сосед

                Сосед

«Пусть обо мне поплачет,
Ей ничего не значит»

                М.Ю. Лермонтов

Ушёл сосед, инженер-механик, умный собеседник, золотые руки,  и в тоже время - изнурённый одиночеством, обиженный на мир человек. Он изжил свою судьбу: тень его ушла в могилу вчера, но сущность  раньше. Он был обречён, на что-то надеялся, не хотел понимать, что прошлое не возродить, пусть даже сказочное.

Мне пятнадцать. Еду в трамвае по Островского. Вагоны с воем-звоном идут на поворот  в сторону  Качалова, и я в который раз думаю: почему деревянные  дома на Островского стоят ровно , а пристройки к ним - с лестницами на второй этаж, все как один глубоко просели, даже доски повисли вкось? 
         Слышу свое имя, оборачиваюсь и вижу бывшего соседа Ильдара, старшекурсника КАИ,  который только что вошел в вагон с молодой женой. Боже, как они красивы! Аж гордость пробирает, что я знаю этих людей. Он брюнет, с вьющимися волосами, белолицый , академическая бородка, как у Арамиса;  она, блондинка, с уложенной на затылке прической, с перламутровыми веками; легкий костюм, под цвет зеленых глаз, скрывает  ее беременность.
             Мы о чем-то говорим,  молодые и чистые. Супруга обеими руками предано держит избранного  под руку, взгляд  ее внимательный, дружелюбный.
Здесь, на звенящем повороте, у пункта приема посуды,  дугообразный  забор, на заборе разросшийся вьюн - как  огромный бобровый воротник. Я прощаюсь и прыгаю из задней двери наземь. Асфальта на остановке нет. Золистая почва размыта дождями, унесена ручьями, и с каждым годом от земли до порога трамвая все выше и выше.
     Снизу машу рукой. Молодая пара улыбается. 

              С тех пор прошло больше двадцати лет.
              Он, хмельной, отощавший,   увлеченно говорит о ремонте, который  сделает в ванной, как только жена приедет, а без нее у него руки как плети. Для него она -  в длительной командировке, представляет на столичной ярмарке продукцию фабрики «Нафис». Но так было два года назад, теперь же она не  работает и живет  в Твери с армянином.
       Сосед боится и в мыслях не допускает предательства.  Иная супруга, конечно, может изменять и даже тайно жить с другим в чужом городе. Но ведь это на бумаге – у  Чехова, у Толстого.  Секса  в стране нет,  слово «sex» звучит так же блекло и убого, как «spritе» на этикетке. А у нас это тайна! Слово ругательно - чтобы не  повторяли всуе! Оно емко и первобытно. Оно  - отсвет  языческого очага на своде пещеры, пляска родового огня на оплодотворенных  чреслах…
       И потому сосед - однолюб и даже в некотором роде существо  бессмертное именем  своей любви. Он плачет.
         Машины не умеют лгать. Оставаясь ночами один среди сложных агрегатов, гребущих маховиками, он привык верить их  звукам ( у людей это речь),  – и будучи еще не разведенным, внял и легко отписал жене свою квартиру и жилье недавно умершей матери; он надеется, что однажды увидит у двери потрепанный чемодан и стершиеся, щека к щеке, туфельки на милых ножках.
   
            Он пришел ко мне на сорокалетие, трезвый, робкий, в мешковатом джемпере еще более худой. И так  больно было  видеть, как он, чуть захмелев, поднялся с бокалом, начал произносить тост о счастье, о благе и, вдруг разглядев лица счастливых пар, – ощутил, насколько он одинок, насколько он тут чужой - и горько заплакал.
       Гости смеялись, приняв слезы за банальную слабость. Но как жалка и трогательна была его фигура! Я видел несчастья брошенных мужчин, но пронзительнее этого никогда!
Он бредил о жене. Но вернись она,  отверг бы, как оскверненную клятву.  А может, и  убил бы, сказав: я все знал, надеялся, а ты держала меня за идиота; молитвенно целовал бы тело, открывая складку за складкой на  ее окровавленной одежде, а на рассвете, в блеклом мороке, как за марлевой занавеской, растворился бы и сам.

Скончался он внезапно, лежал, никому не нужный, в перегретой кухне трое суток, и зажженная конфорка мерцала над ним, как единственный и последний цветок в его посмертной судьбе. 
 «Он умер от тоски» - сказала его красавица дочь.
  Хоронили его в черном пакете. Рыхлая апрельская земля рушилась, два могильщика вопя подпирали   поясницами глинистый срез, на который давила сбоку свежая могила его мамы. Провожали  старухи, и по обычаю, как близкому человеку, пришлось опускать тело мне. Я спрыгнул в могилу, оперся поясницей о срез. Земля двигалась и спереди - она шевелилась, как   муравейник. Оставался узкий проход. Я  принял конец пакета , второй конец держали наверху. Тело прогнулось , тяжко легло мне на ступни, и в это время могила обрушилась. Туловище прижало к голеням, оно было рыхлое, теплое,  теплее,  чем апрельская земля. Я не мог пошевелить ногами. Казалось, меня удерживали там, под землей, хотели побыть рядом, но - чего там! - сказать-то было уже нечего!
 Я выбрался. Оставил его одного. Сиротее самого сиротства. Как оставлял когда-то пьяного, ничком лежащего на койке, с натянутым на темя одеялом: спи, завтра  вернемся  к этому разговору, - и вот опять обманул…

17. 04. 2001г ; 16. 09. 2016 г.