Монисто. 8. Монисто

 Прошло несколько лет со дня обнаружения старинного кораллового мониста в бабушкином сундуке. Тайна этой находки по-прежнему будоражила сознание Варюхи.

Каждое лето девочку манило и безудержно влекло в деревню. Сначала она не осознавала этого, но с каждым годом зов становился всё явственнее и настойчивее. Приехав, Варюха не могла дождаться дня, когда останется одна в бабушкиной хате, откроет сундук и достанет монисто. Она разложит раритет перед собой, долго и с упоением будет им любоваться, трогая и перебирая старинные бусины. В такие моменты девочка словно в транс впадала – перед её глазами кадрами экзотических фильмов мелькали чужие города и страны, почему-то не казавшиеся ей незнакомыми.

Однажды девочке вдруг захотелось надеть монисто, что она и сделала, торопливо застегнув украшение сзади на шее. Через мгновение Варюхе почудилось, будто она слышит музыку, и девочка закружилась перед зеркалом в такт мелодии.

Сначала её движения были медленны и плавны, но постепенно ускорялись. Она освободила от шпилек волосы, и они рассыпались по спине, укрывая тело до пояса. Теперь её руки, тело и пряди волос составляли единое целое и напоминали колышущиеся водоросли, качаемые волной.

А через мгновение волосы извивались и неслись вслед стремительным движениям рук. В неясном свете, льющемся из окон, они казались сотней разветвлённых молний, поблескивающих то медью, то золотом.

 Откуда приходили эти движения, из каких глубин подсознания всплывала уверенность, что она знает, как надо танцевать под эту музыку? Кто и когда надоумил девочку вот так повести плечом? Как она догадалась, что в определённый момент надо приподняться на мыски, а потом резко опуститься на пятки, чтобы монисто зазвенело и подчеркнуло этим звоном мелодию, под которую она танцует? Кто убедил её, что сейчас нужно так или этак поставить ножку? Откуда она знает, что в этот момент танца надо качнуть бедром, а в следующий – вот так лукаво и зовуще взглянуть исподлобья?

 Пожалуй, нет у Варюхи ответа на эти вопросы, но её изящные движения уверенны и отточены. И необыкновенно красивы. В завершение танца она готовилась упасть в низком поклоне, опираясь на одно колено, и почти распластаться на полу.

Но в этот момент от резкого движения и тяжести монисто на шее расстегнулось и змеёй соскользнуло вниз. Упало оно не на пол, а на длинную обеденную лавку, которую плавно огибала девочка в последние мгновения танца. Ударившись об угол скамьи, украшение глухо звякнуло и рассыпалось. Тяжёлые каменные бусины остались у ног Варюхи, а мелкие раскатились по всей горнице.

Девочка горестно вскрикнула и бросилась их собирать. Она искала мелкие детали мониста и лихорадочно думала, что же теперь будет. Варюха ясно понимала, что украшение безвозвратно испорчено: всех деталей не найти и, самое печальное, – не найти мастера, который сможет повторить сложный рисунок плетения нитей, на которые были нанизаны бусины и дукаты. За этим делом её и застала бабушка, вернувшаяся с поля на обеденный перерыв.

Увидев ползающую на полу с зарёванным лицом внучку, она обвела глазами горницу. Открытый сундук всё прояснил без слов. Бабушка почувствовала вдруг слабость в ногах и присела на лавку. Она не ругала Варюху. Она вообще никогда и ни за что не ругала внуков. Бабушка молчала. Бесконечно долго молчала и смотрела прямо перед собой остановившимся взглядом. Потом она перевела глаза на внучку, и девочка не выдержала – она с рыданиями кинулась ей на шею:

– Ба, бабушка, ну не молчи, – захлёбывалась плачем Варюха. – Ну не молчи! Лучше побей меня! Только не молчи!
– Побей? Да ты что?! – севшим голосом произнесла бабушка и прижала внучку к себе. – Ну всё, всё. Не плачь, – она откашлялась, восстанавливая голос, и добавила совсем тихо: – Просто… мамина память…
– Я всё исправлю, ба. Посмотри, я все до одной бусины собрала! Я их прямо сейчас на новую нитку нанижу. Увидишь, будет точно так же… Даже ещё лучше! Вот увидишь!..

Бабушка медленно разложила на столе остатки мониста, расправила на нём жёсткие морщины и заломы, сдвинула края прорех, чтобы не зияли чёрными дырами. Потом она привычно стала гладить и перебирать оставшиеся бусины, машинально кивала головою на торопливую речь внучки, соглашаясь с нею.

Даже не глядя, на ощупь, она помнила, какая бусина за какой следовала. Сейчас будет большая коралловая, за ней – через розоватую жемчужину – серебряный крестик. Потом снова жемчужина и ещё одна бусина, большая, с отбитым краем. Потом три шарика бирюзы, а за ними снова коралл, но поменьше, затем продолговатый ярко-синий лазурит…

Бабушка замечает на столе горстку бирюзовых шариков, поднятых внучкой с пола. Как странно изменился цвет бусин за эти годы! Когда-то они были небесно-голубыми, а теперь приобрели почти все цвета радуги. Некоторые шарики явно позеленели, в других проявились желтоватые оттенки, третьи стали просто белёсыми. Выгорели на солнце? Выцвели, как выцветают глаза древних старух? Неужели камни тоже стареют?..

Почему-то вспомнилось, как в далёкой юности она тайком от мамы, Анны Никитовны, надела монисто, и они вдвоём с подружкой шли серединой улицы. У неё сердце выпрыгивало из груди. Это от радости – нарядная же без причины – и стыда одновременно: стыдно же белым днём болтаться по селу без дела! А она не просто идёт, а почти молится, чтоб чубатый Иван её, такую красивую, в монисте увидел.

И надо же – он тут как тут! Подружки повстречали Ивана, который с некоторых пор частенько заезжал в их село и оказывал Манюшке усиленные знаки внимания. Иван охнул от неожиданности, увидев девчат, и откровенно залюбовался маленькой беленькой Манюшкой. Он сказал:

– Тебе к лицу намисто*… Из каких оно камней?
– Про какие ты спрашиваешь? У меня в монисте много разных камушков, – набравшаяся смелости Манюшка едва слышно ответила тоненьким голоском.
– Про те, что по цвету голубые, как твои глаза, – улыбаясь, ответил он.
Тут Манюшка от комплимента совсем засмущалась и даже глаза долу опустила.
– Да бирюза это, – бойко ответила вместо Манюшки её подруга. – А ты зачем спрашиваешь, зачем это тебе знать понадобилось?
– А я хочу Манюшке точно такие серёжки купить, – снова блеснул зубами смуглолицый Иван.
– Ой, не надо, не надо, – испугалась Манюшка, представив разговор с тятей, Стефаном Николаевичем. Как она будет объяснять ему и маме, откуда появился подарок у неё, их пятнадцатилетней дочери?

Манюшка до сих пор помнит ужасный скандал, разгоревшийся в их доме. Кто-то разнёс слух, что у бедового Ивана то ли в Соколовке, то ли в Глазуновке  есть семья. Разгневанный тятя потребовал, чтобы Манюшка и близко не подпускала к себе этого женатого голодранца.

– Да нету у него никакой жены, – тихо попыталась защитить понравившегося парня Манюшка. – Не венчался он ни с кем. Он и в церковь-то не ходит.
– Ах, он ещё и безбожник? – пуще прежнего взъярился Стефан Николаевич. – Не знаю, венчаный он или нет, я свечку не держал. Может, они с девкой этой по нонешним законам семьёй называются. И ребёнка она от него прижила. Сына. Так что не смей семью рушить!

Манюшка не хотела нарушать тятин запрет и боялась новых встреч с Иваном. Боялась, но и ждала их со сладким замиранием сердца.

Вот и сегодня, опуская глаза, опасается, что прочтёт он в них, как люб ей, как бешено колотится её сердце, стремясь ему навстречу. Потому и отказывает ему, робко добавляя:
– Да и уши-то у меня не проколоты…

Отказ не помог. Вскоре бирюзовые серёжки были куплены и подарены. Только носить их ей не довелось – уши она так и не проколола. А серёжки Манюшка хранила на дне сундука, правда, потом они где-то затерялись во время переездов…

Бабушка улыбается от воспоминаний, не замечая, как по щекам бегут, догоняя друг друга, слёзы. Варюха виновато поглядывает на бабушку. Ей очень неуютно от этой слабой улыбки, от невидящего взгляда, направленного внутрь себя, от безмолвного плача. У девочки сжимается сердце от жалости к бабушке, хочется её обнять, утешить, сказав какие-то добрые слова.

 Но она не двигается с места, шестым чувством понимая, что сейчас этого делать не надо – пусть бабушка побудет там, в своих воспоминаниях, среди дорогих её сердцу событий.

Глядя на монисто, бабушка силится сосчитать, сколько женских поколений, начиная от турецкой полонянки, шептали над ним свои заклинания. Сколько раз и какими слезами были омыты эти бусины? Даже камни не выдерживали горечи слёз и потому покрывались трещинами, а иногда и рассыпались в прах в слабых женских пальцах! Не потому ли монисто потеряло блеск?

 Взамен оно словно приобрело особенную тяжесть, ложившуюся на сердце и судьбу своей владелицы. Монисто как будто впитало в себя вековую тоску и одиночество своих хозяек, их оторванность от родных людей и мест. А потом, переполнившись полынной печалью, влияло на судьбы своих собственниц, подстраивая их под судьбу полонянки…

– Ба!.. – тихонько позвала Варюха.
– А?.. Что? – не сразу отозвалась бабушка. Увидев встревоженное лицо внучки, она сказала: – А знаешь, это хорошо, что монисто порвалось. Тяжёлое оно…

Девочка, только начинающая понимать, что не всё можно сказать и написать, что некоторые истины постигаются шестым чувством, на уровне интуиции, или чтением между строк, вдруг поняла, что бабушка говорит не о физическом весе украшения.

– Да и немодное, – добавила между тем бабушка. – Не надо тебе его носить, – и она поцеловала внучку в светлую макушку…


 Прошло время. Много воды утекло с конца шестидесятых годов прошлого столетия. Ушла в мир иной бабушка, так и не узнав, как долго пребывала внучка под влиянием мониста, и сколь сильное воздействие оно оказало на судьбу девочки.

Повзрослевшая Варюха выйдет замуж и уедет в другой город, а потом и вовсе окажется в другой стране. Она повторит судьбу пяти поколений женщин своего рода: вдали от родины и близких, в одиночестве, будет создавать новую жизнь – строить дом, растить цветы и детей, наживать врагов и болезни, приобретать друзей и жизненный опыт.

Иногда она будет плакать во сне от невозможности вернуться в такую далёкую, но не забытую родную степь, в тёплую атласную пыль её дорог, по которой бегали когда-то её маленькие детские ножки…

Будет грустить от одиночества и тосковать по родным и близким людям, по тем временам, когда они были рядом, и все невзгоды переживались легче, а жизнь казалась счастливее.

А иногда она просто отчаянно будет скучать по своей малой родине, которая, невзирая на географические и политические границы, в её сердце давно приобрела размеры большой.


Намисто* (с укр.) – ожерелье.