много мужиков, много кепок. Сезон. Начался сезон – вот и кепка. Начнётся зима – будет меховая шапка. Без проблем.
Не вызвало у него подозрения и описанное мной поведение сторожихи. По его мнению, дело было в каком-то левом трудоустройстве. Сын, племянник, родственник подружки. Устроен для получения зарплаты или стажа. И судя по всему - вопреки трудовому законодательству. Например, по чужим документам. Или, например, сиделец. Откинулся с зоны - нигде не берут. А тут взяли под честное слово уважаемой тёти Луши, ветерана труда. Она его, естественно прикрывает, чтобы минимизировать шум. Всё правильно, побаивается начальства. А может, и по договорняку с начальством.

Объяснение Эдиковы мне понравилось. Фиктивное трудоустройство - и сам мог бы додуматься, не раз встречался с этим по работе.
Правда, тревожил вариант с сидельцем. А он-то был, кстати, самым прогнозируемым в этой ситуации. И это напрягало больше всего. Сидельцев я знал. С кем-то доводилось корешиться за свою недолгую жизнь, а с кем-то и сотрудничать. И я прекрасно понимал, что с этой стороны может хорошо прилететь. При неосторожном обращении.
Остальное всё было правдоподобно и даже где-то красиво. Тогда, у входа мужик поздоровался со мной именно как с сослуживцем. И сейчас тоже – именно как с сослуживцем. Потом ушёл, пришла тётя Луша. Сполоснула стакан, села пить чай. А тут я. С какой стати ей палить своего протеже? И я бы не пропалил…
Только с кем же он там разговаривал в пустой комнате? А, так это ж транзистор… А тётя Луша пришла и хозяйственно его выключила. Только как-то странно этот транзистор говорил… Или это моё воспалённое воображение дорисовывает? Нет, парень… точно тебе надо лечиться, лечиться и лечиться… А сначала отоспаться после крутых последних дней… Выключить розовую луну – и отоспаться… Подушку принести с кровати, выключить розовую луну... Только надо её сначала подписать… А ещё лучше подписать две… серебряную и зелёную… И тогда пойдёт дождь… будет шуметь над синей травой, уютно и мирно, будет гонять живую свежесть, поливать сиреневые поля у подножия сахарно-белых гор… А послезавтра - последнее испытание Вадо… И ты всё знаешь, и совсем немного тебе, парень, осталось до мага высшего уровня – того, кто всегда остаётся молодым… Молодым, сильным, великодушным… У тебя будет часть небольшой планеты, а сам ты станешь облаком над ней, месяцем над ней, молнией над ней… А если очень захочешь – будешь частью этой планеты. Морем, полем, утёсом, ясенем над прудом… А она… ей ещё надо учиться… а потом она придёт… будет лугом, садом, озером, птицей над озером, белкой в дупле ясеня… Она придёт… Только сейчас она умирает – у меня на руках, я не успел! Как я мог!? Почему так долго шёл?! Так долго скакал! И опоздал, она умирала, и синее платье было изорвано и опалено, и Серко бездыханный лежал невдалеке серым пушистым холмиком…
- Белка, Белка!.. Посмотри на меня! Белка! Я здесь!
- Ясень, пойдём… встань…
- Уйди, Сауле!..
- Ты не вернёшь её, пойдём…
- Уйди, я сказал!.. Её надо спасать! Она тут попадёт под танк, танки идут! Почему ты её не спасла! Ты могла! А я не успел!
- Ясень, её уже нет здесь. Тебе надо вернуться туда, пойдём!
- Никуда я не пойду! Танки грохочут, ты что, не слышишь!
- Тебе надо вернуться. Пойдём, ну! Встань… эй! Эй, вставай!.. Ну, никакого порядка не стало… Натанцуются до полусмерти, потом ног не чуют. Устроили ночлежку... Распустила Катерина молодёжь…
Я тупо раскрыл глаза. Из окна на меня смотрел тусклый, серый рассвет. Техничка тётя Дуся, мощно грохоча стульями, протирала пол и громогласно критиковала новые порядки:
- При старом-то директоре разве кто мог вот так по диванам одемши валяться? Все на цыпках ходили. Глаз от полу оторвать боялись. Потому что уважение. А теперь что? Всю сцену башмаками завалили… Катерина Дмитриева им, вишь, разрешила… Демократия… Им всем демократия, а нам выгребай…
Я встал, тяжёлый и словно пьяный. Шатаясь, ничего не соображая, сделал несколько шагов по коридору, с тупым недоумением оглядел накрытый, нетронутый стол в своей келье, на автомате захлопнул дверь и почти упал на постель.

ПАНИ

В один миг я стала другой. К двери бежала охваченная счастливым предчувствием – и это был один человек. А в обратную сторону уходил совершенно другой.
У меня вдруг изменилась походка. Показалось – я хромаю. Показалось, колени начали подламываться. Чтобы не упасть, надо было сосредоточиться на себе. Ни о чём не думать, - сказала я себе, – только о том, чтобы не упасть. Смотреть под ноги, вниз. Внимательно смотреть. Внизу – скользко, внизу – ступеньки, и это сейчас – самое главное. Всё остальное – потом.
И у меня получилось. Я все лестницы прошла, как надо. Никто бы со стороны не подумал, что каждую секунду я боюсь упасть, потому что потеряла опору. Что каждую секунду, с каждым шагом во мне выгорает прежняя я…
Только у самого входа я споткнулась о резиновый коврик. Но тоже не упала - успела ухватиться за длинную дверную ручку.
Очень хотелось на ней повиснуть навсегда, на этой длинной, словно шпага, ручке, но я собрала остатки сил, выпрямила спину и вышла на улицу. И тяжёлая дверь затворила за мной всю прежнюю жизнь.
Воздух повеял в лицо.
Вот тут уже можно было плакать. Редкие прохожие шли по тротуару, никто на меня не смотрел, всем было не до меня, можно было плакать – падать и плакать. Хотя нет. Дом этот всё ещё рядом. Светится зловещими, хищными узкими окнами за спиной. Надо уйти от него, забыть о нём, забыть обо всём.
И где-то упасть и ни о чем не думать. Как можно дальше уйти - от дома, от всего. От жизни.
Там, где жизни нет – там хорошо. Ничего не болит, ничего не мучит. Только куда мне теперь? Наверное, на метро. На метро туда быстрее. Куда – туда? Боже мой, я, похоже, схожу с ума…
На слове «метро» меня вдруг замутило. Я кинулась к ближнему дереву, схватилась за ствол, прислонилась лбом к коре. И всё вспомнила.
Господи! Нельзя мне туда, где нет жизни – я же не одна теперь!
И тепло толкнулось в сердце. Я не одна. Мне не может быть плохо. Мне не может быть больно и одиноко!
Я не одна - и вот так мы теперь будем жить. По-другому уже не получится.
Я постояла, справляясь с тошнотой. Она медленно отступала, и случившееся тоже медленно отступало. Становилось мелким, неглавным. А главное было со мной. Поэтому я должна быть счастливой. Здоровой, весёлой, сильной. Назло всем врагам. И не надо мне больше ничего. У меня и так всё будет. У меня и так всё есть.

Метро качало медленно, привычно бережно. Можно не выходить – ехать и ехать. Так князь любил. Нет! – судорожно обрывала я себя. Нет никакого князя. Хватит с меня. Не хочу больше. Мне хватит моего маленького князя - вот он меня не предаст. Вот у него не будет никакой другой жизни, кроме моей, кроме как со мной. Только со мной.
И рубашек у него не будет чужих, у него будут только мои рубашечки, я сама ему буду шить своими руками, любуясь каждым шовчиком. Мы с Милкой сошьём, Милка поможет. И он подрастёт и будет всегда со мной, будет держаться за мою руку своей маленькой лапкой, и у нас будет одна жизнь на двоих. И никто посторонний больше не посмеет влезть, это будет мой мир, только мой, укромный, счастливый, лепечущий – только мой, наконец-то только мой…
И я буду его защищать, этот свой маленький мир, буду стоять на страже – и никто, никто не посмеет его разрушить, ни Вероника, ни белокурая девчонка, похожая на меня, ни эта последняя, мадам Рекамье, с томным видом возлежавшая в его постели и в его рубашке. Да, да, им даже и не снилась та счастливая жизнь, в которую вступаю я сейчас. А они пусть все там остаются, со своими танцами, со своими заграницами – со всей этой чужой, не моей жизнью… Князь связывал меня с этой жизнью, и я кое-как в неё вписывалась, благодаря ему, а теперь, а теперь…
Слёзы тихо лились по лицу за воротник, я незаметно вытирала их тыльной стороной ладоней я кусала губы и крепко зажмуривала глаза, низко наклоняя голову.
Все будет хорошо. Будет тепло, нежно, светло. Завтра начнётся эта прекрасная жизнь. Завтра. А сегодня это пока просто слова. Сегодня пока можно плакать. Где-нибудь одной, в кустах, на задворках, чтобы никто не мешал выплёскивать острую, жалящую обиду. А завтра я подниму голову и перешагну эту грань. Выйду из старой жизни, забуду её. Главное - найти нам томатный сок. Много, большую банку. Или несколько больших банок. Вот это будет настоящее счастье…

На часы я додумалась посмотреть только когда наш семнадцатиэтажный рай выплыл на меня из темноты во всей красе светящихся окон. Посмотрела – и так и не поняла, который час. И остановилась посреди дорожки, тупо соображая, как лучше: поплакать одной в кустах, рухнув на землю, или дома с Таткой, рухнув на свою кровать.
- Ника!
Юра… Неожиданно вышел мне навстречу из дверей, но я даже не удивилась. Словно во мне всё зачерствело, выгорело в один миг. Может, я теперь вообще не буду ничему удивляться? А он как раз удивлённый. И обрадованный.
- А Татка сказала, что ты уехала домой…
- Я передумала, - быстро придумала я первое попавшееся. - У меня на вокзале голова разболелась, а таблеток с собой не было.
- И поэтому ты плакала? - серьёзно спросил Юра.
- Я плакала? – очень натурально возмутилась я.
- У тебя чёрные полоски… Вот здесь и здесь…
Он хотел дотронуться рукой, но я увернулась.
- Глупости какие! Это я под дождь попала, - самолюбиво объяснила я.
- А разве был дождь? Асфальт сухой…
- Ну… это здесь сухой, а там, где я была… на вокзале шёл дождь.
- А как же плащ сухой?
- Плащ… ну да, сухой, я же его на руке несла, пока было тепло. А дождь как обрушился, я одеться не успела… Там в толпе неудобно… и ещё и голова раскалывается…
- Ты простудилась? Что-нибудь серьёзное?
- Нет, просто надо отоспаться.
- Тогда - до послезавтра? Я приду. У меня важные новости для тебя.
- Ой, а у меня важные вопросы к тебе, - спохватилась я. – Правда. Я… я рада, что ты пришёл. У меня очень важные вопросы. Приходи. А сейчас я устала, пожалуйста, не обижайся.
- Да, конечно, - заторопился Юра. – Ты иди, отдыхай, лечись.
Я уже сделала шаг к дверям, но остановилась. Вдруг поняла, чем можно себе помочь. Я повернулась к Юре.
- А какие у тебя важные новости? Скажи, а то я не усну.
- Но у тебя же голова болит…
- А вот она и престанет болеть.
- Ладно, скажу, - улыбнулся Юра. - Я тоже думаю, что твоя голова сразу перестанет болеть. В общем… - он посмотрел на меня, - бабушка вспомнила имя девушки на той фотографии. Её звали Ниной.

продолжение следует