Золотой кругляшок

Я спешил на работу. Я вовремя вышел, автобус подошел по расписанию... Не был он ни пустым, ни набитым, обычный шестичасовой автобус, основной поток работяг покатит позже.

Я – уравновешенный, вполне знающий себе цену; довольно молодой, довольно симпатичный, в меру дружелюбный, если никто не касается моих жизненных принципов, а принципы эти просты и неизменны: порядок, невмешательство – не лезь ко мне и я к тебе не полезу; мой дом – моя крепость – никого не впускаю в мою частную жизнь, никто и никогда не переступал порог моей избы, кроме газовщика, который проводил магистральный газ в мой дом. Работа моя вполне отвечает моим взглядам, и пусть она кажется странной на первый взгляд, но я считаю ее очень-очень важной. Я делаю мир чище (в самом лучшем и точном смысле этого слова): я работаю в прачечной, и мой участок – сортировка использованного белья – пожалуй, самый ответственный изо всех. Сейчас много говорят и пишут о качестве сна, а что, как ни простыни, наволочки и пододеяльники, пусть и наравне с подушками, одеялами и матрацами – первый кордон этого качественного и спокойного сна? Получается, что я – стражник сна, оберег покоя и мира, форпост хорошей работы труженика на любом посту, будь то та же прачка или министр: ему тоже нужно высыпаться. Я, можно сказать, вершитель судеб и руководитель государства, от меня, от моей работы зависит многое, если не всё.

Жизнь людей, сдающих постельное белье в прачечную – открытая книга для меня, я различаю постельное белье женское и мужское, холостяцкое и семейное… среди него, в свою очередь, я безошибочно выделяю белье крепкой и любящей семьи от той, где муж и жена, едва терпят друг друга. Нет ничего проще. Я знаю, кто подолгу крутится без сна, а кто засыпает, едва коснувшись подушки; я могу мгновенно определить, кто худеет, постится и следит за своим питанием, а кто ест в постели среди ночи; для меня не секрет, кто каким недугом страдает: постельное белье – чувствительная фотографическая пленка, лакмусовая бумажка, чуткий тест.
Я презираю людей, стирающих белье в собственных стиральных машинах – они нарушают порядок, не вписываясь в мою систему устроения мира.
Я не читаю книг – зачем, когда я воочию вижу все драмы и трагедии, отпечатанные на постельном белье, но телевизор иногда смотрю (надо же наблюдать, всё ли в мире так, как я представляю и к чему стремлюсь), и иногда встречающаяся реклама стиральных машин выводит меня из равновесия.

Однажды отравившись такою рекламой, я долго болел, а потом перевелся работать в гостиничный комплекс, где никто, слышите, никто не смеет стирать свое белье самостоятельно. Гостиница – срез того же мироустройства, срез общества, в жизни которого я прекрасно разбираюсь, так что болезнь даже пошла мне на пользу.
Сегодняшний день, слава высшим силам, если только они существуют, протекал, как обычно: от разносмесовых тканей руководство нашей гостиницы давно отказалось, поэтому делить белье нужно только по степени загрязненности, да наволочки отсортировывать в отдельную пачку. Каждый элемент белья я методично встряхиваю, основательно, но не очень активно, дабы не насыщать воздух, которым среди прочих дышу и я, содержимым белья – эпителием, ворсом и другими пылевыми и бактериальными наполнителями. Иногда гости забывают в постели свои нательные вещи, иногда попадаются мне мягкие игрушки, бывает, даже подушки отправляются в тележку с постельным бельем. Рассказывают, что однажды в узле встретился мобильный телефон, но мне в это мало верится – байка, сочиненная от скуки.
Я увлеченно раскладывал простыни, выворачивал пододеяльники, как обычно, пытаясь подглядеть чужую жизнь, пусть и непродолжительную в стенах гостиницы, но, безусловно, абсолютно такую же и за стенами ее: гости не меняются даже тогда, когда гостями больше не являются.

Одна простыня, вынутая из корзины несортированного белья, показалась мне тяжелее обычной, я развернул ее со всей тщательностью и предосторожностью. Ожидал ли я увидеть что-то необычное? Теперь и не скажу, все мои мысли были поглощены тем, чтобы не выронить предмет, независимо от того, чем бы этот предмет ни обернулся. Позже, когда я анализировал свои чувства, мне показалось, что я вообразил себе небольшую металлическую детскую игрушку – автомобильчик или какого-либо супергероя Марвела. Такая фигурка может доставить немало хлопот и даже бед: порвать белье или того хуже – испортить барабан машины. Эти сведения лишний раз убеждают меня в важности и ответственности моего труда, получается, я не только служу на охране порядка, чистоты, а стало быть, и процветания планеты, но и приумножаю богатство моего хозяина, обезопасив его от новых расходов.
Повторюсь, я очень бережно разложил простынь на оцинкованном столе, на котором я произвожу сортировку и растряску, и развернул ее, потеряв несколько в скорости работы, но оно того стоило: что-то сверкнуло в складках бельевой ткани. Я нащупал обтекаемый, приятный на ощупь кругляшок и мягкие то ли веревочки, то ли провода... потянул и извлек, наконец, золотые или просто желтые часы на мягком, скорее всего, кожаном ремешке. Часы тускло сверкнули в свете ярких ламп. Я замер на мгновение, но тотчас безотчетно сжал часы в кулаке. Украдкой оглядевшись, я сунул часы в карман джинсов под спецодеждой, благо в сортировочной я пока оставался один. Следующие два часа, когда мои руки безостановочно делали свое дело, так же безостановочно крутились мысли в моей голове. Боюсь, не опустил ли я ненароком полотенца, пропитанного массажными маслами, в общую корзину с полотенцами из ванных комнат?

По правилам, я должен был описать находку и сдать ее приемщику, а он, в свою очередь, запечатав часы в конверт, передать их управляющему или хозяину гостиницы для возврата постояльцу. Как находят, какой именно гость потерял ценную вещь, я не знаю, но то, что приемщик может присвоить найденный мною предмет, вполне допускаю, так что я размышлял, как мне поступить: сдать часы хозяину лично (что не так просто: я никогда хозяина даже не видел, и собеседование при устройстве на работу проходил в отделе кадров и у зама управляющего по хозяйству). Мелькнула шальная мысль самостоятельно найти гостя, потерявшего часы – вот как выбила меня из равновесия эта находка. Я отмечал, что у меня подрагивали руки от волнения, и только разлитый на пододеяльнике кофе огромным пятном, похожим на очертание Северной Америки на карте мира, вернул меня к действительности.

Так ничего и не решив, я отправился домой с сокровищем в кармане. Поднимаясь на эскалаторе в метро, чтобы выйти к своей автобусной остановке, я напряженно вглядывался в запястья спускающихся на противоположном эскалаторе мужчин, уверенный, что найденные часы – мужские. Но за рукавами зимних курток и пуховиков часов разглядеть не сумел, да что-то мне подсказывало, что обладатели таких часов как те, что грелись в моем кармане, не ездят в метро, а покачиваются на обтянутом кожей пассажирском сиденье гладкой и черной, как акула, машины.

Разогрев в микроволновке вчерашнюю курицу с рисом и переодевшись в домашний спортивный костюм, я включил телевизор, но во время очередной рекламы не выдержал и надел часы на руку. Их приятная тяжесть восхитила меня, солидно поблескивающий металл – золото (теперь этот факт не вызывал у меня сомнений), ласкал и тешил взгляд, мягкий и нежный ремешок сошелся на моей руке тютелька в тютельку. Я поднимал руку над головой, я отводил ее назад… моя рука, словно мне не принадлежала – так изысканна, так, не скороспелым, а давно копившимся, передающимся от отца к сыну достатком, богата она была, точно весь остальной я лишь прилагался к этой руке побочкой. Наспех доев остывшую и ставшую отвратительной курицу, но не потому, что она остыла, а потому, что не соответствовала больше руке с часами, я вышел на улицу. Синим куполом укрывало меня небо, кое-где поблескивали на нем звезды, и казалось мне, что это часы отбрасывают на небеса золотые блики. А может, так оно и было.

Ночью я то ли спал, то ли не спал, механизм мерно отсчитывал утекающие минуты, а я с неподдельным ужасом думал, как мне расстаться с часами. Разве я жил без них? Прозябал без цели, без веры, без надежды. Часы звали меня куда-то, томили, вызывали смутные, но очень приятные мечты, даже от ремешка тянулась ассоциативная нить к кожаному кошельку, кожаному чемодану, а раз чемодан, значит – дорога, а раз дорога – значит, гостиница. О, я буду исключительным гостем! Я сдам белье в таком виде, как будто и не касался его. Но вместе с тем весь прежний порядок, и понятное мироустройство вдруг предстали предо мной таким неважнецким делом, что я досадливо отмахнулся. Отмахнулся правой рукой, чтобы не потревожить ненароком часы на левом запястье, часы, без которых я уже не мог представить своей жизни. Как завтра расстаться с ними, хотя бы на день, как оставить их дома? Мало того, что теперь буду чувствовать себя без них голым и униженным, так еще и нет гарантий, что их не украдут: а ну как злоумышленники ворвутся в дом, пока я разбираю дважды чужое (хозяина и гостя) белье?

Так и метался я от грез о лучезарном будущем с часами к предстоящему аду без часов, пусть и на короткое время (чтобы вернуть находку я и думать забыл).
Эти метания привели меня к самой что ни на есть натуральной лихорадке, так что утром я вызвал врача и получил законный больничный. Когда врач прослушивал меня в стетоскоп, я не снял рубашки, с застегнутыми на пуговицы краями рукавов, чтобы врач не заметил часы, но он всё равно поглядывал на меня с подозрительностью и настаивал, чтобы я рубашку снял.

– Фигушки тебе, – думал я, борясь с искушением часами похвастаться, мол, кто ты есть, докторишка, по сравнению со мной, везунчиком, часообладателем.
И потекли счастливые дни: я беседовал с часами, никогда с ними не споря, мы всё время проводили вдвоем, я снимал их лишь тогда, когда умывался, но они лежали рядом на столике у раковины, и кончики их ремешка никли, скучая по моему телу и оживали, ластясь, когда я, наконец, брал их еще влажными руками. Всё мое существование, все самые мелкие дела озарялись скупым золотым светом моих часов.
Десять дней пролетели как мгновение, и вот я снова жду шестичасовой автобус. Расстаться с часами я так и не смог, старательно спрятал их под манжетами всё той же рубашки с длинным рукавом, В пути я ловил себя за язык, чтобы не разговаривать с собственным запястьем.

Я ни разу не сверял времени по часам. Разве они нужны для этого? Мой внутренний будильник всегда в порядке, а часы, часы золотые – это статус, признак принадлежности к другому слою общества. К тому же форма именно этих часов не позволяла определять время, просто на часы взглянув. Какая-то неуловимая сложность, но она и придавала часам дополнительный флер.
Несмотря на то, что я привык считать часы своими, подарком судьбы, упавшим точно мне в руки, я ожидал услышать на работе разговоры о пропаже, случившейся несколько дней назад, но всё было подозрительно тихо.

Горничная прикатила тележку с номерным бельем, уборщица кухни – тележку униформы, кухонных полотенец, столовое белье; накануне в ресторане гуляли банкет, и в скатертях после него можно обнаружить, что угодно, вплоть до вилок и осколков тарелок. Однажды среди белых скатертей после прошедшей свадьбы сортировщик пропустил красную салфетку, и вся партия белья приобрела розовый оттенок. Белье пришлось перестирывать с отбеливателем, сортировщика оштрафовали, и, хотя я и сам – сортировщик, считаю, поделом: не зевай, не отвлекайся, твоя ответственность ничуть не меньше, чем ответственность хирурга во время операции.
Напряженная работа захватила меня целиком, я даже забыл на время о часах. По понедельникам часто случаются неординарные случаи. Вот и сегодня без такого не обошлось: вытащив из узла очередную простыню, я насторожился, почувствовав резкий неприятный запах. Так и есть: рвотные массы! Белье с твердыми остатками считается потенциально опасным, и на обработку его существует четкая инструкция. Я натянул резиновые перчатки и потащил запачканную простынку к раковине, включил воду. Мощная струя ударила о дно оцинкованной раковины и выплеснулась наружу. Я наклонился за красным растворимым мешком – именно в него нужно немедля упаковать спешно застиранное, но возможно инфекционное белье – и по случайности замочил рукава своей рубахи (вода перелилась за края плотных перчаток). Забыв об опасности заражения и о любой другой опасности, я стащил перчатки и закатал рукав. Часы блеснули королевской короной, кубком победителя, я не мог оторвать от них взгляд.

 Вдруг я увидел еще один взгляд, прикованный к часам – взгляд горничной, ворвавшейся в моечную, и застывшую в дверях, и по этому взгляду, по ее глазам я понял: просчитала, прочухала, сопоставила!
О, как я ошибался! Были, были слухи о пропаже, как не быть, нельзя оставить в номере незамеченным целое состояние, символ принадлежности к сильным мира сего. О, высшие силы, если вы есть, зачем я был так неосторожен! Я шагнул к горничной, я протянул руку – голую руку без часов – я схватил горничную за горло. На шее ее пульсировала в вене кровь, ее белая шея беззащитно открылась моей руке. Горничная впилась глазами мне в зрачки. Я знал точно: она видела, она разболтает, часы отнимут – и только это держало меня, не давая скатиться в безумство, заорать, затопать ногами. Стоит дать волю отчаянию, набежит куча народу, и часы у них я не отобью.

Одновременно я впился губами в мягкие губы девушки и о, странность! Они шевельнулись, мне отвечая. Неожиданно возникло, всё разрастаясь и крепчая, острое желание и не успел я ни осознать его до конца, ни удивиться ему, судорога прошла по мне и горячая волна удовольствия хлынула в каждую клетку моего тела.
Пальцы невольно разжались, и от губ горничной я оторвался, но тут она прижалась ко мне и ее руки заскользили по мне. И снова мое сознание стало затуманиваться, снова меня поволокло, словно щепку прибоем, я засуетился, заспешил, часы вжикнули, за что-то зацепившись, будто бы удерживая меня и предостерегая.
Скажешь кому – убью, – я постарался скроить свирепую мину, не знаю, насколько у меня получилось. Горничная прохрипела:
– Шизик. Что скажу?
– И не видела ничего?
– Простыню обгаженную? Что я видела?
На ее лице появилась ухмылка, которую я не мог объяснить: я не психолог и не физиономист ни на крошечку.

Только сейчас я заметил, что вода так и хлестала из открытого крана, забрызгивая всё вокруг. Я завернул кран, отжал простыню и наконец упаковал ее в красный мешок. Этот мешок – сигнал прачке, что белье в нем особо грязное, опасное, но он растворится при замачивании без следа.
Я прошел в душевую и, раздевшись, постоял под горячими струями, потом вытянул из шкафа первые попавшиеся ничейные трусы и футболку. Нательное белье, которое гости иногда забывают, по клиентскому этикету полагается возвращать чистым, поэтому оно проходит все обычные этапы обработки – стирку, сушку, глажение – и складируется в особый шкафчик аккуратной стопкой. Но белье гости требуют к возврату крайне редко, и через три месяца невостребованное переводится в разряд ничейного, впоследствии потихоньку разбредаясь по работникам. Никакой брезгливости нет места, выстиранное в нашем прачечном комплексе белье чище нового.
Часы, как и в первый день, пришлось положить в карман.

В конце смены я дождался горничную у выхода и, подхватив под локоток, шепнул на ухо:
– Поедем ко мне.
Я не забыл о своем непреложном правиле не пускать в свой дом чужих, но желание снова ощутить утренние переживания перевесило.
Правда, поздно вечером, в середине трапезы с шампанским, которое горничная вынудила меня купить по дороге, сожаление об опрометчивом предложении кольнуло меня после того, как она, спросив «А где у тебя ванная?» и скептически выслушав мой ответ, что помыться можно и в гостинице, где для нас есть специальная душевая, оттопырив губу, несколько презрительно огляделась. Да, мой дом, оставшийся мне после матери, не блещет, но скоро, очень скоро всё изменится, у меня будет всё. Часы – вот мой золотой ключик, моя волшебная палочка! Часы привлекут и достаток, и роскошь, ведь не зря женщину часы уже привели в мой дом. Пусть, эта не та, о которой я мечтал, но где одна, там и другая. Я нимало не сомневался, что администратор с ресепшена с темными и шелковистыми даже на вид волосами, которая всегда улыбается мне при встрече, вскоре переступит порог моего дома по воле судьбы, обретшей форму золотых часов.
Я рассиропился, я размяк, я снова и снова таял от счастья в объятиях горничной, и часы придавали мне сил. Единственное, что несколько напрягало меня – странный, словно затвердевший и заключенный в черную раму негустой туман, неотрывно следовавший за мною.
Но вот я обессилел, насытившись и удовлетворившись, и сон обволакивал меня, спустившись на серебристом парашютике.
– А давай продадим? Пополам поделим, и я никому не скажу, – прошептала горничная мне в ухо.
Я мигом проснулся:
– Что продадим?
– Да часы. Ты ж прикарманил. Продадим, поровну поделим. Или хочешь, свадьбу на них сыграем, ремонт в твоей халупе сделаем…Вообще, можем сами гостиницу открыть, они ж знаешь, сколько стоят, часы-то, ого-го-го! Я узнавала…
Она не договорила, потому что я, вскочив, взревел:
– Во-о-о-н! Вон пошла! Мои! Мои часы! И никто! Ни одна зараза! …
Я вопил и бесновался, а горничная, не торопясь, одевалась, и ухмылялась своею мерзкой ухмылкой.

Конечно, я не спал в эту ночь. Проклятая горничная, надо ж, сумела так меня взбаламутить!
Да еще потолок – что случилось с моим потолком? Он то приближался ко мне, практически к лицу, то взмывал вверх и поблескивал оттуда мрачным холодным светом, всё более и более напоминая мне лупу в дешевой пластмассовой оправе, словно высшие силы (если только они существуют) наблюдали за мной, наблюдали бесстрастно, отстраненно.
К утру я несколько успокоился, привел в порядок мысли, пожалев, что вспылил вечером и выгнал обиженную мною горничную. Теперь, был я уверен, она точно доложит начальству о моих часах, и их непременно у меня отнимут.
Пока шкворчала на сковороде яичница и закипал чайник, я решил окончательно, что отношения нужно наладить. Время есть. Я заступлю на рабочее место раньше всех, я смогу опередить горничную. Мне хотелось, конечно, убить ее, а не налаживать ничего, но здравый смысл подсказывал мне, что это – не выход, а дальнейшее запутывание ситуации. Убить – где, как? Снова затащить ко мне домой? Удастся ли? Я отложил решение этой задачи на потом, а пока – в любом случае – нужно убедить горничную, что вчерашняя ссора всего лишь результат сдавших нервов, не более того.

Внешне спокойный я взялся за разборку белья, когда еще никого не было рядом со мной.
Будете смеяться, я купил по пути букет каких-то красных крупных цветов (опять непредвиденные траты!). Что-то подсказывало мне, что цветы мне помогут. При этом непроснувшееся небо точно так же, как и потолок ночью, подрагивая, висело странно низко над моей головой..

Тележку с номерным бельем привезла другая горничная, не та, которую я ждал с таким нетерпением. Не останавливаясь, ощупывая простыни и пододеяльники (явно из номера для новобрачных), я лихорадочно соображал: что случилось? Где она? Уже сидит в приемной хозяина, репетируя раз за разом, как она расскажет ему про часы, мои часы, черт бы вас всех побрал!
Спасибо высшим силам, что белья сегодня было очень мало. Не иначе, высшие силы не только существуют, но и пошли мне навстречу, надоумив на последующие непривычные мне поступки: я содрал с себя фартук, и схватив незначительную чулочную подвязку, выпавшую из комплекта новобрачных, понесся к хозяину, якобы сдать найденную вещь, предварительно стукнувшись к старшему и убедившись, что его еще нет на месте (впрочем, я в этом и не сомневался).
В приемной хозяина горничной не было. Весьма мирно стрекотала что-то в компьютере секретарша, кстати, очень миленькая, и если б я не был так взвинчен и опустошен одновременно (часы я благоразумно оставил в кармашке куртки, застегнув ее на молнию), я бы, может, подумал, что крупные красные цветы здесь мне пригодились бы.

Я, размахивая подвязкой, тщился проникнуть в кабинет хозяина, сам уже не понимая зачем. Секретарша ошеломленно смотрела, как я беснуюсь, но в кабинет меня не пускала.
Наконец, я сдался и поплелся назад, вынудив секретаршу записать меня на прием к хозяину, дабы доложить….
Не знаю, собиралась ли она сообщать обо мне боссу, но в какую-то тетрадку записала мое имя.

Далее день тащился, как обычно, если не считать, что горничная, нарушая все мои планы, так и не появилась.
Мысли, дурацкие мысли, что она все-таки донесла хозяину про часы, и вот-вот меня придут арестовывать и, главное, отнимать мои, мои часы, всё более и более овладевали мною, но ничего разумного не приходило в голову, только лихорадочное – лучше умереть в часах, чем жить без часов.
И вот в самом конце рабочего дня в дверях помывочной возникла унылая фигура охранника, он не глядя на меня, двигался, тем не менее, в мою сторону.
Когда между нами оставалось чуть более двух шагов, я оттолкнув его плечом, ринулся в гардероб, услышав вдогонку:
- Эй, куда? Тебя хозяин ждет!
Сорвав с крючка куртку, я, не снижая скорости, выскочил на улицу и понесся вдоль трамвайных путей, на ходу нащупав в кармане тяжелый и столь любимый золотой кругляшок часов.
Я не очень хорошо знал эту часть города – выход из метро был в другой стороне, но видел вдалеке фермы моста. Я мчался туда, задыхаясь, давясь встречным воздухом и глотая слезы – в душе я прощался с дорогими сердцу часами.
Вот и мост, я поднялся на его середину, хватаясь за перила и еле-еле перебирая ногами. Далеко внизу чернела вода. Я помедлил самый-самый крошечный миг. Сильно отстав, но на меня надвигалась темная масса охранников, хозяина, горничной… Наверняка, они уже предвкушали, как схватят меня и, выворачивая карманы и выкручивая руки, по-разбойничьи улюлюкая, завладеют часами. Не бывать по-вашему. Я бережно, как мог, вынул часы и, размахнувшись, бросил их вниз. Но не успели часы, прощально блеснув, коснуться воды, как я пронзенный острым сожалением, словно вонзившемся в сердце, вскарабкался на перила и прыгнул вслед за часами. Последнее, что я увидел, было покосившиеся, похожее на лупу небо.

***
Улаф дрожащими руками отбросил лупу в сторону. Эксперимент закончился так неожиданно и так нелепо, правда, весьма непредвиденно и начавшись. Во вторник вечером Улаф обронил в поле эксперимента золотистую пуговицу, уронил случайно: давно висевшая на одной ниточке, пуговица, неожиданно оторвавшись, юркнула прямо под нос Аккуратисту.
В тот злосчастный день Улаф, как обычно, включил лампу. Синий купол над столом эксперимента тускло засветился, лампа отбрасывала золотыми точками отражения на его круглые бока.
На поле эксперимента занималось утро, подопытные копошились по своим делам: садились в автобусы и трамваи, втискивались в вагоны метро, растекаясь ручейками, входили в двери и ворота, прикладывали пропуска, салютовала вахтерам. Улаф наблюдал. Все подопытные были для него одинаковы. Ничем не различаясь между собой внешне, они и вели себя скучно и однообразно. Пожалуй, лишь десяток особей выделял Улаф в этой серой массе, и наиболее приметен был один из них, которого Улаф звал Аккуратист, в силу его упорядоченной, раз и навсегда выверенной жизни: один и тот же промежуток сна, одно и то же время для работы; однообразная аккуратная старательность, равнодушное спокойствие.

Именно Аккуратист,  наткнувшись на пуговицу, мигом подхватил ее, и потащил в свою норку. За что он ее принял? За монету, за шкатулку, за часы? Улаф неосознанно скользнул взглядом по своему голому запястью: осталась в прошлом оценка «по одежке», когда по неброским украшениям – часы, перстень, бумажник – определялись положение, состояние, авторитет, наконец.

В этот день Улаф вписал много сведений об Аккуратисте в журнал наблюдений: Аккуратист оживился, завел романтические отношения с одной из женских особей, правда, начав их с достаточно жестких ухаживаний. С пуговицей он больше никогда не расставался.

После одной из многочисленных случек Аккуратист неожиданно впал в агрессию, судорожно метался по своей норке, прижимая к себе золотую пуговицу. Улафу пришлось достать лупу в черном окуляре и, склонившись над Аккуратистом, внимательно следить за его реакциями, чтобы достоверно описать их в журнале наблюдений.
Инструкция строго-настрого запрещала какое-либо вмешательство в эксперимент, поэтому в первом отчете Улаф записал, что пуговицу Аккуратист нашел не известно – где, и далее записывал всё новые и новые изменения в поведении Аккуратиста. Аккуратист, то цеплял пуговицу на одну из конечностей, то сжимал ее в руке, то прятал на груди в складках кожи. При этом он раздувался, как если б умел испытывать гордость и самодовольство.

Пуговица внесла приятное разнообразие в эксперимент, всё ускоряющийся и ускоряющийся, и Улаф почти не отрывался от наблюдения, исписав отчетами несколько тетрадок.
Улаф часто задавался вопросом, куда девались эти отчеты, заполненных отчетов он не находил. Иногда, поеживаясь, Улаф косился на потолок, странно похожий на лупу, которую он держал в руке, а сегодня, когда по небрежности Улафа погиб Аккуратист, потолок опустился так низко, что за его мутной стеклянной толщиной чудился Улафу прижмуренный глаз.