Маранафа

МАРАНАФА

 

В Библии с комментариями Александра Лопухина «маран-афа» переводится как «приди, Господь наш!» (в этом варианте фраза записывается как «Marana tha!»). Однако существует и другой вариант этой фразы: «Maran atha», который переводится как «Господь идет», «Господь придет» или «Господь пришел».

 

Не отрывая глаз от зеркала, Липман пошарил рукой по столу, нашёл капсулу сенсалина, бросил её в рот и запил соком. С брезгливым выражением лица сказал грудастой блондинке за своей спиной, приводящей в порядок его всклокоченную рыжую шевелюру:

– Чёрт бы тебя побрал, корова! Не жмись ко мне своим силиконовым выменем. Кондиционеры выходят из строя. Жарко сегодня, как у нигера в заднице.

Черноволосый загорелый мужчина, сидевший с глянцевым журналом на кожаном диване, не отрываясь от чтения, рассмеялся.

– Обожаю людей, которые везде побывали!

Липман дёрнулся, скривил лицо и почти прошипел:

– Помолчал бы, остряк. И без твоих острот тошно, Анвар. Кто привёл эту бабенцию, от которой температура в помещении растёт? Где нашли этот кусок мяса?

Произнес он это громко, нисколько не озабочиваясь присутствием девушки. Однако она, никак не реагируя на эту оскорбительную грубость, сосредоточенно продолжала с милой улыбкой заниматься его причёской.

– Босс, ты сам просил меня, чтобы я сменил всю обслугу. По твоему требованию приходится её менять почти каждый месяц: всё тебе иранские террористы мерещатся, отравители, христиане, шахиды и коммунисты! Но в этот раз, Тим, ты превзошёл сам себя, изъявив страстное желание приобрести в обслугу не натуралов, а клонов, и чтобы они непременно были клонами звёзд прошлого века. Что за блажь пришла в твою буйную лохматую голову? Я не мог тебя ослушаться и сделал это. Заказ выполнило самое престижное агентство «Клондайк». У них в загашниках как раз оказалась целая бригада звёзд того века. Между прочим, это вылилось тебе в хорошую копеечку. Натуралы стоят дешевле.

– И кто же это за моей спиной копошится? – хмыкнул Липман.

– Памела Андерсон, кинозвезда, секс-дива прошлого века.

– Переведёшь её сегодня же к какому-нибудь диктору. А на её место мальчика стилиста найди. Непременно худышку, чтоб ни потел, как эта…

– Тебе не угодишь, босс, – пожал плечами Анвар.

Над зеркалом включился экран монитора. В нём проявилось унылое лицо лысого мужчины, произнесшего тусклым голосом:

– Мистер Липман, до эфира двадцать минут. Зал заполнен на девяносто пять процентов.

– Я понял, Марк, – ответил Липман. – Минут через десять выхожу.

– Охрана уже у дверей вашей гримёрной, мистер Липман, – сказал тот, кого Липман назвал Марком, и экран погас.

Липман оглядел себя пристально в зеркале и встал с кресла. Он заметно повеселел. Глаза его ожили. С саркастической усмешкой оглядев с ног до головы девушку, замершую в ожидании распоряжений, он шлёпнул её по заду:

– Свободна, кукла сисястая.

Сделав книксен, покачивая бедрами, девушка пошла к двери. Когда она вышла, Липман удовлетворённо потёр ладони:

– Слава учёным, придумавшим сенсалин! Эффект круче кокаинового, а вреда никакого.

– Думаешь? Ты бы завязывал, Тим, – сказал на это Анвар. – Тебе ли не знать, сколько сенсалитиков уже свело счёты с жизнью?

– Брось! Идиоты глотали всякую дешёвую левятину. За всё хорошее нужно хорошо платить, Анвар. Знаешь, во сколько мне обходится пара капсул моего сенсалина? В две тысячи реалов! А мой поставщик прекрасно знает, с кем дело имеет. Его из-под земли достанут мои люди, если что-то пойдёт не так, – назидательно произнёс Липман.

– Я не сомневаюсь в том, что если что-то пойдёт «не так», твои люди душу вытрясут из твоих дилеров, но беда в том, что тебе это может уже не помочь. С сенсалином шутить опасно, – ответил Анвар.

Глаза Липмана лучились живым блеском. Он будто помолодел, стал порывист, подвижен, весел. Глянув озорно на Анвара, он воскликнул с фальшивым пафосом:

– Я всемогущий и ужасный Тим Липман! Я самая яркая звезда в Галактике! Я звезда звёзд! Анвар! Я приказываю тебе: пой мне хвалебные и восторженные песни. Где твоя лира?

Анвар принуждённо рассмеялся, радости лицо его не выражало.

– Ты не просто звезда, Тим. Ты мега-звезда. Ты гений третьего тысячелетия! – процедил он.

– Иди ко мне, мой милый, мне так приятно это слышать. Поцелуй меня в губы. Но только слегка – не слизни с меня эту чёртову помаду, – почти пропел Липман.

Анвар с кислой миной приподнялся с дивана, но тут опять включился монитор и Марк бесцветным голосом сообщил:

– До эфира пятнадцать минут.

Липман раздражённо выкрикнул:

– Какой же ты всё же зануда, Свенсон!

– Это моя работа, босс, – ответил тот.

– Работа, работа, работа, а жизнь проходит, – проворчал Липман.

– Тим, на самом деле, пора идти, – вставил Анвар.

Липман глянул на него и изменился в лице. Оно приняло хищное выражение. Выглядело это так, будто он скинул одну маску и мгновенно примерил другую. Теперь это было лицо неумолимого судьи, от пронзительного взгляда которого невозможно скрыть правду. Он впился глазами в прекрасные чёрные глаза Анвара, обрамлённые пушистыми как у ребёнка ресницами.

Лицо Анвара приняло удивлённое выражение. Удивление было сыгранно им вполне правдиво: ему не раз приходилось сталкиваться с такими «штучками» в исполнении босса и он хорошо себе представлял, что сейчас может последовать за мимическими метаморфозами лица Липмана. У босса был пунктик – он везде видел измену, козни предателей и врагов.

Такие спектакли он периодически устраивал не только Анвару, но и другим людям, пытаясь коварными неожиданными вопросами застать выбранную им жертву врасплох в надежде выявить предполагаемое предательство. Ко всему, в последнее время у него (в этом был повинен, скорее всего, сенсалин) заметно участились провалы памяти. Такие допросы он мог устраивать одним и тем же людям, доводя их этим до нервного срыва. Несколько раз и Анвару довелось претерпеть такие бзики босса, несмотря на то, что он был одним из приближённых людей Липмана. Но он к таким ситуациям был готов. Напуская на себя усталый вид, отвечал на вопросы Липмана спокойно, без всяких поз, с выражением лёгкой досады на лице.

Для сотрудников студии Липман был строгим боссом, знаменитостью и магнатом. Люди трепетали при встрече с ним, безропотно исполняли его приказы. Хорошо было известно, что он не церемонится с неповоротливыми или зазевавшимися работниками, а нарушителей без раздумий изгоняет.

Но они, к своему счастью, не знали того, что знал о Липмане Анвар, а если бы знали, то настроения им это совсем не прибавило. Однажды Липман, перебрав сенсалина, разболтался и рассказал Анвару о том, что он член Всемирного Сендриона и занимает в нём высокую должность, он, мол, один из двенадцати Цензоров. Рассусоливая на эту тему, он бахвалился, что может стереть в порошок любого человека, говорил, что вот-вот займёт пост Председателя Сендриона. Зная его маниакальную особенность везде видеть измену, и учитывая сенсалитический транс, в котором Липман находился в тот день, Анвар вначале скептически отнёсся к похвальбе босса. Он подумал, что это очередной акт манипулирования и запугивания, но, поразмыслив, решил, что это вполне может быть правдой, ведь Липман политик, медиа-магнат, владелец каналов, газет, журналов, банков, компаний, киностудий. Он миллиардер и его деньги вполне могли быть пропуском в элитный клуб нынешних властителей мира.

В этот же день он встретился со своим истинным боссом, с имамом подпольной организации «Воины Аллаха», и доложил ему об откровениях Липмана. Имама, однако, новость совсем не удивила. Он сказал ему: «Мы давно об этом знаем. У этой грязной свиньи руки по локоть в крови правоверных мусульман. Будь осторожен, Анвар, предельно осторожен. Продолжай работать. Живи с открытыми ушами и глазами. Подмечай всё, нам это поможет в час возмездия, да поможет нам в этом Всевышний».

– Слушай, Анвар. Всё работа, работа, чёртова работа… некогда остановиться. Всё хотел у тебя спросить… Ты как-то всё один да один, как волк-одиночка. У тебя совсем нет друзей, живёшь отшельником, не очень охоч и до развлечений, с последней вечеринки испарился в середине вечера. Завёл подружку на стороне? Или дружка? Чего таиться? Признайся, я не обижусь, сексуальная универсальность у нас приветствуется, не забывай только о том, что не все болезни от нервов, некоторые бывают и от любви. Я ничего не знаю про твоих родственников, родителей. Где они, живы ли? – не сводя глаз с лица Анвара, изображавшего усталое удивление, спросил Липман.

Анвар вспыхнул. Его подмывало ударом кулака в это ненавистное лицо свалить Липмана на пол, а после бить, бить, бить ногами, чтобы он катался по полу, выл от боли и молил о пощаде. Подавив порыв ярости, он удивлённо поднял брови.

– В который раз, Тим? Тебя опять заклинило? Мог бы я сидеть в этой комнате с такой важной шишкой, как ты, если бы всемогущий Совет Национальной Безопасности не прокопал бы бульдозером мою биографию?

– Это так. Но в СНБ мысли ещё не научились читать, они только на пути к этому.

– А ты пытаешься прочесть мои мысли? – усмехнулся Анвар.

С монитора Марк Свенсон проговорил бесстрастно:

– Мистер Липман, время …

– Заткнись, Марк! – зарычал Липман. – Кто хозяин канала? Подождут! Чёрт бы побрал это стадо тупых жвачных животных! Дайте им сладенького лимонада и включите голограмму последнего порнохита. Пусть немного возбудятся.

Монитор погас. Липман отвернулся от Анвара, подошёл к зеркалу. Пристально рассматривая себя, он продолжил:

– У меня хороший внутренний навигатор. Иногда мне кажется, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Прости, старина, но мне думается, что ты что-то скрываешь от меня. Я стал замечать за тобой неоправданную грубость по отношению ко мне.

– Это у тебя от сенсалина, – оборвал его Анвар. – Он с тобой ещё не то может сделать.

– Брось. Расскажи о себе. Мне это интересно.

– Тебе к психотерапевту пора обратиться, Тим… и в студию уже пора.

– Э, нет, амиго, это слишком простой ход – сваливать всё на сенсалин. Так из меня и идиота можно сделать. А я себя таковым совсем не ощущаю. Рассказывай. Я тебе приказываю, – в голосе Липмана зазвучал металл, но он тут же сменил маску и тон.

Улыбаясь, приложил руки к груди и просительно и ласково произнёс:

– Шучу, шучу, дорогой, не обижайся. Но всё же расскажи о себе, пожалуйста, о детстве, юности, учёбе в университете. Я что-то не припомню, когда мы с тобой это обсуждали, память стала меня подводить. Мне это интересно, поверь, Анварчик.

– Ты – босс, тебе нельзя отказать. Из всех жанров повествования, надо полагать, ты больше всего любишь трагедии, – горько вздохнув и изображая покорность, ответил Анвар. – Что ж… жил-был маленький мальчик, босниец. Родители его, простые хорошие люди, трудяги, всю свою жизнь пахали как рабы, собирая деньги, чтобы он смог уехать учиться в далёкую свободную и богатую страну, куда он, когда вырос, – и уехал. Если тебе хочется знать об религиозных убеждениях моих родителей – они мусульмане. В конце двадцатого века они участвовали в первой войне за независимость моего края против ортодоксов. Многие из моих родственников в той войне погибли, я родился уже в новом веке. Сейчас мне сорок пять, воды утекло много, мир изменился с тех пор до неузнаваемости…

Приосанившись, Липман важно вымолвил:

– Да, да, далёкая история. Мы всегда поддерживали стремление людей к свободе и демократии. Парни с крестами на груди устроили на твоей родине рассадник международного терроризма. С ними можно было разобраться только силой. Что и пришлось сделать нашим объединенным силам.

Анвар на мгновенье умолк и опустил голову вниз. В голове жарко, так что застучали в висках злые и острые молоточки, пронеслось: «Грязная, грязная свинья! Вы, хладнокровные ублюдки, никогда и ничего не делаете без умысла, прикрываясь высокопарными словами о демократии, правах человека, сеете вокруг себя смерть. Тогда вы разобрались с ортодоксами, разбомбив прекрасный город Белград. А позже, когда в новом веке началась очередная война между соседями, не стали разбираться и щедро посыпали бомбами весь край. «Почистили» земли нескольких стран бомбами с обеднённым ураном. Кто не умер от ран, позже скончался в муках от онкологических заболеваний».

– Да, да, Тим, далёкая история. Двадцать первый век давно миновал экватор, – на дворе год две тысячи пятьдесят девятый. Для тебя те годы просто история, а для меня это боль и смерть моих родственников. Здесь за океаном, в Федерации, всё обошлось, от Европы вас разделял океан. Когда старуха-Европа после очередного кризиса, страшных эпидемий, голода и междоусобиц, национальных и религиозных распрей стала разваливаться, а по дорогам бродили толпы людей, голодных и отчаявшихся, оставшихся без работы, на её развалинах начался хаос. Повальные грабежи, теракты, убийства закончились так называемыми «соседскими войнами», в которых каждый хотел откусить кусок от чужих территорий; вернулось Средневековье, – продолжил Анвар, подняв глаза на Липмана. – Как всегда оплотом демократии был наведён жёсткий порядок. Мои родители погибли. Бомбы и ракеты не разбирали, кто там за демократию, кто за терроризм, а кто обычный пофигист-потребитель.

– У тебя вообще никого не осталось? – спросил, делая скорбное лицо Липман. – У вас обычно много родственников, многодетные семьи, сильны родственные отношения. Я слышал, что даже самое дальнее родство ценится, всегда поддерживаются близкие отношения…

Думая: «В этом наша сила, урод безбожный. Это у вас давно уже исчезли из обихода слова семья, мать, отец, брат, сестра», – Анвар ответил:

– Слишком много бомб для такого клочка земли, но братская могила из боснийцев, хорватов, албанцев, сербов, цыган, венгров, румын и итальянцев получилась внушительная.

– Военные, Анвар, военные, чёрт бы их побрал! Эти тупоголовые солдафоны как всегда перестарались. Я, Анвар, ужасно сожалею, что ошибки военных привела к гибели твоих родителей, родственников, между прочим, наших союзников. Но ты, извини, вот здесь в этой ситуации и кроется суть моего любопытства, постарайся понять меня, и без обид, пожалуйста. Любопытства чисто психологического, скажем так. Выглядит, согласись, странным, что ты примкнул к нам, к вашим врагам, по сути. Мусульманская общность замкнута, не склонна принимать новый порядок, а ты ведь из них. Большинство людей, пострадавших от той войны, во всех смертных грехах обвиняют нас, они объединяются против нас, уходя в подполье, ведут партизанскую войну, до сих пор разрозненные банды партизанят, терроризируют население и администрации многих стран. Ты, по сути, тоже обязан ненавидеть нас после тех событий. Я говорю о реальных вещах, так устроен человек: он ненавидит тех, кто ему навредит. А я ведь из стана победителей, а значит, и меня ты можешь ненавидеть, соответственно, я вправе тебя опасаться…

Анвар удручённо махнул рукой:

– По себе судишь? Ты, Тим, маниакально подозрителен. И несмотря на свой острый ум и интуицию частенько бываешь ужасно прямолинейным в своих размышлениях, точнее сказать, измышлениях, на мой взгляд, иногда просто идиотских. Войны когда-нибудь кончаются, люди замиряются, мужчины женятся на дочерях своих бывших врагов, дочери влюбляются в мужчин враждебного племени. В Африке есть племена, в которых периодически во времена замирения происходит брачный обмен. Это укрепляло мирные и родственные отношения, уменьшало риски вражды и войн. Что ж делать? Теперь уже ничего не попишешь, что произошло, то произошло. Эти последние войны изменили мир. Он стал совсем другим, хрупким, распадающимся, недоверчивым, затаившим мстительные мысли, – он стал хуже, потому что ненависти стало на порядок больше. Но хотел бы я точно знать, кого мне ненавидеть больше! Не подскажешь? Тех, кто отдавал приказы? Тех, кто нажимал на кнопки пусковых установок? Лётчиков, сбрасывающих ракеты? А может заправщиков этих самолётов или программистов? Или поваров, кормивших солдат, врачей? Среди людей, делающих всю эту грязную работу, были люди многих национальностей. Ненавидеть их всех? Жизни не хватит отомстить им всем, а в ненависти можно самому сгореть. Вариантов выбора у людей после этих войн, после того, что стало с миром, осталось немного. Их, пожалуй, всего два. Первый – не принимать новую реальность, сопротивляться ей – это повсеместно происходит. Но, известно, что военная машина подавления хладнокровно уничтожает любой очаг сопротивления, жизнь героев-фаталистов коротка; второй – встать на сторону победителей, образовав новую единую общность людей, продолжить жизнь в новой среде, соблюдая демократические законы и новые установки, пытаясь наводить мосты между людьми, быть открытыми к диалогу. Да и кто посмеет сейчас затеять большую драчку? После третьей, уже Большой войны 2042-го года стало ясно, что нет силы, которая может противостоять вам, победителям. Арабский мир обессилил ещё раньше. Они дрались между собой всё начало двадцать первого века, войны, спровоцированные цветными революциями, создали эффект домино: задрались добрые соседи одной веры насмерть, всем хотелось стать падишахами новых империй и халифатов. Ненависть там копилось не одно десятилетие, но сейчас людские ресурсы обескровлены. Индусы с пакистанцами дерутся до сих пор, люди влачат жалкое существование. Ирану от удара коалиции уже никогда не оправиться, досталось и туркам, которые стремились укрепить своё влияние в регионе. Китайцы приутихли, собираются с силами, библейским местам сильно досталось напоследок от иранцев, Африка – гигантская площадь, по которой гуляют страшные эпидемии, голод и СПИД. В холодной и огромной России весь народ ушёл в леса и партизанит. В ней правят коллаборационисты, не желающие расставаться с несметными богатствами этой страны, а чипованные рабы добывают для них полезные ископаемые. Я выбрал второй вариант. Жизнь ведь совсем неплохая штука. Так ведь. Тим? Ты что, осуждаешь меня за это… за моё, так сказать, малодушие, за мою, г-мм, безнравственность, что ли? Если это так, то это слишком сложная умственная коллизия, которую мои слабые мозги не в силах постичь.

Последние слова Анвар произнёс с саркастической улыбкой. Немного помолчав, он сказал Липману, который, кажется, обиделся:

– Расслабься, Тим, не ищи чёрную кошку в тёмной комнате и… завязывай с сенсалином.

– Будем считать, что в этот раз ты меня убедил, но наш разговор не окончен, – натянуто улыбнулся Липман. – Кое-какие вопросы остались.

– О, я не сомневаюсь в том, что мы не раз ещё будем беседовать на больные для тебя темы. А убеждать тебя я вовсе не собирался, – ответил Анвар.

На экране монитора опять появился Марк Свенсон. Он ничего не говорил в этот раз, просто молчал со скорбным выражением лица.

– Правильно мыслишь, Анвар, правильно, – как-то потускнев, прибавил Липман, бегая глазами.

Видно было, что он недоволен и раздражён отповедью Анвара. Задумчиво потерев подбородок, он увёл разговор в сторону:

– Чёртова жара. Прогнозируют дальнейшее повышение температуры. Да иду я, иду, Марк, козёл лысый.

 

Телеканал TLTV-2, принадлежащий Липману, находился на семьдесят четвертом этаже новенького, недавно отстроенного стопятидесятиэтажного небоскрёба. Громадина из металла, бетона и стекла уходила высоко в небо; верхушку здания с земли не было видно из-за плотного смога, висевшего над мегаполисом грязным, горячим одеялом. По утрам солнце, с трудом пробившись сквозь плотную завесу дымного воздуха, едва освещало небоскрёб с восточной стороны. Его зеркальные стёкла загорались и гасли, как грани стеклянного шара, склеенного из кусочков зеркал. Другая сторона небоскреба оставалась в тени до тех пор, пока светило ни проходило зенит. По мере продвижения солнца по своему извечному пути ситуация менялась. Когда солнце было в зените, здание тускнело, силуэт его становился расплывчатым, неясным. Солнце не справлялось со смогом, который после полудня становился плотнее из-за немыслимого количества машин на дорогах многомиллионного мегаполиса. Вечера прохлады не приносили, только после полуночи становилось прохладней.

Люди, впервые увидевшие это творение человеческого мозга и рук в виде восьмигранного обелиска, частенько пугались: из-за постоянной жары и марева казалось, что здание в каких-то местах преломляется и становится похожим на огромнейшую стопку тарелок, которые слегка двигаются относительно друг друга. Но это, конечно же, был мираж. Здание было построено с огромным запасом прочности по самым передовым технологиям, спроектировано выдающимися архитекторами под присмотром армады инженеров, контролирующих органов, руками покорных гастарбайтеров, работающих за кусок хлеба и миску похлёбки.

В здании было всё или почти все, что нужно человеку для комфортной жизнедеятельности, хотя система кондиционирования воздуха с некоторых пор перестала справляться с жарой. Попадая в здание с улицы, посетители попадали в шлюзы, в них одежда бесшумно очищалась от уличной пыли, дезинфицировалась, дезактивировалась. Людей, имеющих вирусные заболевания, на выходе из шлюза встречали врачи для выяснения степени их опасности здоровью окружающих. Таких людей отводили в карантинное отделение. Выявить больных среди посетителей было нетрудно: сканеры, натыканные здесь повсюду, быстро считывали информацию с чипов, вшитых под кожу людей. Нечипованные задерживались охраной.

В небоскребе практически помещался целый город с банками, офисами крупнейших финансовых и политических групп, крупных промышленных компаний, целой армией полицейских и охранников; супермаркетами, ресторанами, отелями, гаражами, клубами, бассейнами, спортивными залами, апартаментами для состоятельных людей.

Подозрения Липмана в отношении Анвара на самом деле имели основания, звериная интуиция его не обманывала. Анвар попал в небоскрёб через людей «Воинов Аллаха». Его устроили работать осветителем на канал TLTV-2. В его задачу входило узнать как можно больше об охране, системе оповещения и видеонаблюдения.

Он составлял карту проходов, изучал инфраструктуру, заводил полезные знакомства с людьми телеканала. Совсем скоро он стал догадываться, что его соплеменники готовят очень большой «бум».

Людей из «Воинов Аллаха» в «обелиске», как прозвал народ небоскрёб, работало множество. Они работали официантами, барменами, уборщиками, программистами, посыльными, водителями, лифтёрами. Были среди них и владельцы пиццерий, кафе, охранники и банковские клерки. Находящиеся в глубоком подполье радикалы давно научились конспирироваться и хитроумно просачиваться в нужные им места. Анвар быстро втянулся в работу, ему нравилось здесь.

 Вскоре однако ситуация для него резко изменилась. Хищный и жадный глаз Липмана упал на стройного черноволосого красавца. То, что нужно было Липману, вынудило Анвара встретиться с имамом и просить перевода на какую-нибудь другую работу. Вот тут он и узнал, каким может быть имам, когда ему противоречат.

Хлесткая оплеуха и окрик имама: «Садись и слушай, щенок, что я тебе скажу!» – обескуражили, повергли Анвара в шок. Он сел напротив имама, со злобным выражением лица перебирающего чётки.

– Это большая удача для нас, что ты сможешь приблизиться к этой мрази. Мы не можем упустить такой прекрасной возможности в решающий момент покончить с ним. Ради победы мы должны использовать любой шанс. Ты, Анвар, мужчина, а он мразь, евнух в облике мужчины – позор человечества. И когда ты будешь это с ним делать, думай о том, как эти свиньи посыпали ракетами города и сёла правоверных Ливии, Сирии, Ирака, Афганистана, как они уничтожали твою и мою страну – это придаст тебе сил. Совсем скоро мы возьмём этих свиней за горло, а перед тем, как отрезать их грязные головы, наши воины сделают это с каждым из них. Надеюсь, ты хорошо знаешь, что у нас бывает с теми, кто нарушает приказ, – закончил свой монолог имам.

При следующей встрече с имамом Анвар попросил доверить ему убийство Липмана, когда это станет необходимо. Имам улыбнулся ласково: «Это речь настоящего мужчины! Он будет твоим, иншаалла».

Так Анвар стал новым фаворитом Липмана.

 

Как только Липман с Анваром вышли из гримёрной, их взяла в плотное кольцо четвёрка охранников, удивительно похожих друг на друга, экипированных словно для военных действий. Они были в бронежилетах, на поясах висели наручники, баллончики с газом, дубинки и увесистые револьверы. У всех в прозрачном нагрудном кармане мигали небольшие пульты.

Пульты эти были новейшим и грозным достижением власти. Чипованному человеку бессмысленно было тягаться с оснащенным таким пультом. Нажатие кнопки пульта действовало незамедлительно: человек терял ориентацию в пространстве, на некоторое время переставал видеть, и полицейскому оставалось только надеть ему на руки наручники.

Маргиналы, бандиты и нелегалы, которыми кишел город, старались не дать полицейским употребить это страшное оружие. Они стреляли первыми, всегда на поражение. Впрочем, за хорошие деньги у подпольных хирургов можно было сделать операцию по удалению чипа. Между маргиналами и полицейскими шла война не на жизнь, а на смерть, в ходу была поговорка: лучший полицейский – мёртвый полицейский.

Подмигнув Анвару, Липман спросил у охранников:

– И не жарко вам, близняшки?

– Нет, сэр, – дружно гаркнули они в ответ с серьезными минами.

Они довели Липмана с Анваром до лифта, где их встретили новые охранники, а на выходе из лифта их взяли под свою охрану двое мордоворотов в костюмах. Эти довели их до дверей студии. В коридоре-туннеле, по которому они быстро, чуть ли не бегом шли в студию, их сопровождало множество людей. Они суетились вокруг босса: кто-то цеплял за ухом Липмана наушник, кто-то воткнул в лацкан его пиджака микрофон-булавку, кто-то сбрызнул Липмана дезодорантом, кто-то щёткой убирал с его костюма несуществующие пылинки.

У входа в студию Липман отстранил всех, положил руку на сердце и, ёрничая, издевательски пропев фразу из гимна страны: «Непобедимы сильнейшие, им покоряется мир…», – шагнул в темноту. Потрясывая брюшком, он резво побежал к центру студии. Ярко вспыхнули прожектора и софиты и под овации переполненного зала голос из динамиков с пафосом произнёс:

– Дамы и господа! В эфире шоу «Лестница истории» и её ведущий бесподобный Тим Липман!

Пробираясь к последнему ряду кресел, Анвар злобно прошептал: «Точная характеристика: подобен бесу, рога осталось приделать».

Под несмолкаемые овации зала Липман добежал до овального пятачка из стекла в центре студии, подсвеченного снизу разноцветными лампами. В центре этого пятачка стоял пульт с монитором для участника шоу, а напротив такой же пульт для ведущего. Улыбаясь, Липман поднял руки, останавливая овации, и заговорил. Свои речи он всегда готовил сам, не доверяя спичрайтерам.

Говорил он с серьёзным лицом, без лишних жестов, с многозначительными паузами:

– Лестница истории, господа, крута. На ней нет площадок для отдыха. Остановиться – значит отстать. Тебя обгонят другие или столкнут вниз отважные храбрецы, стремящиеся одолеть эту лестницу. Это, господа, не эскалатор! Лестница эта полна опасностей, она неумолима и жестока, но она благосклонна к отважным, храбрым и сильным. Успешно берут её крутые подъёмы только непреклонные и упрямые люди, всегда стремящиеся вперёд и вверх, сметающие всё и вся на своём тернистом пути. Коллективная воля таких людей творит чудеса. Они добираются до ступеней лестницы, недоступных для людей несвободных, невежественных, отягощённых предрассудками и догмами, пугающихся всего нового и неизведанного. Отважные и бесстрашные всегда побеждают фанатизм идиотов, верящих в фантастические бредни. Они реально творят и строят новый прекрасный мир, в котором вы сейчас живёте. Мы верим в науку, прогресс, разум и нашу волю! Слабым не место на лестнице истории. Мы победители, мы самые свободные люди на земле – и это та правда, которую вы все знаете! Великий музыкант Джон Леннон пел, что религия не нужна, что просто нужно представить себе, что нет ни рая, ни ада и жить одним днём. Каждый день нашей жизни и есть сама история!

Липман не останавливал овации. Он упивался своим величием, жадно пожирая глазами аплодирующих ему людей. Найдя среди них Анвара, он улыбнулся. Анвар вяло помахал ему рукой, лицо его было хмурым.

Когда овации стихли, Липман произнёс:

– Но приступим, однако, к делу, господа. Найдём нашего первого участника. Им станет тот, кто первым ответит на очень простой вопрос. На подлокотниках кресел зрителей четыре светящиеся кнопки с номерами ответов. Нужно нажать на кнопку с верным номером. Вот этот вопрос: кто развязал Вторую Мировую войну? Варианты ответа такие:1) немцы, 2) русские, 3) эскимосы, 4) марсиане. Ну что, поехали? – Липман нажал кнопку на своём пульте и заиграла музыка, в зале притух свет. И почти сразу же он ещё раз нажал на кнопку пульта – и свет в зале ярко вспыхнул, а Липман радостно закричал:

– Быстрей всех ответил номер сто десятый. Правильный ответ – немцы, но вообще-то и русские приложили к этому руку. Я прошу счастливчика пройти на ристалище.

К Липману с верхних рядов амфитеатра спустился подавленно улыбающийся, скромно одетый молодой человек с бледным лицом. Пока он спускался, Липман быстро просмотрел сообщение на своём мониторе. Свенсон ему сообщал, что участника под номером 110 зовут Милан Саволайнен. Он, естественно, чипованный, чип у него последнего пятого поколения, ни в каких сообществах не замечен, имеются проблемы с сердцем, работает в известной фирме программистом, ориентация традиционная, семейное положение неизвестно, детей нет, учился два года в университете.

Парень встал за пульт, застенчиво переминаясь с ноги на ногу.

– Тебя зовут Милан Саволайнен, – сказал Липман. – Интересная смесь. Фамилия у тебя, надо понимать, финская, а имя славянское…

Парень ответил, глядя прямо в глаза Липмана:

– Мать у меня сербка, а отец финн.

– Ты, значит, финно-серб, – скаламбурил Липман под хохот студии. – Это как гибрид брусники и инжира. А чего в тебе больше, Милан, брусники или инжира?

Парень правильно понял его вопрос, улыбнулся.

– Во мне больше материнского, и похож я на свою мать, а от отца я получил в наследство его отвагу, хладнокровие и решительность.

«Не дурак. Понимает иносказания, речь правильная, без дурацких слов паразитов, которые употребляют бездумно мычащие нынешние молодые придурки», – подумал Липман, испытующе разглядывая парня.

– Ты хорошо знаешь историю? – спросил он.

– Надеюсь. Я её изучал два года в университете.

– Вот как? Почему же оставил учёбу?

– Деньги. Вернее, их отсутствие.

– Тебе повезло, Милан. У тебя появилась реальная возможность продолжить обучение, так как у нас на кону сегодня гигантская сумма – десять миллионов реалов. Надеюсь, что твоя эрудиция поможет тебе стать победителем сегодняшней игры. Начнём?

Милан кивнул головой.

Буравя Милана глазами, Липман сказал:

– Итак, первый вопрос. Цена вопроса две тысячи реалов. Вопрос простой. Была такая страна СССР. Кто-то из наших президентов назвал её империей зла, что вполне соответствовало истине. Как звали этого президента: Линкольн? Клинтон? Никсон? Рейган?

Ответ был незамедлительным:

– Рональд Рейган.

– Неплохое начало. Ответ правильный и на твой счёт переводятся две тысячи реалов. Знания стоят денег. Чтобы деньги были тобой получены, тебе просто нужно приложить руку с чипом к светящемуся зелёному кружку на твоём пульте.

Милан положил руку на кружок. В это же мгновенье в чип, вшитый под его кожу, поступила информация о перечисленной сумме. Здесь давно уже старались не пользоваться наличными. При любой оплате продавцу достаточно было сканировать с запястья покупателя информацию. Таким же образом можно было совершать любые банковские и платёжные операции. Наличные существовали, но иметь их при себе было опасно: грабители нападали и среди белого дня.

Милан посмотрел на Липмана, тихо проговорив:

– Кровь и деньги – извечная мерзейшая связка.

Липман насторожился.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я хотел сказать, что это очень сложно представить: деньги и кровь слились вместе. Виртуальные деньги омываются не виртуальной, а живой кровью людей. Мне в голову приходит выражение «кровавые деньги»...

– Метафорично. Приятно видеть людей с оригинальным мышлением, но у нас время второго вопроса. Хотелось, чтобы и на него ты ответил с такой же лёгкостью, как и на мой первый вопрос. Кто, по-твоему, открыл теорию относительности: Эпштейн? Эйнштейн? Кронштейн? Франкенштейн?

– Эйнштейн, – ответил Милан. – И не только теорию открыл, но и косвенно был причастен к ядерной программе, о чём, кстати, весьма, потом сожалел. После бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки, мир стал другим. Миром стал править страх. Прогресс породил проблему, которая позже привела мир на грань всеобщей катастрофы. Близкая нам история, мистер Липман, тому доказательство.

– Так ты пацифист, надо полагать? – воскликнул Липман с интересом. Ему неожиданно захотелось подискутировать с этим парнем, имеющим своё независимое мнение и, кажется, неплохие знания. Такие игроки, как Милан, давно уже стали редкостью в его шоу. Кроме всего, он подспудно почувствовал в игроке противника, с которым могут быть проблемы: его звериный нюх подсказывал ему это. Уж слишком независимо и бесстрашно вёл себя этот парень. Говорил с ним без всякого подобострастия, без страха, видно было, что мнение своё он привык отстаивать и, кажется, историю знал не из нынешних лубочных фальшивых исторических телепередач.

Милан на вопрос Липмана ответил в этот раз не сразу, он думал несколько секунд, прежде чем сказать:

– Это плохо? Плохо быть пацифистом? Я так не думаю. В большей мере я, конечно, пацифист, согласен с древним постулатом «блаженны миротворцы». Но мир так перевернули политики, что миротворцы теперь гонимы, как и все кто говорит правду. И хотя по Писанию и гонимые блаженны, но им, их жёнам и семьям не очень комфортно, когда их за это преследуют. Извините, я не читал сегодняшних газет, свободу слова у нас ещё не отменили? – дерзко заключил он.

Это высказывание парня насторожило Липмана, упоминание о Евангелии, сарказм в последних словах неприятно резанул ухо. Липман досадливо и довольно грубо отрезал:

– У нас шоу, парень, а не собрание баптистов или активистов клуба «Библейская правда», но пару минут мы можем поговорить. В каких всё-таки вопросах ты перестаёшь быть пацифистом? Я думал, что пацифисты обязаны быть таковыми всегда, без всяких исключений.

– Каждый имеет право защищаться, если попирают его свободу и пытаются заставить делать то, что по моральным убеждениям ему противно, – был быстрый ответ.

– Но это же и наши принципы! Принципы нашей системы, – воскликнул Липман. – Мы за свободный мир, за свободное волеизъявление граждан. У нас торжествуют принципы толерантности, мы за равные права всех. Так что у нас с тобой здесь нет расхождений.

Ответ Милана покоробил Липмана.

– Силой и принуждением нельзя создать терпимость. Был давным-давно такой комикс «Человек-паук». Там героями были всякие сверхсущества, обладающие необычайной силой и возможностями. Один герой комикса замечательно сказал: «Большая сила налагает большую ответственность». Мне кажется, что вот это слово: ответственность, сейчас исчезло из лексикона сильных мира сего, да и, по всему, из лексикона людей вообще, – сказал Милан.

«Каков мыслитель! Чёрт бы таких побрал, – с раздражением подумал Липман. – И не больной ли он? Что-то нервный какой-то и глаза блестят странновато, может «дури» какой наглотался? Хотя чип об этом не сообщал. Уж очень вольно себя чувствует. Такое чувство, что он нарывается намеренно на острые разговоры или что-то задумал. Бравирует своими познаниями. Я тебя осажу, болтун, если начнёшь зарываться. У нас есть такие возможности»

Липман глянул на монитор. Свенсон ему сообщал: «Очень скучно! В зале ничего не понимают. Всё идёт не так, как всегда. Похоже этот игрок из «мудрых». Надо поднимать уровень сложности вопросов. И не пора ли вообще дать пинка этому умнику? Лимит времени, мистер Липман, к тому же никто не отменял. Мы не укладываемся в график».

Липман не стал дальше дискутировать.

– К сожалению, времени для беседы и диспутов у нас нет. Если хочешь, мы поговорим после эфира. У тебя, Милан, на счету пять тысяч реалов и есть возможность достичь несгораемой суммы в десять тысяч реалов. Вот вопрос, как звали первого хиппи в иудейском государстве, чья сила была в его длинных волосах: Моисей? Харлей-Девидсон? Маккавей? Самсон?

– Ну, в части таких историй я прекрасно ориентирован. Хулиганистого парня звали Самсон. Был он саддукеем, и им не полагалось стричь волосы. Он постоянно дрался с извечными врагами евреев в лице филистимлян. Дрался, пока его во сне не остригли. История банальна: подвела любовь к прекрасному полу. Коварная любовница филистимлянка Далила выпытала у него секрет его силы. Дальше рассказывать?

– Не надо! Вот так игрок у нас сегодня, господа! – вскричал Липман под аплодисменты студии, чувствуя к парню уже не неприязнь, а озлобление. – У тебя уже десять тысяч реалов и они твои, даже если ты проиграешь. Кстати, ты сейчас можешь уйти с этими деньгами. У нас такие правила. Продолжим или возьмешь деньги? Деньги неплохие, я тебе скажу…

– Я остаюсь в игре, – ответил Милан, вытирая платком вспотевший лоб. Он заметно нервничал.

Свенсон опять прислал сообщение: «Не пора ли его завалить?!».

Завалить не удавалось. Милан спокойно, играючи, аргументировано отвечал на все вопросы, сложность которых повышалась к концу шоу. И с каждым новым ответом Милана Липман убеждался, что перед ним враг системы и его личный враг, как представителя этой системы. Расширенные комментарии Милана к своим ответам полностью его в этом убеждали, а бесстрашие парня, смело говорившего то, о чём здесь не принято было говорить, приводило его в бешенство, которое он уже с трудом сдерживал.

Невидимое противостояние между ним и Миланом нарастало. Нарастало и непонятное волнение в студии: что-то смутно передавалось людям, которые давно уже отвыкли мыслить самостоятельно, полностью доверяя это тем, кто руководил их жизнью и направлял её в русло непротивления, покорности, равнодушия и безудержного потребления.

К концу шоу Липман уже был уверен, что перед ним один из несмирившихся христиан-катакомбников, что от него можно ждать подвоха, смущало лишь то, что парень чипованный – катакомбники-христиане отказывались от вживления чипа. Он знал то, что по телевизору не сообщалось и скрывалось от общественности: в последнее время участились случаи несанкционированных выступлений христиан в людных местах, в метро, супермаркетах, в кинотеатрах, на стадионах и парках. Выступления пресекались самым суровым образом, но они регулярно повторялись.

Липман был готов к экстренным, даже силовым мерам, если в шоу вдруг произойдёт что-то непредвиденное. Тем не менее, он пока не решился предпринять меры для выброса игрока из игры, а такие способы и меры были.

Что-то его удерживало. Может быть, мстительное желание увидеть Милана униженным, насладиться беспомощностью побеждённого. Но это решение у него созрело лишь тогда, когда Милан дошёл до последнего вопроса и был объявлен перерыв на рекламную паузу. Липман твёрдо решил, что не позволит Милану стать победителем, применит один из грязных приёмов и в полной мере насладится своей победой.

В перерыве он прошёл в стеклянную будку к Свенсону. Тот смотрел на него растерянно и всё бубнил: «Босс, с этим нужно, что-то делать». Свенсону было невыносимо жалко потери даже небольших сумм из призового фонда шоу, достающихся участникам игры. К призовым деньгам он относился, как к деньгам собственным, а представить ситуацию, что игрок может уйти из студии с десятью миллионами реалов, он вовсе не мог – это виделось ему глобальной личной катастрофой.

Липман глянул на красочный календарь на стене, и расхохотался. Свенсон посмотрел на босса с удивлением. Липмана, злобного и властного человеконенавистника, сластолюбивого развратника-импотента, гонителя инакомыслящих, никогда не упускающего возможности поиздеваться над верующими людьми, над их «косностью» и «отсталостью», неожиданно посетила хитроумная идея.

– Сегодня ведь пятница, Свенсон? – спросил он.

– Как всегда, босс. В день вашего шоу всегда уикенд, – ответил Свенсон удивлённо.

– Сегодня необычная пятница. Это их пятница, они её называют Великой, – ухмыльнулся Липман.

– Не понял. Чья пятница? – вытаращил глаза Свенсон.

– Таких, как этот умник. Я думаю, что он них. Покуражимся, Свенсон, поглумимся? Зададим мракобесам перцу? Приколемся? Ты ведь не хочешь, чтобы такие большие денежки уплыли? – весело сказал Липман.

Последняя фраза Липмана согрела сердце Свенсона.

– Для меня это было бы прекрасным завершением сегодняшнего уикенда, – расплылся он в улыбке.

– Ладно, Свенсон, дарю тебе этот вечер, – бросил Липман и под овации студии вбежал на пятачок в её центре.

Он поднял руку и зал затих. В абсолютной напряжённой тишине Липман пафосно произнес:

– Настало время триумфа или поражения. За последние семь лет ни один игрок ещё не доходил до финала. Я поражён и восхищён. Твои познания, Милан, впечатляют. На кону десять миллионов реалов и я от всего сердца желаю тебе победы. Надеюсь, ты станешь миллионером и начнёшь новую жизнь, полную радости и наслаждений.

– Ещё не было такого, чтобы возникла какая-нибудь жизнь от появления в бумажнике денег, – ответил Милан.

Думая: «Не так ты запоёшь у меня сейчас, бессребреник. Достал ты меня, финно-серб», – Липман, злорадно и непринуждённо улыбаясь, продолжил:

– Ты хорошо ориентируешься в древней истории. В этих сказках много неясного, неопределённого, но почему-то некоторые ещё верят всяким байкам, хотя наука все эти бредни опровергает. Тем не менее, вот тебе вопрос из книги этих баек: Иисус Христос воскрес на второй день после распятия? Через месяц? Через неделю? Он не воскресал вовсе.

Сразу после этих слов Липмана включился секундомер, громко отсчитывающий тридцать секунд, отведённых на обдумывание последнего вопроса шоу. Парень побелел, руки его задрожали. Неожиданно он трижды перекрестился со слезами на глазах, слегка качнувшись, крепко вцепился побелевшими пальцами в пульт, будто испугался, что сейчас упадёт, и звонким срывающимся голосом воскликнул:

– Вы чудовище, мистер Липман! Это кощунственный вопрос! Он очень хорошо показывает уровень так называемой вашей свободы и уровень бессовестности… вашей лично бессовестности, злобы и наглого фарисейства. Вы, мистер Липман, знаете правильный ответ, и вы этого ответа боитесь! Кому как не вам знать его! Вы жутко этого ответа боитесь, ненавидите его, и страшитесь кары. Сегодня Великая Пятница, именно в этот день Учитель был распят, но по прошествии субботы, ночью, на третий день после своих страданий и смерти, Господь Иисус Христос силою своего божества ожил, то есть воскрес из мёртвых. Это единственный ответ. Другого ответа быть не может. На этом ответе держалась вся культура двух тысячелетий. Христианства не было бы, если бы наш Господь не воскрес. Разве пошли бы апостолы и первые христиане на смерть, если бы они не были убеждены в действительном Воскресении Спасителя? Ответ очевиден…

Зал притих, а Липман, думая: «Ты прокололся, идиот, в своём фанатичном возмущении», рассмеялся и воскликнул, не дав Милану договорить:

– Вау! Это же всего-навсего игра, Милан! Ты так возбудился, что забыл про закон. Нехорошо. Закон запрещает любые прилюдные выражения религиозной принадлежности, а ты крестишься в прямом эфире. Какой обидчивый и занозистый! Я с первых минут подозревал, что ты один из этих… у которых крышу сорвало от мифических бредней, но меня покоряла твоя эрудиция. Чего мне бояться, Милан? У меня есть всё, что я пожелаю! Ты даже представить себе не можешь, как я живу! Что за бредни ты мне рассказываешь, парень? Я богат, независим, защищен. Что-то мне подсказывает, что горе от ума всё же существует, а жаль, честно, очень жаль – у тебя высокий интеллект. Ну да ладно, сколько людей столько и мнений. Надо понимать, что ты уже ответил на вопрос викторины и ответ твой своеобразен: он воскрес на третий день?

– Именно так и только так. Если даже миллионы, таких… безбожников, как вы, скажут мне в один голос, что это не так, я рассмеюсь им в лицо. Без страха скажу им, что это ложь.

– Какая патетика. Но, дорогой Милан, ты что ж не заметил, что в вариантах ответов на этот вопрос твоего ответа нет? А это по правилам нашего шоу означает, что ты ответил неверно. Понимаешь?

– Варианты ваших ответов кощунственны и оскорбительны. Впрочем, это ваш метод: оболгать, смутить, растлить, заставить сомневаться и в итоге утвердить ложь.

– Спокойней, спокойней! Не надо так волноваться. Перейдём, как говорится, к нашим баранам. Открой любой школьный учебник истории, изданный в последние десятилетия. В создании его участвовали люди авторитетные и известные, среди них есть даже Нобелевские лауреаты, так что нет повода им не доверять. Я, к слову, полностью им доверяю. Могу процитировать по памяти… как там… ах, да: «…невежественный, древний народ Израиля верил в чудеса и мифы. Одним из таких популярных мифов был миф о воскресении из мёртвых их соплеменника Иисуса Христа, распятого римлянами. Некоторое время он, называя, себя Царём, якобы ходил и творил чудеса: воскрешал из мёртвых, излечивал неизлечимо больных, возвращал зрение слепым и совершал ещё множество различных чудес, вел проповеди. После его распятия римскими оккупантами часть его поклонников организовала движение под названием христианство. Они упорно поддерживали все эти мифы о воскресении, именно для того, чтобы укрепить свою организацию и свою власть. Века, прошедшие под знаком христианства, затормозили надолго прогресс человечества…».

Липман сделал вид, будто вспоминает цитату, а после, махнув рукой, сказал:

– Неважно. Дальше написано, что науке неизвестны случаи воскрешения умерших людей, что воскресение Иисуса – это только миф, развенчанный наукой. Умершая клетка – это умершая клетка. Правильный ответ: не воскресал, всё остальное – бла-бла-бла. Ещё никогда живое существо, лишённое жизни любым способом, не воскресало. Всё это ты можешь прочитать и в любой энциклопедии. Ты проиграл, но у тебя осталась неплохая сумма. Нарушение закона, так и быть, мы тебе простим – приятно было встретиться с умным человеком, хотя советую тебе впредь быть осторожней. Ты сможешь купить пару отличных мотоциклов и поехать со своей подругой или другом к океану. У тебя как: друг или подруга?

Милан в испуге отпрянул и выставил вперёд руки, будто защищаясь от невидимой угрозы. Он заговорил опять:

– Мне нужно было раньше сказать залу и вам слова истины, чтобы не слышать ваши мерзости, собственно за этим и пришёл я на ваше шоу…

– Вот! Я так и думал! Все слышали? Я угадал, я угадал, кто скрывается под личиной эрудита, – вскричал Липман.

Больше тянуть резину он не стал и нажал на клавишу клавиатуры. К Свенсону поступил приказ пустить рекламу.

Милан, кажется, успокоился. Он продолжил:

– Страшные книги пишут ваши лауреаты. Прогресс, о котором вы так много говорите и печётесь, завёл человечество в тупик. Вы опять строите Вавилонские башни, одержимые бесовской дерзостью; погрязнув в разврате, хотите подчинить своей воле то, на что воля только Его. Книгу, написанную Человеком, Львом, Тельцом и Орлом, вы боитесь – это наша энциклопедия, и я скажу вам словами Учителя: «Не ведаете, что творите»…

По волчьи осклабившись, Липман повернулся лицом к залу и ёрнически закричал:

– Господа! К нам забрёл представитель «повёрнутых» на сказках христиан! И он не побоялся стать на место у пульта, где, наверное, сильно пахнет серой. Кого только у нас здесь не было! Представители самых нетрадиционных течений: шаманисты, последователи всяких экстравагантных древних культов, каннибалисты, некрофилы и сатанисты заходили, – всем, господа, нужны деньги. Христиане нас игнорировали, не захаживали, но видимо времена изменились. Какое чудо, что один из них пошёл на чипование! Как же так, милый Милан, вы вещаете везде, что чипы – это продукт какого-то ужасного создания, имя которому сатана; как же ты пошёл против своих единоверцев: на самом деле, парень, припёрло без денег?

Милан уже полностью взял себя в руки, на щеках его выступил румянец.

– Я принял в себя чип для того, чтобы у меня была возможность сказать правду. Без этого у меня никогда не было бы возможности появиться в этой студии и сказать вам в лицо, что вы великий лжец, ведущий человечество к гибели. Я знаю, вы меня убьёте. Я готов умереть за веру, как умирали за неё сильные духом первые христиане. Ведь вы меня убьёте, всемогущий мистер Липман? Это легко сделать с чипованным человеком, а для вас, для прирождённого убийцы, – это одно удовольствие. Известно, как это происходит. Человек с чипом под полным вашим контролем. Он может вдруг умереть от удушья, от резко подскочившего давления или уровня сахара в крови, от других факторов. Вот они – потенциальные покойники (Милан обвёл рукой зал), смиренные стадо рабов наслаждений, не подозревающих, что карающий пульт находится в руках рабовладельцев вроде вас. Смерти я не страшусь, потому что знаю, что смерти нет. Я пришёл сюда сказать вам в лицо, вам, врагу всего живого, что Господь жив и подтверждением тому является то, что послезавтра, что бы ни случилось, будет праздник Великого Воскресения, и я хочу, чтобы миллионы людей, сидящие сейчас у телевизора, узнали о Воскресении, о том, что Господь жив...

Студия притихла. На лицах зрителей появилось какое-то подобие осмысленного интереса. Они, кажется, пытались разобраться в происходящем. Уже не было той непринуждённой и расслабленной атмосферы, зал напряжённо следил за происходящим.

– Догматики! Ортодоксы! Безумцы! – вскричал Липман, брызжа слюной. – Тёмные, тёмные, дикие людишки! Вы готовы идти на смерть, как и тысячи лет назад, ради каких-то идиотских сказок. Другой век сейчас, идиоты! Люди изменились, а вы всё цепляетесь за свои догмы! И почему ты думаешь, что мы тебя непременно убьём? Я могу на тебя в суд подать, тебе, кажется, понравилось меня оскорблять. Но я этого не сделаю. Между прочим, ты между делом не одну статью нашего законодательства нарушил. Но у нас, Милан, не убивают за убеждения. Закон разрешает иметь любые убеждения. Он лишь запрещает пропагандировать свои убеждения среди людей, смущать их, потому что у них, у людей, могут быть иные убеждения. Запрещено молиться, креститься в общественных местах, демонстрировать предметы культа, носить одежду, подчёркивающую принадлежность к той или иной конфессии. О, нет! Носите всё это у себя дома, молитесь на здоровье среди своих единомышленников. Но не надо всё это выпячивать в обществе…

– Сидите в своих углах и не высовывайтесь, дурни, – усмехнулся Милан. – И под эту заботу о душевном здоровье граждан, вроде вот этих покорных потребителей, сидящих в этом зале, вы стираете с лица земли ненавистные вам храмы или вводите туда проповедовать содомитов? Вы страшитесь, что люди ненароком могут зайти в храм истинный и там им откроют глаза на вашу ложь. Иметь рядом людей с другим мнением невыгодно, так мистер Липман? Но однако, вам почему-то не запрещено произносить злобные речи в адрес людей верующих, сочинять на них грязные пасквили, убивать их, пытать в тюрьмах. Прославлять всё греховное: похоть, развращение детей, содомию, разнузданный разврат, насилие, доносительство, торговлю людьми, клеветничество, страсть к наживе и к удовольствиям, гнусное и дикое животное язычество, мизантропию.

Липман сорвался в крик:

– Да ваши священники – первые человеконенавистники, воры и растлители! Кто благословлял миллионы людей на кровавые войны? Пастыри, имамы и гуру натравливали племя на племя, страны на страны, прикрываясь каждый своими богами, которые будто им это рекомендовали. Факсы им с неба присылали?! Мы и только мы пытались примирить людей, сгладить все религиозные разногласия. К сожалению, народы не вняли нашим потугам. Народ, как всегда, оказался упрям и дик. Конфликты продолжали вспыхивать повсюду…

Милан горько усмехнулся:

– И все ваши экуменические потуги вели лишь к дальнейшему разобщению людей. Для этого вы и совершали эти потуги, зная, к чему они приведут. А когда конфликты, которые вы, между прочим, сами провоцировали и субсидировали, стали возникать, вы их тушили бомбами и ракетами. Меньше народу – больше кислороду. Примерно так ведь записано в вашем уставе Великих Магистров, мистер Липман? Вы эту мизантропическую идею планомерно выполняли. Очень эффективно и с удовольствием, а после руками разводили – как, мол, ещё с террористами можно сладить? Вы много лет терпеливо вносили в жизнь людей крохотные, незначительные новые безобидные детали и в итоге достигли грандиозных результатов и беспредельной власти. Все ваши нововведения происходили под благими намерениями, но цель была одна вложить в мозги людей новое направление, изменить сознание людей. Вы это сделали! Простой народ не способен проследить долговременный вред от нововведений. Вы это прекрасно знали и закрепляли своё владычество. Вот вы и у власти, мир вам как бы покорился…

– Да, и в этом суть! – Липман уже кричал. – Победили мы! Это показатель главный – он показывает, кого и что принимает народ. Народ выбрал реалистов, а не догматиков, которые вместо хлеба обещают какое-то мифическое Царствие Небесное, и причём после смерти!

– Хлеб вы даёте дозировано и только тем, кто склоняет голову перед вами. Был в древности такой император Юстиниан. Он не претворял в жизнь экуменические принципы. Он просто люто ненавидел христиан и расправлялся с ними жесточайше. Делал он это всю свою жизнь, но его действия не увенчались успехом: несмотря на гонения, христианство не исчезло, а только укрепилось. И на смертном одре он с досадой произнёс свои знаменитые слова: «Ты победил, Галилеянин». Не обольщайтесь, мистер Липман, победа ваша пиррова. Баланс сил физических и материальных на вашей стороне, но сила без веры мертва. Пришло время самого последнего боя и в нём ни бомбы и ракеты победят, а сердца людей.

Милан повернулся к залу и громко проговорил:

– Люди! Одумайтесь! Вас оболгали, ошельмовали, развратили, убили вашу волю, втянули в вечную суетную гонку за призрачными удовольствиями, чтобы сделать из вас послушное стадо, покорно идущее на заклание. Одумайтесь, люди! Вами управляют, манипулируют. Конечная ступень лестницы, по которой вас ведут Липманы, преисподняя! И знайте, жив Господь, жив!

– Идиот! Ты спятил! – прошипел Липман. – Тебя давно нет в эфире! Тебя никто не видит и не слышит. И ты преступник – ты нарушил законы нашей страны, причём многократно. Ты вывел меня из себя! Твои действия я расцениваю как призывы к неповиновению власти, к свержению государственного строя, а это тянет на Комитет…

– Но меня услышали вы, мистер Липман, а таких как я людей, не желающих жить по вашим лекалам, миллионы. И в этом зале меня услышали, надеюсь, – Милан улыбался.

– Ну, с этим мы уже научились справляться. Они быстро забудут все, что здесь видели и слышали. Мы сотрём из их заячьих мозгов эту негативную информацию, – криво ухмыльнулся Липман и, уже не сдерживаясь, крикнул охранникам:

– Парни, заткните рот этому идиоту, и сделайте это быстро!

Двое охранников быстрым шагом подошли к Милану, схватили, завернули ему руки за спину, и один из охранников поднёс к запястью Милана пульт. Милан успел ещё, улыбаясь, произнести: «Маранафа, Маранафа! Господи, Царь Небесный, Утешитель мой, прими мою душу в свою обитель» – затем ноги его ослабели, веки задёргались, закатились глаза, он обмяк.

Охранники в гробовой тишине, поволокли его куда-то вглубь студии.

Липман деловито крикнул в микрофон:

– Свенсон, пустите в зал «дымок» и включите демеморизатор.

Затем он быстро прошёл в стеклянную надстройку, возвышающуюся в глубине студии и, кусая ногти, стал оттуда наблюдать за происходящим в студии.

В несколько секунд студию окутал розоватый туман, зрители расслабленно откидывались на подголовники кресел. Из динамиков зазвучал очень естественный звук накатывающихся на берег моря волн, крики чаек, полилась нежная мелодия, в которой солировал страстно придыхающийся саксофон, и на этом фоне ласковый женский голос увещевал впавших в дрёму зрителей:

– Вам очень хорошо. Вам никогда не было так хорошо. Прохладный бриз нежно обдувает ваши лица, вы на океанском пляже, вокруг вас обнажённые прекрасные женщины и мужчины. Их, как и вас, переполняет желание, вы чувствуете небывалый подъём сексуальной энергии, вы можете выбрать любого партнёра и удовлетворить с ним свои самые невероятные эротические фантазии. Не теряйте время! Выбирайте, выбирайте своего партнёра или объединяйтесь в группы и наслаждайтесь, наслаждайтесь, наслаждайтесь…

Зрители в студии, закрыв глаза, дёргались, изгибались в креслах, стонали, плакали, оглаживая себя руками. Вибрирующий женский голос продолжал:

– Это прекрасный, самый лучший день вашей жизни, прекрасный уикенд, незабываемый, сладостный, каких, возможно, никогда не было и не будет в вашей жизни. Вы будете помнить его всегда, это будет незабываемое впечатление, подаренное вам судьбой. Такой уикенд, такую пятницу стоит запомнить. Продолжайте развлекаться, меняйтесь партнерами, экспериментируйте, наслаждайтесь, наслаждайтесь, наслаждайтесь…

– Пусть это стадо минут пятнадцать побалдеет, пока установка не закрепится, – сказал Липман, понаблюдав за процессом, и повернулся к Свенсону:

– Вызывай Адамса. Пусть сделает экстренное сообщение о том, что в студии обезврежен свихнувшийся террорист-христианин. Призывал к неповиновению, пропагандировал свою религию, нарушая закон о толерантности, пронёс каким-то образом взрывчатку. Пусть скажет, что делом уже занимается Государственный Следственный Комитет, куда его передала охрана студии. Ну, и тому подобное...

Свенсон стоял как вкопанный, вперив взгляд в Липмана.

– Что застыл, мать твою! Вызывай срочно Адамса, дело не терпит промедления.

Через пару минут на экранах телевизоров, прервав рекламу, появился диктор, который со скорбным лицом сообщил об инциденте, случившимся во время шоу Липмана, пообещав зрителям канала держать их в курсе начавшегося расследования. После этого сообщения на экранах телевизоров появилась развязная ведущая, объявившая, что в программе из-за форс-мажорных обстоятельств появились изменения: вместо детского мультсериала «Голубые и розовые слонята» зрителям будет предложено очередное прямое включение реалити-шоу «Счастливые гей-семейства».

 

Анвар в бешенстве покинул зал студии в тот момент, когда охранники заламывали Милану руки за спину. Его переполняла ярость: в очередной раз Липман показал свою подлую сущность, без жалости покарал парня, который в этой схватке никак не мог противостоять физически всесильной, мощной машине подавления любого инакомыслия и был изначально обречён. Одновременно Анвар испытывал острую жалость к Милану, которого смял безжалостный молох, хотя победа моральная, конечно же, осталась за этим тщедушным парнем – этот бой Липман проиграл вчистую. И ещё Анвар чувствовал щемящую зависть к поступку Милана, к его спокойной доблести и отваге. Это вызывало в нём жгучие приступы стыда – стыда, за то, что он не может вот так же, как этот парень, сказать в лицо презренному ничтожеству всё, что он думает, и за то ещё, что он шёл против себя и занимался гнусным для мужчины делом.

Краснея, он вяло пытался себя защитить, убедить в том, что он действовал в интересах общего дела, что он человек подневольный, выполняющий приказ. Но это плохо у него получалось. Его охватило тоскливое состояние безысходности и злобы. Настроение и без того неважное испортилось вконец.

С мрачным видом, шепча проклятья в адрес Липмана, он прошёл в бар для персонала. Бармен, хорошо его знавший, взглянув на него, ничего не спрашивая, поставил перед ним стакан двойного виски. Таких двойных порций виски бармену пришлось подавать Анвару четыре раза.

Анвар не опьянел. Нервное напряжение не покидало его, он всё время думал о Милане: он знал, через что придется пройти тому, какие издевательства и пытки могут ждать его. Знал и то, что шансов выжить у попавших под пресс дознавателей из Следственного Комитета практически не было. Выжав из обвиняемых всё, что можно, они приводили в действие один из множества «гуманных» способов умерщвления. С теми же, у кого не было чипов, не церемонились вовсе. Одно из посещений душевой кабины могло стать для них последним: в металлический мокрый пол подавалось напряжение в пятьсот вольт. Знал Анвар это от людей «Воинов Аллаха», которым удалось за крупные взятки спастись: демократы любили жить красиво и иногда могли забывать про закон.

Когда Анвар заказал кофе, позвонил Липман. Голос у него был воркующий, ласковый:

– Ты куда пропал, Анварчик? Мы уезжаем, я жду тебя в машине. Я так устал. Так устал, безмерно устал, мой дорогой Мы едем ко мне.

«Свинья, ничтожество. Ты даже не спрашиваешь меня, хочу ли я ехать с тобой, говоря, «мы едем»! Ничтожество, мразь, подонок! Он устал! Палачи устают. Они очень устают, убивая людей, – нервно затягиваясь сигаретой, думал Анвар. – Но я поеду к тебе! И тебя, тварь ползучая, сегодня же убью. Клянусь могилами своих родителей! Убью без всякой санкции имама. И будь что будет. Сделаю себе дорогой подарок».

Подумав так, он неожиданно успокоился и ответил Липману, что сейчас подойдёт к машине.

В машине Липман, который не любил запах алкоголя, раздражённо спросил у него:

– Ты что, пил?

– Пил. И знаешь, с превеликим удовольствием. Иногда полезно разогреть кровь, – дерзко ответил Анвар.

Быстро глянув на него, Липман откинул голову на подголовник, закрыл глаза и пробормотал:

– Глупо и вредно. Переходи на сенсалин, я только что заглотил третью капсулу, сейчас уже ощущаю его благодатное действие.

Не сдержавшись, Анвар ответил грубо:

– Глотай сам это дерьмо, если тебе нравится.

– Кажется ты сегодня не в духе, – не открывая глаз, произнёс Липман, которого стало клонить в сон.

Анвар закрыл глаза. Он ярко вспомнил жалкий вид Милана, когда два здоровенных амбала-охранника тащили его из студии. «Ничего, ничего, парень. Надеюсь там, на небесах тебе окажут должное уважение за мужество и честность. И наш Аллах и ваш Бог даруют мученикам покой и утешение. Жаль, что только на небесах», – сказал он про себя.

Липман и Анвар сидели, закрыв глаза. Звонок телефона Анвара заставил открыть глаза обоих. Анвар посмотрел на дисплей телефона – высветился незнакомый ему номер. Молодой и звонкий девичий голос заставил его радостно напрячься:

– Доставка пиццы. Две большие с ветчиной заказывали?

Анвар ответил не сразу, у него перехватило дыхание: слова девушки были условным знаком, сообщением от имама, которого он с нетерпением ждал так долго. Прокашлявшись, он ответил:

– Я ненавижу пиццу.

– Вы вегетарианец? – рассмеялась девушка.

– Вы угадали, – ответил Анвар, выключил телефон и повернулся к Липману: – Ты, случаем, две большие пиццы не заказывал?

Липман сонно пробормотал что-то бессвязное.

«Даже если ты теперь и захочешь заказать пиццу, у тебя такой возможности уже не будет. Я получил санкцию на твою ликвидацию и клянусь, клянусь, с огромным удовольствием сегодня же убью тебя. Убью сегодня же, чего бы мне это не стоило», – подумал Анвар и стал размышлять о том, что мысли людей иногда могут материализоваться: ведь он уже твёрдо решил покончить с Липманом сегодня и вдруг, будто почувствовав его ярость и страстное желание мщения, имам присылает ему долгожданную санкцию. И ещё он думал о том, что решения имама всегда неожиданны, они всегда выверены и эффективны. И скорей всего, у долго тянувшего с ликвидацией Липмана имама, видимо, появились веские причины, чтобы это произошло именно сейчас.

Догадки Анвара были логичны, но он не мог знать того, что сегодня ночью группа взрывников, почти год готовившая «большой бум», должна будет превратить «обелиск» в огромную кучу строительного мусора, под которым будет погребено несколько десятков тысяч людей. Взрыв обелиска должен был стать сигналом к началу самого крупного восстания прямо в сердце Федерации, в её столице. Не знал Анвар и того, что не он один получил сегодня лицензию на убийство видных персон нынешней власти: множество членов «Воинов Аллаха» выполняли задания такого рода, и все убийства должны были произойти сегодня.

Основной способ убийства Липмана был давно оговорен. Были и запасные варианты, если не будет возможности убить его основным способом. Но спастись самому при любом раскладе было проблематично: Липман практически никогда не оставался без охраны, шансы на спасение были нулевые. Во всех случаях Анвар, по сути, становился смертником и был обречён. Обсуждать же с имамом пути спасения своей жизни считалось малодушием и трусостью.

«Будь, что будет, – думал Анвар, глядя на убогие дома вдоль дороги, слепленные из чего придётся. – Аллах милостив. На всё его воля, спасусь – хорошо, не получится тоже неплохо: у меня будет много времени для бесед с этим парнем, Миланом, на небесах».

Пуленепробиваемый лимузин Липмана уже выехал из города и мчался среди мрачных неосвещённых и бедных городских окраин, в которые даже днём было опасно появляться. Четвёрка мотоциклистов и джип с мигалкой сопровождали лимузин Липмана. Они мчались с большой скоростью по пустынным улочкам предместий, кое-где в небе барражировали вертолёты с мощными прожекторами.

Усиленные наряды полиции и военных патрулировали город всю ночь. В хорошо охраняемом центре города люди развлекались в дорогих ресторанах, барах и клубах. Народ отдыхал в многочисленных заведениях попроще. Оживавшие ночью маргинальные сообщества проводили время в притонах, спрятанных за крепкими металлическими дверями. Они рыскали по городу в поисках добычи, нападали на машины без охраны, совершали налёты на ночные магазины. Убить человека для них было делом плёвым, все они были прекрасно вооружены и не церемонились при нападениях, преступления их были дерзки и жестоки. И хотя поживиться наличными уже давно стало делом удачи, преступники брали все, что имело цену. Награбленные ценности можно было реализовать в подпольных ломбардах.

На большой скорости кавалькада наконец выскочила из городских окраин и неслась среди мрачных голых холмов, выжженных солнцем. Дорога, петляя, поднималась извилистым серпантином всё время вверх, мигающий огнями город остался далеко внизу.

Особняк Липмана находился на вершине плато. Попасть к нему можно было только по этой специально построенной для подъезда дороге. За высоким каменным забором под током, с множеством видеокамер наблюдения, особняка не было видно. Электроснабжение особняка было автономным: дом был подключён к мощной дизельной электростанции, отфильтрованная питьевая вода поступала из скважины. На площадке всегда стоял вертолёт, готовый к вылету. За домом находились пристройки для обслуги и охраны, имелось подземное хранилище с морозильными камерами с запасом провизии, которого хватило бы для обитателей дома не меньше чем на пару месяцев. Вдоль забора возвышались несколько вышек, на них, сменяясь, круглые сутки дежурили охранники вооруженные автоматами, был подземный бункер на случай ядерного удара.

У ворот особняка машину встретили двое стоящих навытяжку охранников. Ворота открылись и лимузин въехал во двор. Мотоциклисты развернулись, взревев глушителями, понеслись назад в город.

Машину окружила четвёрка охранников. Они стали у машины, заложив руки за спину, широко расставив ноги. Водитель выскочил из машины и услужливо открыл дверь салона. Липман, кряхтя, вылез из машины, тяжёлым взглядом окинул замерших охранников и сказал одному из них, по виду азиату:

– Ли, мы никуда сегодня уже не поедем, никого не принимать. Слышишь, никого! Выставляй охрану на дежурство.

Охранник вежливо склонил голову.

В холле особняка их встретил пожилой мажордом, спросил об ужине. Липман приказал мажордому принести в гостиную фрукты, сладости и напитки. Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Липман спросил у Анвара:

– Я хочу принять душ, пойдёшь со мной?

– Пожалуй, нет. Перед сном обмоюсь, – ответил Анвар, думая: «Иди, мойся, свинья, и потрись, как следует мочалкой – перед Всевышним желательно предстать чистым».

Пристально посмотрев на него, Липман направился в ванную, а Анвар прошёл в гостиную, в ней слуги уже успели поставить на стол всё, что просил их хозяин. Он устало опустился на диван, налил себе сока, но сделав глоток, поставил стакан на стол. Его охватило нервное возбуждение: он уже ни о чём не мог думать кроме предстоящего уничтожения своего врага.

Орудие убийства находилось в кармане его пиджака. По виду это был небольшой баллончик дезодоранта с освежителем полости рта, но этот «освежитель» освежал навечно – он содержал в себе смертельный газ, парализующий дыхание. Баллончиков было два, в одном в самом деле был освежитель, которым Анвар специально пользовался при Липмане, и тот привык к этому.

Убить Липмана в его доме с помощью этого баллончика было нетрудно, проблема была в том, что видеокамеры были везде, даже в туалетах, и сразу же после того, как Анвар сделал бы своё дело, на мониторах диспетчерской это увидели бы охранники и быстро оказались рядом. Последствия для Анвара, конечно же, были бы плачевными. Он с трепетом вспомнил, что имам, передавая ему баллончики, советовал ему сразу же после убийства Липмана, если возникнет опасность ареста, покончить с собой с помощью этого же баллончика. Желание убить Липмана у Анвара от этих мыслей не ослабло, но и умирать ему совсем не хотелось. Он стал горячо молиться, прося у Аллаха милости и спасения.

Когда Липман вошёл в гостиную в халате на голое тело и, усевшись на диван, взял в руки инжир, Анвар, подрагивая, сидел в трансе, закрыв глаза.

– Что с тобой? У тебя больной вид. Ты неважно себя чувствуешь? – спросил Липман.

Не открывая глаз, Анвар ответил, что его клонит ко сну.

Липман, очищая кожуру инжира, задумчиво произнёс:

– Я тоже дико устал. Никак не могу отойти после сегодняшнего эфира. Я думал, что таких фанатиков, как этот сегодняшний финно-серб, уже давно нет. Почему эти упрямцы не могут понять, что сейчас другое время, что мир изменился и люди его приняли?

«Фарисей проклятый! Не мир это, а цивилизованное рабство», – подумал Анвар и произнёс устало:

– Ты, Тим, политик и плохо знаешь законы природы. Мало того, ты их отрицаешь, потому что веришь лишь в силу власти, в мудрость и мощь так называемой элиты, в систему, в идею, что можно изменить мир и человека. Политики стараются не думать о том, что у людей есть мозги и в них они могут хранить то, что является собственностью обладателей этих мозгов. Устройства, способного прочитать мысли людей, пока не изобретено, но политики абсолютно уверены, что они знают, что нужно людям. Но почему-то всё время им приходится встречаться с противодействием людей, в чьих мозгах ещё не поселился рабский вирус послушания, который так мил властителям. Любое действие встречает противодействие. Простая езда на велосипеде включает в себя, например, трение колёс, сопротивление воздуха и массу других факторов. А что уж говорить о борьбе идей?! Тут действия одних могут встретить такое противодействие других, которое может стать непреодолимым. Этот парень, Милан… остался верен идеям, им уже более двух тысячелетий, они стали смыслом жизни многих его единомышленников и они никогда не станут топтать святыню. Они не смирятся никогда с идеями нового порядка. Противостояние обеспечено. Вы не принимаете их мировоззрения, действуете грубой силой, пытаетесь срезать под корень эту ненавистную для вас поросль – они ищут пути выживания, обретают опыт в борьбе, становятся сплочённее, их ряды множатся. Кстати, я сегодня абсолютно убедился в твоём могуществе и принципиальности: ты был неподражаем, когда приказал халдеям разделаться с умным человеком, проявившим инакомыслие.

– Под алкоголем тебя всегда тянет на пустую философию, начинаешь лекции читать, – скривился Липман. – Стал разделять идеи этих безумцев? Ты, кажется, рос в мусульманском мире, а у вас с ними имеются, мягко говоря, некоторые, хе-хе, разногласия.

– Можно, конечно, забыть, сколько жизней унесли эти «разногласия» с обеих сторон, потому что предложено жить с чистого листа в новом толерантном и справедливом мире, но разногласия почему-то не исчезли – они множатся и даже ещё больше обостряются. Мир не хочет быть подстриженным под одну гребёнку, он подспудно чувствует, что это конец самоидентификации, потеря личности и рабство. У человечества должен быть выбор, вы его не даёте. Я неплохо учился в университете и очень хорошо себе представляю, что всякий конец круга – это его начало. Вы думаете, что победили, изменив мир под свой шаблон, но опять почему-то встречаете отчаянное сопротивление. Можно бомбой убить миллионы людей, мотивируя это благими целями, но всех убить нельзя: вскоре вы обнаружите ненависть оставшихся в живых, они ведь не клоны, в них течёт кровь их предков, родителей. Да что я тебе всё это рассказываю? Тебе ли не знать, что по всему миру то там, то здесь вспыхивают восстания. Сопротивление растёт, а женщины сопротивляющихся без страха продолжают рожать, отцы защищают своих детей с оружием в руках. Закидаете опять всех ракетами? Так и сброшенных ранее хватило, чтобы полмира отравить. Даже здесь, в столице, люди уже ходят в респираторах, а власть держится только на безумно огромной армии; куда вы денетесь, если здесь начнутся восстания? Улетите на Марс, Луну? Так ничего с этим у ваших учёных до сих пор не вышло. Посмотри, во что в сердце Федерации превратилась жизнь людей; вечерами все сидят по норам и носа не высовывают на улицы, по ним рыскают головорезы. Здесь люди не общаются, не рожают детей, все ваши программы по снижению рождаемости и отравленная еда, убили в них желание их иметь…

– Вот! – воскликнул Липман. – Вот! Я знал, что рано или поздно из тебя вылезет наружу твоя суть! Я подозревал тебя, подозревал! Не напрасно подозревал! Я чувствовал, что ты не с нами. Ведь сегодня в гримёрной, ты в который раз увильнул от моих вопросов, завуалировал всё, увёл свои ответы в русло каких-то расплывчатых мыслей.

– О чём это ты? Не терпишь инакомыслия нигде и ни в ком? – Анвар открыл глаза. – Уверен, что у тебя в кармане халата сейчас лежит пульт и ужасно руки чешутся заткнуть мне рот. Я знаю, ты, даже ложась спать, кладёшь его под подушку. Боишься своих верных охранников, сотрудников студии, старого мажордома, водителя, даже тени своей пугаешься. Вы сами и создали этот мир страха, который окружает всё и всех, а где-то незримо маячит неминуемая расплата, она не даёт тебе спать спокойно – отсюда и сенсалин. Кто не знает, что ты всех подозреваешь в измене? Тебе за каждым поворотом коридора видится убийца с ножом в руке. Ты с ума сойдёшь, Тим, если и дальше будешь глотать его. Я сейчас просто хотел тебе объяснить, что каждому действию находится противодействие, что не всё так гладко, как ты себе представляешь. Ты ведёшь шоу, говоришь об истории, убеждаешь своих зрителей, что всё под контролем Сендриона, даже текущая живая история мира, а на самом деле мир летит в тартарары. Вашими усилиями, босс. Ты же не дурак, Тим. Вспомни, как велика была империя Александра Македонского, как велик был Египет, Османская империя, вспомни, что полмира были колониями Англии и других стран. От Римской Империи остался сапожок, омываемый тёплыми морями, Египет – стал местом отдыха туристов, великая Турция не смогла справиться с курдами; Англия – кусок суши в воде, где живут так называемые англичане, но почему-то по её улицам бродят смуглые люди, больше похоже на индусов, которых они, будучи мировой державой, грабили и убивали. Наполеон ни шёл ли победно по Европе, Гитлер ни провозглашал ли верховенство арийцев? Где они Наполеон, Гитлер? Где все вожди, взявшиеся за изменение мира и истории? Хорошо известно, как они закончили свою жизнь. Были ещё и мелкие вредители, убившие не так уж много людей, миллион – смешная цифра, вот достижение Пол Пота, например; сам же сгорел, обложенный автомобильными покрышками. Труп Чаушеску с супругой долго валялся на асфальте для всенародного обозрения. Саддама вздёрнули на виселицу свои же единоверцы, над Каддафи глумились, рвали на части…

Липман слушал, кривя лицо, но не перебивал, а Анвар совсем успокоился. Он чётко сейчас понял, что отступать теперь поздно: Липман не простит ему сегодняшних высказываний. Он отпил сока, устало откинулся на спинку дивана. В голове болезненно билось: «Что ты тянешь? Бессмысленно тянуть, говорить что-то этому мерзавцу. Надо делать дело. Поймать момент, отодвинуться от него подальше и впрыснуть в эти мерзкие, вечно принюхивающиеся ноздри газ…».

Липман внимательно посмотрел на Анвара, чему-то усмехнувшись, сказал:

– Философия. У нас всё будет по-другому, мы учтём ошибки прежних деятелей. У тебя университетский диплом, Анвар, и ты не хуже меня знаешь, как это было в начале веков. Как их уничтожали и как они быстро росли, будто свежая трава на месте скошенной. Какие-то пять-шесть веков и они без оружия, с помощью своих сказок, перехватили власть у сильных мужественных воителей. Мы не можем этого допустить – наша история тому доказательство. Или мы – или они. Это война. Мы скосим под корень этот сорняк, а землю зальём химраствором, убивающим корни.

Анвар встрепенулся:

– Где-то вырастет новая трава, стойкая, юная, побеждающая. И сдаётся мне, Тим, что ты отлично себе представляешь, что Он был и воскресал, это-то и бесит тебя, и это означает, что вы их не победите. Тим, я где-то читал, что когда кто-то из ваших лежит на смертном одре, то раввин говорит ему тихо на ухо «Он был». Выходит, ваши раввины знают, что Он был и Его распяли? Зачем они это говорят на ухо умирающему – трудно понять. Но может Его кровь не даёт покоя мятущимся сердцам с обветшавшей совестью, а гордость не позволяет сказать эти слова громко и открыто? Умирающему можно, он это унесёт с собой. А так – всё в порядке, оттуда не пришлют вестей. Но в этой жизни будем говорить, как ты сегодня, что Его не было. Кстати, истинные мусульмане, которых сейчас немного, верят, что Он был, они называют его Исой.

Липман дёрнулся, покраснел, замахал руками.

– Что за дерьмо ты несёшь? Какие раввины? Кто был? Ты это в детском саду слышал?

– Мне один знакомый раввин рассказывал, – ухмыльнулся Анвар. – Да ладно… Чего только ни говорят... Скажи, Тим, ты не боишься смерти?

– Надеюсь прожить долго, – ответил Липман, ухмыляясь.

– Зря, – сказал Анвар и поднял глаза к потолку. Он знал, что там установлены глазки видеокамер. Глядя в потолок, он улыбнулся, сказав про себя: «Кадр для истории», отодвинулся от Липмана, спокойно достал из кармана баллончик, быстро выбросил вперёд руку к его лицу и нажал на клапан.

Липман открыл рот, выпучил глаза, вытянулся струной. С открытыми глазами он затих, изо рта вытекала пена.

Анвар наклонился и, с наслаждением плюнув в эти застывшие навсегда глаза, сказал с удовлетворением:

– А ты говорил, что проживёшь долго. Вот ведь какие моменты иногда случаются на лестнице истории.

Торопливый топот тяжёлых ботинок по лестнице заставил Анвара повернуться – к нему бежал охранник. Голова Анвара работала чётко, паники никакой не было. С тревожными нотками в голосе он, замахав руками, крикнул охраннику: «Сюда, сюда, друг, мистеру Липману плохо». А когда охранник подбежал и наклонился к дивану, он уложил его на диван рядом с Липманом с помощью очередной порции смертельного газа.

Забрав у него револьвер, Анвар побежал к лестнице. Сбегая по лестнице, не раздумывая, выстрелил в ещё одного охранника, спешившего наверх. Мажордом вжался испуганно в стену, охранника за входными дверями, спросившего у него: «Что там случилось?», он уложил на землю двумя выстрелами.

Анвара охватило ликование. На бегу он шептал: «Всё получится, всё получится, все получится…».

Стремительность, с которой происходили все эти события, начавшаяся суматоха и неразбериха в стане охраны играли ему на руку. С охранником на воротах Анвар не церемонился: выскочив из-за кустов, он рукояткой револьвера оглушил его ударом в висок.

Кнопка управления воротами сработала. Они послушно разъехались в стороны, джип начальника охраны, всегда стоящий у ворот с ключами в замке зажигания, завёлся с полуоборота. Взревев мощным мотором, взвизгнув шинами, джип выскочил на шоссе, быстро набирая скорость. Автоматчик на вышке открыл огонь с опозданием, пули уже не могли достать машину, она свернула на серпантин и, петляя, неслась к городу.

 Анвар глянул в зеркало заднего вида: особняка уже не было видно, погони не было. Впереди, в низине, в дымной пелене мерцали огоньки города. Он давил на газ, думая о том, что сейчас, наверное, охранники уже садятся в вертолёт и через несколько минут он будет непременно схвачен.

Он положил баллончик с газом на правое сиденье, решив поступить так, как ему советовал имам в случае провала. Время шло, Анвар приближался к городу, где он мог спастись в лабиринтах улиц, а вертолёт всё не появлялся – удача ему сопутствовала, сегодня она была на его стороне. Он не мог знать того, что в то время, когда он уже готов был умереть, пилот вертолёта тщетно пытался запустить двигатель, который, словно оказавшись на стороне Анвара, отказывался работать. Но проблемы оставались. Он понимал, что обо всём уже сообщили полиции, и въезды в город будут контролироваться, но надеялся, что в сегодняшней схватке он выйдет победителем.

Город приближался. Он ехал между отвалов гигантской свалки, начинались окраины с поселениями бедняков. Свернув с основной дороги на разбитую гравийную, он вскоре въехал на заброшенный мост, под которым было русло пересохшей реки. С высоты моста ночной город был виден, как на ладони. В центре его, как Гулливер среди лилипутов, высился расцвеченный прожекторами «обелиск».

Анвар думал о том, что если ему удастся выжить, то надолго придётся стать нелегалом. За ним будет охота, начнётся новая неспокойная жизнь подпольщика, а пока у него одна задача: добраться до конспиративной квартиры в центре города недалеко от «обелиска». Сердце его трепетало: пока всё проходило удачно. Ему пришлось сбросить скорость: дорога на мосту не ремонтировалась много лет, искореженные трамвайные рельсы были выворочены, бетонные шпалы местами дыбились, глубокие колдобины приходилось объезжать на малой скорости.

Ярчайшая вспышка в центе города и последующая за ней серия мощнейших взрывов, которые сотрясли воздух и качнули джип, заставили Анвара резко затормозить и остановиться. Он видел, как «обелиск» медленно оседает на соседние дома. Взрывы гремели в разных местах, заполыхали пожары.

«Так вот что означали слова имама о том, что всё произойдёт синхронно, когда придёт срок решительных действий! – воскликнул он про себя. – Значит, и я выполнял часть плана, задуманного руководством. Это восстание! И мне теперь некуда ехать…». Конспиративная квартира была рядом с «обелиском».

Пыльный ветер принёс запах гари, «обелиска» уже не было видно, город заволокло плотной завесой пыли и дыма. Из города на мост стали въезжать машины; несмотря на ужасное состояние дороги, машины, прыгая по рытвинам, ехали с большой скоростью.

Анвару хорошо было видно, что на выезд из города в сторону моста движется нескончаемая кавалькада машин.

«Исход! – прошептал он. – Варфоломеевская ночь и «Ночь длинных ножей» теперь, наверное, будут казаться шалостью в сравнении с этой ночью. Имам сейчас торжествует. Помнишь, какое у него было зверское лицо, когда он говорил тебе о будущей резне? Интересно, как назовут эту ночь будущие историки? В одном только «обелиске» размещалось более двадцати тысяч людей. Повезло тем, кто работал там только днём. Странно, что наш кровожадный имам решил устроить этот теракт ночью, что-то видимо не срослось; хотя, скорей всего, взрыв «обелиска» для него был символическим актом уничтожения символа системы; здесь не в количестве убитых людей суть – за этим теперь дело не станет. Сейчас резня, наверное, в самом разгаре, а соратникам бедного Милана придётся хуже всех, наш имам ничуть не лучше Липмана в своей ненависти к иноверцам – тут его нукеры отыграются, напьются до опьянения их кровью. Имам подо всё подбивает сакральную базу: у него пунктик, что все его приказы угодны Аллаху, потому что он их от него получает.

Неожиданно полыхнувшая в голове мысль обожгла Анвара: «А у последователей Милана сегодня великий скорбный день, о котором знал их враг Липман, не к этому ли дню приурочил и имам свой акт возмездия? Он любит такие штучки».

Краснея, он ещё подумал: «А ты, жалостливый! За Милана переживал, сам же участвовал в битве против таких, как он, против людей, говорящих правду».

На мосту творилось что-то невообразимое! Машины шли плотным потоком, сталкивались, застревали на рельсах. Один микроавтобус застрял в глубокой яме. Машина буксовала и выбраться не могла. Пассажиры микроавтобуса – женщина и трое детей – стояли на обочине, прося помощи у проносящихся мимо машин, но никто не останавливался. Анвар вылез из джипа. Втроём, напрягшись, Анвар, женщина и один из детей, мальчик лет пятнадцати, смогли вытолкать машину. Женщина плакала, повторяя, как заведённая: «Варвары, варвары, варвары, они убили моих соседей». Она благодарила Анвара на итальянском языке.

Анвар вернулся в машину, положил голову на руль. И тут напряжение сегодняшнего дня лопнуло, как созревший нарыв. Лопнуло слезами, перешедшими в рыдания. Когда это прошло, ещё конвульсивно вздрагивая, он поднял голову, чувствуя себя опустошённым, несчастным, одиноким изгоем. Тоскливо глянув на поток машин, он пробормотал: «Куда-то ехать надо. В город или из города, теперь не имеет значения. Её величество судьба найдёт тебя везде. От неё ни спрятаться».

Он поехал в город, машину не гнал, ехал спокойно, наблюдая за сутолокой, творящейся на дороге. На шоссе в сторону моста образовалась гигантская пробка. Водители моргали ему фарами, а он улыбался.

– Добрые люди предупреждают меня об опасности. Никто из них не знает, что будет дальше. Предупреждают безумца, едущего туда, откуда они бегут. Только у меня совсем нет уверенности, что вы все спасётесь. Хотя, конечно, надеетесь на это – так устроен человек. Господа беженцы, это теперь надолго! Это война, господа, очередная война! Страх, ярость, ненависть, страдания, голод, безумие, предательство и смерть теперь будут главенствовать на земле, – проговорил он.

Он замолчал на мгновенье, объезжая перевернутую полицейскую машину, у машины в неестественных позах лежали двое в полицейской форме. Взрывы и беспорядочная частая стрельба стал слышнее.

«Вот и трупы на улицах появились, и я совсем не уверен, что это дело рук только людей имама. Начавшаяся вольница развяжет руки мерзавцам всех мастей, – опять заговорил он сам с собой. – Кто-то всегда хочет руководить людьми, кто-то придумывает новые правила, по которым нужно жить людям, кто-то вообще считает себя Богом на земле, решая – жить или не жить тем или иным народам. Кто-нибудь из тех, кто затеял эту бучу, подумал, что за жизнь теперь начнётся? Какой разлад начнётся между людьми? Какая вражда и ненависть поселятся в сердцах людей на долгие, долгие годы? Какие тяжкие и голодные времена наступят для всего живого. Блаженны миротворцы… воистину, конечно, блаженны. Когда ты их видел, миротворцев, в последний раз? У Липмана были одни критерии зла, у моего дорогого имама другие, но под лозунгами борьбы со злом и те и другие творят новое зло, сея вокруг вражду и раздор, при этом желая только одного: властвовать над несчастными людьми. В ящике Пандоры ещё так много зла. Боже, я грешен, грешен, я так грешен! Мне сорок пять, у меня нет семьи, детей… После меня ничего не останется, я безумец, ничего ни сделал полезного. Как бездумно я жил! Погряз в ненависти и грешил ради отмщения, а стал пешкой в большой кровавой игре, затеянной очередными мизантропами, и я сам участник этого зла, я внёс свою лепту в этот кровавый пожар…».

Анвар не заметил расстеленной поперёк дороги ленты с гвоздями. Машину занесло, и он резко нажал на тормоз. Из темноты к его машине метнулись тени. Крепкие руки выдернули его из кабины. Ему завернули руки за спину, грубо и бесцеремонно обыскали, забрали дорогой телефон в золотом корпусе, бесцеремонно сдёрнули перстень с пальца и цепочку с медальоном, в котором была фотография матери; кто-то сзади сильно ударил его по ногам и он упал на колени.

Смуглый усатый человек, стоящий немного в стороне, покрикивал на бандитов по-испански: «Живее, живее, братья». Один из бандитов протянул ему револьвер, взятый у Анвара. С интересом посмотрев на Анвара, усатый подошёл к нему и спросил с сильным испанским акцентом:

– Ты еврей или араб?

Анвар, улыбаясь, ответил:

– Я просто заблудившийся человек.

Усатый почесал револьвером за ухом, крутанул барабан пистолета, проверяя наличие патронов, и, ухмыльнувшись, сказал:

– Ну, это, амиго, легко исправить. У меня есть отличный навигатор, который укажет тебе самую короткую дорогу на небеса. Если, конечно, ты не возражаешь, – добавил он под хохот своих подельников.

Он выстрелил. Анвар упал на бок. Усатый перевернул его ногой на спину. Нагнулся и вырвал из его уха бриллиантовую серёжку, пнул ногой, произнеся: «Сволочь белая».

Потом крикнул своим напарникам:

– Катим в центр, там сейчас шикарная кровавая вечеринка!

Бандиты с криками и улюлюканьем расселись в машины, взревев и взвизгнув шинами, обдав Анвара пылью, рванули к городу.

 

Анвар лежал на спине, глядя в дымное небо. Жизнь уходила из него. Слабея, он вспомнил, что нигде больше он не видел таких ярких и близких звёзд, как в своей родной деревне. «Милан, брат мой, скоро мы пожмём друг другу руки и о многом поговорим – времени для этого будет бесконечно много», – прошептал он, и небо стало стремительно падать на него. Он увидел в небе голубой просвет, усеянный холодными звёздами, улыбнулся, и душа его отлетела к ним.

 

***

В полутёмном подвальном помещении, слабо освещенном лампочкой, свисающей с потолка, за креслом, в котором сидела молодая женщина, столпилась группа мужчин с напряжёнными лицами. Один из мужчин был чернокожий, двое с азиатской внешностью. Свободное платье-балахон не могло скрыть большого срока беременности женщины. Голова её была повязана чёрным платком, из-под которого выбивались огненно-рыжие вьющиеся волосы.

В напряжённой тишине собравшиеся здесь люди смотрели в экран старого телевизора, где шло шоу Липмана «Лестница истории». Рука седобородого белого мужчины лежала на плече женщины. Она сидела окаменело, глядя в телевизор остановившимся взглядом, руки её сжимали подлокотники кресла.

В стороне от этих людей, в углу помещения стоял стол с небольшим иконостасом, горели, тихо потрескивая свечи, и теплилась лампадка. Здесь же стоял топчан, на нём на спине лежал старец с седой реденькой бородой, укрытый несколькими одеялами, а рядом сидела на табурете пожилая женщина. Она смотрела на старца умилённо-жалостливым взором, периодически крестясь.

Руки старца с длинными костлявыми пальцами безжизненно лежали поверх одеял; лицо с глубоким шрамом на лбу было мертвенно-восковым, и если бы не слегка подрагивающие веки, можно было подумать, что он мёртв. Весь его облик говорил о том, что пожил он немало, и костлявая уже стоит за его спиной.

Когда на экране телевизора после слов Милана: «Я скажу вам словами Учителя: не ведаете что творите…», шоу прервалось, и была пущена реклама, женщина в кресле вскрикнула. Закрыв лицо руками, она разрыдалась. Мужчина, чья рука лежала на её плече, нежно гладил её по волосам, говоря срывающимся шепотом: «Мария, Мария, сестра, успокойся, успокойся, дорогая. Тебе нельзя волноваться. Ты можешь навредить ангелочку, что внутри тебя».

Вид у мужчины был настолько удрученным, а лицо выражало такое страдание, что ясно было: сам он хорошо понимает, что его утешения вряд ли помогут рыдающей женщине.

– Саймон, Саймон, не надо меня успокаивать! – вскричала женщина, отнимая руки от покрасневшего лица. – Вы все прекрасно знаете, что они убьют Милана… моего любимого Милана. Они убьют его, понимаете?! С нами они не церемонятся. Милан, Милан, мой Милан, ты никогда не увидишь своего ребёнка! Что ж ты наделал, любимый? Зачем, зачем ты пошёл туда?

Тот, кого она назвала Саймоном, опустил голову.

– Всё в руках Божьих, сестра. Молись о своём муже, Мария, и мы все будем за него молиться, – тихо вымолвил он.

– Я молилась за него весь этот день. Сердце моё изболелось в предчувствии беды, горько мне было и тоскливо. Как он меня целовал утром, братья! И всё заглядывал, заглядывал мне в глаза с нежностью. А потом стал на колени, обнял меня, прижался к животу и что-то шептал, шептал. Не мне шептал, а своему дитю. Будто прощался с ним! Когда он, уходя, обернулся, я поняла, что он сделает это. Ведь он говорил всем вам, говорил, что нужно жертвовать собой и рассказывать людям о Благой Вести, как это делали первые христиане, что, только узрев страдания мучеников за веру, очерствевшие и запуганные люди могут задуматься, измениться, как это и происходило в первых веках.

– И всё же, Мария, не убивайся так. Были случаи, когда людей отпускали из застенков Комитета. Могут вполне и Милана отпустить, – сказал мужчина c лицом, обезображенным глубокими шрамами.

Уверенности, однако, в его голосе не слышалось

– О чём ты говоришь, Пётр? Отпускали только отступников, согласных работать на них, слабых в вере, трусов. В Комитете умеют ломать людей. Разве мы не знаем, сколько наших братьев они убили? Я знаю, и вы знаете: Милан пойдёт до конца, для этого он и пробился в это смрадное шоу. Но вы, братья, скажите мне, разве можно помыслить, что мой Милан может отречься от Господа? Скорей реки потекут вспять, так ведь, братья? Так?!

– Так, так, сестра, – хором отозвались мужчины.

– Только не выжить ему, не выжить! Вы же знаете, что у него больное сердце, – продолжила Мария. – Горько мне, горько. За вас всех болит моё сердце, за моих братьев. Я знаю, что среди вас есть такие, что собираются совершить то же, что сделал мой Милан, но не будет ли такая великая жертва напрасной, братья? Вас убьют, ваши сыновья останутся сиротами, жёны вдовами без мужской защиты. Люди сейчас невежественней древних язычников. Те язычники, жившие во времена Господа нашего Иисуса Христа, неграмотный, бедный люд, не имели в большинстве своём даже смены одежды. Многим звёздное небо было одеялом, а земля постелью, но их можно было поразить чудесами и необычными словами, они верили в каких-то своих божков, приносили им жертву, жили в единении с природой. Им приходилось бороться за кусок хлеба, засуха или наводнение могли убить их детей. Они зависели от природы, и им приходилось обильно поливать землю своим потом, тогда ещё не было науки химии, которая изобрела пищевые суррогаты. Братья мои дорогие, людям тех веков были знакомы физическая боль, голод, страдания, жизненные тяготы. Чужую боль они отлично понимали, а мучения первых христиан встречали у них сочувствие; они могли слушать проповеди учителей, и это многих подвигло к вере. Кого вы сейчас хотите просветить? Нынешние язычники хладнокровны, развращены, черствы, тщеславны, мозги их промыты хитроумной дьявольской машиной лжи, глаза мертвы, души заморожены, речи пусты, помыслы греховны. Они не знают, что такое труд, боятся боли, чужие страдания их не тревожат, они ужасно боятся перемен; ни о чём другом кроме насыщения и получения наслаждений они не помышляют; что-то резко изменить в своей жизни для них означает потерять то, без чего они не могут представить свою жизнь. Набор же этих вещей до смешного невелик. Всё, чем они владеют и дорожат, можно купить в любом супермаркете, но они зубами будут цепляться за эти так называемые блага. А власть? Разве она допустит, чтобы этот обработанный и покорный, рабский электорат кто-то посмел у них отнять, чтобы кто-то разъяснял людям, во что они втянуты? Сердце моё кровоточит при мысли о том, что вы, мои братья Саймон, Джеймс, Фома, Пётр, Иван, Яков, Илия, Майкл, Чен, отдадите свои молодые жизни напрасно. Вы хотите потушить пожар не водой, а бензином, что приведёт к ещё большим репрессиям. Заблудшие трусливые овцы предадут вас, распнут, они никогда не вольются в наше стадо…

– Разве может жертва Богу, ради Бога, Ради славы Божьей быть напрасной?! – горячо воскликнул молоденький безусый юноша с горящими глазами. – И Савлы стали Павлами! Вспомни, сестра, про знатного богача Иосифа и про Никодима. Оба они были знатными иудеями и в то же время преданными последователями Господа нашего. А заслужили славу вечную, их имена увековечены в нашей главной Книге. А подвиг мучеников апостолов и подвижников Учения, разве он напрасным был? Неисповедимы пути Господни, сестра. Что же нам спрятаться по норам и дрожать? Сам Господь сказал: «Если меня гнали, будут и вас гнать».

– Ах, брат Фома, страшно мне, против такой силы идти хотите. Я так вас всех люблю. Так боюсь вас потерять. Милан, мой Милан, бедный мой Милан…

На экране телевизора появился диктор с экстренным сообщением об аресте опасного террориста во время шоу Липмана «Лестница истории», все сразу смолкли, слушая это сообщение.

Мария опять разрыдалась. Женщина, сидевшая у постели старца, встала, подошла к ней и, обняв, зашептала: «Пойдем, доченька, пойдём, тебе нужно прилечь и попить чайку с мятой, нельзя тебе волноваться. Брат Фома, помоги мне».

Женщина и Фома помогли Марии подняться и повели её через проём в бетонной стене в соседнее помещение. Мария еле передвигала ноги. Фома, поцеловав её в лоб, вернулся к мужчинам, а женщина уложила Марию на тахту, укрыла одеялом и стала заваривать чай. Марию знобило, она постанывала. Поглядывая на неё, женщина шептала: «Бедная, бедная девочка, кажется, скоро начнётся, нужно вскипятить побольше воды».

С глазами полными слёз Саймон выключил телевизор, перекрестился:

– Давайте помолимся о душе нашего брата Милана…

Тут из угла раздался дрожащий надтреснутый голос – это неожиданно заговорил старец:

– Упокой Господи его чистую душу.

Мужчины разом повернули головы к старцу и после некоторого замешательства окружили топчан, на котором он лежал. Старец лежал неподвижно с закрытыми глазами. Заговорил он слабым голосом:

– Брат наш Милан за свой подвиг блаженно пребудет в селениях Небесных. У Бога нет ничего бессмысленного. Во дни апостолов люто преследовали христиан в Палестине. Они бежали с земли, освящённой жизнью и кровью Спасителя. Но куда бы они ни шли, сеяли Его слово. Ярость и ненависть преследователей привели к обратному – к распространению истины. Надо перетерпеть, братья. Надо уметь ждать и не сдаваться, ибо Петром сказано: «У Бога один год как тысяча лет, а тысяча лет как один год».

– Отец Николай, у вас видение было? Я о Милане, – вымолвил Фома дрожащим голосом.

– Он улыбался, когда умирал, – еле слышно прошептал старец.

Мужчины стали креститься. У всех на глазах были слёзы.

– Плачьте, плачьте, братья мои милейшие. Плач душу лечит. Плачьте и молитесь, – сказал старец.

Потом он заговорил громче, хотя видно было, что это ему даётся с трудом:

– Я слышал, что сказали в этом адском ящике, слышал ваш разговор с Марией. Она добрая душа, сердечко жалостливое, всех вас любит, но такое горе на неё навалилось! Мне ли не знать, что такое потерять родных людей! Из жалости к вам, братья, она говорила, от горя своего засомневалась, да пребудет с ней благодать Божья, молитесь о скором разрешении, ибо должна сестра наша сегодня уже родить. Такова жизнь. Одни родятся – другие умирают. А моей жизни срок истекает сегодня… сегодня, в эту благословенную ночь, в Великую Пятницу отойду я ко Господу, братья мои, и радостно обниму брата Милана. Я счастлив, что это произойдёт в такие прекрасные дни, но горько мне, братья, расставаться с вами, со своей семьёй.

Мужчины разом заговорили:

– Не покидай нас, батюшка… не оставляй нас… что ты такое говоришь…

– Так будет. Слушайте Саймона. Передаю ему ваше окормление, любите его, братья, – прошептал старец. – И не бойтесь гонителей, это они вас должны бояться. И они боятся, оттого и злобой исходят, – произнёс старец.

– Нынешние Нероны и Домицианы по своему изуверству, глумливости и хитроумию превзошли всех гонителей существовавших до них, – сказал Фома.

– Это так, – подтвердил старец. – Сатана силён и он хорошо оплачивает услуги тех, кто подписывает с ним контракт. И чем больше душ подписывает этот договор, тем сильнее он становится. И особенная радость для него совратить верующего в Господа. А когда не выходит у него, наткнётся на истинного и непоколебимого, тут и сила его иссякает. Будьте тверды в вере, братья, и любовь Божья пребудет с вами. А час мой близок – эту Пасху, братья мои, будете без меня встречать. Я прожил долгую жизнь, мне девяносто шесть лет. Родился в стране под названием СССР, жил после его распада в новой России, в те времена, когда там насаждалась так называемая демократия, был свидетелем того, как враги обессмысливали предназначение человека, вели его к погибели, обращали в стадо. Довелось мне сидеть дома в тюрьме, воевать в Третью Войну, партизанить, был в плену, меня пытали, чиповав, закинули в лагерь на Аляске, из которого я с верными товарищами бежал. Десять последних лет я проповедовал в Федерации, будучи игуменом нашего прихода. Это были трудные и счастливые годы, братья мои, потому что ряды наши полнились верными. У нас, у русских, есть поговорка: не было бы счастья, да несчастье помогло. Я счастлив, что умру, окружённый братьями и сёстрами.

Из глаз старца потекли слёзы. Фома промокнул платком его глаза, стал перед ним на колени, с нежностью глядя на него, взял за иссохшую ладонь.

– Спаси тебя Господи, добрая душа, – засветились живым блеском глаза игумена, он улыбался. – Что бы я был, не познав Бога? Я ухожу с надеждой и верой в то, что вы с Его любовью и под Его попечительством останетесь верными, что бы ни произошло. Храни вас всех Господь, крепитесь в вере, ибо времена приходят тяжкие и страшные. Любите друг друга, несите слово Божье, берегите ваших женщин и детей, защищайтесь, у нас нет другого выхода – такие времена. Я не дожил до нашей победы, но верю, что она придёт. Придёт через большие потери и счастливые обретения. А я… я уже на пороге, братья… ухожу… вот-вот…

Старец замолчал. Глаза его были широко открыты. Саймон что-то прошептал на ухо Петру, тот тронул рукой Фому. Фома зажёг свечу и вложил её в руки старца. По очереди семеро братьев брали в руки Евангелие и читали вслух места из книг апостольских и евангельских. По прочтении помазывали умирающего елеем. Когда старец поцеловал Евангелие и Крест, лицо его просветлело, глаза светились жизнью. Во время причастия он умиленно улыбался, с жадностью оглядывал лица братьев, будто хотел их запомнить.

Фома с Петром приподняли голову старца на подушки так, чтобы он видел всех. Саймон стал читать отходную молитву. Старец глядел на своих братьев с улыбкой, на щеках его зарделся румянец. В какой момент он умер, никто не заметил. Он лежал в той же позе, с той же улыбкой, с открытыми глазами и только глазастый Фома всё понял. Он наклонился к лицу старца и, повернувшись к товарищам, вымолвил со слезами на глазах:

– Братья, наш пастырь усоп.

Шепча молитву, Фома закрыл глаза старцу.

В эту минуту вбежала встревоженная женщина, полушёпотом проговорив:

– Брат Фома, быстрее принеси воды и позови ко мне из женского блока Сару и Джулию.

– А что стряслось, матушка Анна? – спросил Фома.

– Потом, потом, – замахала руками Анна. – Сначала выполни моё поручение, сынок.

Не прошло и минуты, как быстроногий Фома, куда-то сбегав, вернулся с канистрой воды. За ним поспешали две женщины. Фома вошёл с ними в помещение, где находилась Мария, и вскоре появился взволнованный, с красными щеками, сходу произнеся растерянно:

– Она рожает…

Он подошёл к мужчинам. Тягостное молчание нарушил Пётр:

– Господи, помоги рабе Божьей Марии. Соблаговоли прибавления в наших рядах. А нам сейчас нужно подумать о захоронении отца Николая. День уже скоро и с ним придёт жара. В дальнем блоке есть место, где пол не залит бетоном. Нужно подготовить могилу. Пойдём со мной Фома и Джеймс. Возьмите фонари и лопаты.

Фома сходил за лопатами и фонарями. Они пошли к безобразному разлому в стене. Идти пришлось долго через анфиладу бетонных помещений, похожих одно на другое. Фома всё время молился. Когда они выкопали яму и стали, тяжело дыша, у края могилы, он спросил у Петра, стоящего с горестным лицом.

– Брат Пётр, скажи мне, что сделают с телом Милана?

Петр тяжко вздохнул.

– Мне говорили, что раньше они сжигали тела, но газ стал дорогим и они теперь растворяют тела убиенных в каком-то адском растворе, это занимает всего пару часов, а потом это сливают в канализацию. Ещё мне довелось беседовать с людьми с завода, на котором тела перерабатывают и продают после в упакованном виде, как удобрение. Враги очень гуманистичны и рациональны, мой мальчик.

– Царица Небесная! Бедный, бедный Милан! – воскликнул Фома. – Какие кощунники! Какое изуверство! Убить человека им мало – им нужно ещё над телом надругаться! Бедный, бедный Милан, умер без причастия…

Пётр не дал договорить Фоме. Он грубовато перебил его:

– Ты можешь не волноваться за душу нашего брата: она, я в этом не сомневаюсь, в надёжных руках. Пойдём, братцы. Лопаты оставьте здесь. Сейчас нам придётся заняться плотницкими работами, а после мы предадим земле тело усопшего брата.

Джеймс и Фома последовали за Петром. Неожиданно пол дрогнул под их ногами, стены качнулись, с невысокого потолка на них посыпался песок и мелкие камешки, стало пыльно, пахнуло гарью, пол дрогнул ещё раз и ещё. Фома прижался к стене, крикнул испуганно:

– Братья! Землетрясение!

– Быстрее, быстрее, – закричал Пётр. – Нужно скорее соединиться с братьями и решить, что нам делать.

Они побежали. Толчки повторялись.

Братьев они застали в волнении. Несколько человек бросились обнимать их. Пётр спросил у Саймона:

– Что думаешь? Это землетрясение?

– Я не знаю, – ответил Саймон, – мы попытались связаться с кем-нибудь из наших братьев в городе, но все телефоны вдруг замолчали.

Неожиданно из одного из проломов появилась голова молодого человека, а вслед за этим и он сам, вспотевший, запыхавшийся и чумазый. Он подбежал к братьям и заговорил, захлёбываясь от волнения:

– Братья… братья… там ужасное, ужасное творится. Конец света наступил! «Обелиска» больше нет, весь центр города лежит в руинах, было несколько мощных взрывов. Кругом слышна стрельба, пожары… машины с обезумевшими людьми несутся к выездам из города, никто не знает, что произошло, в магазинах толпы людей грабят прилавки… женщин насилуют, людей режут, трупы кругом…

Молодой человек поперхнулся.

– Дайте Томасу воды, – хмуро произнёс Пётр, добавив: – Вавилон – краса царства, гордость халдеев, ниспровержен Богом.

Он обратился к Томасу, жадно пившему воду:

– Брат Томас, это была бомбардировка с самолётов или ракетный удар?

– Ни ракет, ни самолётов не было, я хорошо видел, как яркие вспышки осветили город, а взрывы были такие, что согнулись светофоры, волной срывало рекламные щиты, крыши и двери домов, всё было засыпано стеклом, – ответил Томас уже спокойно.

– Теракт? – произнёс Пётр раздумчиво. – Кто это мог сделать?

– Это могли сделать только люди имама Аскера. Такое не под силу разрозненным маргиналам, сектантам и мелким бандитским сообществам, – сказал Саймон.

У него резко зазвонил телефон. Он торопливо выхватил его из кармана, быстро взглянул на дисплей, произнёс взволновано:

– Да, Джошуа...

Дальше он только слушал, иногда качая головой. Когда он выключил телефон, то повернулся к застывшим в напряжённом ожидании товарищам.

– Джошуа только что прочёл в сети. Сам имам Аскер сказал в видеообращении, что это дело рук Воинов Аллаха. Он сказал, что это начало восстания и священной войны, его воины будут беспощадны. А также он сказал, что восстание согласованно со всеми секциями Воинов Аллаха и оно началось синхронно по всему миру.

– Что же делать? – воскликнул Фома встревоженно. – Это же очередная резня!

Ответил Пётр. Обратившись к Джеймсу, он произнёс:

– Брат Джеймс, раздай всем людям оружие, мы не имеем права сгинуть. Не наша это миссия. Вспомните последнее напутствие отца Николая. Ну, а если уж и придётся нам сгинуть, то давайте сделаем это достойно.

– Но как же, брат Пётр? Я умереть не боюсь. Но убивать… смогу ли я? Я христианин, – растерянно спросил Фома.

– Мальчик мой, иди сюда, – сказал ему Пётр, и Фома быстро подошёл к нему, доверчиво заглядывая ему в лицо.

Пётр крепко обнял юношу, поцеловал в лоб и, держа за плечи, сказал:

– Мы не жертвенные агнцы. Я – солдат, Фома. И на этой войне я уже много лет. И благодаря тому, что я солдат и могу защищаться и знаю, как это делать, многие наши единоверцы ещё живы и поют хвалу Всевышнему. Где сказано, что нужно сложить головы свои перед теми, кто вас хочет изничтожить? Ну, а даже если въедливые книжники мне откопают такое, я им отвечу: разве Иуда Маккавей с войском, в котором было всего восемьсот человек, не побеждал войско сирийцев численностью в двадцать две тысячи воинов? Я скажу им: блаженны гонимые за веру, и сделаю так, как моё сердце подсказывает. Так ли я говорю, братья?

– Так, так, так! – дружно ответили все.

– Ну, а раз так, получите автоматы у Джеймса, – сказал Пётр. – И выставите дозоры у внешних входов и нашего тайного выхода к системе канализации. Сообщите всем о ситуации, пусть берутся за оружие. Подготовьте женщин и детей к эвакуации. Давайте, давайте, братья, действуйте, не медлите. Фома и Илия останутся со мной. Джеймс, принеси нам оружие.

Мужчины быстро стали расходиться. Чуть не сбив Фому с ног, пробежала женщина со стопкой простыней и скрылась в проёме.

Фома воскликнул:

– Мы совсем забыли о Марии! Мария, Мария, сестра наша. Воистину жизнь и смерть ходят рядом.

Сокрушённо покачав головой, он прошептал: «Бедный, бедный Милан».

Крик ребёнка, пронзительный и звонкий, заставил вздрогнуть мужчин. В пролом высунулась женщина и радостно сообщила:

– Мальчик! Прекрасный мальчонка, богатырь родился!

Ребёнок кричал, крик его был горестным. Яков перекрестился.

– Как ему было хорошо, тепло, безопасно в животике мамы и вот он выплеснут в этот суровый и жестокий мир. Зачем? Боже, Боже, что его ожидает, этого невинного ангела!

Суровое лицо Петра, разгладилось. Улыбаясь, он глянул на стоящего оторопело Фому.

– Вот видишь, Фома, Бог нам на подмогу ещё одного христианина прислал. А ты, Яков, не стенай. Жизнь продолжается! Ты ещё можешь стать крестником ребёнка.

Фома воскликнул восторженно:

– Господи, слава Тебе, слава!

Братья вернулись нагруженные автоматами и свалили их на пол. Фома поспешил сообщить им о рождении ребёнка. Все стали радостно и шумно обниматься. Когда все успокоились и Джеймс доложил Петру, что в других блоках мужчины тоже вооружаются и готовят женщин и детей к эвакуации. Пётр оглядел товарищей и сказал вдохновенно:

– Хочется свидеться с вами в вечной жизни. Простите, если когда-либо обидел кого-нибудь из вас, простите меня, братцы.

Он низко поклонился всем. Саймон возразил ему грубовато:

– О жизни вечной забывать, конечно, нельзя. Но о жизни земной нам тоже не мешает подумать. Что это ты будто хоронишь себя? И нас в тоску вгоняешь.

Саймон дружески хлопнул засмущавшегося Петра по плечу, сказав весело:

– Не вешать нос, братцы. Какой у нас девиз?

– Маранафа! Маранафа! – дружно произнесли его товарищи.

В помещении пахнуло гарью. Мужчины тревожно переглянулись – это могло означать только одно: кто-то открыл потайную, хорошо замаскированную, заваленную лёгким строительным хламом дверь и в подвалы проник воздух снаружи.

Первым среагировал Пётр, он приказал Джеймсу:

– Быстро выводи женщин к третьему выходу.

Уже через минуту Мария, поддерживаемая двумя женщинами и женщина, которая прижимала к груди запеленатого ребёнка, под охраной Джеймса покинули помещение.

Там, откуда пришёл запах гари, гулко застучали автоматные очереди, ухнула граната.

– Кто там у нас стоял в дозоре? – спросил Саймон, перекрестившись, у Петра.

– Алонсо и Матвей, – ответил Пётр, сжимая в руках автомат.

Все услышали топот множество ботинок. Гулкое эхо усиливало звуки. Топот приближался и усиливался. Уже были слышны крики, смутный гул множества голосов. Братья рассредоточились за бетонными перегородками.

По щекам Фомы катились слёзы, руки его неумело держали автомат стволом вниз, детские пухлые губы шептали: «Маранафа, маранафа, маранафа…».