Атланта. Глава 3. 9

«Я быстрее состарюсь, нежели мне удастся когда-нибудь приготовить завтрак!» — негодовал молодой человек, громыхая посудой у плиты.

С тех пор как их экономка покинула город вместе с остальными беженцами, им с Чеховой приходилось готовить себе самостоятельно. А теперь, когда она заболела, кулинария тоже легла на его плечи.

Разрабатывая в уме план побега, Глеб никак не мог сосредоточиться на бытовых заботах: посуда, столовые приборы, продукты — все валилось у него из рук.

Когда-то точно так же обстояли у него дела и с практикой в госпитале, став на фоне катастрофической нехватки рук в госпитале «ценнейшим» специалистом, готовом работать не только за себя, но и за «тех заболевших парней», роняя по дороге хирургические инструменты.

Раненых пребывало в геометрической прогрессии, а медперсонала становилось все меньше. Кто-то не выдерживал нагрузки и сбегал, а кто-то — просто заболевал, заражаясь от какого-то бедолаги. Лобов держался до последнего, проявив невиданный как для неспособного ранее к медицине человека «высший пилотаж» в быстром оперировании пострадавшего с минимальными погрешностями.

Мистер Коллинз таки «выдрессировал» нерадивого студента, сделав из него нормального специалиста, который по навыкам работы ни в чем не уступал его коллегам. Но очень скоро даже его терпению пришел конец.

Проваливались накануне в сон, Глеб принял решение больше не идти в госпиталь. Причем эта идея пришла ему в голову, когда в прошлый раз вместо десяти человек на смену вышло сначала пять, а потом и вовсе трое. Причем третьим был он сам. Что напоминала работа медперсонала при такой нагрузке и таком количестве хирургов, представить было несложно.

Им чудом удавалось справляться с потоком раненых, оперируя их почти без остановки и нормального отдыха. И когда ему все это надоело, он просто не пришел на смену, понимая, что его рвения в госпитальной практике никто не оценит. Зачем тогда перенапрягаться и тратить остатки своих сил на невесть что, когда их можно было использовать по уму и себе во благо.

Окажись медицина действительно его призванием и делом всей жизни, со временем из него мог бы получиться достойный хирург. Задатки к этой деятельности у него присутствовали. К тому же никто не мог похвастаться такой железобетонной нервной системой как у него. И только одна причина мешала завоевать ему лавры в данном «ремесле».

Полное отсутствие интереса к делу, которое рубило на корню всякое проявление энтузиазма в плане совершенствования своих навыков. А без этих «составляющих» стать хорошим специалистом в своей отрасли было очень сложно.

Понятия не имея, о чем думал его подопечный в момент операции, мистер Коллинз не мог дождаться, когда ему дадут другого, менее толкового, но хотя бы более внимательного ассистента. Поэтому когда Глеб, (не без «помощи» отца), начал индивидуальную практику, старый хирург только вздохнул с облегчением.

Избавление от нерадивого ассистента пошло ему только на пользу. Старик больше не сомневался: оставшись один на один  с проблемой, тот наберется необходимого опыта и перестанет валять дурака. И поскольку его голова теперь будет постоянно занята самой операцией,  то и от привычки невесть где блуждать мысленно в подобные моменты он также быстро избавится.
 
Покончив с приготовлением завтрака, и чуть не устроив при этом на кухне пожар, уже сидя за столом, Глеб долго не мог заставить себя прикоснуться к снеди.

Мысль о том, что Чеховой станет ещё хуже, или она вообще умрет до визита доктора, не оставляла его в покое, а потому, прислушиваясь к отдаленному грохоту орудий за окном, он впервые в жизни почувствовал, что у него напрочь пропал аппетит.

Никогда ещё еда не казалась ему такой безвкусной, а кофе, едва подслащенный сорго,  горьким настолько, что его хотелось просто вылить за окно.

Сделав пару глотков этого неважного пойла, он резко отодвинул чашку. Поерзав вилкой по тарелке, однако так и не заставив себя толком поесть, он встал из-за стола, и набравшись наконец духу, поднялся в спальню к Чеховой.

Смерть, казалось, присутствовала в этой комнате, и у девушки не было больше сил ни противостоять ей, ни бороться с нею. Валерия таяла просто на глазах.

Нечаянно бросив на неё взгляд, Глеб на мгновение задумался о несправедливости судьбы. Надо же было так случиться, чтобы из всех знакомых, друзей и приятелей, именно он оказался прикованным к ней в столь ужасную минуту.

Прожив под крышей одного дома столь длительное время, они так и остались чужими друг к другу: со времен их серьёзной ссоры никто так и не сделал решающего шага к примирению. Точнее эти попытки были. С его стороны. Но будучи впоследствии отвергнут, больше он со своими просьбами к ней не подходил. А когда Гордеев попал в плен, им обоим стало уже не до этого. Впрочем, сам Глеб ничего удивительного в подобном стечении обстоятельстве не видел.

Бог «наказал» его за подлый поступок с подставой документов, и теперь он собственноручно должен был «искупить» свой грех. Такой ценой. 

У Чеховой был жар, и она снова бредила. В своей тонкой, измятой белой ночной сорочке девушка походила на привидение, вышедшее из могилы. Глеб знал, что рано или поздно госпитальная работа её «убьет», но с упрямством Чеховой бороться было невозможно.

Она его не слушала, поступая по-своему. Тщетно он пытался отвлечь её своей непринужденной болтовней от тягостных дум.

За времена практики ему пришлось наслушаться всякого от солдат, сгорающих от лихорадки, но тот бред, который несла сейчас Чехова, он слышал впервые. 

Воображение, несдерживаемое больше силой волей, заставляло её снова и снова переживать какие-то ужасы, и он ничего не мог с этим поделать; не мог ей помочь. Сначала ей казалось, что она опаздывает на поезд вместе с Олькович, потом ей начинал мерещиться Гордеев, а когда лихорадка усилилась, она стала звать родителей, обращаясь к ним так, будто те находились с ней в одной комнате, глядя на неё с упреком. Бог весть знает, в каких мирах блуждало её воспаленное сознание.

Слушая её бред, Глеб едва сдерживался, чтобы не закрыть уши и не броситься вон из помещения. Особенно сильное искушение поступить подобным образом он испытывал всякий раз, когда она начинала звать «светилу», протягивая вперед руки. Он понимал, что ей было очень плохо, но ничем не мог облегчить её страдания. А исцелять людей посредством наложения рук он пока не научился.

Надо было дождаться врача и, выслушав его вердикт, только тогда начать сборы в дорогу, если, конечно, это вообще было возможно. Глеб был рад покинуть город, но ехать прямо сейчас было нельзя. Правда, на какой период времени могло растянуться подобное ожидание, и как долго ещё им придется оставаться в осажденной Атланте, не знал никто. А тут ещё и Лебедева как назло куда-то запропастилась. Прошло уже полчаса, а она все не возвращалась.

Глеб понимал, что должен был как-то подбодрить «сестру», сказать ей что-то вдохновляющее, но даже сегодня ему, обычно предприимчивому и любившего фантазировать, как назло ничего не лезло в голову.

В конце концов, он попытался поговорить с ней по-человечески, но привыкнув повелевать или насмехаться над кем-то, вместо сочувствующих слов у него получались до того избито-штампованные фразы, что устав импровизировать на ходу, он был вынужден отказаться от этой инициативы и, прикусив язык, некоторое время просто сохранять молчание.

Никогда ещё в жизни не приходилось ему кого-то успокаивать и, разделяя с кем-то боль, сопереживать кому-то по-настоящему. Понятия не имея, как следовало выражать подобные эмоции, навыка в этом плане он так и не приобрел.

Уход за больными и страждущими, однозначно, было не его стезей. Все, на что могло его хватить, это перебросить пострадавшего на постороннего человека и, занявшись своими делами, время от времени осведомляться о состоянии больного, контролируя ситуацию извне.

Таким как он было проще пустить себе пулю в лоб, нежели сказать близкому человеку нежное слово близким. Поэтому впервые попав в столь непривычную для себя ситуацию, парень впервые в жизни почувствовал себя растерянным, и привыкший быть повсюду собранным, нельзя было сказать, что это чувство ему понравилось.

Вся его жизнь устраивалась таким образом, что рядом всегда находился тот, кто решал за него все проблемы или оказывал протекцию. Как же так получилось, что в этот раз он умудрился попасть в передрягу подобного плана, очутившись в самом центре «ада» совсем один, вдали от родных, да ещё с больной сводной сестрой на руках?!

Как он посмотрит в глаза отцу, если Чехова так и не придет в себя?! Или более того, окончательно потеряет рассудок или вообще умрет?

Сейчас он наверное отдал бы все на свете, чтобы встретиться с ним повторно и попросить прощение за те слова, брошенные им накануне первой поездки в Атланту.

Сейчас он бы охотно забрал их обратно, появись у него такая возможность. А теперь он понятия не имел, где находилась его родня. И если слух его не подводил, то пушки били именно с той стороны, где как раз и находилась та провинция.

Как знать, возможно пока он «прохлаждается» в Атланте, прислушиваясь к бреду Чеховой, посвященной Гордееву, тем временем солдаты вовсю орудуют в родительском поместье, а его отца с матерью и слугами давно нет в живых… И испытывая по этому поводу смутную тревогу, он всей душей рвался домой, вынужденный торчать в Атланте с Чеховой.

Это его бесило и раздражало одновременно. Однако как ни старался Глеб «прижучить» свои эмоции, и направить их в более конструктивное русло, чувство неприязни к больной сводной сестре, из-за которой он был вынужден переживать за своих родных на расстоянии, снова и снова охватывало его душу, толкая на безумные поступки.

Да если бы не она, он бы уже давно был там! Расстояние в двадцать пять миль до поместья для него совсем ничего не значили. Почему он не бросил все раньше и не уехал отсюда? Столько времени было в запасе!

Его исчезновения из госпиталя все равно бы никто не заметил. Дорого же ему придется теперь заплатить за собственное промедление…

Понимая, что драгоценное время было давно утрачено и горевать о нем не имело смысла, он снова повернулся к бредившей Чеховой, слегка вздрагивая от представшей его взору картины.
Теперь ей мерещилось, будто она падает в какую-то бездну, подозрительно напоминающее место гибели её родителей.

Хватаясь обеими руками за одеяло, словно раненое животное, Чехова предпринимала последние попытки «спастись» от мнимой участи. Увы, в том мире, где теперь пребывала часть её сознания, данное видение было настолько реально, что заслоняло собою ощутимый мир.

Было видно, что она стремилась вернуться в эту реальность, но у неё ничего не получалось. Чуть позже её крики перешли в рыдания, и, продолжая невольно к ним прислушиваться, Глеб сделал вывод, что быстрее сам сойдет тут с ума, нежели дождется когда-нибудь возвращения Лебедевой.

Оставалось только одно средство, которое могло ненадолго облегчить её страдания и избавить от мучивших её кошмаров.

— Схожу-ка я, пожалуй, за снотворным, а ты подожди меня здесь, — обрадовавшись возможности ненадолго покинуть эту душную комнату, он ринулся к двери, однако стоило ему обронить эту фразу, как узнав его голос, Чехова огласила помещение таким душераздирающим криком, что по его телу пробежал холодок:

— Глеб!!! Не уходи!!! Не оставляй меня!!!

В этот момент на её лице был изображен такой ужас, что от этой картины дрогнуло даже его бесчувственное, как ранее ему казалось, сердце.

Застыв на полпути, он с недоумением покосился на неё, и вернувшись к ней обратно, взял её за руку, пытаясь убедить её в том, что никуда уходить не собирался, о чем вскоре пожалел.

В следующий момент Чехова с такой силой вцепилась в его запястья, что у него захрустели суставы. Уверять её, что она находится в Атланте, в своей комнате, а не на дне океана или в какой-то пропасти, было делом бесполезным.

Зрачки её карих глаз были расширены, а их взгляд — устремлен как будто сквозь него. Чехова как будто видела его, но не узнавала. Типичный взгляд человека, теряющего последние остатки рассудка.

Чудом оторвав её от себя, Глеб все-таки сходил за снотворным, и, высыпав в её чашку последние остатки порошка, залил ей это в рот, ни капли не подумав о последствиях. Кто знает, может Чехова успеет загнуться ещё до прихода врача, если не от лихорадки, так от передозировки снотворного. 

«Все, теперь я её точно убил, одним махом прекратив её страдания…» — мрачно размышлял парень, оставляя её в покое и в который раз проклиная свое безалаберное отношение к учебе в Гарварде.

Подойдя к окну, он снова распахнул настежь ставни, нетерпеливо всматриваясь вдаль. Куда же все-таки запропастилась Лебедева? Ему было интересно узнать, где она могла так долго шататься, когда у них каждая минута была на счету!

Чувство раздражения, не отпускавшее его с самого утра, к середине дня превратилось в самую настоящую ненависть. Наконец в начале переулка замаячила знакомая фигурка. Покинув спальню Чеховой, Глеб ринулся на крыльцо.

— Ну, что? Ты была в госпитале? — подскочив к Тонечке, осведомился он. — Где доктор?

— Никто к нам не придет! — перепуганным голосом взвыла она, таращась на него во всю. — Все ушли на вокзал!

— На вокзал? А почему ты так говоришь? Ты что была там?

Увиливая от прямого ответа, Лебедева затопталась на месте, искоса поглядывая на своего «шефа». За время совместной работы в госпитале она настолько привыкла к подобному обращению с его стороны, что даже начала находить в этом что-то «взбадривающее» для себя, но сегодня нервы у Лобова были на пределе. Парень был как-то по-особенному взвинчен, до последнего пытаясь сохранять хладнокровие.

— Я… Я соврала. Извините, — заикаясь, пролепетала Тонечка. — Я немного посидела у Семена Аркадьевича. Он как раз собирает вещи, и тоже готовиться покинуть город…

— Так значит, вот где ты шаталась все это время! — воскликнул Лобов, не дав ей договорить. — Учти, Лебедева, когда я говорю тебе идти в госпиталь, ты должна идти именно туда, а не «посидеть с Семеном Аркадьевичем»!

— Сама не знаю, что на меня нашло. Сама не знаю… — под его грозным взглядом она попятилась к лестнице.

— Так ты была на вокзале или нет? — он вернулся к предыдущей теме разговора. 

— Да, — заморгала Лебедева, что означало у неё крайнюю степени волнения. — То есть нет.

— Так «да», или «нет»? — осведомился он, подходя к ней вплотную.

— Я побоялась туда идти, потому что… — со страдальческим выражением лица пролепетала она, как бывало, когда её ловили на лжи; притворяться Лебедева не умела. — И вообще, почему вы так со мной разговариваете?! Вы мне никто! И ваш отец никогда не позволял себе общаться с подчиненными подобным тоном.   

Услышав это слова, Глеб почувствовал, как им овладевает страшная ярость. Молодой человек посмотрел на нее сузившимися глазами.

— Да, я не такой как мой отец, — вырвалось у него. — В этом ты права на все сто процентов. По части гнева я ещё хуже, чем он… 

Почувствовав, что сейчас произойдет конфликт, Лебедева хотела проскользнуть мимо него и пуститься наутек, но Лобов оказался проворнее её:

— Да будет проклят тот день, когда он приставил тебя ко мне в качестве подмоги!

Безжалостно схватив её за руку, он отвесил Тонечке такую оплеуху, что пронзительно взвизгнув с испугу, молодая женщина слетела с лестницы, после чего усевшись на ступеньки, поднесла к лицу передник, заливаясь слезами.

Устыдившись своей вспышки, какое-то время Глеб стоял неподвижно, прислушиваясь к её рыданиям. После этого случая он зарекся поднимать руку на женщину, особенно если это была его подчиненная.

Со стороны это выглядело крайне непрофессионально и неэтично. И едва ему удалось справиться с охватившими его угрызениями совести, приняв решение пойти на вокзал и удостовериться в происходящем самостоятельно, Глеб поспешил покинуть крыльцо, ещё не подозревая, с чем придется ему там столкнуться.

***

На небе не было ни облачка. Пребывая в самом зените, солнце палило с особой беспощадностью, и его горячие лучи подобно тончайшим раскаленным иглам, проникали сквозь кожу, заставляя сходить с ума.

Это напоминало что-то вроде горячего дыхания — сильное, равномерное, не прекращающееся ни днем, ни ночью. Неподвижный воздух раскалился до такой степени, что во время ходьбы от его воздействия начинало жечь в глазах.

Остановившись перед домом Степанюги, Глеб был несколько удивлен представшим его глазам зрелищем.

Напротив ворот стоял запряженный взмыленной клячей экипаж, куда черномазые слуги сносили багаж. Семен Аркадьевич набирал с собой столько вещей, будто собирался бежать от подступавших войск не в ближайший штат, а как минимум на Аляску, где нельзя было ничего достать.

Угадывая в атмосфере нарастающее напряжение, со стороны заднего двора было слышно паническое кудахтанье кур, индюков и уток, брошенных хозяином на произвол судьбы. Словно пытаясь скрыться от какой-то беды, птицы в едином порыве подпрыгивали на месте и, ударяясь о железную крышку своего жилья, падали друг на друга, опрокидывались, и размахивая крыльями, пытались снова взлететь. От клеток летело столько перьев, что те носились по всему двору как хлопья снега.

— Сбесились, окаянные! — проронил один из негров, закидывая последний багаж на крышу покосившейся от такой тяжести кареты.

— Чтоб им сдохнуть! — плюнул второй.
 
Шум крыльев и птичьих голосов выводили прислугу из себя. Мало того, что разбудив ни свет ни заря, хозяин заставил их в скором порядке собрать вещи, так к этой спешке добавилась теперь необходимость выслушивать бесконечную птичью «трель».   

— Эй, вы, черномазые, а ну-ка, пошевеливайтесь! Бегом за работу! — взбудораженный голос хозяина из распахнутого окна, привел слуг в чувство, и быстро собравшись с духом, те были вынуждены ему покориться, молча возвращаясь к своим обязанностям. 

Подойдя в своем дорожном запыленном костюме к перегруженному экипажу, кряхтя и отдуваясь, Семен Аркадьевич тщетно пытался взвалить на него багаж с отчетностью госпиталя, являя собою живое воплощение бюрократии медицинской Атланты.

— Бросьте этот сундук, черт бы вас побрал! — посоветовал ему извозчик, неохотно наблюдая за этими потугами со стороны. — Здесь и так места не хватает!

— Не могу! — огрызнулся мужчина, продолжая стоять на своем. — В этом сундуке официальные бумаги!

Семен Аркадьевич не хотел, чтобы эти документы достались янки, или были преданы огню, если его дом попадет под пожар. На его глазах рушилась Конфедерация, а он пытался сохранить какие-то пустяковые бумажки. Подождав, когда вся прислуга погрузится в экипаж, Глеб подошел к нему поближе.

— Похоже, Атланта падет, — пролепетал вслух Степанюга, только сейчас обнаружив его присутствие.

Молодой человек лишь уныло пожал плечами. Никакой другой развязки войны он и не ожидал. Подслушанный случайный образом разговор из далекого апрельского дня 1861 года, который не должен был его касаться, против воли всплыл в его памяти. 

— Значит, вы уезжаете? — переспросил Глеб, кивая в сторону экипажа.

— Да, — бросил мужчина, забираясь в карету и закрывая за собою дверь.

— А что же делать нам?

— Затрудняюсь ответить.

Услышанное как-то не сразу дошло до рассудка парня, но едва он осознал, что Степанюга «умывает руки», и покидает Атланту, хотя накануне клялся позаботиться о них с Чеховой в случае осады, его охватил такой гнев, что больше не стесняясь в своих выражениях, он выдал вслух следующее:

— Стало быть, вы бросаете нас на произвол судьбы?!

Маленькие глаза Степанюги сузились, и его взгляд сразу стал колючим.

— Боюсь, что так, — проронил он; извозчик хлестнул лошадь, и бричка неторопливо покатилась вперед, оставляя за собою клубы пыли.

Продолжая стоять посреди улицы, Глеб ещё долго смотрел ему вслед, и едва этот экипаж исчез за поворотом, стряхнув с себя странное оцепенение и, вспомнив, куда он шел, направился в сторону вокзала. 

Глава 3.10

http://proza.ru/2024/06/21/815