Рассказы Диккенса о детях

ПРЕДИСЛОВИЕ.
Юному читателю:

Чарльз Диккенс был одним из величайших среди многих писателей-рассказчиков «викторианской эпохи», то есть середины и конца девятнадцатого века, когда Виктория была королевой Великобритании. Возможно, он был величайшим из них всех, потому что сейчас, спустя поколение после его смерти, больше людей читают рассказы Диккенса, чем рассказы любого другого автора того периода. В этих замечательных произведениях можно найти много картин детской жизни, связанных с планом романов или рассказов. Эти детские истории были вырваны из своих связей и рассказаны сами по себе в этом томе. Со временем вы сами прочтете «Рождественскую песнь», «Колокола», «Дэвида Копперфилда», «Лавку древностей» и другие великие книги этого увлекательного писателя, который видел людей, которых никто другой никогда не видел, и сделал их реальными. Когда вы прочтете эти книги, вы снова встретитесь с этими очаровательными детьми и вспомните их как друзей вашего детства.

I.
ТРОТТИ ВЕК И ЕГО ДОЧЬ МЭГ.
«ТРОТТИ» кажется странным именем для старика, но его дали Тоби Веку из-за того, что он всегда бежал рысью, чтобы выполнить свои поручения; он был носильщиком билетов или посыльным, и его должность заключалась в том, чтобы принимать письма и сообщения для людей, которые слишком торопились отправить их по почте, что в те дни было не так дешево и не так быстро, как сейчас. Он зарабатывал не очень много и должен был быть на улице в любую погоду и целый день. Но Тоби был жизнерадостного нрава, смотрел на все с хорошей стороны и был благодарен за любые маленькие милости, которые встречались на его пути; и поэтому был счастливее многих людей, которые никогда не знали, что такое голодать или нуждаться в удобствах. Его самой большой радостью была его милая, умная, красивая дочь Мег, которая нежно его любила.
Однажды холодным днем, ближе к концу года, Тоби долго ждал работы, бегая взад и вперед по своему обычному месту перед церковью и изо всех сил стараясь согреться, когда колокола пробили двенадцать часов, и это заставило Тоби подумать об ужине.
"Нет ничего, - заметил он, тщательно ощупывая свой нос, чтобы убедиться, что он все еще на месте, - более регулярного, чем время обеда, и ничего менее регулярного, чем время обеда. Вот в чем между ними большая разница". Он продолжал разговаривать сам с собой, семеня взад и вперед и не замечая, кто приближается к нему.
"Отец, отец, отец, - произнес приятный голос, и Тоби повернулся, чтобы увидеть милые, яркие глаза своей дочери.
"Ну что, любимая, - сказал он, целуя ее и сжимая ее цветущее лицо между ладонями, - что за дела? Я не ждал тебя сегодня, Мэг".
«Я тоже не ожидала, что приду, отец», — сказала Мег, кивая и улыбаясь. «Но вот я здесь! И не одна, не одна!»
"Ты же не хочешь сказать, - заметил Тротти, с любопытством глядя на крытую корзину, которую она несла, - что ты..."
«Понюхай, дорогой отец», — сказала Мег. «Только понюхай!»
Тротти собирался немедленно поднять крышку, очень торопясь, но тут она весело протянула руку.
"Нет, нет, нет", - сказала Мэг с радостью ребенка. "Удлини его немного. Давай я приподниму уголок, совсем маленький, крошечный уголок", - сказала Мэг, подбирая действие к слову с предельной мягкостью и говоря очень тихо, словно боясь, что ее подслушает что-то внутри корзины. "Вот, а это что?"
Тоби принюхался к краю корзины и восторженно вскрикнул:
«Как же жарко», — сказал он.
Но, к великой радости Мэг, он не мог угадать, что именно так приятно пахло.
«Полони? (Варено-копченая свиная колбаса), Ножки? Печень? Свиные ножки? Сосиски?» — он пробовал одно за другим. Наконец, он торжествующе воскликнул. «Да что я думаю? Это требуха».
И это было так.
"И так, - сказала Мэг, - я сейчас же постелю тряпку, папа, потому что я принесла требуху в тазике и завязала тазик карманным платком; и если мне захочется хоть раз возгордиться, расстелить это на тряпке и назвать ее тряпкой, никто мне не помешает, правда, папа?"
«Насколько я знаю, нет, дорогая», — сказал Тоби, — «но они постоянно выдвигают какой-нибудь новый закон или что-нибудь еще».
"И если верить тому, что я читала вам в газете на днях, отец, что сказал судья, то, знаете ли, мы, бедняки, должны знать их все. Ха, ха! Какая ошибка! Боже мой, какими умными они нас считают!"
"Да, моя дорогая, - воскликнул Тротти, - и они очень полюбили бы любого из нас, кто знал бы их все. Он растолстеет от работы, которую получит, этот человек, и будет пользоваться популярностью у джентльменов в своем районе. Очень даже!"
«Он бы съел свой обед с аппетитом, кем бы он ни был, если бы он пах так», — весело сказала Мег. «Поторопись, ведь есть еще горячая картошка и полпинты свежего пива в бутылке. Где ты будешь обедать, отец, — на посту или на крыльце? Боже, боже, как мы великолепны! Два места на выбор!»
«Сегодня ступеньки, моя дорогая», — сказал Тротти. «В сухую погоду ступеньки, в мокрую — столб. На ступеньках всегда удобнее, потому что можно сидеть;
но в сырую погоду они вызывают ревматизм".
"Ну вот, - сказала Мэг, хлопнув в ладоши после минутной суеты, - вот все готово! Как красиво! Идем, отец. Идем!"
И как раз в тот момент, когда Тоби собирался сесть за стол и поужинать на крыльце большого дома неподалёку, снова зазвонили куранты, и Тоби снял шляпу и сказал: «Аминь».
«Они ворвались сюда словно по благодати, моя дорогая».
«Аминь колоколам, отец?»
«Они ворвались как милость, моя дорогая», — сказал Тротти; «они бы сказали что-нибудь хорошее, если бы могли, я уверен. Они говорят мне много добрых слов. Как часто я слышал, как эти колокольчики говорили: «Тоби Век, не унывай, Тоби!» Миллион раз? Больше!»
«Ну, я никогда!» — воскликнула Мег.
«Когда дела совсем плохи, то это: «Тоби Век, Тоби Век, работа скоро будет, Тоби!»
"Наконец-то, отец, это случилось", - сказала Мэг с ноткой грусти в своем приятном голосе.
«Всегда», — ответил Тоби. «Никогда не подводит».
Пока длилась эта беседа, Тротти не делал никаких пауз в своей атаке на аппетитное мясо перед ним, но резал и ел, резал и пил, резал и жевал, и переходил от требухи к горячей картошке, а от горячей картошки снова к требухе, с неизменным наслаждением. Но вот он решил оглядеть улицу - вдруг из какой-нибудь двери или окна позовут носильщика, - и, вернувшись, увидел Мэг, которая сидела напротив него, сложив руки, и с улыбкой счастья наблюдала за его ужином.
«Господи, прости меня!» — сказал Тротти, роняя нож и вилку. «Голубушка моя! Мег! Почему ты мне не сказала, какое я чудовище?»
"Отец!"
«Сижу здесь», — печально сказал Тротти, — «набиваюсь, набиваюсь и обжираюсь, а ты передо мной и даже не нарушаешь своего драгоценного поста, да и не хочешь этого делать, когда...»
«Но я его разбила, отец», — вмешалась его дочь, смеясь, «всё вдребезги. Я уже пообедала».
«Чушь», — сказал Тротти. «Два ужина в один день! Это невозможно! Вы могли бы также сказать мне, что два новогодних дня совпадут, или что у меня всю жизнь была золотая голова, и я никогда ее не менял».
"Я уже поужинала, папа, - сказала Мэг, подходя к нему ближе. "И если ты продолжишь свой, я расскажу тебе, как и где, и как принесли твой ужин, и еще кое-что".
Тоби все еще, казалось, не верил ей; но она посмотрела ему в лицо своими ясными глазами и, положив руку ему на плечо, жестом велела продолжать, пока мясо не остыло. Поэтому Тротти снова взял нож и вилку и принялся за работу, но гораздо медленнее, чем прежде, и покачал головой, как будто был совсем собой недоволен.
"Я ужинала, папа, - сказала Мэг после некоторого колебания, - с Ричардом. Он ужинал рано, а поскольку, приходя ко мне, он брал с собой ужин, мы ужинали вместе, папа".
Тротти взял немного пива и облизнулся. Потом сказал: «О!», потому что она ждала.
«И Ричард говорит, отец...» — продолжила Мэг, затем остановилась.
«Что говорит Ричард, Мег?» — спросил Тоби.
«Ричард говорит, отец...» Еще одна остановка.
«Итак, он говорит, отец», — продолжала Мег, наконец подняв глаза и говоря дрожащим, но вполне ясным голосом, — «еще один год почти прошел, и какой смысл ждать из года в год, когда так маловероятно, что мы когда-нибудь будем жить лучше, чем сейчас? Он говорит, что мы бедны сейчас, отец, и мы будем бедны тогда; но мы молоды сейчас, и годы сделают нас старыми прежде, чем мы это заметим. Он говорит, что если мы подождем, люди, такие бедные, как мы, пока не увидим свой путь достаточно ясно, путь будет действительно узким — обычным путем — могилой, отец».
Более смелый человек, чем Тротти Век, должен был бы в значительной степени использовать свою смелость, чтобы отрицать это. Тротти молчал.
«И как тяжело, отец, стареть и умирать, и думать, что мы могли бы подбадривать и помогать друг другу! Как тяжело во всей нашей жизни любить друг друга и горевать в разлуке, видеть, как друг друга трудятся, меняются, стареют и седеют. Даже если бы я одержала верх и забыла его (чего я так и не смогла), о, отец, дорогой, как тяжело иметь такое полное сердце, как мое сейчас, и жить, пока оно медленно не опустеет до последней капли, не вспомнив ни одного счастливого момента в жизни женщины, которая осталась, утешила меня и сделала меня лучше!»
Тротти сидел совершенно неподвижно. Мег вытерла глаза и сказала более весело, то есть то со смехом, то со всхлипом, то со смехом и всхлипом одновременно:
«Итак, Ричард говорит, отец, поскольку его работа была вчера обеспечена на некоторое время вперед, и поскольку я люблю его и любила его целых три года — ах, даже дольше, если бы он знал это! — выйду ли я за него замуж в Новый год?»
Тут Ричард сам подошел, чтобы убедить Тоби согласиться на их план; и почти в тот же момент из дома вышел лакей и приказал всем сойти со ступенек, а затем вышли несколько джентльменов, которые позвали Тротти, задали множество вопросов и нашли много недостатков, сказав Ричарду, что он очень глупо хотел жениться, отчего Тоби почувствовал себя очень несчастным, а Ричард очень рассердился. Итак, влюбленные ушли вместе печальные; Ричард выглядел мрачным и подавленным, а Мег в слезах. Тоби, которому дали письмо и шестипенсовик, побежал в довольно подавленном настроении в очень большой дом, где ему было велено отнести письмо джентльмену. Пока он ждал, он услышал, как читают письмо. Оно было от олдермена Кьюта, в котором он сообщал сэру Джозефу Боули, что один из его арендаторов по имени Уилл Ферн, который приехал в Лондон, чтобы попытаться найти работу, был доставлен к нему по обвинению в том, что спал в сарае, и спросил, желает ли сэр Джозеф, чтобы с ним обращались по-доброму или нет. К великому разочарованию Тоби, поскольку сэр Джозеф много говорил о том, чтобы быть другом бедным, был дан ответ, что Уилла Ферна могут отправить в тюрьму как бродягу и сделать из него пример, хотя его единственная вина заключалась в том, что он был беден. По дороге домой Тоби, грустно размышляя, с низко надвинутой на голову шляпой, столкнулся с человеком, одетым как сельский житель, несущим светловолосую маленькую девочку. Тоби обеспокоенно спросил, не причинил ли он вреда кому-либо из них. Человек ответил нет, и, увидев, что у Тоби доброе лицо, спросил его, как добраться до дома олдермена Кьюта.
«Не может быть, — воскликнул Тоби, — чтобы тебя звали Уилл Ферн?»
«Это мое имя», — сказал мужчина.
Тогда Тоби рассказал ему то, что только что услышал, и сказал: «Не ходи туда».
Бедный Уилл рассказал ему, что не может заработать на жизнь в деревне и приехал в Лондон со своей племянницей-сиротой, чтобы попытаться найти подругу ее матери и попытаться получить какую-нибудь работу, и, пожелав Тоби счастливого Нового года, собирался уже устало зашагать дальше, как вдруг Тротти схватил его за руку и сказал:
"Остановись! Новый год никогда не будет для меня счастливым, если я увижу ребенка, а вы пойдете бродить без крова над головой. Пойдем домой со мной. Я бедный человек, живу в бедном месте; но я могу дать вам ночлег на одну ночь, и вы никогда не будете скучать. Пойдем домой со мной! Вот! Я возьму ее!" - воскликнул Тротти, поднимая ребенка. "Хорошенькая! Я бы тащил в двадцать раз больше ее веса и никогда бы не узнал, что он у меня есть. Скажи мне, если я пойду слишком быстро для тебя. Я очень быстр. Я всегда был таким!" - сказал Тротти, делая около шести своих шагов рысью за один шаг своего усталого товарища, и его тонкие ноги снова задрожали под тяжестью груза, который он нес.
«Она такая же легкая», — сказал Тротти, рысью двигаясь не только в своей походке, но и в речи — он не выносил, когда его благодарили, и боялся даже малейшей паузы, — «легкая, как перышко. Легче павлиньего пера — гораздо легче. Вот мы и идем!» И, вбежав, он поставил ребенка перед дочерью. Маленькая девочка взглянула на милое личико Мег и тут же бросилась к ней в объятия, а Тротти бегал по комнате, приговаривая: «Вот мы и идем. Вот, дядя Уилл, иди к огню. Мег, моя драгоценная дорогая, где чайник? Вот он, вот он, и он вмиг закипит!»
«Отец, — сказала Мег, опускаясь на колени перед ребенком и снимая мокрые туфли, — ты, по-моему, сегодня сошел с ума. Не знаю, что на это скажут колокола. Бедные маленькие ножки, как им холодно!»
«О, теперь они теплее!» — воскликнул ребенок. «Теперь они совсем теплые!»
«Нет, нет, нет», — сказала Мэг. «Мы их недостаточно натерли. Мы так заняты. А когда они закончат, мы расчешем влажные волосы; а когда это будет сделано, мы добавим немного цвета бедному бледному лицу свежей водой; и когда это будет сделано, мы будем такими веселыми, бодрыми и счастливыми!»
Ребенок, рыдая, обнял ее за шею и сказал: «О, Мег, о, дорогая Мег!»
«Боже мой!» — тут же сказала Мег. «Отец сошел с ума. Он надел на чайник чепчик милого ребенка и повесил крышку за дверью!»
Тротти поспешно исправил эту ошибку и отправился на поиски чая и ломтика бекона, который, как ему показалось, «он видел где-то на лестнице».
Вскоре он вернулся и приготовил чай, и вскоре все уже наслаждались едой. Тротти и Мег взяли по кусочку только для вида (потому что у них было совсем немного, на всех не хватило), но их радостью было видеть, как едят их гости, и они были очень счастливы — хотя Тротти заметил, что Мег сидела у огня в слезах, когда они вошли, и он боялся, что ее брак распался.
После чая Мэг отвела Лилиан в постель, а Тоби показал Уиллу Ферну, где он должен был спать. Когда он возвращался мимо двери Мэг, он услышал, как ребенок молился, вспоминая имя Мэг и спрашивая его. Затем он пошел посидеть у огня и почитать газету, и уснул, увидев чудесный сон, такой ужасный и печальный, что проснувшись, он испытал огромное облегчение.
«И что бы ты ни делал, отец», — сказала Мег, — «не ешь больше требуху, не спросив у какого-нибудь доктора, можно ли ее тебе есть; ведь ты так себя ведешь! Боже мой!»
Она работала иголкой за маленьким столиком у огня, украшая лентами свое простое платье к свадьбе, — такая тихо счастливая, такая цветущая и юная, такая полная прекрасных обещаний, что он издал громкий крик, словно в его доме появился ангел, а затем подлетел и заключил ее в объятия.
Но он зацепился ногами за газету, упавшую на камин, и кто-то вбежал между ними.
«Нет!» — крикнул голос этого самого кого-то. Щедрый и веселый голос! «Даже не ты; даже не ты. Первый поцелуй Мэг в Новом году мой — мой! Я ждал снаружи дома весь час, чтобы услышать колокола и потребовать его. Мэг, мой драгоценный приз, счастливый год! Жизнь, полная счастливых лет, моя дорогая жена!»
И Ричард осыпал ее поцелуями.
Ты никогда в жизни не видела ничего похожего на Тротти после этого, мне все равно, где ты жила и что ты видела; ты никогда в жизни не видела, чтобы кто-то приближался к нему! Он все подбегал к Мег, сжимал ее свежее лицо в ладонях и целовал его, отступал от нее, чтобы не потерять его из виду, и снова подбегал, как фигурка в волшебном фонаре; и что бы он ни делал, он все время садился в свое кресло и не задерживался в нем ни на мгновение, будучи — вот правда — вне себя от радости.
«А завтра день твоей свадьбы, мой малыш!» — воскликнул Тротти. «Твой настоящий, счастливый день свадьбы!»
«Сегодня!» — воскликнул Ричард, пожимая ему руку. «Сегодня. Куранты звонят в Новый год. Услышьте их!»
Они звонили! Благослови их крепкие сердца, они звонили! Величественные колокола, как они были — мелодичные, с глубокими устами, благородные колокола, отлитые из необычного металла, сделанные необычным литейщиком, — когда они когда-либо звонили так раньше?
Тротти уже отступал к своему чудесному креслу, когда ребенок, разбуженный шумом, вбежал полураздетый.
«А, вот она!» — закричал Тротти, догоняя ее. «Вот маленькая Лилиан! Ха-ха-ха! Вот мы и вот мы. О, вот мы и вот мы снова! И вот мы и вот мы! И дядя Уилл тоже!»
Прежде чем Уилл Ферн успел что-то ответить, в комнату ворвался музыкальный оркестр, а за ним и толпа соседей, кричащих: «Счастливого Нового года, Мег!» «Счастливой свадьбы!» «Их много!» и другие отрывочные добрые пожелания в этом роде. Затем Барабан (который был личным другом Тротти) выступил вперед и сказал:
«Тротти Век, мой мальчик, все говорят, что твоя дочь завтра выходит замуж. Нет ни одной души, которая знает тебя и не желает тебе всего наилучшего, или которая знает ее и не желает ей всего наилучшего. Или которая знает вас обоих и не желает вам обоим всего счастья, которое может принести Новый год. И вот мы здесь, чтобы играть и танцевать это соответственно».
Затем вошла миссис Чикенстолкер (добродушная, симпатичная женщина, которая, к всеобщей радости, оказалась подругой матери Лилиан, за которой пришел Уилл Ферн), с каменным кувшином, полным «флипа», чтобы пожелать Мэг радости, а затем заиграла музыка, и Тротти, сделав Мэг и Ричарда второй парой, повел миссис Чикенстолкер вниз по танцу и станцевал его в неизвестном ни до, ни после шаге, основанном на его собственной особой рыси.

II.
МАЛЕНЬКИЙ ТИМ.
Вас всех очень удивит, что когда-то жил человек, который не любил Рождество. На самом деле, его несколько раз слышали, как он употреблял слово «обманщик» по отношению к нему. Его звали Скрудж, и он был суровым, сварливым бизнесменом, нацеленным только на экономию и зарабатывание денег, и ни о ком не заботился. Он платил бедному, трудолюбивому клерку в своей конторе как можно меньше, за сколько он мог получить работу, и сам жил как можно меньше, один, в двух унылых комнатах. Он никогда не был весел, уютен или счастлив, и он ненавидел других людей, которые были такими, и именно поэтому он ненавидел Рождество, потому что люди будут счастливы на Рождество, вы знаете, если они могут, и хотели бы иметь немного денег, чтобы сделать себя и других уютными.
Ну, это был канун Рождества, очень холодный и туманный, и мистер Скрудж, дав своему бедному клерку разрешение провести Рождество дома, очень неохотно, запер свою контору и сам пошел домой в очень дурном настроении и с простудой в голове. Съев немного каши, сидя у жалкого огня в своей унылой комнате, он лег в постель и увидел несколько замечательных и неприятных снов, с которыми мы его оставим, пока посмотрим, как провел Рождество Крошка Тим, сын его бедного клерка.
Имя этого клерка было Боб Крэтчит. У него была жена и еще пятеро детей, кроме Тима, который был слабым и хрупким маленьким калекой, и по этой причине был горячо любим своим отцом и остальной семьей; не то чтобы он был милым маленьким мальчиком, кротким, терпеливым и любящим, с собственным милым лицом, на которое никто не мог не смотреть.
Когда у мистера Крэтчита появлялось свободное время, он с удовольствием выносил своего маленького мальчика на плече, чтобы тот мог осмотреть магазины и людей; а сегодня он впервые взял его с собой в церковь.
«Кто бы ни забрал твоего драгоценного отца и твоего брата Тини Тима!» — воскликнула миссис Крэтчит, — «вот и ужин готов, его можно подавать на стол. Я никогда не видела его таким опаздывающим на Рождество».
«Вот он, мама!» — закричала Белинда, и «вот он!» — закричали другие дети.
Вошел маленький Боб, отец, с по крайней мере тремя футами одеяла, не считая бахромы, свисавшего перед ним; и его потертая одежда была заштопана и вычищена, чтобы выглядеть как можно лучше; и на его плече сидел Крошка Тим. Увы для Крошки Тима, он нес маленький костыль, а его конечности поддерживались железной рамой!
«А где же наша Марта?» — воскликнул Боб Крэтчит, оглядываясь.
"Не придет", - сказала миссис Крэтчит.
«Не придет!» — сказал Боб, внезапно потеряв бодрость духа; ведь он был родословной Тима всю дорогу от церкви и вернулся домой взбешенным. «Не приедет на Рождество!»
Марте не хотелось видеть его разочарованным, даже если это было всего лишь шуткой; поэтому она выскочила из-за двери чулана раньше, чем было условлено, и бросилась к нему в объятия, в то время как двое молодых Крэтчитов подхватили Малыша Тима и понесли его в прачечную, чтобы он мог послушать, как поет пудинг в медном котле.
«А как себя вел Тим?» — спросила миссис Крэтчит.
«Как золото, и даже лучше», — ответил отец. «Я думаю, жена, ребенок становится задумчивым, сидя дома так много. Он сказал мне, вернувшись домой, что надеется, что люди в церкви, которые видят, что он калека, будут рады вспомнить в Рождество, кто заставил хромого ходить».
«Благослови Господь его доброе сердце!» — дрожащим голосом сказала мать, и голос отца тоже дрожал, когда он заметил, что «крошка Тим наконец-то стал сильным и крепким».
Послышались его активные шаги по полу, и прежде, чем кто-либо успел что-либо сказать, вернулся Крошка Тим, которого брат и сестра вели к его табурету у огня; в то время как Боб, Мастер Питер и двое молодых Крэтчитов (которые, казалось, были везде одновременно) отправились за гусем, с которым вскоре вернулись торжественной процессией.
Поднялась такая суматоха, что можно было подумать, что гусь — самая редкая из всех птиц; настоящее чудо, для которого черный лебедь был чем-то само собой разумеющимся, — и, по правде говоря, в этом доме было нечто очень похожее. Миссис Крэтчит приготовила подливку (заранее приготовленную в маленькой кастрюльке) с шипением; мастер Питер с огромной энергией разминал картофель; мисс Белинда подслащивала яблочное пюре; Марта смахивала пыль с горячих тарелок; Боб усаживал Малыша Тима рядом с собой в крошечный уголок за столом; двое молодых Крэтчитов расставляли стулья для всех, не забывая о себе, и, заняв караул на своих постах, запихивали ложки в рты, чтобы они не закричали, требуя гуся, прежде чем подойдет их очередь. Наконец блюда были расставлены, и была прочитана молитва. За ней последовала затаенная пауза, когда миссис Крэтчит, медленно окидывая взглядом разделочный нож, готовясь вонзить его в грудь; Но когда она это сделала и когда долгожданный поток начинки хлынул наружу, по всему столу раздался ропот восторга, и даже Крошка Тим, взволнованный двумя маленькими Крэтчитами, постучал по столу рукояткой ножа и слабо крикнул «Ура!»
Такого гуся никогда не было. Боб сказал, что не верит, что когда-либо готовили такого гуся. Его нежность и вкус, размер и дешевизна были темами всеобщего восхищения. Сдобренный яблочным соусом и картофельным пюре, он был достаточным обедом для всей семьи; действительно, как сказала миссис Крэтчит с большим удовольствием (обозревая одну маленькую косточку на блюде), они не съели его все! Однако все были сыты, и самые младшие Крэтчиты, в частности, были пропитаны шалфеем и луком по самые брови! Но теперь, когда мисс Белинда меняла тарелки, миссис Крэтчит вышла из комнаты одна — слишком нервничала, чтобы быть свидетелями — чтобы взять пудинг и принести его.
А вдруг этого не сделают! А вдруг он сломается, когда его выгонят! А вдруг кто-то перелезет через стену заднего двора и украдет его, пока они веселились с гусем, — предположение, от которого двое молодых Крэтчитов пришли в ярость! Предполагались всевозможные ужасы.
А-а-а! Пар идет! Пудинг вытащили из котла. Запах, как в день стирки! Это была ткань. Запах, как в харчевне и кондитерской по соседству, а рядом с ней — прачка! Вот это был пудинг! Через полминуты вошла миссис Крэтчит — раскрасневшаяся, но гордо улыбающаяся — с пудингом, похожим на крапчатое пушечное ядро, таким твердым и упругим, пылающим в половине полкварты подожженного бренди и украшенным рождественским падубом, воткнутым в верхушку.
О, какой замечательный пудинг! Боб Крэтчит сказал, и тоже спокойно, что он считает это величайшим успехом, достигнутым миссис Крэтчит с момента их брака. Миссис Крэтчит сказала, что теперь, когда вес ушел из ее головы, она признается, что у нее есть сомнения по поводу количества муки. У всех было что сказать по этому поводу, но никто не сказал и не подумал, что это маленький пудинг для большой семьи. Это было бы действительно подло. Любой Крэтчит покраснел бы, намекнув на такое.
Наконец, ужин был готов, скатерть убрана, очаг выметен, а огонь разведен. Горячая жидкость в кувшине была испробована и признана идеальной, яблоки и апельсины были поставлены на стол, а лопата, полная каштанов, на огонь. Затем вся семья Крэтчитов собралась вокруг очага, как это называл Боб Крэтчит, в круг, что означало «половина одного»; и у локтя Боба Крэтчита стояла семейная витрина со стеклом. Два стакана и чашка для заварного крема без ручки.
Однако они удерживали горячее из кувшина так же хорошо, как и золотые кубки; и Боб подавал его с сияющими глазами, в то время как каштаны на огне шипели и шумно трещали. Затем Боб предложил:
«Счастливого Рождества нам всем, мои дорогие. Да благословит нас Бог!»
Что и подтвердила вся семья.
«Боже, благослови нас всех!» — сказал Малыш Тим, последний из всех.
Я же говорил вам, что мистер Скрудж видел несколько неприятных и чудесных снов в канун Рождества, и так оно и было; и в одном из них ему приснилось, что дух Рождества показал ему дом его клерка; он увидел, как все они собрались у огня, и услышал, как они пьют за его здоровье и за песню Крошки Тима, и он особенно запомнил самого Крошку Тима.
Как мистер Скрудж провел Рождество, мы не знаем. Возможно, он остался в постели, простудившись, но в рождественскую ночь он видел больше снов, и в одном из снов дух снова перенес его в бедный дом своего клерка. Мать занималась рукоделием, сидя у стола, время от времени на него капала слеза, и она сказала, бедняжка, что работа, которая была черной, причиняла ей боль глазам. Дети сидели, печальные и молчаливые, в комнате, кроме Крошки Тима, которого там не было. Наверху отец, закрыв лицо руками, сидел возле маленькой кровати, на которой лежала крошечная фигурка, белая и неподвижная. «Мой маленький ребенок, мой милый маленький ребенок», — всхлипывал он, и слезы падали сквозь его пальцы на пол. «Крошечный Тим умер, потому что его отец был слишком беден, чтобы дать ему то, что было необходимо для его выздоровления; ты держал его в бедности», — сказал дух сна мистеру Скруджу. Отец поцеловал холодное личико на кровати и спустился вниз, где веточки падуба все еще оставались в скромной комнате; и, взяв шляпу, вышел, бросив тоскливый взгляд на маленький костыль в углу, когда закрывал дверь. Мистер Скрудж увидел все это и еще много чего странного и печального, дух позаботился об этом; но, как ни странно, он проснулся на следующее утро, чувствуя себя другим человеком — чувствуя себя так, как никогда прежде в своей жизни. Ведь, в конце концов, вы знаете, что то, что он видел, было не более чем сном; он знал, что Крошка Тим не умер, и Скрудж был полон решимости, что Крошка Тим не должен умереть, если он сможет этого избежать.
«Да я легкий, как перышко, и счастливый, как ангел, и веселый, как школьник», — сказал себе Скрудж, когда он прыгнул в соседнюю комнату завтракать, и бросил все угли сразу, и положил два кусочка сахара в свой чай. «Надеюсь, у всех было веселое Рождество, и вот вам счастливый Новый год для всего мира».
В то утро, на следующий день после Рождества, бедный Боб Крэтчит прокрался в офис с опозданием на несколько минут, ожидая, что его будут грубо ругать и ругать за это, но ничего подобного; его хозяин был там, спиной к хорошему огню, и действительно улыбался, и он пожал руку своему клерку, сердечно сообщив ему, что собирается повысить ему зарплату, и весьма ласково спросив о Тайни Тиме! «И не забудь хорошенько разжечь огонь в своей комнате, прежде чем приступить к работе, Боб», — сказал он, закрывая за собой дверь.
Боб едва мог поверить своим глазам и ушам, но все это было правдой. Таких дел, как те, что были у них в Новый год, никогда не видели в доме Крэтчитов, и такой индейки, какую мистер Скрудж прислал им на ужин. У Крошки Тима тоже была своя доля, потому что Крошка Тим не умер, ни капельки. С того дня мистер Скрудж стал для него вторым отцом, он ни в чем не нуждался и вырос сильным и крепким. Мистер Скрудж любил его, и он был прав, ведь разве не Крошка Тим, сам того не зная, через рождественский сон-дух тронул его жесткое сердце и сделал его добрым и счастливым человеком?

III.
СБЕЖАВШАЯ ПАРА.
Сапожником в гостинице «Холли Три» был молодой человек по имени Коббс, который чистил обувь, бегал по поручениям и прислуживал людям в гостинице; и вот какую историю он однажды рассказал.
«Предположим, что молодой джентльмен, которому нет и восьми лет, сбежит с прекрасной молодой женщиной семи лет. Вы считаете это странным началом? Это начало есть, и я — Бутс из гостиницы «Холли Три» — видел это собственными глазами; я чистил туфли, в которых они сбежали, и они были такими маленькими, что я не мог просунуть в них руку.
«Отец мастера Гарри Уолмерса жил в Элмсе, недалеко от Шутерс-Хилл, в шести или семи милях от Лондона. Он необычайно гордился мастером Гарри, так как тот был его единственным ребенком; но он и не баловал его. Он был джентльменом, у которого была своя воля и свой взгляд, и это было принято во внимание. Поэтому, хотя он и стал настоящим товарищем прекрасного умного мальчика, он все же продолжал командовать им, а ребенок был ребенком. Я был там в то время младшим садовником; и однажды утром, мастер Гарри, он пришел ко мне и сказал:
«„Коббс, как правильно писать имя Нора, если тебя спросят?“, а затем начал резать это печатными буквами по всему забору.
"Он не мог сказать, что обращал особое внимание на детей до этого; но, право, было приятно видеть, как эти двое малышей бродят по дому вместе, глубоко влюбленные. И мужество мальчика! Благослови вас Бог, он бы сбросил свою маленькую шляпу, засучил рукава и бросился на льва, он бы это сделал, если бы они случайно встретили льва, и она бы его испугалась. Однажды он останавливается вместе с ней, где Бутс мотыжил сорняки на гравии, и говорит — говорит, говоря громче: "Кобс, — говорит он, — ты мне нравишься". "А тебе, сэр? Я горжусь, что слышу это". "Да, мне нравится, Коббс. Почему ты мне нравишься, как ты думаешь, Коббс?" "Не знаю, мастер Гарри, я уверен". "Потому что Нора любит тебя, Коббс". "В самом деле, сэр? Это очень приятно". «Приятно, Коббс? Это лучше, чем миллионы самых ярких бриллиантов, нравиться Норе». «Конечно, сэр». «Вы уезжаете, не так ли, Коббс?» «Да, сэр». «Хотите ли вы другого положения, Коббс?» «Ну, сэр, я бы не возражал, если бы это было хорошее положение». «Тогда, Коббс», — говорит он, «вы будете нашим главным садовником, когда мы поженимся». И он берет ее, в ее маленькой небесно-голубой мантии, под мышку и уходит.
"Это было лучше, чем на картине, и равноценно пьесе, видеть этих малышей с их длинными, яркими, вьющимися волосами, их сверкающими глазами и их прекрасной легкой походкой, слоняющихся по саду, глубоко влюбленных. Бутс придерживался мнения, что птицы считали их птицами, и не отставали от них, распевая, чтобы порадовать их. Иногда они заползали под тюльпановое дерево и сидели там, обняв друг друга за шеи, и их нежные щеки соприкасались, читая о принце и драконе, и о добрых и злых волшебниках, и о прекрасной дочери короля. Иногда он слышал, как они планируют построить дом в лесу, держать пчел и корову и жить исключительно молоком и медом. Однажды он наткнулся на них у пруда и услышал, как Мастер Гарри сказал: "Очаровательная Нора, поцелуй меня и скажи, что любишь меня до безумия, или я прыгну в воду головой вперед". И Бутс не сомневался, что сделал бы это, если бы она не сделала то, о чем он ее просил.
«Коббс, — говорит мастер Гарри однажды вечером, когда Коббс поливал цветы, — я собираюсь в гости, в середине лета, к своей бабушке в Йорк».
«Вы, действительно, сэр? Надеюсь, вы приятно проведете время. Я сам отправлюсь в Йоркшир, когда уеду отсюда».
«Ты едешь к бабушке, Коббс?
«Нет, сэр. У меня ничего такого нет».
«Не как бабушка, Коббс?»
"'Нет, сэр.'
«Мальчик некоторое время наблюдал за тем, как поливают цветы, а затем сказал: «Я действительно буду очень рад пойти, Коббс, — Нора идет».
«Тогда с вами все будет в порядке, сэр, — говорит Коббс, — ведь рядом с вами ваша прекрасная возлюбленная».
«Коббс», — ответил мальчик, покраснев, — «я никогда никому не позволяю шутить по этому поводу, если могу им этого помешать».
«Это была не шутка, сэр, — скромно говорит Коббс, — это было не так».
«Я рад этому, Коббс, потому что ты мне нравишься! Знаешь, и ты будешь жить с нами, Коббс.
"'Сэр.'
«Как ты думаешь, что мне дает бабушка, когда я иду туда?»
«Я даже не могу предположить, сэр».
«Пятифунтовая купюра Банка Англии, Коббс».[A]
«Ух ты! — говорит Коббс. — Это целая сумма денег, мастер Гарри».
«Человек мог бы сделать очень многое с такой суммой денег. Разве не мог, Коббс?»
«Я вам верю, сэр!»
«Коббс, — сказал мальчик, — я расскажу тебе секрет. В доме Норы они подшучивали надо мной и делали вид, что смеются над нашей помолвкой. Делали вид, что шутят, Коббс!»
«Такова, сэр, — говорит Коббс, — порочность человеческой натуры».
«Мальчик, выглядевший точь-в-точь как его отец, постоял несколько минут, обратив свое сияющее лицо к закату, а затем ушел со словами: «Спокойной ночи, Коббс. Я пойду».
«Я был Бутсом в гостинице «Холли Три Инн», когда однажды летним днем ;;подъехала карета, и из нее вышли двое детей.
«Стражник говорит нашему губернатору, владельцу гостиницы: «Я не совсем понимаю этих маленьких пассажиров, но молодой джентльмен сказал, что их следует привезти сюда». Молодой джентльмен выходит из машины, выдает свою даму, дает кучеру что-то для себя, говорит нашему губернатору: «Мы должны остановиться здесь сегодня вечером, пожалуйста. Нам понадобятся гостиная и две спальни. Отбивные и вишневый пудинг на двоих!» и берет ее, в ее маленькой небесно-голубой мантилье, под мышку и входит в дом гораздо смелее, чем у бронзы.
«Бутс предоставляет мне судить, каково было изумление этого заведения, когда эти два крошечных создания, совсем одни, были введены в гостиную — и тем более, когда он, который видел их, а они его не видели, высказал губернатору свои соображения о поручении, которое они выполняли. «Коббс», — говорит губернатор, «если это так, я должен отправиться в Йорк и успокоить умы их друзей. В этом случае вы должны не спускать с них глаз и потакать им, пока я не вернусь. Но прежде чем я приму эти меры, Коббс, я хотел бы, чтобы вы выяснили у них самих, верно ли ваше мнение». «Сэр, для вас», — говорит Коббс, «это будет сделано немедленно».
«Итак, Бутс поднимается по лестнице в гостиную и там находит Мастера Гарри на огромном диване, вытирающего глаза мисс Норы своим носовым платком. Конечно, их маленькие ножки были совсем не на полу, и Бутс просто не в состоянии передать мне, какими маленькими выглядели эти дети.
«Это Коббс! Это Коббс!» — кричит мастер Гарри и подбегает к нему, и хватает его за руку. Мисс Нора подбегает к нему с другой стороны, и хватает его за другую руку, и они оба подпрыгивают от радости.
«Я вижу, как вы выходите, сэр», — говорит Коббс. «Я думал, это вы. Я думал, что не ошибусь в вашем росте и фигуре. Какова цель вашего путешествия, сэр? Вы собираетесь жениться?»
«Мы собираемся пожениться, Коббс, в Гретна-Грин», — ответил мальчик. «Мы сбежали намеренно. Нора была в довольно подавленном настроении, Коббс; но она будет счастлива теперь, когда мы нашли тебя нашим другом».
«Благодарю вас, сэр, и спасибо, мисс, — говорит Коббс, — за ваше доброе мнение. Вы привезли с собой какой-нибудь багаж, сэр?»
«Если я поверю Бутсу, когда он даст мне слово и честь, у леди были зонтик, флакончик с нюхательной солью, полторы кружки холодного тоста с маслом, восемь мятных леденцов и щетка для волос — судя по всему, кукольная. У джентльмена было около полудюжины ярдов веревки, нож, три или четыре листа писчей бумаги, сложенных на удивление мелко, апельсин и фарфоровая кружка с его именем на ней.
«Какова точная природа ваших планов, сэр?» — говорит Коббс.
«Утром ехать дальше, — ответил мальчик, — и смелость этого мальчика была просто поразительна! — и жениться завтра».
«Именно так, сэр», — говорит Коббс. «Соответствовало бы это вашим взглядам, сэр, если бы я пошел с вами?»
«Когда Коббс сказал это, они оба снова подпрыгнули от радости и закричали: «О, да, да, Коббс! Да!»
«Ну, сэр», — говорит Коббс. «Если вы извините меня за то, что я позволил себе высказать свое мнение, то я бы порекомендовал следующее. Я знаком с пони, сэр, который, будучи запряженным в фаэтон, который я могу одолжить, довезет вас и миссис Гарри Уолмерс-младшую (я сам буду управлять, если вы согласны) до конечной точки вашего путешествия за очень короткий промежуток времени. Я не совсем уверен, сэр, что этот пони будет на свободе завтра, но даже если вам придется ждать его завтра, это может стоить вашего времени. Что касается небольшого счета за ваш стол здесь, сэр, на случай, если вы обнаружите, что у вас совсем не хватает денег, это не имеет значения, потому что я совладелец этой гостиницы, и она может остаться».
«Бутс рассказал мне, что, когда они снова захлопали в ладоши и запрыгали от радости, и кричали ему: «Молодец Коббс!» и «Дорогой Коббс!» и наклонились к нему, чтобы поцеловать друг друга в восторге своих доверчивых сердец, он почувствовал себя самым подлым негодяем, обманувшим их, из всех, кто когда-либо рождался.
«Вам что-нибудь нужно прямо сейчас, сэр?» — спрашивает Коббс, смертельно стыдясь себя.
«После обеда мы хотели бы пирожных, — ответил мастер Гарри, скрестив руки, вытянув одну ногу и глядя прямо на него, — и два яблока — и джем. К обеду мы хотели бы тост и воду. Но Нора всегда привыкла к половине стакана смородинового вина на десерт. И я тоже».
"Это можно заказать в баре, сэр", - сказал Коббс и ушел.
«То, как женщины этого дома — без исключения — все — замужние и одинокие — привязались к этому мальчику, услышав эту историю, Бутс считает удивительным. Он изо всех сил старался удержать их от того, чтобы они не вбежали в комнату и не поцеловали его. Они взбирались на самые разные места, рискуя своей жизнью, чтобы посмотреть на него через оконное стекло. Они были по семь человек в замочной скважине. Они были без ума от него и его смелого духа.
«Вечером Бутс вошел в комнату, чтобы посмотреть, как поживают сбежавшие супруги. Джентльмен сидел на подоконнике, поддерживая даму на руках. Она лежала со слезами на лице, очень усталая и полусонная, положив голову ему на плечо.
«Миссис Гарри Уолмерс-младший, вы устали, сэр?» — говорит Коббс.
«Да, она устала, Коббс; но она не привыкла быть вдали от дома, и у нее снова плохое настроение. Коббс, как думаешь, ты мог бы принести биффин, пожалуйста?»
«Прошу прощения, сэр», — говорит Коббс. «Что вы...»
«Я думаю, что Норфолкский биффин[B] взбодрит ее, Коббс. Она их очень любит».
«Бутс удалился в поисках необходимого укрепляющего средства, и, когда он принес его, джентльмен передал его леди, накормил ее с ложечки и сам немного отпил. Леди была отяжелевшей от сна и довольно сердитой. «Что вы думаете, сэр, — говорит Коббс, — о подсвечнике для спальни?» Джентльмен одобрил; горничная первой поднялась по большой лестнице; леди в своей небесно-голубой мантии последовала за ней, галантно ведомая джентльменом; джентльмен поцеловал ее у двери и удалился в свою комнату, где Бутс тихонько запер его.
«Бутс не мог не почувствовать, какой он подлый обманщик, когда они спросили его за завтраком (они заказали сладкое молоко с водой, тосты и смородиновое желе на ночь) о пони. Он действительно не стесняется признаться мне, что все, что он мог сделать, это посмотреть этим двум молодым созданиям в лицо и подумать, каким злым он стал. Как бы то ни было, он продолжал лгать, как троянец, о пони. Он сказал им, что, к несчастью, пони был наполовину подстрижен, понимаете, и что его нельзя выводить в таком состоянии из-за страха, что он ударит его по внутренностям. Но что он закончит стрижку в течение дня, и что завтра утром в восемь часов фаэтон будет готов. Мнение Бутса обо всем этом деле, оглядываясь назад в моей комнате, таково, что миссис Гарри Уолмерс-младшая начала сдаваться. Она не завивала волосы, когда пошла спать, и она, похоже, не совсем была в состоянии расчесать их сама, и попадание в глаза вывело ее из себя. Но ничто не вывело Мастера Гарри. Он сидел за своей чашкой для завтрака, отрывая желе, как будто он был его собственным отцом.
«После завтрака Бутс склонен думать, что они нарисовали солдат — по крайней мере, он знает, что в камине было найдено много таких солдат, все верхом на лошадях. В течение утра мастер Гарри позвонил в колокольчик — удивительно, как этот мальчик себя вел — и сказал бодрым тоном: «Коббс, есть ли в этом районе хорошие места для прогулок?»
«Да, сэр, — говорит Коббс. — Вот Лав-Лейн».
««Пошел ты, Коббс!» — таково было выражение лица того мальчика. «Ты шутишь».
«Прошу прощения, сэр, — говорит Коббс, — но Лав-лейн действительно существует. И прогулка по ней приятная, и я буду горд показать ее вам и миссис Гарри Уолмерс-младшей».
«Нора, дорогая, — сказал мастер Гарри, — это любопытно. Нам действительно следует увидеть Лав-Лейн. Надень свою шляпку, моя милая дорогая, и мы отправимся туда с Коббсом».
«Бутс предоставляет мне судить, каким зверем он себя чувствовал, когда эта молодая пара сказала ему, когда они все трое бежали трусцой вместе, что они решили дать ему две тысячи гиней в год в качестве старшего садовника, потому что он был для них таким верным другом. В тот момент Бутс мог бы пожелать, чтобы земля разверзлась и поглотила его; он чувствовал себя таким подлым, когда они смотрели на него сияющими глазами и верили ему. Ну, сэр, он перевел разговор так хорошо, как мог, и повел их по Лав-лейн к заливным лугам, и там мастер Гарри утонул бы еще полминуты, вырывая для нее водяную лилию, но ничто не напугало этого мальчика. Ну, сэр, они устали. Поскольку все было для них так ново и незнакомо, они устали, как только могли. И они легли на кучке маргариток, как дети в лесу, по крайней мере, на лугах, и уснули.
«Ну, сэр, они наконец проснулись, и тогда Бутс понял одно, а именно, что у миссис Гарри Уолмерс-младшей был выход из себя. Когда мастер Гарри обнял ее за талию, она сказала, что он «так ее дразнил», а когда он спросил: «Нора, моя юная Мэй Мун, твой Гарри дразнит тебя?», она ответила ему: «Да; и я хочу домой!»
«Однако, мастер Гарри не отставал, и его благородное сердце было таким же любящим, как и прежде. Миссис Уолмерс к вечеру стала очень сонной и начала плакать. Поэтому миссис Уолмерс пошла спать, как и вчера; и мастер Гарри повторил то же самое.
«Около одиннадцати или двенадцати ночи возвращается хозяин гостиницы в карете вместе с мистером Уолмерсом и пожилой леди. Мистер Уолмерс выглядит одновременно удивленным и очень серьезным и говорит нашей хозяйке: «Мы очень обязаны вам, мэм, за вашу добрую заботу о наших маленьких детях, которую мы никогда не можем достаточно оценить. Умоляю вас, мэм, где мой мальчик?» Наша хозяйка говорит: «Коббс присматривает за нашими милыми детьми, сэр. Коббс, покажи сорок!» Затем он говорит Кобсу: «Ах, Коббс! Я рад вас видеть. Я так понимаю, что вы были здесь!» И Коббс отвечает: «Да, сэр. Ваш покорнейший, сэр».
"Возможно, я удивлюсь, услышав это от Бутса, но Бутс уверяет меня, что его сердце колотилось как молот, когда он поднимался по лестнице. "Прошу прощения, сэр", - говорит он, отпирая дверь; "Надеюсь, вы не сердитесь на мастера Гарри. Ведь мастер Гарри славный мальчик, сэр, и сделает вам честь и почести". И Бутс дает мне понять, что если бы отец славного мальчика возразил ему в том дерзком состоянии духа, в котором он тогда находился, он думает, что должен был "дать ему трещину" и понести последствия.
«Но мистер Уолмерс говорит только: «Нет, Коббс. Нет, мой дорогой друг. Спасибо!» И дверь открывается, и он входит.
«Бутс тоже идет туда, держа свечу, и видит, как мистер Уолмерс подходит к кровати, нежно наклоняется и целует маленькое спящее личико. Затем он стоит и смотрит на него с минуту, будучи так на него похож; а затем он нежно трясет маленькое плечо.
«Гарри, мой дорогой мальчик! Гарри!»
«Хозяин Гарри вскакивает и смотрит на него. Смотрит и на Кобба. Такова честь этого малыша, что он смотрит на Кобба, чтобы узнать, не навлек ли он на него беду.
«Я не сержусь, дитя мое. Я только хочу, чтобы ты оделась и вернулась домой».
«Да, папа».
«Мастер Гарри быстро одевается. Его грудь начинает набухать, когда он почти закончил, и она набухает все больше и больше, пока он стоит и смотрит на своего отца; его отец стоит и смотрит на него, на его тихое отражение.
«Пожалуйста, можно мне» — дух этого маленького создания, и как он сдерживал подступающие слезы! — «Пожалуйста, дорогой папа, можно мне поцеловать Нору, прежде чем я уйду?»
«Ты можешь, дитя мое».
Итак, он берет мастера Гарри за руку, а Бутс ведет его со свечой, и они идут в ту другую спальню; где пожилая леди сидит у кровати, а бедная маленькая миссис Гарри Уолмерс-младший крепко спит. Там отец поднимает ребенка на подушку и на мгновение кладет его маленькое личико рядом с маленьким теплым личиком бедной бессознательной маленькой миссис Гарри Уолмерс-младший и нежно притягивает его к себе — зрелище столь трогательное для горничных, которые заглядывают в дверь, что одна из них восклицает: «Как жаль их разлучать!» Но эта горничная всегда была, как сообщает мне Бутс, мягкосердечной. Не то чтобы в этой девочке было что-то плохое. Совсем нет».

ПРИМЕЧАНИЯ:
[A] Для удобства некоторых наших юных читателей, возможно, будет полезно пояснить, что это примерно то же самое, что и купюра в двадцать пять долларов в Америке.
[B] Биффин — красное яблоко, растущее недалеко от Норфолка, которое обычно едят в запеченном виде.

IV
МАЛЕНЬКАЯ ДОРРИТ.
МНОГО лет назад, когда людей могли посадить в тюрьму за долги, бедный джентльмен, которому не повезло потерять все свои деньги, был доставлен в тюрьму Маршалси, где содержались должники. Поскольку не было никакой перспективы выплатить его долги, его жена и двое маленьких детей переехали туда жить вместе с ним. Старшим ребенком был мальчик трех лет; младшей была маленькая девочка двух лет, а вскоре после этого родилась еще одна маленькая девочка. Трое детей играли во дворе и в целом были счастливы, потому что они были слишком малы, чтобы помнить более счастливое положение вещей.
Но младший ребенок, который никогда не был за пределами тюремных стен, был вдумчивым маленьким созданием и задавался вопросом, каким может быть внешний мир. Ее большой друг, надзиратель, который также был ее крестным отцом, очень полюбил ее, и как только она научилась ходить и говорить, он принес маленькое кресло и поставил его у огня в своем домике, и уговаривал ее дешевыми игрушками прийти и посидеть с ним. В ответ ребенок нежно любил его и часто приносил свою куклу, чтобы одевать и раздевать ее, пока она сидела в маленьком кресле. Она была еще совсем крошечным созданием, когда начала понимать, что не все живут запертыми внутри высоких стен с шипами наверху, и хотя она и остальные члены семьи могли пройти через дверь, которую открывал большой ключ, ее отец не мог; и она смотрела на него с удивленной жалостью в своем нежном маленьком сердце.
Однажды она сидела в домике и тоскливо смотрела на небо через зарешеченное окно. Надзиратель, понаблюдав за ней некоторое время, сказал:
«Думаешь о полях, да?»
«Где они?» — спросила она.
«Да они там, дорогая моя», — сказал надзиратель, неопределенно помахав ключом, — «вот-вот там».
«Кто-нибудь их открывает и закрывает? Они заперты?»
«Ну, — сказал надзиратель, не зная, что сказать, — в общем-то нет».
«Они красивые, Боб?» Она назвала его Бобом, потому что он этого хотел.
«Прелестно. Полно цветов. Там есть лютики, там есть маргаритки, а там, — тут он замялся, не зная названий многих цветов, — там есть одуванчики и всевозможные дичи».
«Там очень приятно находиться, Боб?»
- превосходно, - сказал тюремщик.
«Отец когда-нибудь был там?»
«Кхм!» — кашлянул надзиратель. «О да, он там был, иногда».
«Ему жаль, что его сейчас нет рядом?»
«Н-не особенно», — сказал надзиратель.
«И никто из людей?» — спросила она, взглянув на безразличную толпу внутри. «О, ты совершенно уверен и уверен, Боб?»
В этот момент Боб сдался и сменил тему на конфеты. Но после этого разговора надзиратель и маленькая Эми в свободное от работы воскресенье выходили на луга или зеленые дорожки, и она собирала траву и цветы, чтобы принести домой, пока он курил свою трубку; а затем они отправлялись в чайные плантации за креветками, чаем и другими деликатесами и возвращались рука об руку, если только она не была очень уставшей и не засыпала у него на плече.
Когда Эми было всего восемь лет, умерла ее мать; и бедный отец был еще более беспомощным и сломленным, чем когда-либо, и поскольку Фанни была беспечным ребенком, а Эдвард ленивым, малютка, у которой было самое смелое и верное сердце, поддалась ее любви и бескорыстию и стала маленькой матерью для покинутой семьи и изо всех сил старалась получить хоть какое-то образование для себя, своего брата и сестры.
Сначала такой ребенок мог только сидеть с отцом, покидая свое более оживленное место у высокой решетки, и тихонько наблюдать за ним. Но это сделало ее настолько необходимой ему, что он привык к ней и начал ощущать, как скучает по ней, когда ее не было рядом. Через эту маленькую калитку она вышла из своего детства в мир, полный забот.
То, что ее жалкий взгляд увидел в то раннее время в ее отце, в ее сестре, в ее брате, в тюрьме; как много или как мало жалкой истины, которую Бог хотел сделать ясной для нее, покрыто многими тайнами. Достаточно того, что она была вдохновлена ;;быть чем-то, чем были остальные, и быть этим чем-то, другим и трудолюбивым, ради остальных. Вдохновлена? Да. Будем ли мы говорить о поэте или священнике, а не о сердце, побуждаемом любовью и самоотверженностью к самой низкой работе в самом низком образе жизни?
Семья так долго оставалась в тюрьме, что старика стали называть «Отцом Маршалси», а маленькую Эми, которая никогда не знала другого дома, — «Дитя Маршалси».
В тринадцать лет она умела читать и вести счета, то есть могла записывать словами и цифрами, сколько будут стоить самые необходимые им вещи, которые они хотели, и насколько дешевле им придется их покупать. Она ходила, урывками по несколько недель подряд, в вечернюю школу за пределами школы и время от времени отправляла сестру и брата в дневные школы в течение трех или четырех лет. Дома никого из них не учили; но она хорошо знала — как никто другой — что человек, настолько сломленный, что стал Отцом Маршалси, не мог быть отцом своим собственным детям.
«Если позволите, я здесь родилась, сэр».
«А, вы та самая юная леди?» — сказал учитель танцев, оглядывая маленькую фигурку и поднятое лицо.
"Да сэр."
«А что я могу для вас сделать?» — спросил учитель танцев.
«Для меня ничего, сэр, благодарю вас», — она с беспокойством развязывала завязки маленькой сумочки, — «но если, пока вы здесь, вы будете так добры и научите мою сестру дешево...»
«Дитя мое, я буду учить ее бесплатно», — сказал учитель танцев, затыкая сумку. Он был самым добродушным учителем танцев, который когда-либо танцевал перед Неплатежеспособным судом, и он сдержал свое слово. Сестра оказалась такой способной ученицей, а у учителя танцев было так много времени, чтобы уделить ей, что был достигнут замечательный прогресс. Действительно, учитель танцев так гордился этим и так желал показать это перед отъездом нескольким избранным друзьям среди студентов колледжа (должников в тюрьме называли «колледжистами»), что в шесть часов в одно прекрасное утро во дворе устроили представление — комнаты колледжа были слишком малы для этой цели — на котором было охвачено так много места, а па были так хорошо исполнены, что учитель танцев, которому к тому же приходилось играть на скрипке, совершенно выбился из сил.
Успех этого начала, который привел к тому, что учитель танцев продолжил свое обучение после освобождения, побудил бедную девочку попробовать еще раз. Она месяцами высматривала и ждала швею. В назначенное время пришла модистка, посланная туда, как и все остальные, за долг, который она не могла заплатить; и к ней она пошла просить об одолжении для себя.
«Прошу прощения, сударыня», — сказала она, робко оглядываясь по сторонам у модистки, которую она застала в слезах и в постели, — «но я родилась здесь».
Казалось, все услышали о ней сразу же, как только приехали; модистка села в постели, вытерла глаза и сказала точь-в-точь как сказал учитель танцев:
«О! Ты ребенок, да?»
"Да, мэм."
«Извините, у меня для вас ничего нет», — сказала модистка, качая головой.
«Дело не в этом, мэм. Если позволите, я хочу научиться рукоделию».
«Зачем вам это делать, — ответила модистка, — когда я была перед вами? Мне это не принесло большой пользы».
«Боюсь, вы очень слабы», — возразила модистка.
«Я не думаю, что я слаба, мэм».
«А ты ведь совсем-совсем маленькая, видишь ли», — возразила модистка.
«Да, боюсь, я действительно очень мала», — ответила Дитя Маршалси; и так начала рыдать из-за этой своей несчастной малости, которая так часто встречалась на ее пути. Модистка — которая не была ни злой, ни жестокосердной, просто была в больших долгах — была тронута, взяла ее в свои руки с доброй волей, нашла в ней самую терпеливую и ревностную из учениц и сделала из нее хорошую работницу.
Со временем у Отца Маршалси постепенно выработалась новая черта характера. Он очень стыдился того, что заставлял своих двух дочерей работать ради пропитания; и старался сделать вид, что они работают только ради удовольствия, а не ради оплаты. Но в то же время он брал деньги у любого, кто давал их ему, без всякого чувства стыда. Той же рукой, которая полчаса назад положила в карман полкроны другого заключенного, он вытирал слезы, струившиеся по его щекам, если что-то говорилось о том, как его дочери зарабатывают себе на хлеб. Поэтому, помимо других повседневных забот, Дитя Маршалси всегда заботилось о том, чтобы поддерживать видимость того, что все они вместе — праздные нищие.
Сестра стала танцовщицей. В семейной группе был разоренный дядя — разоренный своим братом, отцом Маршалси, и не знавший, как это сделать, как и его разоритель, но принявший этот факт как нечто, с чем нельзя было ничего поделать. Естественно, будучи уединенным и простым человеком, он не выказал особого чувства разорения в то время, когда на него обрушилось это бедствие, кроме того, что он перестал мыться, когда было объявлено о шоке, и больше никогда не мыл лицо и руки. Он был довольно плохим музыкантом в свои лучшие дни; и когда он пал вместе с братом, зарабатывал на жизнь скудным образом, играя на кларнете, таком же грязном, как он сам, в маленьком театральном оркестре. Это был театр, в котором его племянница стала танцовщицей; он был там постоянным гостем долгое время, когда она заняла свое жалкое место в нем; и он принял на себя задачу служить ее опекуном, так же как он принял бы болезнь, наследство, пир, голод — все, что угодно, кроме мыла.
Чтобы эта девочка могла зарабатывать свои несколько еженедельных шиллингов, Дитя Маршалси должно было пройти тщательную подготовку у своего отца.
«Фанни пока не будет жить с нами, отец. Она будет здесь большую часть дня, но жить она будет снаружи, с дядей».
«Ты меня удивляешь. Почему?»
«Я думаю, дяде нужен компаньон, отец. О нем нужно заботиться и ухаживать».
«Компаньон? Он проводит здесь большую часть времени. А ты, Эми, ухаживаешь за ним и присматриваешь за ним гораздо больше, чем когда-либо твоя сестра. Вы все так много выходите; вы все так много выходите».
Это делалось для того, чтобы сохранить видимость и сделать вид, будто он понятия не имеет, что Эми сама ходит на поденную работу.
«Но мы всегда очень рады приехать домой, отец, не правда ли? А что касается Фанни, то, может быть, кроме того, что она должна составлять компанию дяде и заботиться о нем, ей лучше не жить здесь всегда. Она не родилась здесь, как я, ты знаешь, отец».
«Ну, Эми, ну. Я не совсем тебя понимаю, но вполне естественно, что Фанни предпочитает быть снаружи, и даже ты часто предпочитаешь это делать. Так что ты, Фанни и твой дядя, моя дорогая, будете жить по-своему. Хорошо, хорошо. Я не буду вмешиваться, не обращай на меня внимания».
Вызволить брата из тюрьмы; от грязной работы по поручению заключенных на воле и от дурной компании, в которую он попал, было ее самой тяжелой задачей. В восемнадцать лет ее брат Эдвард еле сводил концы с концами, от часа к часу, от пенни к пенни, до восьмидесяти. Никто не попадал в тюрьму, от кого он получал что-либо полезное или хорошее, и она не могла найти для него покровителя, кроме своего старого друга и крестного отца, надзирателя.
«Дорогой Боб, — ;;сказала она, — что станет с бедным Типом?» Его звали Эдвард, а Тед превратился в Типа, в стенах.
У надзирателя были свои собственные твердые мнения о том, что станет с бедным Типом, и он даже зашел так далеко в своем стремлении предотвратить их исполнение, что поговорил с Типом, убеждая его бежать и служить своей стране в качестве солдата. Но Тип поблагодарил его и сказал, что ему, похоже, нет дела до своей страны.
«Ну, дорогая моя», — сказал надзиратель, — «с ним надо что-то делать. Может, мне попытаться привлечь его к ответственности?»
«Это было бы так мило с твоей стороны, Боб!»
Надзиратель начал разговаривать с адвокатами, когда они входили и выходили из тюрьмы. Он говорил так настойчиво, что для Типа наконец нашлись табурет и двенадцать шиллингов в неделю в конторе адвоката в Клиффордс-Инн, в Дворцовом суде.
Тип бездельничал в гостинице Клиффорда шесть месяцев, а в конце семестра однажды вечером вернулся туда, засунув руки в карманы, и сказал сестре, что больше туда не вернется.
«Не вернёшься ли ты снова?» — спросила бедная маленькая встревоженная Дитя Маршалси, вечно рассчитывающая и планирующая для Типа, стоящего в первом ряду своих подопечных.
«Я так устал от этого», — сказал Тип, — «что я его подстриг».
Тип устал от всего. С перерывами на безделье в Маршалси и выполнение поручений, его маленькая вторая мать, с помощью своего верного друга, устроила его на склад, в рыночный сад, в торговлю хмелем, снова в юриспруденцию, в аукционистскую, в пивоварню, в брокерскую, снова в юриспруденцию, в контору карет, в контору фургонов, снова в юриспруденцию, в универсальную торговую, в винокурню, снова в юриспруденцию, в шерстяную лавку, в лавку сухих товаров, на рыбный рынок, в торговлю иностранными фруктами и в доки. Но куда бы Тип ни пошел, он выходил уставшим, заявляя, что он с этим покончил. Куда бы он ни пошел, этот бесполезный Тип, казалось, брал с собой тюремные стены и устанавливал их в такой торговле или призвании; и рыскал в их узких пределах старым неряшливым, бесцельным, неряшливым образом; пока настоящие несокрушимые стены Маршалси не утвердили свою власть над ним и не вернули его обратно.
Тем не менее, храброе маленькое создание так сосредоточило свое сердце на спасении своего брата, что, пока он выкрикивал эти скорбные перемены, она сжалилась и наскребли достаточно, чтобы отправить его в Канаду. Когда он устал от безделья и решил в свою очередь прекратить даже это, он любезно согласился отправиться в Канаду. И в ее груди была печаль от разлуки с ним и радость от надежды, что он наконец-то будет поставлен на прямой путь.
«Да благословит тебя Бог, дорогой Тип. Не будь таким гордым, приходи к нам, когда разбогатеешь».
«Ладно!» — сказал Тип и пошел.
Но не до самой Канады; фактически, не дальше Ливерпуля. После путешествия в этот порт из Лондона он обнаружил, что его так сильно побуждает перерезать судно, что он решил вернуться обратно пешком. Осуществляя это намерение, он предстал перед ней по истечении месяца, в лохмотьях, без обуви и гораздо более уставший, чем когда-либо.
Наконец, после очередного периода беготни по поручениям, он нашел себе занятие и объявил об этом.
«Эми, у меня проблема».
«Ты правда это сделал, Тип?»
«Ладно. Я сейчас сделаю это. Тебе больше не нужно обо мне беспокоиться, старушка».
«Что такое, Тип?»
«А что, ты знаешь Слинго в лицо?»
«Не тот ли это человек, которого называют дилером?»
«Это тот парень. Он выйдет в понедельник и предоставит мне место».
«Чем он торгует, Тип?»
«Лошадьми. Хорошо! Я сейчас сделаю, Эми».
Она потеряла его из виду на несколько месяцев после этого и слышала о нем только один раз. Среди старых заключенных прошел шепот, что его видели на фиктивном аукционе в Мурфилдсе, где он делал вид, что покупает позолоченные изделия за настоящее серебро, и расплачивался за них с величайшей щедростью банкнотами; но это так и не достигло ее ушей. Однажды вечером она была одна на работе — стоя у окна, чтобы спасти сумерки, задержавшиеся над стеной, — когда он открыл дверь и вошел.
Она поцеловала и приветствовала его; но боялась задать ему какой-либо вопрос. Он видел, как она была встревожена и робка, и выглядел огорченным.
«Боюсь, Эми, на этот раз ты будешь расстроена. Клянусь жизнью, я расстроен!»
«Мне очень жаль это слышать, Тип. Ты вернулся?»
"Почему да."
«Не ожидая на этот раз, что то, что вы нашли, окажется хорошим ответом, я удивлен и огорчен меньше, чем мог бы быть, Тип».
«Ах! Но это еще не самое худшее».
«Это не самое худшее?»
«Не смотри так удивленно. Нет, Эми, это не самое худшее. Я вернулся, видишь ли; но — не смотри так удивленно — я вернулся, как я могу это назвать, новым способом. Я вообще вычеркнут из списка добровольцев. Теперь я один из постоянных. Я здесь, в тюрьме за долги, как и все остальные».
«О! Не говори, что ты пленник, Тип! Не надо, не надо!»
Впервые за все эти годы она сникла под тяжестью своих забот. Она кричала, подняв сложенные руки над головой, что это убьет их отца, если он когда-нибудь узнает об этом; и упала к никчемным ногам Типа.
Типу было легче привести ее в чувство, чем ей заставить его понять, что отец Маршалси был бы вне себя, если бы узнал правду. Тип считал, что нет ничего странного в том, чтобы быть там пленником, но он согласился, что его отцу не следует рассказывать об этом. Было много причин, которые можно было бы привести для его возвращения; это было объяснено отцу обычным образом; и коллеги, лучше разбиравшиеся в этом виде мошенничества, чем Тип, верно его отстаивали.
Это была жизнь, и это история Дитя Маршалси, в двадцать два года. С все еще неизменным интересом к единственному жалкому двору и кварталу домов как к месту ее рождения и дому, она ходила туда-сюда по нему, теперь сжимаясь, с женским сознанием того, что на нее указывают всем. С тех пор как она начала работать за стенами, она сочла необходимым скрывать, где она жила, и приходить и уходить тайно, насколько это было возможно, между свободным городом и железными воротами, за которыми она никогда в жизни не спала. Ее изначальная робость росла вместе с этой скрытностью, и ее легкая походка и ее маленькая фигурка избегали многолюдных улиц, когда они проходили по ним.
Умудренная мирским опытом в суровых и бедных нуждах, она была невинна во всем остальном. Невинна в тумане, сквозь который она видела своего отца, и тюрьму, и темную живую реку, которая текла сквозь нее и текла дальше.

«Мистер Кленнэм проследил за ней до дома».
Это была жизнь и история Крошки Доррит, пока сын леди, миссис Кленнэм, в дом которой Эми ходила шить, не заинтересовался бледным, терпеливым маленьким созданием. Однажды он последовал за ней в ее дом, и когда он обнаружил, что это была тюрьма для должников, он вошел. Узнав ее печальную историю от ее отца, Артур Кленнэм решил сделать все возможное, чтобы попытаться освободить его и помочь им всем.
Однажды, когда он шел домой с Эми, чтобы попытаться узнать имена некоторых людей, которым ее отец был должен денег, послышался голос: «Мама, мама», и странная фигура подпрыгнула и упала, рассыпав свою корзину с картофелем по земле. «О, Мэгги», — сказала Эми, «какая ты неуклюжая девочка!»
Ей было около двадцати восьми лет, с крупными костями, крупными чертами лица, большими руками и ногами, большими глазами и без волос. Эми рассказала мистеру Кленнаму, что Мэгги была внучкой ее старой няни, которая давно умерла, и что ее бабушка была очень недоброй к ней и била ее.
«Когда Мэгги было десять лет, у нее была лихорадка, и с тех пор она так и не повзрослела».
«Десять лет», — сказала Мэгги. «Но какая славная больница! Такая удобная, не правда ли? Такое 'дв'имое место! Какие там кровати! Такие лимонады! Такие апельсины! Такой восхитительный бульон и вино! Такие цыплята! О, разве это не восхитительное место для остановки!»
«Бедная Мэгги думала, что больница — самое приятное место на свете, потому что она никогда не видела другого такого хорошего дома. Годами и годами она вспоминала больницу как своего рода рай на земле».
«Потом, когда она вышла, ее бабушка не знала, что с ней делать, и была очень недоброй. Но через некоторое время Мэгги попыталась исправиться, стала очень внимательной и трудолюбивой, и теперь она может сама зарабатывать себе на жизнь, сэр!»
Эми не сказала, кто приложил усилия, чтобы научить и ободрить бедное полоумное существо, но мистер Кленнэм догадался по имени «маленькая матушка» и по привязанности бедного существа к Эми.
Однажды холодным, мокрым вечером Эми и Мэгги отправились в дом мистера Кленнэма, чтобы поблагодарить его за освобождение Эдварда из тюрьмы, и, выйдя, обнаружили, что уже слишком поздно возвращаться домой, так как ворота были заперты. Они попытались войти в жилище Мэгги, но, хотя они дважды постучали, люди спали. Поскольку Эми не хотела их беспокоить, они бродили всю ночь, иногда сидя у ворот тюрьмы, Мэгги дрожала и хныкала.
«Это скоро закончится, дорогая», — сказала терпеливая Эми.
«О, для тебя все очень хорошо, мама», — сказала Мэгги, «но я бедняжка, мне всего десять лет».
Благодаря мистеру Кленнэму в судьбе семьи произошла большая перемена, и вскоре после этой злополучной ночи выяснилось, что мистер Доррит является владельцем большого поместья, и они стали очень богатыми.
Но Крошка Доррит никогда не забывала, как, к сожалению, и все остальные члены семьи, друзей, которые были добры к ним в их бедности; и когда, в свою очередь, мистер Кленнэм стал узником в Маршалси, Крошка Доррит пришла, чтобы утешить и утешить его, и после многих перемен в судьбе она стала его женой, и с тех пор они жили долго и счастливо.

V.
ИГРУШЕЧНИК И ЕГО СЛЕПАЯ ДОЧЬ.
КЕЙЛЕБ ПЛАММЕР и его слепая дочь жили одни в маленьком, похожем на ореховую скорлупу доме. Они были изготовителями игрушек, и их дом, который был настолько мал, что его можно было разбить на куски молотком и увезти на тележке, был прилеплен, как гриб, к помещению господ Груффа и Тэклтона, торговцев игрушками, на которых они работали, — последний из которых сам был и Груффом, и Тэклтоном в одном лице.
Я говорю, что Калеб и его слепая дочь жили здесь. Я бы сказал, Калеб жил, а его дочь жила в заколдованном дворце, который создала для нее любовь ее отца. Она не знала, что потолки потрескались, штукатурка осыпалась, а деревянные элементы сгнили; что все вокруг нее было старым, уродливым и нищим, и что ее отец был седым, сгорбленным стариком, а хозяин, на которого они работали, был суровым и жестоким надсмотрщиком; о, нет, она представляла себе красивый, уютный, компактный маленький дом, полный знаков заботы доброго хозяина, умного, проворного, галантного на вид отца и красивого и благородного на вид торговца игрушками, который был ангелом доброты.
Это все было делом Калеба. Когда его слепая дочь была младенцем, он решил, в своей великой любви и жалости к ней, что ее потеря зрения должна быть обращена в благословение, и ее жизнь должна быть настолько счастливой, насколько он мог ее сделать. И она была счастлива; все в ней она видела глазами своего отца, в радужном свете, которым он заботился и с удовольствием наделял ее.
Калеб и его дочь работали вместе в своей обычной рабочей комнате, которая служила им также и обычной гостиной; и странное это было место. В ней были дома, законченные и незаконченные, для кукол всех слоев общества. Многоквартирные дома для кукол среднего достатка; кухни и отдельные квартиры для кукол низших классов; столичные резиденции для кукол высокого сословия. Некоторые из этих заведений уже были обставлены с учетом потребностей кукол с небольшими деньгами; другие можно было оборудовать в самых дорогих масштабах, в любой момент, из целых полок стульев и столов, диванов, кроватей и обивки. Знать, дворянство и публика в целом, для чьего пользования были запланированы эти кукольные домики, лежали тут и там в корзинах, уставившись прямо в потолок; но в демонстрации их положения в обществе и удержании их на своих местах (что, как оказалось, чрезвычайно трудно в реальной жизни), создатели этих кукол значительно превзошли природу, поскольку они, не полагаясь на такие знаки, как атлас, ситец и куски тряпки, внесли различия, которые не допускали никакой ошибки. Так, у кукольной леди высокого ранга были восковые конечности идеальной формы; но только у нее и у тех, кто был ее ранга; следующий ранг в социальной шкале был сделан из кожи; а следующий — из грубой льняной ткани. Что касается простых людей, у них было ровно столько спичек из трутниц для рук и ног, и вот они — сразу же заняли свое место, вне возможности покинуть его.
Помимо кукол в комнате Калеба Пламмера были и другие образцы его ремесла. Там были Ноевы ковчеги, в которых птицы и звери были необычайно тесно помещены, уверяю вас; хотя их можно было втиснуть, во всяком случае, на крышу, и трясти и трясти до самых маленьких размеров. У большинства этих Ноевых ковчегов на дверях были молотки; возможно, не совсем подходящие для ковчега, так как они напоминали утренних посетителей и почтальона, но все же приятное завершение внешнего вида здания. Там были десятки меланхоличных маленьких тележек, которые, когда вращались колеса, исполняли самую печальную музыку. Много маленьких скрипок, барабанов и других орудий пыток; бесчисленное множество пушек, щитов, мечей, копий и ружей. Там были маленькие акробаты в красных штанах, беспрестанно карабкающиеся на высокие препятствия из бюрократической ленты и спускающиеся вниз головой с другой стороны; и было бесчисленное множество старых джентльменов почтенного, даже почтенного вида, летавших, как сумасшедшие, через колышки, вставленные, для этой цели, в их собственные парадные двери. Там были животные всех видов, лошади, в частности, всех пород, от пятнистого бочонка на четырех колышках, с небольшим хохолком вместо гривы, до прекрасной качающейся лошади на самом высоком своем уровне.
«Вчера вечером ты ходил под дождем в своем прекрасном новом пальто», — сказала Берта.
«Как я рада, что ты его купил, отец».
«И какой портной! Очень модный портной; ярко-синее сукно, с яркими пуговицами; это слишком хорошее пальто для меня».
«Слишком хорошо!» — воскликнула слепая девушка, останавливаясь, чтобы рассмеяться и захлопать в ладоши, — «как будто что-то может быть слишком хорошо для моего красивого отца с его улыбающимся лицом, черными волосами и прямой фигурой, как будто что-то может быть слишком хорошо для моего красивого отца!»
«Но мне почти стыдно его носить», — сказал Калеб, наблюдая, как его слова действуют на ее проясняющееся лицо. «Честное слово. Когда я слышу, как мальчики и люди говорят за моей спиной: «Ага! Вот это круто!», я не знаю, куда смотреть. И когда нищий не хотел уходить вчера вечером; и когда я сказал, что я самый обыкновенный человек, сказал: «Нет, ваша честь! Благослови вашу честь, не говорите так!», мне было очень стыдно. Я действительно чувствовал, что не имею права его носить».
Счастливая слепая девочка! Как она была весела в своей радости!
«Я вижу тебя, отец», — сказала она, сжав руки, — «так же ясно, как если бы у меня были глаза, которые мне никогда не нужны, когда ты со мной. Синее пальто!»
«Ярко-синее», — сказал Калеб.
«Да, да! Ярко-голубое!» — воскликнула девушка, подняв свое сияющее лицо. «Цвет, который я только что помню на благословенном небе! Ты же мне уже говорил, что он голубое! Ярко-голубое пальто...»
«Отпущено по фигуре», — предположил Калеб.
«Да! свободная фигура!» — воскликнула слепая девушка, от души смеясь, — «и в ней ты, дорогой отец, с твоим веселым взглядом, твоим улыбающимся лицом, твоей свободной походкой и твоими темными волосами; выглядишь таким молодым и красивым!»
«Алло! Алло!» — сказал Калеб. «Сейчас я буду тщеславен».
«Я думаю, ты уже здесь», — воскликнула слепая девушка, указывая на не
го в своей радости. «Я знаю тебя, отец! Ха-ха-ха! Я тебя раскусила, вот видишь!»
«Вот и все», — сказал Калеб, отступая на шаг или два, чтобы составить более правильное суждение о своей работе. «Настолько же близко к реальности, насколько шесть пенсов от полупенсовика к шестипенсовику. Как жаль, что весь фасад дома открывается сразу! Если бы сейчас там была только лестница и обычные двери в комнаты, чтобы войти! Но это худшее в моем ремесле. Я всегда обманываю себя и обманываю себя».
«Ты говоришь очень тихо. Ты не устал, отец?»
«Устал», — повторил Калеб с большим энтузиазмом в голосе, — «что может утомить меня, Берта? Я никогда не уставал. Что это значит?»
Чтобы придать большую силу своим словам, он остановился, подражая двум маленьким потягивающимся и зевающим фигуркам на каминной полке, которые были изображены как бы в одном вечном состоянии усталости от пояса и выше; и напел отрывок песни. Это была застольная песня, что-то о сверкающей чаше; и он пел ее голосом беспечного человека, от которого его лицо становилось в тысячу раз тоще и задумчивее, чем когда-либо.
"Что! Ты поешь, да?" - спросил Тэклтон, продавец игрушек, на которого он работал, просунув голову в дверь. "Иди! Я не умею петь".
Никто бы не подумал, что Тэклтон умеет петь. У него было то, что обычно называют поющим лицом, ни в коем случае.
"Я не могу позволить себе петь", - сказал Тэклтон. "Я рад, что ты можешь. Надеюсь, ты можешь позволить себе работать. Вряд ли у тебя есть время на то и другое, я полагаю?"
«Если бы ты только могла увидеть его, Берта, как он мне подмигивает!» — прошептал Калеб. «Какой шутник! Если бы ты его не знала, ты бы подумала, что он говорит серьезно, не так ли?»
Слепая девушка улыбнулась и кивнула.
«Я благодарю тебя за маленькое деревце, прекрасное маленькое деревце», — ответила Берта, вынося вперед крошечное цветущее розовое деревце, которое Калеб, рассказав невинную историю, заставил ее поверить, что это подарок ее хозяина, хотя сам он не поел ни разу, чтобы купить его.
«Птицу, которая умеет петь и не хочет петь, нужно заставить петь, говорят они», — проворчал Теклтон. «А как насчет совы, которая не умеет петь и не должна петь, но будет петь; есть ли что-нибудь, что ее нужно заставить сделать?»
«Как сильно он подмигивает в этот момент!» — прошептал Калеб своей дочери. «О, моя милость!»
«Всегда весела и беззаботна с нами!» — воскликнула улыбающаяся Берта.
«О! ты там, да?» — ответил Теклтон. «Бедная идиотка!»
Он действительно считал, что она идиотка; и он основал это убеждение, не могу сказать, осознанно или нет, на том, что она его любила.
«Ну! и находясь там — как ты?» — сказал Теклтон, сердито.
«О! ну; совсем хорошо. И так счастлива, как даже ты можешь пожелать мне быть. Так счастлива, как ты сделала бы весь мир, если бы могла!»
«Бедная идиотка!» — пробормотал Теклтон. «Ни проблеска разума! Ни проблеска!»
Слепая девушка взяла его руку и поцеловала; держала ее мгновение в своих собственных руках; и нежно прижалась щекой к ней, прежде чем отпустить. В этом была такая невыразимая привязанность и такая горячая благодарность, что сам Теклтон был тронут, чтобы сказать, более мягким рычанием, чем обычно:
«Что случилось?»
«Берта!» — сказал Теклтон, на этот раз приняв немного сердечности. «Иди сюда».
«О! Я могу подойти прямо к тебе. Тебе не нужно меня вести», — ответила она.
«Рассказать тебе секрет, Берта?»
«Если хочешь!» — ответила она с нетерпением.
Как ярко потемневшее лицо! Как украшена светом слушающая голова!
"Сегодня тот день, когда маленькая, как ее там, избалованная девчонка, жена Пирибингла, наносит вам свой регулярный визит — устраивает здесь свой нелепый пикник; не так ли?" — сказал Тэклтон с сильным выражением отвращения ко всему этому.
"Да", — ответила Берта. "Сегодня тот день".
"Я так и думал!" — сказал Тэклтон. "Я хотел бы присоединиться к вечеринке".
"Ты слышишь это, отец!" — в восторге воскликнула слепая девушка.
- Да, да, я слышу это, - пробормотал Калеб с неподвижным видом лунатика, - но я в это не верю.Я не сомневаюсь, что это одна из моих выдумок.
"Видите ли, я... я хочу немного приблизить Пирибинглов к Мэй Филдинг", — сказал Тэклтон. "Я собираюсь жениться на Мэй".
"Жениться!" — воскликнула слепая девушка, отшатнувшись от него.
«Она такая чертова идиотка, — пробормотал Теклтон, — что я боялся, что она никогда меня не поймет. Да, Берта! Жениться! Церковь, священник, клерк, стеклянная карета, колокола, завтрак, свадебный пирог, сувениры, мозговые кости, мясные ножи и все остальное дурачество. Свадьба, понимаете? Свадьба. Разве вы не знаете, что такое свадьба?»
«Я знаю», — ответила слепая девушка мягким тоном. «Я понимаю!»
«Ты?» — пробормотал Теклтон. «Это больше, чем я ожидал. Ну, поэтому я хочу, чтобы ты присоединилась к вечеринке и привела Мэй и ее мать. Я пришлю что-нибудь еще до полудня. Холодную баранью ногу или что-нибудь приятное в этом роде. Ты меня подождешь?»
«Да», — ответила она.
Она опустила голову, отвернулась и так стояла, скрестив руки, в задумчивости.
«Я не думаю, что ты это сделаешь», — пробормотал Теклтон, глядя на нее, — «потому что ты, кажется, уже обо всем забыла. Калеб!»
«Осмелюсь сказать, я, наверное, здесь», — подумал Калеб. «Сэр!»
«Позаботься о том, чтобы она не забыла, что я ей говорил».
«Она никогда не забывает», — ответил Калеб. «Это одна из немногих вещей, в которых она не искусна».
«Каждый человек считает своих гусей лебедями», — заметил торговец игрушками, пожав плечами. «Бедняга!»
Высказав это замечание с бесконечным презрением, старый Графф и Тэклтон удалились.
Берта осталась там, где он ее оставил, погруженная в раздумья. Веселость исчезла с ее опущенного лица, и оно было очень печальным. Три или четыре раза она покачала головой, как будто оплакивая какое-то воспоминание или какую-то потерю; но ее горестные размышления не нашли выхода в словах.
«Отец, я одинока в темноте. Мне нужны мои глаза; мои терпеливые, желающие глаза».
"Вот они, - сказал Калеб. - Всегда готовы. Они больше твои, чем мои, Берта, в любой час в двадцать четыре. Что сделают для тебя твои глаза, дорогая?"
«Осмотри комнату, отец».
«Ладно», — сказал Калеб. «Сказано — сделано, Берта».
"Расскажи мне об этом."
«Все как обычно», — сказал Калеб. «Уютно, но очень уютно. Веселые цвета на стенах; яркие цветы на тарелках и блюдах; блестящее дерево там, где есть балки или панели; общая жизнерадостность и аккуратность здания делают его очень красивым».
Веселым и аккуратным было везде, где руки Берты могли себя занять. Но нигде больше веселье и аккуратность не были возможны, в безумном сарае, который так преобразила фантазия Калеба.
«На тебе рабочее платье, и ты не такой веселый, как в красивом пальто?» — спросила Берта, прикасаясь к нему.
«Не совсем такой веселый», — ответил Калеб. «Хотя довольно резвый».
«Отец», — сказала слепая девушка, придвигаясь к нему и обнимая его за шею одной рукой, — «расскажи мне что-нибудь о Мэй. Она очень светлая».
«Она, действительно, — сказал Калеб. И она действительно была. Для Калеба было большой редкостью не прибегать к своему изобретению.
«У нее темные волосы», — задумчиво сказала Берта, — «темнее моих. Я знаю, что ее голос сладкий и музыкальный. Я часто любила его слушать. Ее форма...»
«Во всей комнате нет куклы, которая могла бы с ней сравниться», — сказал Калеб. «А ее глаза...»
Он остановился, потому что Берта прижалась к его шее, и от руки, обнимавшей его, исходило предостерегающее давление, которое он слишком хорошо понимал.
Он закашлялся, застучал, а затем снова запел песню о сверкающей чаше; песню, которая помогала ему преодолевать все подобные трудности.
«Наш друг, отец; тот, кто помогал нам так много раз, мистер Тэклтон. Я никогда не устаю, вы знаете, слушать о нем. Да и не надоест ли мне это когда-нибудь?» — поспешно сказала она.
«Конечно, нет», — ответил Калеб. «И на то были причины».
«Ах! с какой стати?» — воскликнула слепая девушка с таким жаром, что Калеб, хотя его побуждения были чисты, не мог вынести встречи с ее лицом и опустил глаза, как будто она могла прочесть в них его невинный обман.
"Тогда расскажи мне о нем еще раз, дорогой отец, — сказала Берта. — Много раз еще! Лицо у него доброе, доброе и нежное. Честное и правдивое, я уверена. Мужественное сердце, которое пытается скрыть все благосклонности показной грубостью и нежеланием, бьется в каждом его взгляде и взоре".
«И делает это благородным», — добавил Калеб в тихом отчаянии.
«И делает это благородным!» — воскликнула слепая девушка. «Он старше Мэй, отец?»
«Да», — неохотно сказал Калеб. «Он немного старше Мэй, но это не имеет значения».
«Берта», — тихо сказал Калеб, — «что случилось? Как ты изменилась, моя дорогая, за несколько часов — с сегодняшнего утра. Ты молчалива и скучна весь день! Что случилось? Расскажи мне!»
«О отец, отец!» — вскричала слепая девушка, заливаясь слезами. «О, тяжелая, тяжелая моя судьба!»
Прежде чем ответить ей, Калеб провел рукой по глазам.
«Но подумай, как ты весела и счастлива, Берта! Как ты хороша и как любима многими людьми».
«Это поражает меня в самое сердце, дорогой отец! Всегда такой внимательный ко мне! Всегда такой добрый ко мне!»
Калеб был очень озадачен, пытаясь понять ее.
«Быть... быть слепой, Берта, моя бедная дорогая», - пробормотал он, - «это великое несчастье; но...»
«Я никогда этого не чувствовала!» — воскликнула слепая девушка. «Я никогда не чувствовала этого во всей полноте. Никогда! Иногда мне хотелось увидеть тебя или его; только один раз, дорогой отец; только на одну маленькую минуту. Но, отец! О, мой добрый, нежный отец, смирись со мной, если я зла!» — сказала слепая девушка. «Это не то горе, которое так тяготит меня!»
«Берта, дорогая моя!» — сказал Калеб, «у меня есть кое-что на уме, что я хочу тебе сказать, пока мы одни. Выслушай меня ласково! Я должен признаться тебе, моя дорогая».
«Признание, отец?»
«Я отступил от истины и потерял себя, дитя мое», — сказал Калеб с жалким выражением на своем растерянном лице. «Я отступил от истины, намереваясь быть добрым к тебе; и был жесток».
Она повернула к нему свое изумленное лицо и повторила: «Жестоко! Он жесток ко мне!» — воскликнула Берта с недоверчивой улыбкой.
"Не хотел, дитя мое, - сказал Калеб. - Но я был, хотя и не подозревал об этом до вчерашнего дня. Моя дорогая слепая дочь, услышь меня и прости меня! Мир, в котором ты живешь, сердце мое, не существует таким, каким я его представлял. Глаза, которым ты доверяла, были лживы по отношению к тебе".
Она все еще смотрела на него с изумлением.
«Твоя дорога в жизни была неровной, бедняжка моя», — сказал Калеб, — «и я хотел сгладить ее для тебя. Я изменил вещи, придумал много вещей, которых никогда не было, чтобы сделать тебя счастливее. Я скрывал от тебя, обманывал тебя, прости меня Боже! и окружал тебя фантазиями».
«Но живые люди — это не фантазии? — торопливо сказала она, сильно бледнея и все еще отступая от него. — Их нельзя изменить».
«Я сделал это, Берта», — взмолился Калеб. «Есть один человек, которого ты знаешь, моя Голубка...»
«О, отец! почему ты говоришь, что я знаю? — ответила она тоном острого упрека. — Что и кого я знаю! Я, у которой нет вождя! Я, так жалко слепая!»
В тоске своего сердца она протянула руки, как будто нащупывая дорогу; затем с самым жалким и печальным видом опустила их на лицо.
«Сегодня состоится брак», — сказал Калеб, — «с суровым, подлым, суровым человеком. Жесткий хозяин для тебя и меня, моя дорогая, на протяжении многих лет. Уродливый внешне и по своей природе. Холодный и бессердечный всегда. Не такой, каким я его тебе нарисовал, во всем, дитя мое. Во всем».
«О, зачем», — воскликнула слепая девушка, измученная, как ей казалось, почти невыносимо, — «зачем ты вообще это сделал? Зачем ты вообще наполнил мое сердце так полно, а потом вошел, как смерть, и оторвал от меня предметы моей любви? О, небеса, как я слепа! Как беспомощна и одинока!»
Ее убитый горем отец опустил голову и не ответил, но был полон скорби.
«Скажи мне, что такое мой дом. Что это такое на самом деле».
«Это бедное место, Берта; очень бедное и голое. Дом едва ли убережет от ветра и дождя еще одну зиму. Он так же плохо защищен от непогоды, Берта, как твой бедный отец в своем мешковине».
«Эти подарки, о которых я так заботилась, которые приходили почти по моему желанию и были так желанны для меня, — сказала она, дрожа, — откуда они взялись?»
Калеб не ответил. Она уже знала и молчала.
«Я вижу, я понимаю, — сказала Берта, — и теперь я смотрю на тебя, на моего доброго, любящего, сострадательного отца, скажи мне, какой он?»
«Старик, дитя мое; худой, сгорбленный, седой, изнуренный тяжелой работой и горем; слабый, глупый, лживый старик».
Слепая девушка бросилась перед ним на колени и обняла его седую голову. «Это мое зрение, мое зрение восстановлено», — воскликнула она. «Я была слепа, но теперь я вижу; я никогда до сих пор по-настоящему не видела своего отца. Неужели он думает, что есть на земле веселый, красивый отец, которого я могла бы любить так нежно, лелеять так преданно, как этого измученного и седого старика? Отец, на твоей голове нет ни одного седого волоса, который был бы забыт в моих молитвах и благодарениях небесам».
«Моя Берта!» — всхлипывал Калеб, «и бойкий, умный отец в синем пальто — его больше нет, дитя мое».
«Дорогой отец, нет, он не ушел, ничего не ушло, все, что я любила и во что верила, здесь, в этом моем изношенном, старом отце, и даже больше — о, гораздо больше! Я была счастлива и довольна, но я буду еще счастливее и довольнее, теперь, когда я знаю, кто ты. Я больше не слепа, отец».

VI.
МАЛЕНЬКАЯ НЕЛЛ.
Маленькая Нелл и ее дедушка.
Дом, где жила маленькая Нелл и ее дедушка, был одним из тех мест, где хранились старые и любопытные вещи, одним из тех старых домов, которые, кажется, притаились в странных углах города и прячут свои затхлые сокровища от посторонних глаз в зависти и недоверии. Там и там стояли кольчуги, словно призраки в доспехах; любопытные резные фигурки, привезенные из монастырей монахов; ржавое оружие разных видов; искаженные фигурки из фарфора, дерева, железа и слоновой кости; гобелены и странная мебель, которая могла быть задумана во сне; и в старых, темных, унылых комнатах жили вдвоем мужчина и ребенок — его внучка, Маленькая Нелл. Как бы одинока и скучна ни была ее жизнь, невинный и веселый дух ребенка находил счастье во всем, и по темным комнатам старой лавки редкостей Маленькая Нелл ходила с пением, двигаясь веселым и легким шагом.
Наконец пришло время, когда слабое тело старика не могло больше выдерживать его скрытую заботу. Его охватила сильная лихорадка, и пока он лежал в бреду или без сознания в течение многих недель, Нелл узнала, что дом, который приютил их, больше им не принадлежит; что в будущем они будут очень бедны; что у них едва ли будет хлеб насущный. Наконец старик начал поправляться, но его разум ослаб.
Он часами сидел с маленькой ручкой Нелл в своей, играя с пальцами и иногда останавливаясь, чтобы погладить ее волосы или поцеловать ее в лоб; и когда он видел, что в ее глазах блестят слезы, он выглядел удивленным. Когда приближалось время, когда им нужно было покинуть дом, он не упоминал о необходимости найти другое убежище. У него была смутная идея, что ребенок одинок и нуждается в помощи; хотя он, казалось, не мог более отчетливо понять их истинное положение. Но однажды вечером, когда они с Нелл сидели молча вместе, с ним произошла перемена.
"Давай говорить тише, Нелл, - сказал он. - Тише! А то если бы они узнали о наших намерениях, то сказали бы, что я сошел с ума, и забрали бы тебя у меня. Мы не остановимся здесь ни на один день. Мы пойдем пешком по полям и лесам и доверим себя Богу в тех местах, где Он обитает. Завтра утром, дорогая, мы отвернемся от этой сцены скорби и будем свободны и счастливы, как птицы".
Сердце ребенка билось с надеждой и уверенностью. Она не думала ни о голоде, ни о холоде, ни о жажде, ни о страданиях. Ей казалось, что они могли бы просить милостыню от двери к двери в счастье, чтобы быть вместе.
Когда начало светать, они выскользнули из дома и, выйдя на улицу, остановились.
«Куда?» — спросил ребенок.
Старик с сомнением и беспомощностью посмотрел на нее и покачал головой. Было ясно, что отныне она была его проводником и лидером. Ребенок чувствовал это, но не имел никаких сомнений или опасений и, вложив свою руку в его руку, нежно повел его прочь. Из города, пока он еще спал, пошли двое бедных странников, направляясь, сами не зная куда.
Они прошли по длинным, пустынным улицам, в радостном свете раннего утра, пока эти улицы не сузились, и вокруг них не открылась открытая местность. Они шли весь день и спали в маленьком домике, где путешественникам сдавали кровати. Солнце садилось на второй день их путешествия, и они были измучены и измотаны ходьбой, когда, следуя по тропинке, которая вела через церковный двор в город, где им предстояло провести ночь, они столкнулись с двумя бродячими артистами, экспонентами или смотрителями шоу Панча и Джуди. Эти двое мужчин подняли глаза, когда старик и его молодой спутник приблизились к ним. Один из них, настоящий экспонент, несомненно, был маленьким, веселым человеком с подмигивающим глазом и красным носом, который, казалось, был чем-то похож на самого старого Панча. Другой — тот, который взял деньги — имел довольно осторожный и осторожный вид, который, возможно, также был следствием его бизнеса.
Веселый человек первым поприветствовал незнакомцев кивком головы и, проследив за взглядом старика, заметил, что, возможно, впервые видит Панча вне сцены.
«Зачем вы сюда пришли?» — сказал старик, садясь рядом с ними и глядя на фигуры с крайним восторгом.
«Видите ли», — возразил маленький человек, — «мы собираемся сегодня переночевать в том трактире, и было бы нехорошо, если бы они увидели, как теперешняя компания находится на ремонте».
«Нет!» — воскликнул старик, делая знаки Нелл, чтобы она послушала. «Почему бы и нет, а? Почему бы и нет?»
«Потому что это разрушит всю реальность шоу и уберет весь интерес, не так ли?» — ответил маленький человек. «Вам было бы хоть полпенни до лорда-канцлера, если бы вы знали его наедине и без парика? — Конечно, нет».[C]
«Хорошо!» — сказал старик, рискнув прикоснуться к одной из кукол и отдернув руку с пронзительным смехом. «Ты собираешься показать им сегодня вечером? Ты собираешься?»
«В этом и заключается цель, губернатор», — ответил другой, — «и если я не ошибаюсь, Томми Кодлин в эту минуту подсчитывает, что мы потеряли из-за вашего появления на нас. Не унывайте, Томми, это не может быть много».
Последние слова маленький человечек сопроводил подмигиванием, выразившим его оценку кошелька путешественника.
На это мистер Кодлин, обладавший угрюмым, ворчливым нравом, ответил, сдергивая Панча с надгробия и швыряя его в ящик:
«Мне все равно, потеряли ли мы ни гроша, но ты слишком свободен. Если бы ты стоял перед занавесом и видел лица публики, как я, ты бы лучше знал человеческую натуру».
Перебирая фигурки в коробке с видом человека, который знал их и презирал, мистер Кодлин вытащил одну и показал ее своему другу:
«Посмотрите-ка, вся эта одежда Джуди снова разваливается на куски. У вас, наверное, нет иголки с ниткой?»
Маленький человек покачал головой и грустно почесал ее, размышляя о таком состоянии главного актера в своем представлении. Видя, что они в растерянности, ребенок робко сказал:
«У меня в корзине есть иголка, сэр, и нитки тоже. Вы позволите мне попробовать зашить его для вас? Я думаю, я смогу сделать это аккуратнее, чем вы».
Даже мистер Кодлин не имел ничего против столь своевременного предложения. Нелл, опустившись на колени возле ящика, вскоре занялась своей задачей и закончила ее чудесным образом.
Пока она работала, веселый человечек смотрел на нее с интересом, который, казалось, не уменьшился, когда он взглянул на ее беспомощную спутницу. Когда она закончила работу, он поблагодарил ее и спросил, куда они направляются.
«Н-дальше сегодня, я думаю, не пойдем», — сказала девочка, глядя на дедушку.
«Если вы ищете место, где остановиться, — заметил мужчина. — Я бы посоветовал вам остановиться в том же доме, что и мы. Вот он. Длинный, низкий, белый дом там. Он очень дешевый».
Они отправились в маленькую гостиницу, и, подкрепившись, все семейство поспешило в пустой хлев, где и стояло представление, и где при свете нескольких пылающих свечей, установленных на обруче, свисавшем на веревке с потолка, оно должно было быть немедленно показано.
И вот мистер Томас Кодлин, поиграв в волынку Пана, занял свое место по одну сторону занавеса, скрывавшего движущуюся фигурку, и, засунув руки в карманы, приготовился отвечать на все вопросы и замечания Панча и притворяться его самым близким другом, верящим в него в полной и безграничной степени, знающим, что мистер Панч наслаждается днем ;;и ночью веселой и славной жизнью в этом храме и что он всегда и при любых обстоятельствах был тем же мудрым и радостным человеком, каким его видели все присутствующие.
Все представление сопровождалось аплодисментами, пока не зазвенела старая конюшня, и дары не посыпались с такой щедростью, которая еще сильнее свидетельствовала о всеобщем восторге. Среди смеха не было ничего более громкого и частого, чем смех старика. Смех Нелл не был слышен, потому что она, бедное дитя, опустив голову ему на плечо, уснула и спала слишком крепко, чтобы ее разбудили его попытки разбудить ее, чтобы она приняла участие в его ликовании.
Ужин был очень хорош, но она слишком устала, чтобы есть, и все же не хотела оставлять старика, пока не поцеловала его в постели. Он, счастливо нечувствительный к любой заботе и беспокойству, сидел, слушая с отсутствующей улыбкой и восхищенным лицом все, что говорили его новые друзья; и только когда они, зевая, удалились в свою комнату, он последовал за ребенком наверх.
У нее было немного денег, но их было очень мало; и когда они закончились, они должны были начать просить милостыню. Среди них был один золотой слиток, и нужда могла наступить, когда его ценность для них возросла бы в сто раз. Лучше всего было бы спрятать эту монету и никогда не показывать ее, если только их положение не было бы совсем отчаянным, и им ничего больше не осталось.
Приняв решение, она зашила кусочек золота в свое платье и, отправившись спать, с легким сердцем погрузилась в глубокий сон.
«А куда ты сегодня идешь?» — спросил маленький человек на следующее утро, обращаясь к Нелл.
«Даже не знаю, мы еще не решили», — ответил ребенок.
«Мы отправляемся на скачки», — сказал маленький человек. «Если вы так считаете и хотите, чтобы мы составили вам компанию, давайте поедем вместе. Если вы предпочитаете идти одни, скажите только слово, и вы увидите, что мы не будем вас беспокоить».
«Мы пойдем с тобой, — сказал старик. — Нелл — с ними, с ними».
Ребенок задумался на мгновение и, зная, что вскоре ей придется просить милостыню, и вряд ли она могла надеяться сделать это в лучшем месте, чем там, где толпы богатых дам и джентльменов собирались вместе для удовольствия, решила пойти с этими мужчинами так далеко. Поэтому она поблагодарила маленького человека за его предложение и сказала, робко взглянув на своего друга, что они пойдут, если никто не возражает против того, чтобы они остались с ними до города скачек.
И с этими людьми они отправились вперед на следующий день.
Они проделали два долгих дня пути со своими новыми товарищами, проезжая через деревни и города, и однажды встретившись с двумя молодыми людьми на ходулях, которые также шли на скачки.
И вот они подошли к тому времени, когда им нужно просить милостыню. Вскоре после восхода солнца на второе утро она выскользнула и, пройдя по полям неподалеку, сорвала несколько диких роз и других скромных цветов, намереваясь сделать из них маленькие букетики и предложить их дамам в экипажах, когда прибудет компания. Пока она была так занята, ее мысли не были праздны; когда она вернулась и села рядом со стариком, связывая свои цветы, в то время как двое мужчин дремали в углу, она дернула его за рукав и, слегка взглянув в их сторону, тихо сказала:
«Дедушка, не смотри на тех, о ком я говорю, и не делай вид, будто я говорю не о том, о чем говорю. Что ты мне сказал перед тем, как мы покинули старый дом? Что если бы они узнали, что мы собираемся сделать, то сказали бы, что ты сумасшедший, и разлучили бы нас?»
Старик повернулся к ней с выражением дикого ужаса на лице; но она остановила его взглядом и, приказав ему подержать цветы, пока она будет их завязывать, и приблизив губы к его уху, сказала:
«Я знаю, что ты мне это сказал. Тебе не нужно говорить, дорогой. Я это очень хорошо помню. Вряд ли я могу это забыть. Дедушка, я слышала, как эти люди говорят, что думают, что мы тайно покинули своих друзей, и хотят отнести нас к какому-нибудь джентльмену, чтобы он позаботился о нас и отправил обратно. Если ты позволишь своей руке так дрожать, мы никогда не сможем от них уйти, но если ты сейчас замолчишь, мы сделаем это легко».
«Как?» — пробормотал старик. «Милая Нелл, как? Они запрут меня в каменной комнате, темной и холодной, и прикуют меня цепями к стене, Нелл, — высекут меня плетьми и никогда больше не позволят мне тебя видеть!»
«Ты опять дрожишь», — сказал ребенок. «Держись ко мне весь день. Не обращай на них внимания, не смотри на них, а на меня. Я найду время, когда мы сможем улизнуть. Когда я это сделаю, помни, что ты пойдешь со мной, и не останавливайся и не говори ни слова. Тише! Вот и все».
«Эй! Что ты задумала, моя дорогая?» — сказал мистер Кодлин, поднимая голову и зевая.
«Делаю букеты цветов», — ответил ребенок. «Я собираюсь попытаться продать несколько за эти три дня скачек. Ты возьмешь один — в подарок, я имею в виду?»
Мистер Кодлин хотел было встать, чтобы взять его, но ребенок поспешил к нему, вложил ему в руку и просунул в петлицу.
По мере того как наступало утро, палатки на ипподроме приобретали более веселый и блестящий вид, и длинные вереницы экипажей тихо катились по траве. Черноглазые цыганки, головы которых были покрыты яркими платками, выходили, чтобы предсказать судьбу, а бледные, стройные женщины с изможденными лицами следовали по стопам фокусников и с беспокойством в глазах пересчитывали шестипенсовики задолго до того, как их набирали. Всех детей, которых можно было удержать в пределах границ, упрятали вместе со всеми другими признаками грязи и бедности среди ослов, телег и лошадей; а те, от кого нельзя было избавиться таким образом, вбегали и выбегали во всех направлениях, пробирались между ногами людей и колесами экипажей и выходили невредимыми из-под копыт лошадей. Танцующие собаки, ходулисты, маленькая леди и высокий мужчина и все остальные аттракционы с бесчисленными органами и бесчисленными оркестрами вышли из нор и углов, в которых они провели ночь, и смело расцвели на солнце.
По нерасчищенному маршруту Шорт вел свою группу, трубя в медную трубу и говоря голосом Панча; а за ним по пятам шел Томас Кодлин, как обычно, неся представление и не спуская глаз с Нелл и ее дедушки, поскольку они несколько задерживались позади. Ребенок держал на руке маленькую корзинку с цветами и иногда останавливался с робким и скромным видом, чтобы предложить их какой-нибудь веселой карете; но увы! там было много более смелых нищих, цыганок, которые обещали мужей, и других, искусных в своем деле; и хотя некоторые леди нежно улыбались, качая головами, а другие кричали джентльменам рядом с ними: «Посмотрите, какое красивое лицо!», они пропускали красивое лицо мимо и никогда не думали, что оно выглядит усталым или голодным.
Была только одна леди, которая, казалось, понимала ребенка, и она была той, которая сидела одна в красивой карете, в то время как двое молодых людей в щегольских одеждах, которые только что вышли из нее, разговаривали и громко смеялись на небольшом расстоянии, казалось, совсем забыв о ней. Вокруг было много леди, но они отворачивались или смотрели в другую сторону, или на двух молодых людей (не неблагосклонно к ним), и предоставили ее самой себе. Леди отстранила цыганку, которая хотела предсказать ей судьбу, сказав, что она уже предсказана и уже несколько лет, но позвала к себе ребенка и, взяв ее цветы, вложила деньги в ее дрожащую руку и велела ей идти домой и оставаться дома.
Много раз они ходили вверх и вниз по этим длинным-длинным рядам, видя все, кроме лошадей и скачек; когда звонил колокол, освобождая трассу, они возвращались, чтобы отдохнуть среди телег и ослов, и не выходили снова, пока жара не спала. Много раз также Панч был показан во всей красе своего юмора; но все это время взгляд Томаса Кодлина был устремлен на них, и скрыться незамеченным было почти невозможно.
Наконец, ближе к вечеру, мистер Кодлин устроил представление прямо в центре толпы, а Панч и Джуди оказались в окружении людей, наблюдавших за представлением.
Шорт двигал изображения и в ярости боя бил их по краям шоу, люди смотрели со смехом, а на лице мистера Кодлина появилась мрачная улыбка, когда его блуждающий взгляд заметил руки воров в толпе, залезающие в карманы жилета. Если Нелл и ее дедушка когда-нибудь должны были уйти незамеченными, это был тот самый момент. Они схватили его и убежали.
Они пробирались сквозь будки, экипажи и толпы людей, и ни разу не останавливались, чтобы оглянуться. Звонил колокол, и к тому времени, как они достигли канатов, трасса была очищена, но они бросились через нее, не обращая внимания на крики и визг, которые обрушились на них за то, что они ее преодолели, и, быстро прокравшись под гребнем холма, направились к открытому полю. Наконец они освободились от Кодлина и Шорта.
Ночью они добрались до маленькой деревни в лесной лощине. Деревенский учитель, добрый и кроткий человек, сжалившись над их усталостью и привлеченный кротостью и скромностью ребенка, дал им ночлег; и не отпускал он их, пока не прошло еще два дня.
Они продолжили путь, когда пришло время снова бродить по приятным сельским тропам; и когда они проходили, наблюдая за птицами, которые сидели и щебетали в ветвях над головой, или слушая песни, которые нарушали счастливую тишину, их сердца были мирными и свободными от забот. Но вскоре они вышли на длинную извилистую дорогу, которая уходила далеко вдаль, и хотя они все еще продолжали идти, это было гораздо медленнее, потому что они были теперь очень усталыми.
День перешел в прекрасный вечер, когда они прибыли в точку, где дорога делала крутой поворот и пересекала пустошь. На границе этой пустоши, и недалеко от изгороди, отделявшей ее от возделываемых полей, остановился на отдых караван; на который они наткнулись так внезапно, что не смогли бы его обойти, даже если бы захотели. Знаете ли вы, что такое «караван»? Это своего рода цыганский дом на колесах, в котором живут люди, в то время как дом переезжает с места на место.
Это была не жалкая, грязная, пыльная телега, а нарядный маленький дом с белыми занавесками из тусклого мха, висевшими на окнах, и зелеными оконными ставнями, подчеркнутыми панелями ярко-красного цвета, в которых весь дом сиял ярким контрастом. Это был не бедный караван, запряженный одним ослом или слабой старой лошадью, так как пара лошадей в довольно хорошем состоянии была выпущена из оглоблей и паслась на замшелой траве. Это был не цыганский караван, так как у открытой двери (украшенной ярким медным молотком) сидела христианская дама, полная и приятная на вид, в большой шляпе, дрожащей от поклонов. И то, что это был не караван бедных людей, было ясно из того, что делала эта дама; так как она пила чай. Чайные принадлежности, включая бутылку довольно подозрительного вида и холодную рульку, были выставлены на барабане, накрытом белой салфеткой; и там, словно за самым удобным круглым столом в мире, сидела эта странствующая дама, пила чай и наслаждалась открывающимся видом.
Случилось так, что в этот момент хозяйка каравана поднесла к губам свою чашку (которая, хотя все вокруг нее было крепким и удобным, была чашкой для завтрака), и, подняв глаза к небу в наслаждении полным вкусом своего чая, случилось так, что, будучи столь приятно занятой, она не увидела путников, когда они впервые подошли. Только когда она поставила чашку и сделала глубокий вдох после усилия, чтобы проглотить ее содержимое, хозяйка каравана увидела старика и маленького ребенка, медленно идущих мимо и поглядывающих на ее действия глазами скромного, но жадного восхищения.
«Эй!» — закричала хозяйка каравана, подбирая крошки с колен и проглатывая их, прежде чем вытереть губы. «Да, конечно — Кто выиграл Helter-Skelter Plate, дитя?»
«Что выиграли, мэм?» — спросила Нелл.
«Бонус Helter-Skelter на скачках, детка, — тот самый, за который боролись на второй день».
«На второй день, мэм?»
"Второй день! Да, второй день, — повторила дама с видом нетерпения. — Разве вы не можете сказать, кто выиграл Helter-Skelter Plate, когда вам вежливо задают этот вопрос?"
«Я не знаю, мэм».
«Не знаю!» — повторила хозяйка каравана. «Да ведь ты там был. Я видела тебя собственными глазами».
Нелл была немало встревожена, услышав это, предполагая, что леди могла быть близко знакома с фирмой Шорт и Кодлин; но то, что последовало дальше, успокоило ее.
«И мне было очень жаль», — сказала хозяйка каравана, — «видеть вас в компании с Панчем — низким, вульгарным, пошлым негодяем, на которого люди должны были бы смотреть с презрением».
«Я была там не по своей воле», — ответил ребенок. «Мы не знали дороги, и эти двое мужчин были очень добры к нам и позволили нам путешествовать с ними. Вы... вы знаете их, мэм?»
"Знаю их, дитя?" - вскричала хозяйка каравана. "Знаю! Но вы молоды и невежественны, и это ваше оправдание, что вы задаете такой вопрос. Разве я выгляжу так, будто знаю их? Разве караван выглядит так, будто знает их?"
«Нет, мэм, нет», — сказала девочка, опасаясь, что совершила какую-то тяжкий проступок. «Прошу прощения».
Хозяйка каравана собирала чайную посуду, готовясь убрать со стола, но, заметив беспокойство ребенка, она замешкалась и остановилась. Ребенок сделал знак почтительности и, протянув руку старику, уже отошел примерно на пятьдесят ярдов, когда хозяйка каравана окликнула ее, чтобы она вернулась.
«Подойди ближе, еще ближе», — сказала она, приглашая ее подняться по ступенькам. «Ты голодна, дитя?»
«Не очень, но мы устали, и это... это долгий путь...»
«Ну, голодны вы или нет, вам лучше выпить чаю», — возразила ее новая знакомая. «Полагаю, вы любезны с этим старым джентльменом?»
Дедушка смиренно снял шляпу и поблагодарил ее. Хозяйка каравана затем пригласила его подняться по ступенькам, но барабан оказался неудобным столом для двоих, они снова спустились и сели на траву, где она подала им поднос с чаем, хлеб с маслом и рульку.
«Поставь их около задних колес, детка, это самое лучшее место», — сказал их друг, наблюдая за порядком сверху. «Теперь передай чайник, чтобы налить еще немного горячей воды и щепотку свежего чая, а потом вы оба ешьте и пейте столько, сколько сможете, и не жалейте ничего; это все, что я от вас прошу».
Хозяйка каравана, сказав, что девочка и ее дедушка не могут быть очень тяжелыми, пригласила их пойти с ними на некоторое время, за что Нелл поблагодарила ее от всего сердца.
Когда они медленно проехали вперед некоторое расстояние, Нелл рискнула украдкой окинуть взглядом караван и рассмотреть его поближе. Одна его половина — та часть, в которой удобно расположилась хозяйка, — была устлана ковром и так разделяла дальний конец, что образовывала спальное место, сделанное по образцу койки на борту корабля, которая была затенена, как и маленькие окна, белыми занавесками и выглядела достаточно удобной, хотя каким гимнастическим упражнением хозяйка каравана умудрялась туда попасть, было загадкой. Другая половина служила кухней и была оборудована печью, чей маленький дымоход проходил через крышу.
Хозяйка долго сидела, молча глядя на ребенка, а затем, встав, вынесла из угла большой рулон холста шириной около ярда, положила его на пол и раздвинула ногой так, что он почти доходил от одного конца фургона до другого.
«Вот, дитя, — сказала она, — прочти это».
Нелл прошла по ней и прочитала вслух надпись, написанную огромными черными буквами: «Восковая фигура Джарли».