Золотой кругляшок

Этот рассказ в некотором смысле - эксперимент для меня. Хотелось бы прочесть мнения о нем. Спасибо. Рассказ далее

Я спешил на работу. Я вовремя вышел, автобус подошел по расписанию... Не был он ни пустым, ни набитым, обычный шестичасовой автобус, основной поток работяг покатит позже.

Я – уравновешенный, вполне знающий себе цену; довольно молодой, довольно симпатичный, в меру дружелюбный, если никто не касается моих жизненных принципов. Принципы эти просты и неизменны: порядок, невмешательство – не лезь ко мне и я к тебе не полезу; мой дом – моя крепость – никого не впускаю в мою частную жизнь, никто и никогда не переступал порог моей избы, кроме газовщика, который проводил магистральный газ в мой дом. Работа моя вполне отвечает моим взглядам, и пусть она кажется странной на первый взгляд, но я считаю ее очень-очень важной. Я делаю мир чище (в самом лучшем и точном смысле этого слова): я работаю в прачечной, и мой участок – сортировка использованного белья – пожалуй, самый ответственный изо всех. Сейчас много говорят и пишут о качестве сна, а что, как ни простыни, наволочки и пододеяльники, пусть и наравне с подушками, одеялами и матрацами – первый кордон этого качественного и спокойного сна? Получается, что я – стражник сна, оберег покоя и мира, форпост хорошей работы труженика на любом посту, будь то та же прачка или министр: ему тоже нужно высыпаться. Я, можно сказать, вершитель судеб и руководитель государства, от меня, от моей работы зависит многое, если не всё.

Жизнь людей, сдающих постельное белье в прачечную – открытая книга для меня. Я различаю постельное белье женское и мужское, холостяцкое и семейное… среди него, в свою очередь, я безошибочно выделяю белье крепкой и любящей семьи от той, где муж и жена, едва терпят друг друга. Нет ничего проще. Я знаю, кто подолгу крутится без сна, а кто засыпает, едва коснувшись подушки; я могу мгновенно определить, кто худеет, постится и следит за своим питанием, а кто ест в постели среди ночи; для меня не секрет, кто каким недугом страдает: постельное белье – чувствительная фотографическая пленка, лакмусовая бумажка, чуткий тест.
Я презираю людей, стирающих белье в собственных стиральных машинах – они нарушают порядок, не вписываясь в мою систему устроения мира.

Я не читаю книг – зачем, когда я воочию вижу все драмы и трагедии, отпечатанные на постельном белье, но телевизор иногда смотрю (надо же наблюдать, всё ли в мире так, как я представляю и к чему стремлюсь), и иногда встречающаяся реклама стиральных машин выводит меня из равновесия.
Однажды отравившись такою рекламой, я долго болел, а потом перевелся работать в гостиничный комплекс, где никто, слышите, никто не смеет стирать свое белье самостоятельно. Гостиница – срез того же мироустройства, срез общества,  в жизни которого я прекрасно разбираюсь, так что болезнь даже пошла мне на пользу.
Сегодняшний день, слава высшим силам, если только они существуют, протекал, как обычно: от разносмесовых тканей руководство нашей гостиницы давно отказалось, поэтому делить белье нужно только по степени загрязненности. Каждый элемент белья я методично встряхиваю, основательно, но не очень активно, дабы не насыщать воздух, которым среди прочих дышу и я, содержимым белья – эпителием, ворсом и другими  пылевыми и бактериальными наполнителями. Иногда гости забывают в постели свои нательные вещи, иногда попадаются мягкие игрушки, бывает, даже подушки отправляются в тележку с постельным бельем. Рассказывают, что однажды  в узле встретился мобильный телефон, но мне в это мало верится – байка, сочиненная от скуки.

Я увлеченно раскладывал простыни, выворачивал пододеяльники, как обычно, пытаясь подглядеть чужую жизнь, пусть и непродолжительную в стенах гостиницы, но, безусловно, абсолютно такую же и за стенами ее: гости не меняются даже тогда, когда гостями больше не являются.

Одна простыня, вынутая из корзины несортированного белья, показалась мне тяжелее обычной, я развернул ее со всей тщательностью и предосторожностью. Ожидал ли я увидеть что-то необычное? Теперь и не скажу, все мои мысли были поглощены тем, чтобы не выронить предмет, независимо от того, чем бы этот предмет ни обернулся. Позже, когда я анализировал свои чувства, мне показалось, что я вообразил себе небольшую металлическую детскую игрушку – автомобильчик или какого-либо супергероя Марвела. Такая фигурка может доставить немало хлопот и даже бед: порвать белье или того хуже – испортить барабан машины. Эти сведения лишний раз убеждают меня в важности и ответственности моего труда, получается, я не только служу на охране порядка, чистоты, а стало быть, и процветания планеты, но и приумножаю богатство моего хозяина, обезопасив его от новых расходов.
Повторюсь, я очень бережно разложил простынь на оцинкованном столе, на котором я произвожу сортировку и растряску, и развернул ее, потеряв несколько в скорости работы, но оно того стоило: что-то сверкнуло в складках бельевой ткани. Я нащупал обтекаемый, приятный на ощупь кругляшок и мягкие то ли веревочки, то  ли провода... потянул и извлек, наконец, желтые часы на мягком, скорее всего, кожаном ремешке. Часы тускло сверкнули в свете ярких ламп. Я замер на мгновение, но тотчас безотчетно сжал часы в кулаке. Украдкой оглядевшись, я сунул часы в карман джинсов под спецодеждой, благо в сортировочной я пока оставался один. Следующие два часа, когда мои руки безостановочно делали свое дело, так же безостановочно крутились мысли в моей голове. Боюсь, не опустил ли я ненароком полотенца из спа, пропитанного массажными маслами, в общую корзину с полотенцами из ванных комнат?

По правилам, я должен был описать находку и сдать ее приемщику, а он, в свою очередь, запечатав часы в конверт, передать их управляющему или хозяину гостиницы для возврата постояльцу. Как находят, какой именно гость потерял ценную вещь, я не знаю, но то, что приемщик может присвоить найденный мною предмет, вполне допускаю, так что я размышлял, как мне сдать часы хозяину лично (что не так просто: я никогда хозяина даже не видел, и собеседование при устройстве на работу проходил в отделе кадров и у зама управляющего по хозяйству). Попутно мелькнула шальная мысль самостоятельно найти гостя, потерявшего часы – вот как выбила меня из равновесия эта находка. Я отмечал, что у меня подрагивали руки от волнения, и только разлитый на пододеяльнике кофе огромным пятном, похожим на очертание Северной Америки на карте мира, вернул меня к действительности.
Так ничего и не решив, я отправился  домой с сокровищем в кармане. Поднимаясь на эскалаторе в метро, чтобы выйти к своей автобусной остановке, я напряженно вглядывался в запястья спускающихся на противоположном эскалаторе мужчин, уверенный, что найденные часы – мужские. Но за рукавами зимних курток и пуховиков часов разглядеть не сумел, да и что-то подсказывало мне, что обладатели часов похожих на те, что грелись в моем кармане, не ездят в метро, а покачиваются на обтянутом кожей пассажирском сиденье гладкой и черной, как акула, машины.
Разогрев в микроволновке вчерашнюю курицу с рисом и переодевшись в домашний спортивный костюм, я включил телевизор, но во время очередной рекламы не выдержал и надел часы на руку. Их приятная тяжесть восхитила меня, солидно поблескивающий металл – золото (теперь этот факт не вызывал у меня сомнений), ласкал и тешил взгляд, мягкий и нежный ремешок сошелся на моей руке тютелька в тютельку. Я поднимал руку над головой, я отводил ее назад… моя рука, словно мне не принадлежала – так изысканна, так, не скороспелым, а давно копившимся, передающимся от отца к сыну достатком, богата она была, точно весь остальной я лишь прилагался к этой руке побочкой. Наспех доев ставшую отвратительной курицу, но не потому, что она остыла, а потому, что не соответствовала больше руке с часами, я вышел на улицу. Синим куполом укрывало меня небо, кое-где поблескивали на нем  звезды, и казалось мне, что это часы отбрасывают на небеса золотые блики. А может, так оно и было.

Ночью я то ли спал, то ли не спал, тончайший механизм мерно отсчитывал утекающие минуты, а я с неподдельным ужасом думал, как мне расстаться с часами. Разве я жил без них? Прозябал без цели, без веры, без надежды. Часы звали меня куда-то, томили, вызывали смутные, но очень приятные мечты, даже от ремешка  тянулась ассоциативная нить к кожаному кошельку, кожаному чемодану, а раз чемодан, значит – дорога, а раз дорога – значит, гостиница. О, я буду исключительным гостем! Я сдам белье в таком виде, как будто и не касался его.
Но вместе с тем весь прежний порядок, и понятное мироустройство вдруг предстали предо мной таким неважнецким делом, что я досадливо отмахнулся. Отмахнулся правой рукой, чтобы не потревожить ненароком часы на левом запястье, часы, без которых я уже не мог представить своей жизни. Как завтра расстаться с ними, хотя бы на день, как оставить их дома? Мало того, что теперь буду чувствовать себя без них голым и униженным, так еще и нет гарантий, что их не украдут: а ну как злоумышленники ворвутся в дом, пока я разбираю дважды чужое (хозяина и гостя) белье?

Так и метался я от грез о лучезарном будущем с часами к предстоящему аду без часов, пусть и на короткое время (чтобы вернуть находку я и думать забыл).
Эти метания привели меня к самой что ни на есть натуральной лихорадке, так что утром я отправился в поликлинику, где и получил  законный больничный. Когда врач прослушивал меня в стетоскоп, я не снял рубашки,  с застегнутыми на пуговицы краями рукавов, чтобы врач не заметил часы, но он всё равно поглядывал на меня с подозрительностью и настаивал, чтобы я рубашку снял.
– Фигушки тебе, – думал я, борясь с искушением часами похвастаться, мол, кто ты есть, докторишка, по сравнению со мной, везунчиком, часообладателем.

И потекли счастливые дни: я беседовал с часами, никогда с ними не споря, мы всё время проводили вдвоем, я снимал их лишь тогда, когда умывался, но они лежали рядом на столике у раковины, и кончики их ремешка никли, скучая по моему телу и оживали, ластясь, когда я, наконец, брал их еще влажными руками. Всё мое существование, все самые мелкие дела озарялись скупым золотым светом моих часов.
Десять дней пролетели как мгновение, и вот я снова жду шестичасовой автобус. Расстаться с часами я так и не смог, старательно спрятал их под манжетами всё той же рубашки с длинным рукавом.  В пути я ловил себя за язык, чтобы не разговаривать с собственным запястьем.
Несмотря на то, что я привык считать часы своими, подарком судьбы, упавшим точно мне в руки, я ожидал услышать на работе разговоры о пропаже, случившейся несколько дней назад. Но всё было подозрительно тихо.
Горничная прикатила тележку с номерным бельем, уборщица кухни –  тележку униформы, кухонных полотенец, столовое белье; накануне в ресторане гуляли банкет, и в скатертях после него можно обнаружить, что угодно, вплоть  до вилок и осколков тарелок. Однажды среди белых скатертей после прошедшей свадьбы сортировщик пропустил красную салфетку, и вся партия белья приобрела розовый оттенок. Белье пришлось перестирывать с отбеливателем, сортировщика оштрафовали, и, хотя я и сам – сортировщик, считаю, поделом: не зевай, не отвлекайся, твоя ответственность ничуть не меньше, чем ответственность хирурга во время операции. 
Напряженная  работа захватила меня целиком, я даже забыл на время о часах.  По понедельникам часто случаются неординарные случаи. Вот и сегодня без такого не обошлось: вытащив из узла очередную простыню, я насторожился, почувствовав резкий неприятный запах. Так и есть: рвотные массы! Белье с твердыми остатками считается потенциально опасным, и на обработку его существует четкая инструкция, согласно которой я натянул резиновые перчатки и потащил запачканную простынку к раковине, включил воду. Мощная струя ударила о дно оцинкованной раковины и выплеснулась наружу. Я наклонился за красным растворимым мешком – именно в него нужно немедля упаковать спешно застиранное, но возможно инфекционное белье – и по случайности замочил рукава своей рубахи (вода перелилась за края плотных перчаток). Забыв об опасности заражения и о любой другой опасности, я стащил перчатки и закатал рукав. Часы блеснули королевской короной, кубком  победителя, я не мог оторвать от них взгляд.

 Вдруг я засек еще один взгляд, прикованный к часам – взгляд горничной, ворвавшейся в моечную, и застывшую в дверях, и по этому взгляду, по ее глазам я понял: просчитала, прочухала, сопоставила!
О, как я ошибался! Были,  были слухи о пропаже, как не быть, нельзя оставить в номере незамеченным целое состояние,  символ принадлежности к сильным мира сего. О, высшие силы, если вы есть, зачем я был так неосторожен! Я шагнул к горничной, я протянул руку – голую руку без часов – я схватил горничную за горло. На шее ее пульсировала в вене кровь, ее белая шея  беззащитно открылась моей руке.  Горничная впилась глазами мне в зрачки. Я знал точно: она видела, она разболтает, часы отнимут – и только это держало меня, не давая скатиться в безумство, заорать, затопать ногами. Стоит дать волю отчаянию,  набежит куча народу, и часы у них я не отобью.

Одновременно я впился губами в мягкие губы девушки и о, странность! Они шевельнулись, мне отвечая. Неожиданно возникло, всё разрастаясь и крепчая, острое желание и не успел я ни осознать его до конца, ни удивиться ему, судорога прошла по мне и горячая волна удовольствия хлынула в каждую клетку моего тела.
Пальцы невольно разжались, и от губ горничной я оторвался, но тут она прижалась ко мне и ее руки заскользили по мне. И снова мое сознание стало затуманиваться,  снова меня поволокло, словно щепку прибоем, я засуетился, заспешил, часы вжикнули, за что-то зацепившись, будто бы удерживая меня и предостерегая.
– Скажешь кому – убью, – я постарался скроить свирепую мину, не знаю, насколько у меня получилось. Горничная прохрипела:
– Шизик. Что скажу?
– И не видела ничего?
– Простыню обгаженную? Что я видела?
На ее лице появилась ухмылка, которую я не мог объяснить: я не психолог и не физиономист ни на крошечку.
Только сейчас я заметил, что вода так и хлестала из открытого крана, забрызгивая всё вокруг. Я завернул кран, отжал простыню и, наконец,  упаковал ее в красный мешок. Этот мешок – сигнал прачке, что белье в нем особо грязное, опасное, но он растворится при замачивании без следа.

Я прошел в душевую и, раздевшись, постоял под горячими струями, потом вытянул из шкафа первые попавшиеся ничейные трусы и футболку. Нательное белье, которое гости иногда забывают, по клиентскому этикету полагается возвращать чистым, поэтому оно проходит все обычные этапы обработки – стирку, сушку, глажение – и складируется в особый шкафчик аккуратной стопкой. Но белье гости требуют к возврату крайне редко, и через три месяца невостребованное переводится в разряд ничейного, впоследствии потихоньку разбредаясь по работникам. Никакой брезгливости нет места, выстиранное в нашем прачечном комплексе белье чище нового.
Часы, как и в первый день, пришлось положить в карман.
В конце смены я дождался горничную у выхода и, подхватив под локоток, шепнул на ухо:
– Поедем ко мне.
Я не забыл о своем непреложном правиле не пускать в свой дом чужих, но желание снова ощутить утренние переживания перевесило.
Правда, поздно вечером, в середине трапезы с шампанским, которое горничная вынудила меня купить по дороге, сожаление об опрометчивом предложении кольнуло меня после того, как она, спросив «А где у тебя ванная?» и скептически выслушав мой ответ, что помыться можно и в гостинице, где для нас есть специальная душевая, оттопырив губу, несколько презрительно огляделась. Да, мой дом, оставшийся мне после матери, не блещет, но скоро, очень скоро всё изменится, у меня будет всё. Часы – вот мой золотой ключик, моя волшебная палочка! Часы привлекут и достаток, и роскошь, ведь не зря женщину часы уже привели в мой дом. Пусть, эта не та, о которой я мечтал, но где одна, там и другая. Я нимало не сомневался, что администратор с ресепшена с темными и шелковистыми даже на вид волосами, которая всегда улыбается мне при встрече, вскоре переступит порог моего дома по воле судьбы, обретшей форму золотых часов.
Я рассиропился, я размяк, я снова и снова таял от счастья в объятиях горничной, и часы придавали мне сил. Единственное, что несколько напрягало меня – странный, словно затвердевший и заключенный в черную круглую раму негустой туман, неотрывно следовавший за мною.

Но вот я обессилел, насытившись и удовлетворившись, и сон обволакивал меня, спустившись на серебристом парашютике.
– А давай продадим? Пополам поделим, и я никому не скажу, – прошептала горничная мне в ухо.
Я мигом проснулся:
– Что продадим?
– Да часы. Ты ж прикарманил. Продадим, поровну поделим. Или хочешь, свадьбу на них сыграем, ремонт в твоей халупе сделаем…Вообще, можем сами гостиницу открыть, они ж знаешь, сколько стоят, часы-то, ого-го-го! Я узнавала…
Она не договорила, потому что я, вскочив, взревел:
– Во-о-о-н! Вон пошла! Мои! Мои часы! И никто! Ни одна зараза! …
Я вопил и бесновался, а горничная, не торопясь, одевалась, и ухмылялась своею мерзкой ухмылкой.

***
Улиф включил лампу, синий купол над столом эксперимента тускло засветился, лампа отбрасывала золотыми точками отражения на его круглые бока.
На поле эксперимента занималось утро, подопытные копошились по своим делам: садились в автобусы  и трамваи, втискивались в вагоны метро, растекаясь ручейками, входили в двери и ворота, прикладывали пропуска, салютовали вахтерам. Улиф наблюдал. Все подопытные были для него на одно лицо. Ничем не различаясь между собой внешне, они и вели себя скучно и однообразно. Пожалуй, лишь десяток особей выделялись для Улифа в этой серой массе, и наиболее приметен был один из них, которого Улиф звал Аккуратист, в силу его упорядоченной, раз и навсегда выверенной жизни: один и тот же промежуток сна, одно и то же время для работы; однообразная аккуратная старательность, равнодушное спокойствие.
Пошарив глазами по полкам со всяческими предметами для эксперимента, Улиф выбрал блескучий желтый кругляшок и вбросил его в корзину с бельем, которое сортировал Аккуратист.

Тот мигом подхватил его, спрятал, потащил в свою норку.
В этот день Улиф вписал много сведений об Аккуратисте в журнал наблюдений: Аккуратист оживился, завел романтические отношения с одной из женских особей, правда, начав их с достаточно жестких ухаживаний. С кругляшком он больше никогда не расставался. После одной из многочисленных случек Аккуратист неожиданно впал в агрессию, судорожно метался по своей норке, прижимая к себе золотой кругляшок. Улифу пришлось достать лупу в черном окуляре и, склонившись над Аккуратистом, внимательно следить за его реакциями, чтобы достоверно описать их в журнале наблюдений.

Немного поразмыслив, Улиф осторожно изъял у Аккуратиста золотой блескучий кругляшок, а самого переместил на самый край поля эксперимента, где Аккуратист мигом успокоился, через некоторое время вновь ведя прежнюю упорядоченную и размеренную жизнь, а Улиф опять заскучал. И иногда мерещился Улифу повисший над его головой неподвижный слюдяной осколок в черной круглой раме.
***

Я спешил на работу. Впрочем, как «спешил»? Я сел в автобус, пришедший точно по расписанию. Я никогда не задумывался, почему я живу именно в этом поселке, а не сниму квартиру или комнату поблизости от своей работы – я так привык, мне так удобно. Каждый день я приезжал на работу, чтобы сделать этот мир чище.