Не комильфо - Так не должно. Часть I Глава IV

IV

           На следующий день Михаил уехал неожиданно в командировку. Можно сказать, прямо с работы. Сумел предупредить лишь Евгению Константиновну, до Лены, к великому сожалению, как всегда, не дозвонился. Придётся оправдываться.
           Вчерашний день закончился для них не как ожидалось, с некоторым отчуждением с его стороны. Михаил отвык от понуканий женщин. Нельзя сказать, чтобы он жил только в своё удовольствие. Просто времени на такую роскошь не хватало. Подгоняла дата защиты. А кто вообще живёт в своё удовольствие в России необъятной. Даже ворюги пусть и жируют, но постоянно чего-то боятся. Лена иногда вводит своими требованиями его в транс. Это неприятно, но и лишиться общения с ней ему явно не хотелось. Уже давно около него не было женщины щекочущей глаза, да и не только.
           Она была недовольна рассказом о встрече с бабушкой. А ему явно не хотелось посвящать её во все нюансы. Да и сам он остался тоже почти в полном неведении происходящего во имя будущего. Надежды на более подробное описание молодого поколения  тех дореволюционных времён сулили много интересного и не желательно дразнить этим Лену. Она достаточно ревниво слушала то немногое, что сумела выудить, и потому в оставшееся время встречи была словно невменяемая. Даже кино, реально смешное, не очень изменило её настроение.

           Командировка, явно не входила в планы Михаила, правда она оказалась как нельзя кстати. Было просто необходимо отвлечься от быстро развивающихся событий. Собраться с мыслями, хотя бы для того, чтобы понять, какого лешего он устроил эту гонку. Словосочетание “он и женитьба” в данный момент представлялись чушью несусветной. Здесь на окончание диссертации катастрофически не хватает времени. И вдруг женитьба? Точно бред, абсурд. Без неё придётся брать отпуск без содержания. Потому командировка, возможно, скорее к счастью, нежели к печали.
            Поезд отправлялся с Ладожского вокзала в Петрозаводск. Пребывание в вагоне СВ около семи часов, сулило возможность в конце концов выспаться. Последнее время чувствовалась некоторая усталость, очевидно от недосыпания.
           Мысль о постоянном переезде из гостиницы в центре до лаборатории на самом юге Петрозаводска представлялась бессмысленной. Вот он и решил остановиться в маленькой гостинице по близости, в южном районе города – Ключевая.
           Четыре дня в этом захолустье не предвещали ничего хорошего. Противные ветры в бесснежье доставали вплоть до печёнки. Согреться можно было только в помещении и на рассуждения об изменениях личных новостей время не находилось. Куда там в такую холодрыгу да до эмоций.
           Слава богу, в гостинице под одеялом тепло и есть телевизор. Часто в его снах всплывала фотография Евгении Константиновны в овальной раме. Она пыталась сказать ему очень что-то важное. Некоторые черты её лица кое в чём передались внучке. Но не взгляд... Наше поколение так смотреть не может. Независимый, какой-то неземной что ли. Нетронутая непорочность. Даже весь лик был не из нашей вселенной. Они были другие. Старался припомнить лица окружающих, хорошо знакомых, просто встречных на улицах... Нет, уже не измождённые, нет. Послевоенное время долго давало себя знать. Целое поколение.  Лет двадцать, двадцать пять. Оно изменило выражение лиц на более открытые, но представительного изящества нет. И всё равно чаще угрюмые, чем улыбающиеся. Встречному никогда не кивнут в знак приветствия. На улицах словно заезженные, нелюдимые  манекены. Непознанная, российская порода Human Bean.
           В первую же ночь увидел во сне свою тётку из Питера с подобным Евгении Константиновны выражением на лице, когда она осталась одна, а он, случайно оказавшись ею незамеченный, подглядел, словно воришка. Возможно, то были воспоминания прошедшего... Ностальгия по-прошлому, явно отличному от настоящего. Потом вдруг, как током ударило... Вернулась, значит... И лицо мгновенно приняло повседневную мину неудовлетворённости. Застывшего оцепенения.
           За чередой не запомнившихся сюжетов всплыла Лена. Она показалась несколько другой, пусть и варилась в бабушкином бульоне. Хочешь не хочешь, а какие-то признаки старого света она смогла впитать, даже не подозревая об этом. Кстати, в этом холоде он о ней вспомнил лишь на следующий день и то мельком во время митинга. Перебор в памяти их последней встречи буквально почти сразу перебили вопросом, обращённым к нему. Успело только промелькнуть в мозгах: позвонить. И вот сегодня тоже не позвонил – забыл за делами и этой стылой непогоды. И телефон в номере, как на зло, не работает. Разговаривать при посторонних около регистрационной стойки с разгневанной подругой было бы неудобно. Правда, пообещали аппарат исправить. Только забыли сказать когда.
           Первые три дня насыщенные концентрированным набором мероприятий пролетели быстрее, чем ожидалось. Так что к концу третьего дня он освободился. Появилась надежда успеть на ночной поезд и вернуться днём раньше. Бог милостив – завтра утром будет дома. Он всегда любил ночные поезда. Мысли о доме согревали. Там тоже холод собачий, но всё-таки под собственной крышей.

           Закутавшись в вагоне поезда в тонкое одеяло, Михаил напрасно пытался уснуть. В глазах мельтешили то Лена, то Евгения Константиновна, то Анна, вдруг появившись из ниоткуда, в такт перестука колёс. Так и уснул вместе с ними, судачащими о чём-то своём. Последней фразой была – Всегда ты такая! – Только чьей вот неясно.
           Проснулся часа за два до прибытия. В вагоне поезда так же холодно, как и на вокзале. В окне мелькают полустанки, этот нудный тук-тук.... Когда-то ему этот звук даже нравился, а сегодня раздражает. Три дня не видел Лену, вернее даже и не вспоминал, только если опосредственно её “бабули”. Ещё три дня тому назад боялся и подумать об её отношении к нему. А когда она вдруг раскрылась... Стараясь прогнать эти мысли, задался вопросом: Зачем? Действительно... Жил себе спокойно во вроде бы душевном покое. Да и сейчас спокоен как Фабиан в клетке. В купе один. Досаждает лишь какое-то пятно на потолке...
            ”Что со мной не так?” От этой мысли он внезапно сел на кушетку. Риторический вопрос к самому себе озадачил. – “Жалко в мягком вагоне нет верхних полок. С них не так грустно смотреть в окно. Выпить бы...” – Но лень, проклятая лень обуяла всё его тело. Не хотелось даже думать. – “Что ей скажу при встрече?  Запал пропал? Совершенно дурацкое положение. Необходимо отрешиться... от всего... И от себя тоже. Уснуть... Уснуть, а там будь что будет...” – Так и заснул сидя, облокотившись на мягкую заднюю стенку сидения.

           Не протопленная квартира встретила его простуженным телефонным звонком. – “Куда ты делся? Сколько можно тебя ждать?”
           Наверняка это Лена, подумал он, нерешительно подняв трубку.
           – Я вся извелась. – Лена была не на шутку встревожена. – Бабуле ты позвонил. И на этом спасибо.
           – Извини, я только что зашёл, даже не успел раздеться. Был в срочной командировке. Заслали куда-то в Тмуторокань. Там даже провода телефонные замёрзли. – Он попытался отшутиться. – Ты была в недосягаемости. Прости. Я устал и смертельно хочу принять душ и в кровать.
           – Спокойного сна. – Гудки беспомощно запиликали.
           – “Слава всевышнему. Все неприятности только вечером или завтра. Скорее всего, завтра может не быть, и, быть может, просто больше не позвонит... Что не делается – всё к лучшему. Это с одной стороны, а с другой... Что скажет Марья Алексеевна? Прав был Грибоедов. – Перед глазами появился неодобрительный образ Евгении Константиновны. – Скажет или подумает... Хрен редьки не слаще.”
           В холодильнике кроме замороженного воздуха одиноко в углу приютилась бутылка кефира. Надо же не просрочена. Кислый вкус вернул его к действительности. Вдруг внутри камеры появился призрак “графини” на пустующих полках вместо снеди... Она была сдержанно равнодушна, словно всё, что внутри у него творилось, ей было доподлинно известно. Безмолвно снисходительная улыбка не обещала прощения. Захлопнул резко дверку с призраком внутри. – “На чертовщину не похоже. Слишком натурально. Но перед ней, Евгенией Константиновной, действительно будет неудобно не появиться.  Придётся вернуться за отпущением грехов.”
           Его заинтересованность этой женщиной не даёт покоя ни днём ни ночью. Похоже на помешательство, словно она является связующим звеном между прошлым и настоящим, исподволь проявляясь одержимой галлюцинацией связи времён с его подсознанием.
           – Евгения Константиновна... – Пальцы без его ведома автоматически набрали её номер. – Доброе утро. Я только вот вернулся из ссылки. Извините, но из забытых Богом мест не так просто связаться.
           – Доброе утро, Миша. – Её спокойный, доброжелательный голос вывел Михаила из прострации. – Если Вы не уставший, с удовольствием напою Вас чаем со сливо’вым вареньем или клюквенным. На Ваш вкус. Думала о Вас не единожды. Спасибо Леночке, наш дом уже давно не посещали...
           – Да, конечно. – Не дослушав Евгении Константиновны, он прервал интуитивно её на полуслове. Она говорила медленно, подбирая слова. Что-то наверное её тревожило. – Мне на работу только в понедельник и удалось вернуться на день раньше. Я с удовольствием приеду к Вам и откушаю полчашки чая с вареньем.  Буду через час.
           В трубке мерно затикали гудки. – “Интересно. По идее гудки и звонок телефона должны быть одинаковыми в любой ситуации. Но мы их слышим по-разному в зависимости от визави и нашего к нему отношения в данный момент времени. Или так устроены мембраны ушей, возможно управляемые эмоциями, а не здравым смыслом, или... Где ответ? Звонок Лены был предсказуем. И её интонация скрывала за беспокойством встревоженность. И телефон словно ей подыгрывал. А звонок к Евгении Константиновне был непроизвольный и трубка не вызвала никаких эмоций. И  чем голова забита?” – Промелькнуло при резком потоке прохладной воды, приводя её и всё тело в приятное, омолаживающее состояние.

            – Миша? Одну минуточку. – Евгения Константиновна, открыв входную дверь,  протянула, сняв с вешалки, сорговый веничек. – Доброе утро. Скиньте снег и заходите, а я тем временем поставлю чайник.
           Она открыто не скрывала своё к нему расположение. Даже лицо светилось радостью, словно ничего и не произошло. А может быть Лена с ней ни о чём и не говорила. Правда, зная характер подруги, трудно в это верилось.
           Постоянное немое разбирательство ситуации с самим собой часто приводило Михаила, можно сказать, в бешенство, но он никак не мог справиться с этой пагубной привычкой.
           – Заходите на кухню. Здесь тепло и уютно. – Раздался голос Евгении Константиновны. – Я вчера вышла в мясную лавку, так за десять минут в ней вся вконец иззябла. Даже руки в варежках заиндевели. Несносная непогодь. Просто выть хочется. Такой ветер в минус двадцать четыре. Уж лучше бы шёл снег. Всё-таки теплее. 
           Мысль, “О чём мы будем сейчас беседовать?”, испортила настроение вроде бы исправившегося после душа и бодрящей погоды. Не о погоде ведь...
           – И не говорите. Я устал от этого ненастья не меньше вашего. В Петрозаводске тоже было холодно и мерзко. Плюс эти ветры с Онеги, непонятно почему такие сильные. Всё-таки он защищён губой. – Михаил наконец освободившись от верхней одежды произнёс неестественно раздражённым голосом, приводя в порядок волосы, торчащие в беспорядке от головного убора.
           На кухне после улицы было просто замечательно. Действительно уютно, плюс ожидающие, ещё не успевшие остынуть блинчики с клюквенным вареньем, радовали разгоревшийся аппетит.
           – Вы меня балу’ете. Я того не достоин. У внучки вашей, скорее всего, на меня точёный зуб.
           – Будет Вам, – проговорила  Евгения Константиновна, довольно улыбаясь. – Прибежит.
           – Кратки’ все очарования, им не дано у нас гостить.– Он произнёс нараспев запомнившуюся откуда-то фразу, смазывая блинчик вареньем.
           – Вы имеете в виду: “Но кра’тки все очарования”. Любите Тютчева? Похвально. Только попридержите язык при Леночке. Она поймёт это буквально.
          Евгения Константиновна отвернулась в сторону окна.
           – “Да уж... Мы жалкое подобие просвещённости. О чём она думает? Сколько грации в этом абрисе. Жаль не можем видеть себя со стороны. А их этому учили.” – Ему явно стало обидно чувствовать себя уязвлённым в незнании некоторых элементарных правил приличия поведения в обществе людей из канувшего в историю времени.
           – Так вы любите поэзию. – Не меняя положения головы, негромко произнесла Евгения Константиновна и снова притихла на несколько мгновений. – Когда мы были молодыми, тоже увлекались поэзией. Но в большинстве своём это была молодёжь из богатых сословий, мещанской среды. Пролетариям было некогда. Кто-то должен горбатиться. Слушали поэтов и чтецов в залах, на открытых верандах парков, площадях у памятников. Кого там только не было?! – Как показалось Михаилу, от этого воспоминания у Евгении Константиновны даже выступил лёгкий румянец...
           – Беспрецедентное время. Много на мой взгляд было шелухи. Эти кубисты, символисты, футуристы... Декаденты. – Она замолчала. – Быстро менялась жизнь и с ней передовой класс – поэты. Не прозаики. Именно поэты. Блок и Маяковский. Анненский. Балагур Есенин. Как он читал! Все женщины были его почитательницами. Особенно институтки. Красив, неуёмен... А какие стихи?! Пахли степью, дубравой... Какой там Клюев? – Она вздохнула. – Ловелас. – В последнем слове сквозило к Есенину, как показалось, приватное пренебрежение.
           – Вы были лично знакомы? – Вопрос вывел Евгению Константиновну из транса, словно она на время воспоминаний забыла о госте.
           Евгения Константиновна перевела на него укоризненный взгляд. По-видимому, он вторгся туда, куда не стоило совать свой нос.
           – Нет. О чём Вы? Другое сословие. Видеть видела. Для деревенского отпрыска это нежданный талант от Бога. Читали Ломоносова? Тоже от сохи... Вот только Михаилу Васильевичу далеко до гения Сергея в сочинительстве. Он был зависим. Другие времена и нравы. Да и язык был скуден.
           Она снова отвернулась к окну и замерла. Чувствовался некий подвох. Но больше испытывать судьбу он не стал.
           – Вы знаете Миша, революция отбросила Россию навсегда от цивилизованного мира. Полемики здесь быть не может.
           Евгения Константиновна, как показалось, с сожалением вспоминает время становления Советской власти вплоть до сегодняшнего дня. Впечатление будто её обделили чем-то важным. Словно потеряла свою принадлежность к бытию.
           – В головах третьего поколения не осталось и намёка от понятия честь. Слово есть, но смысл извратили, а вместе с ним и судьбу народа.
           Жалко нет Лены. Она точно не знает свою бабулю. Между тем, это бы упрочило связь поколений и Лена перестала бы считать её придорожной пылью смены формаций.
           – Россия после девятьсот пятого года постепенно прекращала своё существование как держава. – Евгения Константиновна тяжело вздохнула. – Мы были молоды. Не вдаваясь в смысл происходящего, жили беззаботной юностью. А вот папа’, да, скорее всего, и его сверстники резко изменились. В доме появились споры о будущем. Пропала улыбчивость, радушность, не говоря уже о миролюбии. И меня, как и моих друзей стали упрекать в близорукости. Диссидентского духа, как сейчас, ещё не было, но отдельные его свойства были на устах революционно настроенной молодёжи. Семнадцатый год  перед нами поставил точки над “и”.
           Михаил не проронил ни слова, слушая размышления Евгении Константиновны. К чему она клонит? В её фразах звучало сожаление от ниспосланного прозябания, духовного, обречённого. Интересно, когда она поняла и оценила невозвратность ситуации? Сколько ей было лет?
           –  Молодой человек, Вы меня не слушаете? Постыдитесь.
           –  Нет, нет. Очень внимательно. Я в своё время научился слушать и не прерывать собеседника. Но раз Вы ко мне обратились, посмею спросить: в каком возрасте Вы поняли и осознали крушение надежд? Уверен, они у Вас были.
           – Извините. – Лицо Евгении Константиновны утратило состояние тягостных воспоминаний.
          От её странного взгляда стало не по себе.
           – Михаил, как Вас по батюшке, я Вас утомила?
           – Леонидович. – Проговорил он автоматически, не ожидая этого вопроса. – Просто Миша устраивает больше.
           Он покраснел.  Недолгую тишину прервал вопросом:
           – Так сколько же Вам исполнилось лет, когда Вы осознали  всё происходящее? – Повторив свой вопрос, встал со стула и подошёл к окну. Снег крупными лоскутами окутывал всё вокруг. – Как красиво в вашем колодце падает снег. Вертикально. Вы знаете, мне всегда было интересно узнать о состоянии человека, утратившего иллюзии будущего. От потери так называемого фундамента смысла существования, человек не то чтобы скисает, он теряет связь с миром. Мы мечтаем, сопереживаем, сострадаем в конце концов... Почему? Что заставляет относиться к ближнему и ко времени с пристрастием необъективного восприятия окружения? Но эти качества не принадлежат большей части населения нашей страны. А по книгам переведённым, конечно, там, за кордоном люди другие. Им до всего есть дело. Или это сугубое отношение переводчиков?
           Евгения Константиновна словно здесь не присутствовала. Чай давно остыл заодно с блинчиками. Вопрос завис в неподвижном кухонном воздухе, ещё наполненном тонким запахом варенья. В гостиной прокуковала кукушка: пора домой, пора домой.
           – У нас была большая семья,  – словно отпрянув от каких-то воспоминаний, тихо проговорила Евгения Константиновна. – Если включить двоюродных, троюродных и других ответвлений родства, все состоятельные. В основном учёные, врачи. Так называемая каста привилегированных. Кстати, я тоже врач и долгое время проработала в Мурманске. Детский врач. – Она на несколько секунд замолчала. 
           Евгения Константиновна повернулась в его сторону.
           – Но каждый человек персонален. И в том, как Вы удачно назвали невинном, возрасте у нас было слишком много разногласий в понимании того времени. К примеру, приёмы гостей отличались в зависимости от устоев отдельной семьи. В доме моего троюродного брата предпочитали говорить по-французски, негромко, с неким пиететом. Должна признаться, Миша, мне это было мало интересно и странно. Интеллектуалы и такое пренебрежение к своему языку. Он сам был очень цельный молодой человек. Но его бабушка... Мы относились к прародителям с боль’шим уважением, чем сегодняшнее поколение. Их слово было для нас законом. Согласны мы или нет.
           Она снова замолчала. Лицо её было совершенно непроницаемым. Странное
состояние пожилой женщины, словно она одна в некоторые периоды времени находится в комнате и разговаривает сама с собой в диалоге с прошлым. Да и как он мог что-нибудь сказать, если её мысль не досказана. Михаил во время её рассуждений боялся проронить и одного слова. Можно ненароком сбить с мысли.
           – Скажите, какое удовольствие от языка, если его не знаешь в совершенстве? Мода? Глупости. Скорее ханжество, возможное лицемерие. – Евгения Константиновна обратилась непосредственно к нему. На лице сквозило явное неприятие этого факта из-за небрежения к окружающим этими людьми. –  Можно иногда сказать какую-нибудь фразу на французском, если не нашёл в русском языке нечто подобное, но не из-за безразличия к языку, или если скрыть что-то от посторонних ушей. И только! – Она на мгновенье замолчала. – А что у них на уме ?... Лучше не знать. Есть такое ёмкое славянское слово – трепня. У него много значений, но одно из них совершенно верно характеризует мир советской пропаганды. Всё, что вы знаете о том времени сплошная риторика. Ни слова правды. Сегодня люди в массе своей проще. Верит насаждаемой информации. И моя внучка туда же. Говорит – динозавры вымерли от невостребованности.
            Евгения Константиновна, почти всегда говоря о Лене, светилась добром и счастьем, даже когда негодовала. Но не сейчас.
            – А интеллигенция... – Она задумалась в выборе слов. – Во-первых другая. Постсоветская. Дорвались до книг и считают, что уже достигли этого уровня. Чтобы считать себя интеллигентным человеком, надо иметь хотя бы три предыдущих поколения интеллигентов в семье.
           По тону сказанной последней фразе стало понятно: на сегодня аудиенция окончена. Ухмыльнулся этой мысли. – “Не обо мне ли речь?”
           – Чему Вы так улыбаетесь? – Спросила Евгения Константиновна, невольно удивившись.
           В этот момент раздался звук поворота ключа в дверном замке.
           – По вашу душу. – Лукаво смерила взглядом “бабуля”, услышав захлопнувшуюся за внучкой дверь.
           – Я предвидела твоё предательство. – Раздался из прихожей звонкий от мороза голос Лены. Она появилась разгорячённой от явно быстрой ходьбы, с румянцами на щеках и стрелами радостного негодования в глазах. Как всегда, в такие моменты больше двадцати двух ей и не дашь. Ни за что! – Как бы я хотела ошибиться?! Но ты, мой дорогой, предсказуем. Неинтересно.
           Евгения Константиновна заговорчески перевела вдруг похитревшие глаза с внучки на Мишу. Словно проверяла его состоятельность после серьёзной беседы на щекотливое замечание Лены.
           А он смотрел на неё, безумно желанную так, что бабулька, оценив его деликатность, просто сказала, подняв руки чуть-чуть к верху:
           – Не буду вам мешать. – И не спеша вышла из кухни.
           – Ты я вижу уже собрался уходить? Вечером после работы буду ждать тебя у Зингера. Там тепло. В шесть. – Лена, осознав ситуацию, обвила его шею руками в ожидании моего ответа. – Молчишь, негодник. Очень надеюсь на твоё ко мне отношение. Но мне надо поговорить с бабулей. – Я скучала и беспокоилась, – прошептала она положив голову на плечо. – Иди. Не совсем удобно. – И даже не поцеловав, за руку увлекла его в прихожую.
           –  Подожди. Дай хотя бы попрощаться.