Кабинет

– Виктор Степанович, принимайте! – суетливая помощница Ирина протяжно крикнула, распахнув плохо обтёсанную деревянную дверь в кабинет ветеринарного лекаря, единственного, пожалуй, на всю губернию.
– Кого ж ты мне тащишь? – седой ветеринар был вовлечен в изучение занятного труда молодого учёного, недавно выпустившегося из Императорской Петербургской медико-хирургической академии.
– Да, знает брат, о чем пишет! – смакуя страницы, словно грибной пирог, с глубоким удовлетворением отметил Виктор Степанович, по-отечески глядя на звонкую Рюшечку, какой обычно бывала Ирина в дни перед Пасхой.
Готовясь к воодушевлявшему её празднику, она всегда была веселее, наряднее, чем обычно, и вызывала этим у Виктора Степановича особое умиление и мысли, навеянные давно ушедшей молодостью, о том, как всё ж таки недолог век молодых душевных порывов.
– Кого ж, кого ж! Виктор Степанович, ну не оставить же мне её было у кузни? Подохла бы, как пить дать… – Ирина бережно опустила на пол ветеринарного кабинета обёрнутую в грубую ткань собаку, – Эка её… Будто кто ей молотом лапы все перебил… Живодер бездушный! Это ж с ненавистью какой надо было!..
Девушке-сироте, впрочем, из хорошего рода, оставленной в тринадцать лет на попечение и постижение наук в доме уважаемого ветеринара, было жаль каждого животного, попадавшего на стол к Виктору Степановичу. Но вот собак Ирина, сколько помнила себя, жалела как-то особенно. В глазах этих собачьих ей слишком часто виделись глаза человеческие – в них и мудрость невысказанная, и зрелая, вязкая взрослая печаль, и по-детски наивная радость. И эта удивительная, присущая редкому человеку на свете, преданность, будто навеки запечатанная в безмолвии любой, даже самой забитой, дворняги.
– Да, псина, досталось тебе, – Виктор Степанович надел очки и начал внимательный осмотр. – Ходить тебе теперь или нет, тут думать надо… – вздохнул ветеринар, которому словно в унисон жалобно подвывало животное, но так тонко, тихонечко, будто с перебитыми лапами ей и голос её собачий отняли.
– С такой картиной уж и не знаю… Может, и не выходить её будет…
- Ох и тяжкая же ты, судьба собачья! Уж кому, скажи, друг, под злую да шальную руку попался? – теребя уши безродной псины, вслух размышлял Виктор Степанович.
Многих он вылечил за время своей работы в губернии. Но практика его в последнее время интересовала всё меньше, в последние дни всё больше был он занят написанием собственного научного исследования, следуя наитию, что пригодятся заметки его тем, кто после него в этот кабинет придёт.
И Иришка его, Рюшечка милая, вот-вот доженихается да и в мужнин дом уйдет. А там, того и гляди, последние годы его махом, верстовыми столбами в зиму пролетят… Что ж останется после него? Низшая медицинская степень сродни баловству, в этом суть разве. Да только не что останется, а кто. Животные, пожалуй. Да хоть те, которых он вылечил. Ну и псина эта, раз уж попалась она к нему, не дать пропасть же…
Виктор Степанович поднял глаза от собаки и оглядел кабинет: два широких окна, светлые занавески (Рюшечка не унималась! Все говорила, так на душе светлее, ежели окрест уют создавать), широкий стол для обследований, шкаф со склянками и прочей нужной утварью, полки книжные с тяжелыми любимыми томами, стол да стул – вот и всё скромное убранство. Впрочем, нет. Были еще картины, таблицы, схемы, чертежи – стены кабинета никогда не скучали.
«Так… Четыре стены, два окна и одна дверь – она-то и вход, и выход. А там, за кабинетом – маленький городок с несколькими церквами, а за ним – ещё один такой же, а потом деревни-деревни среди густых лесов, тёмных болотистых чащоб, раздольных широких полей, и великое их множество! Тут уж и вся губерния. Ты собери их все – вот и страна крепкая сложится! Будто краткая сценография жизни – что собачьей, что человеческой: из многих малых крупиц складывается всегда единое, целое, великое. Отечество. Да только жить-то всегда в малом приходится. Вот как и сейчас – среди стен этого светлого кабинета, среди в целом малозначимых вещей, но рука об руку с важными, прямыми, честными мыслями – о том, что каждого, кто сюда, в кабинет этот попадёт, непременно спасать надо.
– Виктор Степанович! – прервал голос Рюшечки сосредоточенный внутренний монолог лекаря, – Глядите! Так она ж сучка, да и при том щениться собралась, что ль… – девушка перевернула собаку на правый бок.
– В хороший дом пришла, что сказать. Повезло ей. Теперь уж и кличку думать надо. Надолго она у нас, – закатывая рукава халата, уверенно сказал Виктор Степанович.
За весенними паводками, пасхальными радостями, летним зноем, как и следовало по обычаю жизни, пришла осень. Разноцветное одеяние города в опадающую, но прекрасную листву, заглядывало в окна сквозь светлые занавески уютного ветеринарного кабинета.
– Фора! Форочка! – на улице было слышно, как чей-то низкий, богатый, словно финифть, голос перемежается с собачьим лаем, – Ну даешь, веселуха! Морда ты моя нежная! – никогда еще горожане не видывали обычно сдержанного, всегда внутренне собранного и немногословного лекаря, вдовца Виктора Степановича, вот уже много лет удалившегося от света в своих научных изысканиях, таким радостным.
Псина та, которую с легкого, но вдумчивого характера Рюшечки, назвали Фортуной, за удобством произношения ставшая для всех Форочкой, окруженная заботой и лаской, уже через два месяца смогла выйти сама из кабинета ветеринара на улицу. Щенят раздали знакомым – собака оказалась доброго нрава, красивая, будто и не бродяжничала вовсе. Шерсть её, чёрная, как печная копоть, на солнце переливалась оттенками вороньего крыла, а глаза умные будто и без слов говорить научились с Виктором Степановичем.
А к свадьбе своей из любви и благодарности заказала Рюшечка портрет большой в кабинет: сидит Виктор Степанович на стуле перед окном с пейзажем желто-красной листвы, а у ног его – славная Фортуна – преданная, верная, как и сам он, лекарь – делу своему.