366 снов на Благуше. Часть 15

Часть 15
И ни облачка в небесной сини:
Божий мир сошел на землю ныне…
(Фридрих Боденштедт)

Сон 114
«Кушать подано!» - торжественно провозгласила Агафьюшка, входя ведичаво, словно пава, в библиотеку.
Ее звучный голос мгновенно вывел из оцепенения седовласого краеведа и молодого гувернера-француза, уже давно сидевших молча и неподвижно. Первый был утомлен долгой речью и скорбными воспоминаниями, второй – потрясен услышанным. Вот, значит, какая судьба уготована была убийце Кестутиса…
Поздний завтрак, ждавшийся их в просторной столовой, оформленной в древнерусском стиле,  был великолепен. Густые, жирные, желтоватые сливки чуть разбавлял крепчайший кофе. Ватрушки, шанежки, запеканки, а еще пироги с капустой, морковью, кашей, лесной ягодой, рубленым мясом с поджаренным золотистым луком, белорыбицей да семгою, а еще знатная кулебяка с пылу с жару  - все это, как по мановению волшебной палочки, появилось на обширном дубовом столе, изъеденном жуком-древоточцем, что свидетельствовало о его древности и художественной ценности. Со сказочной сей трапезой не могли соперничать разносолы Софи в П., когда он был ее женихом и она старалась вовсю, опасаясь, как бы он не отказался от нее и не выгнал с матерью из усадьбы на все четыре стороны. Старалась-то она старалась, но куда ей было до Агафьюшки!
Так размышлял Эмиль, созерцая полные, сильные, белоснежные руки Агафьюшки, ее русую, доходящую до колен косу, толщиной с мужскую руку, ее лилейную шею, розовые ланиты, соболиные брови, ярко-синие глаза, маленький рот и полные румяные губы. Некогда он подобным образом созерцал Софи, подававшую ему цепелины, однако классическая, несколько холодная красота бывшей невесты, не вязавшаяся с ее каждодневными занятиями, вызывала у него лишь эстетические чувства. Иное дело – Агафьюшка. Когда он украдкой взглядывал на нее, сердце его начинало приятно биться и по телу разливалось чуть заметное тепло.
Неспешно, стараясь растянуть удовольствие, вкушал Эмиль кулебяку, и вдруг среди жирной сочной начинки  обнаружил свернутую в трубочку записку. Аккуратно вынув ее вилкой, он сунул сие таинственное послание в карман камзола.
Придя домой, Эмиль сразу вспомнил о записке. Почувствовав уже знакомое приятное сердцебиение и чуть заметное тепло в озябшем от вечерней прохлады теле, Эмиль аккуратно развернул ее и прочитал написанное каллиграфическим почерком послание: «На чужой каравай рот не разевай». Все слова в изящном этом афоризме были ему знакомы, кроме глагола. «Надо бы справиться в словаре Даля», - подумал он, однако идти в столь поздний час в библиотеку, находившуюся в другом конце дома, утомленному Эмилю не очень хотелось, тем более, что он сам довольно быстро догадался о значении сего слова. «Разевай, - решил он, - происходит от слова зевать. Значит, завидев чужой каравай, не зевай, то есть не спи, а ешь его скорее, покуда не отняли».
«Для того, чтобы изучать иностранный язык, - продолжил свои размышления Эмиль, уютно свернувшись калачиком под пуховой периной, - совсем не нужны словари. Он постигается посредством живого общения, интуиции и знания  символических смыслов, посредством коих вскрывается культурный код великого народа…» В углу, у самой кровати Эмиля, вновь началась веселая возня и возбужденное попискивание. «В отдельных ситуациях, - засыпая, размышлял Эмиль, - некультурный кот предпочтительнее культурного кода…»

Сон 115
Через неделю, в воскресенье, Эмиль получил приглашение вновь разделить скромный завтрак с почтенным краеведом. Однако на этот раз за столом прислуживала  не Агафьюшка, а ее супруг – ливрейный лакей Степушка. Он был исключительно чистоплотен, гладко выбрит, прекрасно знал свое дело, но, несмотря на внешний лоск цивилизации, вид имел весьма устрашающий. Лысая голова его, на которой отсутствовали уши, была изборождена рваными шрамами, ноздри сломанного носа вырваны, а на лбу и щеках выжжены буквы: ВОР.
«Стёпушка – мой управляющий, секретарь и камердинер, исполняющий во время визитов особо почетных гостей обязанности ливрейного лакея», - представил его Митрофан Гедиминович.
Стёпушка добродушно осклабился беззубым ртом и промычал что-то.
«Вы, верно, удивлены, милостивый государь, несколько необычным обликом моего управляющего, - продолжал Митрофан Гедиминович. – Дело в том, что в юности он  по легкомислию оказался в войске Пугачева и жестоко поплатился за это. Дед мой выкупил его из острога, и с тех пор он верой и правдой служит нашему семейству, отличаясь примерной честностью, сметливостью и каллиграфическим почерком. Я выдал за него Агафьюшку, ибо нашел ее вполне достойной подобного супруга, украшенного многочисленными талантами и добродетелями и к тому же умудренного суровым жизненным опытом. Во всяком случае их будущие дети, созерцая облик почтенного своего родителя, уже не решатся восставать против законной власти и будут верноподданными и скромными гражданами любезного нашего Отечества. Кстати, вот один из образцов Стёпушкиного искусства каллиграфии».
С этими словами Митрофан Гедиминович подал Эмилю какой-то счет. Эмиль взглянул на документ и невольно вздрогнул: почерк был точно такой же, как в записке, обнаруженной им в начинке кулебяки.

Сон 116
«Кстати, - промолвил Митрофан Гедиминович, - не один я ценю добрый нрав и безупречное поведение Степушки. Он был одним из тех, кого выбрал отец Фотий для того, чтобы раскопать могилу вампира, коим, как вы помните, оказался покойный супруг нашей Феклуши, Филипп Велимирский». – «А кого еще выбрал отец Фотий для этого деликатного дела?» - поинтересовался Эмиль.
Митрофан Гедиминович вздохнул. «Иных уж нет, а те далече, - промолвил он. - Однако расскажу все по порядку и поведаю немного иную версию изложенных мною событий.
     Звали добрых молодцев, которые были в тот вечер с отцом Фотием и Степушкой  на кладбище, Кондрат Коловрат да Илья Муромцев. Отправились они вчетвером, а вернулись втроем, без Ильи: исполнив порученное дело, он, по словам отца Фотия, пошел богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь. Между тем на следующий день слег Кондрат Коловрат. Все вначале думали, что перепил он, празднуя победу над вампиром, но ему становилось все хуже и хуже, но к себе он никого близко не подпускал. Перепуганные домочадцы позвали отца Фотия, завидев которого, Кондрат сорвал с себя рубаху, и тут все увидели на его теле многочисленные раны. «Только мы с Ильей гроб открыли, - сказал Кондрат, - как Филипп Семеныч как выскочит из него и   наутек! Отец Фотий со Степаном сразу отошли в сторону, а мы с Ильей пытались его удержать, да куда там! Искусав меня, упырь побежал прочь, а Илья за ним, и вскоре обоих и след простыл. Обождав немного, отец Фотий со Степаном гроб пустой закрыли и могилу закопали». С этими словами Кондрат испустил дух.
Отец Фотий не обиделся на умершего, возведшего на него столь  ужасную и нелепую клевету. Перекрестив покойника и прочитав молитву, он заявил, что Кондрата покусала бешеная собака и оттого-де он впал в беспамятство и отдал Богу душу.
Доктор, вызванный по инициативе отца Фотия, подтвердил на теле усопшего следы собачьих зубов. Я просил Степушку написать хотя бы только для меня, как все было на самом деле, но он лишь мычит и улыбается, и я его понимаю, зная о его суровом жизненном опыте».
«Однако, - промолвил Эмиль, - эту историю можно проверить, вторично раскопав могилу и вскрыв гроб». – «Бог с вами, - испуганно воскликнул Митрофан Гедминович, - кто же теперь на это решится?! Но даже если… Ну, да что там! Пойдемте-ка лучше ужинать».

Сон 117
Май выдался по-летнему теплым и погожим, и Митрофан Гедиминович с Эмилем стали совершать длительные прогулки по окрестностям Б., и маститый краевед рассказывал любознательному французу о героической истории здешних мест. Впрочем, материальных следов достославных событий, о которых вещал Митрофан Гедиминович, не осталось. По дороге путешественникам попадались лишь руины, однако они, по словам Митрофана Гедиминовича, относились к более поздним эпохам и свидетельствовали не о набегах кровожадных западных соседей и визитах старших братьев с дружественного Востока, а совсем об ином… «О всепожирающем времени?» - произнес Эмиль. – «Какое там!» - махнул рукой Митрофан Гедиминович и, обратив взор свой туда, где земля исчезала под блекло-серым куполом неба, надолго задумался.
«Однако, юный мой друг, - прервав молчание, промолвил Митрофан Гедиминович, - не все ли равно, кем, когда и почему разрушены были здания, фрагменты коих мы созерцаем ныне, и с какими достопамятными событиями и прославленными деятелями связана их история. Эстетическая и философская ценность руины определяется не этим. Руина – самодостаточное явление культуры, и ее значение – не в прошлом ее бытии в качестве здания. Руина, по словам одного немецкого философа, является творением не столько людей, сколько природы, и своим обликом  демонстрирует победу стихийных сил над созидательной осмысленной деятельностью человека. Таким образом, руина - это новая реальность, ценность которой определяется отнюдь не только тем, насколько она похожа на утраченное произведение и может служить материалом для его воссоздания. Руина означает, что силы природы начинают господствовать над созданием рук человеческих. Разрушение предстает перед нами как месть природы за насилие, которое дух совершил над ней, формируя ее по своему образу. Но человек с готовностью и покорностью смиряется со своим поражением. Его тягу к руинам можно считать проявлением инстинктивного стремления  быть побежденным темными силами природы. В этом - одна из причин очарования руины, которое, по словам моего немецкого коллеги, заключается в том, что в ней произведение человека воспринимается как продукт природы.   Природа превратила произведение искусства в материал для своего формирования, подобно тому как раньше  искусство использовало природу в качестве своего материала.
Напомню, что культу руин в Европе более двух тысяч лет. В чем его причина, что заставляет людей без конца созерцать победу всемогущего Времени над творениями рук человеческих, что побуждает их, признавая эту победу, предпринимать неимоверные усилия для сохранения обреченного гибели?  Какие темные стороны человеческой души породили эту странную культуру,  культуру руин, универсального символа разрушения и смерти?  И действительно, допустимо, по-видимому, говорить  не только о культе руин в Европе, но и в какой-то степени о европейской культуре как культуре руин, ибо, изучая ее историю, мы оказываемся в буквальном смысле окруженными ими, и нет возможности выбраться из их лабиринта. Они предстают перед нами то как грозные громады, то как прячущиеся среди зелени декорации, то как прихотливые архитектурные фантазии, но за ними всегда стоит одно - Смерть.
Будучи опытным путешественником вы, мсье де Томон, вероятно, не раз задавались вопросом, где находятся самые красивые руины. Не торопитесь с ответом, перечисляя всемирно известные римские памятники. Самые красивые руины в мире находятся только здесь, ибо только у нас сохранились в первозданном своем виде классические руины, воспетые поэтами и запечатленные великими художниками. У вас, в Европе, руины музеефицированы, облагорожены, очищены, законсервированы и, главное, разлучены с природой, изначально неразрывно связанной с ними и без которой исчезает ее главный философский смысл. У нас же единство руин и  природы еще существует, хотя отдельные так называемые ревнители, а на самом деле разрушители древностей пытаются освободить руины от деревьев и кустов. Только здесь, созерцая руины, вы  можете наблюдать различные степени поглощения их природой или, иными словами, различные этапы борьбы дерзновенного, но хрупкого созидающего человеческого духа с всепобеждающей силой матери-земли. Только здесь увидите вы не только самые красивые, но настоящие руины, о которых писал мой немецкий коллега. Да, наши руины не столь долговечны, как руины античные, им не простоять века, однако руина и не должна быть вечной. Красота и вечность, красота и прочность – понятия несовместимые. Стрела красоты сильнее всего ранит душу тогда, когда эта красота ускользающая и обреченная небытию».



Сон 118
«Простите, милостивый государь, что утомляю вас пространной лекцией, -  смущенно произнес Митрофан Гедиминович. - Видите ли, тема моей магистерской диссертации, защищенной на историко-филологическом факультете Московского университета, посвящена была философии руин. Текст ее я помню почти наизусть и все собираюсь заново воспроизвести ее на бумаге, однако краеведческие изыскания занимают все мое время и не дают возможности углубиться в абстрактные умствования, коим я был привержен во дни своей юности, когда мечтал стать профессором философии Виленского университета, на родине моих далеких предков». - «Но разве текст вашей диссертации не сохранился?» - спросил Эмиль. Митрофан Гедиминович вздохнул. «Надеюсь, что сохранился, однако у меня его, увы, нет. Видите ли, через несколько месяцев после защиты моей диссертации, получившей, скажу без ложной скромности, широкую известность среди московских руиноведов, со мной познакомился некий господин, представившийся доктором медицины Робертом фон Лёве. Без труда заверив меня в наличии у него обширных связей среди виленских руинологов, он обещал передать мой труд издателю, который прославит на весь мир российские руины и, разумеется, обессмертит мое имя. «Однако какое отношение имеет доктор медицины к руиноведению?» - вопросил Эмиль. – «О, самое прямое, - ответствовал Митрофан Гедиминович. – Роберт фон Лёве  дал своему увлечению весьма убедительное объяснение. «Человеческое тело, - говорил он, когда мы после заседания Московского археологического общества собрались за скромной трапезой и умеренным питием  в подвале  палат Аверкия Кириллова, - подобно прекрасной и величественной руине, постоянно меняющейся и все более сливающейся с природой, которая в конечном итоге поглощает ее, знаменуя свое торжество над горделивыми устремлениями разума. Истинная ценность руины – не в том, чем она была и уж тем более не в том, чем она будет. Ценность ее определяется только настоящим, только нынешним ее состоянием, и задача подлинного ревнителя древностей состоит не в том, чтобы, уничтожив руину, превратить ее в то, чем она, возможно, была в прошлом, а в замедлении ее разрушения. Так и хороший медик. Он может увидеть красоту в самом немощном и больном теле, он понимает значение и необходимость каждого периода его жизни, каждого его изменения, и не будет пытаться вернуть ему молодость и уж тем более своим изощренным искусством придать ему новый облик. Нет, истинный медик обратит свои усилия на то, чтобы замедлить разрушение организма».
Рассуждения Роберта фон Лёве покорили меня, и я без колебаний отдал ему плод своего многолетнего труда. С тех пор минуло тридцать лет, однако ни диссертации, ни Роберта фон Лёве я больше не видел. Правда, лет десять тому назад, будучи на заседании Московского археологического общества, я, во время нашей традиционной встречи в подвале палат Аверкия Кириллова, услышал имя  доктора Лёве, который был упомянут как один из лучших акушеров Москвы. Однако я постеснялся спросить, зовут ли его Робертом и увлекался ли он тридцать лет назад руиноведением. Тем более я не искал встречи с упомянутым доктором, ибо, как вам известно, супруга моя умерла, а второй раз вступать в бракя не намерен» - так заключил  Митрофан Гедиминович свой рассказ.

Сон 119
В последнее воскресенье мая, на закате, Митрофан Гедиминович имел обыкновение отправляться за город – послушать соловьев. Он слыл большим знатоком птиц и не только узнавал любую по голосу, но мог различить и назвать любую руладу.  Как известно, птицы учатся пению у других особей своей породы, а порой и у других видов. Таким образом, чем старше птица, тем сложнее ее песни.  Так вот, Митрофан Гедиминович по пению могь распознать возраст птицы и определить, у кого она училась.
Эмиль давно мечтал отправиться на экскурсию с таким специалистом, и вот наконец случай представился.
Соловьиный концерт должен был состояться в большом заросшем  овраге, служившем одновременно городской свалкой, отхожим местом и местом романтических свиданий. А еще он предназначался для сокрытия преступлений. Ежегодно вешние воды  вымывали из жирного чернозема фрагменты человеческих скелетов, которые,  как и мусор, никогда не убирали, а терпеливо ждали, когда  буйная, почти тропическая растительность, апоглотит все и вся.
В тот год весна выдалась, хоть и поздняя, но дружная, и уже в мае  овраг представлял собой весьма живописное зрелище, романтический облик которого  не осквернялся ничем. Пряное сладкое благоухание сирени   заглушало миазмы свалки, а птичий концерт – похотливое хихиканье и непристойную брань влюбленных, которая отнюдь не была выражением злобы, а лишь несколько необычным для иноземца способом общения, весьма мирным и благодушным в сей упоительный час.
«Как дивно поют соловьи», - произнес шепотом  Эмиль. – «Здесь только один соловей, - возразил господин Пучежский. – Он опевает свою территорию, а она для такой крошечной птички немалая: сто метров в диаметре». – «Опевает?» - не понял Эмиль. – «Именно так. Подобным образом соловей дает понять, что он здесь хозяин, и привлекает подругу». – «А если появится соперник? Бывают ли дуэли между соловьями?» - «О нет, скорее музыкальный конкурс. Соловьи садятся друг против друга и поют. Самка (то есть, простите, дама) выбирает победителя, а побежденный безропотно смиряется со своей участью. Однако помолчим. Давайте лучше послушаем соловьев».
На обратном пути господин Пучежский продолжил свой рассказ. Знаете ли вы, милостивый государь, почему именно соловей так прекрасно поет? Да потому, что поет он не только горлом. Крошечное его тельце – это  совершеннейший в мире музыкальный инструмент, в котором прекрасно резонируют звуки. Таким образом, можно действительно сказать, что соловей поет всем существом своим.
 
Сон 120
Со временем Эмиль сблизился с Митрофаном Гедиминовичем и стал частым гостем в его доме. Ему нравилось, погрузившись в сонное оцепенение, сидеть в покойном кресле, в темном, теплом и душном, пахнущем пылью веков кабинете Митрофана Гедиминовича и внимать монотонному журчанию его речи.
Митрофан Гедиминович был большой домосед. Дни и ночи напролет просиживал маститый краевед в своем кабинете, изучая древние рукописи. Свое жилище он покидал лишь для того, чтобы поработать в монастырской библиотеке или пообщаться со стариками, расспрашивая их о житье-бытье в незапамятные времена. Митрофан Гедиминович хорошо платил за такие беседы, а потому ему охотно рассказывали разные байки, щедро приправляя фантазией давно забытые сплетни. Если старики были настолько немощны, что не могли внятно говорить, на помощь приходили дети и внуки, бойко и складно повествуя о делах давно минувших дней.
Все это Митрофан Гедиминович старательно  записывал, снабжая подробнейшими комментариями на основании архивных документов, в толстые тетради, которые складывал в ларь из-под муки, надеясь когда-нибудь, собрав достаточно солидную источниковую базу, написать многотомную историю своего родного города.
Неторопливое течение этой спокойной жизни нарушалось раз в четыре года, когда Митрофан Гедиминович уезжал на съезды Московского археологического общества. Возвращался он оттуда усталый, но довольный, полный  новых впечатлений, надежд и планов, с очередным томом «Трудов» съезда, где неизменно печатались его статьи, отличавшиеся  витиеватым, несколько архаическим слогом, скрупулезностью и тщательностью исследования, обширной источниковой базой и смелостью умозаключений.
В этот раз он вернулся из Москвы особенно возбужденный. Когда Эмиль навестил его, он буквально сиял от счастья.
«Друг мой! – воскликнул он. – Вы не поверите: я знаю, где живет теперь наша Феклуша! В Согиницах!»

Сон 121
На  заседании Московского археологического общества один известный краевед из Олонецкой губернии зачитал пространный доклад о селе Согиницы, изложив его историю с доисторических времен и особенно подробно остановившись на архитектурных особенностях деревянной церкви, построенной еще в семнадцатом веке. Он закончил свой рассказ словами о том, что история села, хоть и изучена им со всей тщательностью, исследована не до конца, ибо у одной из местных жительниц, юродивой Феклуши, в ларе из-под муки хранится летопись села и множество старинных документов. Каким образом ларь с бесценным архивом оказался у Феклуши и когда сама Феклуша появилась в здешних местах, никто не ведает. Даже древние старики в один голос утверждают, что помнят Феклушу с детства и с тех пор она ничуть не изменилась. О наличии у Феклуши ларя с летописью села упомянутому краеведу сообщил местный священник. Увы, никому не удалось  уговорить упрямую старуху отдать ларь или хотя бы позволить ознакомиться с его содержимым…
«Ах, будь я моложе, я бы тотчас  отправился в Согиницы и наверняка смог расположить к себе Феклушу, но, увы, силы  у меня уже  не те для такого далекого и утомительного путешествия», - заключил свой рассказ Митрофан Гедиминович, пристально посмотрев на Эмиля. «Я был бы счастлив совершить это путешествие и разгадать тайну ларя, - с неожиданной для самого себя горячностью проговорил Эмиль. – Вот только обязанности гувренера…» . Митрофан Гедиминович просиял. «Я все улажу, - сказал он. – Господин Балахнин найдет вам замену и с радостью отпустит вас» - сказал он.
На следующий день Эмиль уже был в пути.

Сон 122
Эмиль прибыл в Согиницы ясным июньским вечером. Последние лучи заходящего солнца озаряли янтарным светом деревянную церковь на берегу прозрачной бегущей по камням реки. «Вот оно, счастье, - подумал Эмиль. – Ради этой минуты стоило перенести тяготы далекого пути и вообще жить здесь». И его охватило знакомоме уже чувство, что душа его, переполненная суетой, желаниями и бессвязными воспоминаниями, не может и никогда не сможет вместить и ощутить, как должно, эту неизреченную красоту, и он отвел глаза и пошел по деревенской улице. Впереди стояло огромное дерево цветущей калины, а рядом покосившаяся  крошечная избушка с забитыми окнами и полуоткрытой дверью, тихо поскрипывающей на ветру. Мимо шла баба с коромыслом. На вопрос, чей этот дом, она отвечала, что жила здесь юродивая Феклуша, не бравшая в рот ничего, кроме калины с этого дерева, и что в прошлом году она померла. Баба направилась своей дорогой и вскоре  скрылась из вида. На деревенской улице не видно и не слышно  никого. Ни голосов, ни  лая собак. Только пение невидимых ласточек в небесной сини. Нагнувшись, Эмиль вошел в маленькую темную избушку. Луч солнца, пробивавшийся сквозь щель, освещал потемневшую, почти черную икону. Только глаза Богородицы светились во мраке и как будто безучастно наблюдали за ним. На половинке разбитого блюдца лежало несколько сушеных ягод калины. Попробовав одну из них, Эмиль ощутил нестерпимую горечь, которая тем не менее была чем-то приятна. В углу стоял ларь, источенный жуком-древоточцем. Эмиль открыл его и понял, что давно опоздал. Крыша над ларем текла и в него просочилась вода, так что все его содержимое превратилось во влажное дурно пахнущее месиво из клочков размокшей бумаги и мышиного помета. Однако, не чувствуя отвращения, Эмиль долго рылся в этом погибшем архиве, пытаясь найти хоть что-нибудь. Наконец, он нащупал какой-то конверт, чудом оставшийся сухим и невредимым. Эмиль вышел с ним на улицу, сел на сломанную ступеньку и несколько раз прочитал адрес.


Сон 123
На письме был написан адрес господина Балахнина, но предназначалось оно ему, Эмилю. Он осторожно вскрыл конверт. В нем он нашел французский паспорт на имя Эмиля де Томона, бессрочный вид на жительство в Венецианской республике, пачку ассигнаций и письмо.
«Дорогой Эмиль, простите за столь фамильярное обращение, ибо я давно утратила право называть Вас так. Я не дождалась Вас, я вышла замуж за другого, которого полюбила задолго до нашей встречи. Счастье мое, едва вспыхнув, сразу погасло, и мой нынешний удел – печаль и одиночество. Я живу в Венеции и если когда-нибудь Вы окажетесь в этом городе, не сочтите за труд посетить безутешную вдову и сироту. Я буду счастлива увидеть Вас и разделить с Вами дорогие  сердцу воспоминания. Простите меня. Ваша Софи»
В письме была приписка: «Любезный мсье де Томон, присоединяюсь к приглашению моей внучки. В конверте Вы найдете все необходимое для путешествия. Искренне Ваш Мейер Люксембург».
Эмиль поднял глаза от письма. Тут только он почувствовал, как устал и проголодался. Темные точки плавали перед глазами, и вдруг одна из них стала увеличиваться и превратилась в темно-красную карету, запряженную тройкой вороных. Карета остановилась, и из нее вышел высокий брюнет с бледным красивым лицом, на котором выделялись красные губы. «Нам, кажется, по пути, - промолвил он по-французски.
В ту же минуту на Феклушином крыльце появилась пестрая скатерть, на которой был накрыт небольшой, но изысканный ужин. «За встречу», - промолвил брюнет, поднимая бокал, и Эмиль ощутил знакомый солоноватый вкус…