Уголовная защита. Теория судебного суждения Гл. 2

Публикуется на правах рукописи.

Глава 2. Герменевтика вины. Диалог, как система субстантивной речи.

Сказанное должно   овладевать реальностью с помощью означающих выражений. И это есть проблема и задача  защитительной речи в уголовном Суде. За позицией Обвинения скрыта  трудоемкая  работа правоохранительной машины: следственного аппарата, оперативных служб, аналитика органов процессуального контроля, возможности внепроцессуального давления на участников процесса и т. д. Наш противник имеет все возможности, чтобы сделать обвинение эффективным, а обвиняемого — осужденным. Всё, что может противопоставить защита этой атаке — понимание дела: конкретного, индивидуального обвинения против своего клиента. Поэтому нужно уметь понимать своего противника, и уметь читать контекст обвинения, уметь анализировать варианты развития со-бытия обвинения.
Эту часть пути защитнику необходимо пройти, если мы хотим добиться аффекта своей речью. А потом, опять же, напомню мысль Л. Витгенштейна: то, что ясно понято в сознании — ясно будет изложено в языке.
И перед нами две линии рассуждения: рациональная Л.Витигштейна, относящаяся к прозрачности и ясности  в изложении своих аргументов,  четкой дефиниции правовых понятий, используемых в речи защитника, и строгой логической последовательности посылок и выводов в его суждении в обосновании своей позиции. И другая линия, которую Л. Витигштейн не замечает, упорно игнорирует, отказывается о ней говорить, так как об этом нельзя сказать, ибо ЭТО то, что  нельзя помыслить: смысл преступного, сущность вины вашего подзащитного, справедливость как мера наказания, оценка доказательств на основании совести...
Сами юридические   доводы и понятия, которыми защита оперирует в своей речи в уголовном суде, и которые, казалось бы, являются  важными, относимыми к предмету доказывания, допустимыми с точки зрения закона, и отражают существо контр-обвинения, вторичны по отношению к виновному сознанию-эго. Архитектоника  позиции в защиту, а также ее содержание и смысл, который предстоит создать защите, находится между событием преступления и применяемой нормой. Он связан с юридическим обвиненением, но ещё не явлен в нём. О нём Защитнику предстоит только сказать, до этого высказывания  его - смысла,  не существует, он не присутствует в вашем уголовном деле. Архитектоника смысла вины Субъекта в преступном иная, нежели форма вины, в виде умысла или неосторожности,  что поименовано под «формой вины» в позитивном законе при определении «состав преступления».  Нас же интересует сущность вины и как об этом существе  высказаться.
Поэтому важен метод понимания события, происходящего с обвиняемым. Казалось бы, причем здесь сложные философские и психоаналитические  концепты, и какой то индивид, который, пользуясь случаем,  стянул смартфон в метро из кармана  жертвы, и по этому поводу в данный момент присутствует на допросе у следователя, где вы участвуете в качестве защитника?
До того, как мы начнем юридический дискурс, уже существует прото-юридическая  структура  преступного, и актора этого события преступления, как  его источник, как основание нашего  суждения о преступном, начала понятия преступления, поименованного в уголовном законе. Мы имеем дело с системой: субъект-объект или индивид-событие. И высказываемся о человеке, совершившим преступление или обвиненном в его совершении. Перед нами стоит задача описать структуру  системы преступного, в центре которой стоит вина индивида. 
Сказанное в речи есть  выраженное в предложении  понимание  реальности. Речь вторична по отношению к смыслу, она вторична и по отношению к реальности. Речь о реальности без смысла — бессмысленна, в ней отсутствует субъект высказывания, который и наделяет смыслом сказанное. Поэтому смысл это сказуемое, это глагол в предложении. Смысл порождает реальность, и он говорит о ней. Но, будучи артикулированным о наличной  реальности (означаемое), он — уловленный смысл, и выраженный предложением(означающее), формирует новую реальность.  Нам нужна мысль, схватывающая структуру преступного и его актора (субъекта-источника-начала). Начало, о котором мы высказываемся — вина.  Основание нашего суждения в позиции в защиту — вина индивида. Но вина это такая сущность, которая не дана нам в ощущениях. И в  этом сложность этого вопроса. Чтобы говорить о вине, нам нужен метод её понимания, исследования, объективации.
Поэтому при подготовке защитительной  речи следует объединить «инженерный» и экзистенциальный типы мышления. «Инженерный» тип мышления тот, которому нас научили в юридических факультетах: объект противостоит субъекту, истина «дана» в объективной реальности, задача Субъекта суждения выразить объект, предстоящий сознанию, в слове, и подвести свое суждение под  юридическое понятие. В философии сознания такой тип мышления называется «инженерным», поэтому мною  и использован этот термин. Или, ещё проще — субъект-объектный тип сознания: лицо высказывается о том, что  наблюдает в объективной реальности, это высказывание, желательно, должно быть, тождественно в своем значении объекту, и  тогда оно истинно. Истина — реальна (она нам дана в объективной реальности и в наших ощущениях), говорим мы в таком случае. 
Инженерный тип мышления не подходит для описания систем и происходящих в них  процессов в социальной сфере, он не позволяет говорить об объективной  истине в системах, основанных на диалоге, где реальность творится здесь и сейчас, а результат дискретен и зависит от многих факторов, в том числе от наблюдателя или исследователя.  Кроме того, непосредственно юридический дискурс имеет свою особенность:  он  сам   есть результат синтеза  фактов объективной реальности и анализа юридических понятий и категорий, так происходит подведение конкретного случая под  универсальную норму права.  В юридической доктрине, объект, о котором высказываются юристы,  находится вне сознания, выносящим о нем суждение.  Причем суждение может содержать, как указание на сам факт преступного, так и содержать аналитические замечания по поводу этого факта. Мы выносим суждение о внешнем, о том, что противостоит сознанию, находим в этих фактах, какие то особые и специфические черты, сопоставляем их со сложившейся уголовной практикой, с существующей нормой права. Мы можем даже не согласиться с этой практикой, так как обнаружили какую то особую специфику в процессе преступления, т. е. в объективной реальности, но зная, что практика идет по уже устоявшейся траектории, отставили в сторону свою особую позицию, или же наоборот начали о ней говорить на страницах научных журналов, чтобы эту устоявшуюся практику квалификации преступного изменить. Для классического научного юридического дискурса, а также для обвинительной речи такого типа усмотрения может быть достаточно:  деяние названо преступлением, доказательства виновности конкретного лица приведены, деяние подведено под соответствующую статью уголовного кодекса. Дело за малым -  убедить суд назначить соответствующее наказание.
Но для подготовки речи защитника этот метод мышления - путь в никуда. Статистика обвинительных приговоров объективно подтверждает этот довод.  Цепь логических суждений, приведенных адвокатом в защиту своего клиента, и основанных на однозначности понятий, борется с логикой обвинения на одном и  том же поле битвы, к тому же выбранной  прокурором — формальной аристотелевской логики. Впрочем, мы другой и не знаем, нас этому не учили.
В социальных системах, в диалоге аристотелевская логика не единственная, она не подходит для формирования реальности, так как  сама истина конструируется  в зависимости от присутствующего  смысла в диалоговом универсуме мысли.  Сам смысл в своей основе создается, конституируется, ищется, формируется.
Императивное требование  в 17 статье УПК РФ об оценке судом доказательств по уголовному делу на основании закона и совести, прямо отсылает нас к иным логикам, о которых говорилось вскользь в 1 главе: кантовской трансцендентальной и к гегелевской диалектической1  . К тому же уголовный процесс это процесс про вину человека, преступившего закон2. Юридическое понятие вины, данное  в главе 5 Уголовного кодекса РФ, не содержит дефиниции этой категории, сразу отсылая  правоприменителя  к ее внешним формам, т. е. её  явленности в преступном деянии: прямой умысел, косвенный или неосторожность. Кодекс говорит о внешнем проявлении вины, её форме, т. е. как о психоэмоциональном  отношении лица к своему деянию в реальном мире.
И нет ни слова о содержании категории вины, её сущности.
Упрек в том, что это невозможно сделать в уголовном кодексе,  сразу же принимается.  Речь не об этом. А о том, что по меньшей мере две важнейших, фундаментальных категории философской антропологии, являющиеся ключевыми для российского уголовного процесса: вина, совесть, остаются названными в уголовном кодексе, но не проясненными в юридической доктрине. Чуть больше повезло категории справедливость, которая прямо указана, и как принцип уголовного процесса, и как принцип назначения наказания. (ст. 6,43,60 УК РФ). 
Поэтому вновь повторю то, с чего и начал эту главу: задача состоит в отыскании нового метода интеллигибельности, благодаря которому язык становится не событием и структурой- речью, а обращением одного в другое средствами дискурса, т. е.  тем, что в современной филологии названо  «когнитивной  грамматикой»3.
Сделаем ещё одно важное уточнение, Субъект на страницах настоящего текста это тот,  кто говорит, а значит у нас в уголовном процессе два актора в со-бытии защиты: адвокат  и его подзащитный, в последнем случае, он же и возможный субъект преступления. Отсюда разные подходы к подготовке  речи в уголовном суде: защитительной адвоката, и речи подсудимого в прениях,  в последнем слове, в объяснениях, и, возможно, во  вступительном заявлении. Субъект высказывания   соотносит себя и с реальностью  и с самим собой. Очевидно, что и адвокат и его клиент находятся в разных реальностях, имеют разную архетипическую структуру «Я», да и цели их речей в уголовном суде, как будет показано дальше, различны. Мы  идём лингвистическим путем, а не юридическим,  к «я говорю» , отправляясь от позиции «я есть», и по пути, преодолеваем понимание «как я существую». Адвокат только высказывается о вине в преступлении, подсудимый же её проживает.
Мы подошли к проблеме понимания вины, а для этого предположили наличие абстрактного или обезличенного «преступного», и, если продолжить этот смысловой ряд -   злого, греховного, бессовестного, безнравственного и т. д., как прото-юридического универсума, требующего своего означающего или именования в предстоящем  диалоге в уголовном Суде. Причем, ввиду того, что говорить о девиации, пока здесь означенной как  абстрактно - «преступное», нам предстоит в юридическом месте - Суде, смысловой каркас суждения   о вине в преступлении должен формироваться в  модусе  справедливого -  вины - санкции.  Смысл порождаемого нами суждения  связан с Самостью Субъектов, участвующих в диалоге.  Вышеупомянутый модус, в котором формируется смысловое содержание суждения о вине, нужен, чтобы предмет высказывания в конечном итоге обрел черты юридического суждения. Злое- «преступное»-безнравственное может пустить Самость в путешествие по самым разным регионам мысли: теологическом, психологическом, этическом, драматическом и т.,п.   Самость не та  «инстанция», которая   именует «преступное», Она  существует в преступном,  как в среде. Она безразлична к преступному, равно  как и к справедливому, впрочем, и как  к виновно-греховному, и даже к сакральному.
Самость нейтральна.
Всё меняет Совесть, расставляющая акценты, где есть добро, а где зло. Совесть, формирующая правосознание.   
Выше  мы отмечали, что  такие категории как вина, совесть, справедливость, прямо названы в уголовном законе, и сделали это по двум причинам: 1) обосновать допустимость логики настоящего текста вне юридической парадигмы мысли, допустив  в неё этические, лингвистические и психоаналитические доводы и аргументы, чтобы, пройдя по герменевтическому кругу познания,  впоследствии вновь вернуться в сферу юридического, но уже с пониманием того, как юридические понятия формируются и меняются под воздействием влияний этих регионов мысли;  2) законодатель  означил и отнес данные категории: вина, совесть, справедливость, к принципам, задачам и ценностям уголовного процесса, тем самым сделал эти категории необходимым субъектом суждения4 (то, о чем говорится в суждении) в высказываниях-речах  профессиональных участников уголовного судопроизводства, тем самым, сделав  именно  юридический дискурс  предикатом суждения, где субъект суждения -  Справедливое, Личность, Вина. Это иной регион высказывания в уголовном Суде, и он не юридический, а этический, религиозный, метафизический, несмотря на то, что суждение о нем выносится в юридическом месте, по юридическому поводу, в юридических понятиях.
Думаю, если бы мне потребовалось ещё четче донести до читателя эту мысль, я бы сказал, что здесь мы имеем дело с платоновским миром идей. 
Преступное имеет множество содержаний — юридическое, психологическое, духовное, этическое, религиозное. Все зависит от  интерпретации. Даже оставаясь в рамках уголовно-правового  толкования деяния, поступка, события, мы имеем по меньшей мере две интерпретации со-бытия: того, кто обвиняет, и того, кто защищает. То есть сам юридический диалог предполагает, что мы уходим от однозначных значений, тождества семантики понятий, на которых основывается линейная логика доказательств. Мы интерпретируем, как факты, так и нормы. Работа рассказчика состоит  в том, чтобы  преодолеть дистанцию, отделяющую автора интерпретации, как от чуждого ему Субъекта преступного деяния, так  и текста  документов, которые фиксируют  преступное  в материалах дела. Присвоить её, эту интерпретацию, то есть стать её автором, чтобы убедить Другого, и создать тем самым новую реальность. Это традиционный путь истории, рассказа, мифа путешествующего от рассказчика к слушателю. Есть только одно но, по нашему рассказу слушатель Судья, и Судьёй будет приниматься процессуальное решение. История послужит источником права.
Начиная с этого момента, мы сталкиваемся с такой  дисциплиной как «герменевтика», истоки которой восходят ещё к Аристотелю. В его труде «Об истолковании»5 hermeneia относится ко всему означающему дискурсу, именно он  интерпретирует реальность, даже тогда, когда в нем сообщается «что то, о чем то». Однако, наша задача пройти чуть дальше и  уйти от этой исторической аллегории, поэтому нам придется рассматривать герменевтику, как средство овладения реальностью  через понимание.
Вернувшись к ментальной конструкции названной выше формулы: чтобы понять то, что « говорить», надо идти от «я есть» через понимание «как я есть», станет очевидным, что   этическая категория «справедливость», как ценность,  должна стоять у истока этого смысла, т. е. должна быть имманентно присуща этому рефлектирующему сознанию-эго защитника. Защитник должен стать   источником  концепта, или, говоря языком юридическим — автором концепта  справедливого в своей позиции в  защиту своего клиента, и эта позиция  включает в себя не только непосредственно юридическое, уголовно-правовое  содержание, вторичное по отношению к ценностной категории справедливого,  а и ответ на вопрос — как индивидуализировать справедливое, объективировать данную ценностную категорию здесь и сейчас, применительно к конкретно данному преступному, словом найти ответ на вопрос: «куда вести дело?».  Аналогичным путем следует пройти от «я говорю» своего клиента, чтобы понять « кто он есть», так как, на вопрос «как он есть», ответ очевиден: перед вами человек, чаще всего содержащийся в тюрьме, или находящийся под подозрением в совершении преступления. Поэтому,  в конечном счете, вина клиента (если она есть во вменяемом ему  преступлении) должна быть отрефлексирована им самим и с вашей помощью, и это тоже до-юридическая часть работы  понимания.  Иначе мы не сможем решить задачу, которую мы поставили перед собой, принявшись за эту работу  - наделить силой непосредственно смысл, посредством  означивания  Справедливого, как носителя скрытых значений.
Понимание  проделывает свой путь в среде  юридического  выражения преступного. В документах- доказательствах, фиксирующих факты преступного: протоколах свидетельских показаний, актах экспертиз, протоколах осмотра места преступления, как письменно зафиксированных  выражениях преступного, подшитых к материалам дела по воле усмотрения следователя, - содержится по меньшей мере одна версия интерпретации преступного. Преступное это всегда манифестация Самости, а в  более сложном усмотрении - объективация зла, греха, вины. В романе Ф.М.Достоевского «Братья Карамазовы» и первую встречу отца Зосимы с семейством Карамазовых в скиту, где старец почему то сразу выделил  Ивана Карамазова и «увидел» его будущую трагедию и обратился к нему за прощением(важно проверить!!!). Ницше со своей стороны, видит в моральных ценностях силу или слабость воли к власти, которые подлежат интерпретации самим субъектом действия. З. Фрейд под видом «работы сновидения» увидел цепь поступков, которые «транспортируют» скрытый смысл бессознательного. Он проследил разнообразное проявление этого скрытого смысла в смысле явном: в культуре, искусстве, морали, религии, и предложил истолкование культуры весьма схожее с ницшеанским.  Представляется, что общим элементом , присутствующим во всех вышеперечисленных  проектах есть некое смысловое ядро, на которое впоследствии наслаиваются определенные семантические конструкции, которые в свою очередь  сами являются многозначными. Роль этого ядра конструкции смысла в том,  чтобы показывать, скрывая.
Поэтому анализ речевой деятельности сосредотачивается на «семантике показанного-скрытого»6, т. е. на означивании многозначных смысловых конструкций.  П.Рикер для этой цели вводит понятие «символа», постулируя  зло, грех, вину, и, подразумевая под ним, структуру значения, где имеется один смысл — прямой, первичный, буквальный, и он же означает и другой смысл - косвенный, вторичный, иносказательный, который может быть понят лишь через первый, а интерпретацией называет работу мышления, которая состоит в расшифровке смысла, скрывающегося за очевидным смыслом, в выявлении уровней значений преступного.
Совокупность семантических  значений ядра смысла образует герменевтическое поле смыла, т.е весь регион означаемого. Мы судим, а затем выносим суждение о зле, злом поступке, человеке, его совершившем или не совершившем, мы идем дальше, и говорим о вине этого человека в том поступке, который злой, а может и не злой. Всё зависит от интерпретации, от расстановки этических акцентов. Мы соотносим этот поступок с нормой, с представлением общества о норме, и выводим умозаключение о справедливости или нет этого  поступка. Мы же юристы и наша мысль ходит вокруг юридических категорий. Это тоже работа интерпретации. Но наша мысль не останавливается только на них, категории слишком общи, они не конкретны, не четки, это слишком зыбучий материал для точной и филигранной работы юридического рационального сознания, которое, в конечном итоге, выносит уже свое суждение о вине, справедливости, личности, что бы постулировать юридическое понятие «состав преступления» и определить наказание-санкцию.
Наша интерпретация совершает свой путь от абстрактного, всеобщего к индивидуальному, частному, конкретному. Мы идем от бесконечного к тотальному. Мы выводим суждение о преступном из справедливого, и утверждаем или приписываем  преступное конкретному индивидууму, вот этому субъекту, вот этой личности. Мы утверждаем, наконец, что эта личность виновна в...  Так индивидуальная воля идентифицирует волю злую. Она наделяет этим значением другую волю.  Французский философ Поль Рикёр, отмечает, что человеческое сознание смущается и чувствует какие то ограничения в выговаривании зла, в именовании злой воли, греха, преступного...Это то, что скрыто от нормы, от обыденности и  человеческой общепринятой рациональности. Вероятно, это то, о чем не принято говорить. Поэтому злое смещается в область мифа, культуры, отмечает Рикёр, ссылаясь при этом на Фрейда. И действительно, этот механизм вытеснения злого, греховного, скрытого-предосудительного описан Фрейдом, как вытеснение и  инвестирование в объективную реальность злого под видом произведений культуры и искусства.  Так зло во фрейдовском концепте трансформируется в искусство
А перед нами ещё одно направление интерпретации злого, греха, преступного...Психологический или точнее сказать психоаналитический концепт.
Мы можем посмотреть на злое, преступное или греховное и сквозь призму религии. Греха не было, пока грех не был назван грехом...пока человеку не был дан закон, не было и нарушение закона, так говорится в учении Св. Павла7.  Безличное, абстрактное "Справедливое", с которым человек столкнулся в Античности, в Христианстве приобретает конкретность: грех  назван таковым, он поименован. Свобода воли, включающая возможность грешить, или не грешить, сталкивает человека с его собственной виной во грехе, если же искушение сильно и человек не может противостоять этому искушению, то он не обретет жизнь вечную. В Христианстве уже со всей очевидностью видна апелляция к человеческому желанию и вожделению. Можно говорить о том, что  внутренний орган человека, судящий о том, что есть добро, а что есть зло,  называется совесть, выведенная в Античности под понятием " синейдезиса ". Христианство дало человеку в том числе и культуру покаяния во грехе и искупления вины, как  средство держать свою совесть чистой, не запятнанной, приуготовить свою душу-личность к воскрешению и жизни вечной в Царствии Небесном.
История христианской мысли дает развитое  учение об искуплении вины, глубокие теоретические размышления о покаянии, о роли церкви, в этом действе, о взаимозависимости  страдания и  греха.
Особого внимания при осмыслении философского понятия вины, на мой взгляд, заслуживает исследования человеческой субъективности, осуществленные ярким представителем русской религиозно-философской мысли Б.П. Вышеславцевым (1877-1954). Будучи сам выпускником юридического факультета МГУ, и по «первой основной профессии» присяжным поверенным, он напрямую столкнулся с проблемой очень близкой к предмету настоящего философского исследования.   
Говоря о трагедии закона, Вышеславцев Б.П. вынужден «признать бессилие закона в его вековечной борьбе со злом: он не может преодолеть сопротивление плоти, не может преодолеть сопротивление греха, он не может спасать и животворить, он не может никого оправдать, он лишь говорит: все виновны перед Богом8». Анализируя категории сущего и должного, Б.П. Вышеславцев выводит формулу: «только воля, обладающая liberum arbitrium, могущая сказать «да» или «нет», имеет этическую ценность, ибо она вменяема». Развивая данную мысль, он отмечает, что «сознательная воля, выбор, решение - начинаются там, где возникает конфликт эмоций и стремлений...необходим акт выбора, акт предпочтения, который отдает преимущество одному из конфликтных стремлений, одной из ценностей... сомневаться - значит стоять пред альтернативой «быть или не быть», которая может быть поставлена только свободному существу... сомневаться - значит утверждать свою свободу»9. Где происходит этот выбор?  Выбор происходит волей человека в его Совести. Свободная воля сублимирует или, наоборот, профанирует энергию эроса. И человек волен как совершить преступление, так и направлять свою энергию эроса в формирование личности, в концепте Вышеславцева Б.П. Желание зла "...необъяснимо из Я, необъяснимы из сознания: " а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех". Где же он живет?  Если не в сознании, как это было показано ( ибо в сознании я нахожу желание добра и согласие  с законом: "хочу делать доброе"), то только под порогом сознания(выделено мной). Туда не проникает сила закона, который умеет обращаться только к уму и к сознательной воле, там гнездится "иной закон, противоборствующий закону ума"10. Отмечу, что философ придавал большое значение психоанализу, особенно юнгианскому направлению, что позволило ему говорить «об  этике благодати» в результате глубинной работы человеческого Psyche на основе вытеснения-сублимации подсознательных интенций  эроса в конструктивную, творческую энергию созидания. Интересную типологию злого дал философ в своих теоретических трудах. Он отмечал: "формы зла", зарождающиеся в глубине человеческой самости, есть "...не та обычная форма зла, в силу ошибочного суждения оценки, которую Сократ  признавал как единственную ("не ведают, что творят"); это и не та другая форма зла, как сопротивление "плоти", которую описал ап. Павел. Здесь нет желание добра и бессилие его совершить: " не то делаю, что хочу"; здесь сила, направленная против добра, гордое своеволие : "делаю, что хочу!" В основе такой формы лежит принцип автономного противоборства, принцип восстания: умом своим отказываюсь служить Закону Божию, отказываюсь служить всему высшему, всяким святыням, отказываюсь "служить" вообще!"11
По мнению русского философа: "В последней глубине, в иррациональной "бездне" первично избирающего акта, закон, авторитет, власть - не действуют: всякий закон должен быть свободно принят, всякая власть и всякое право должны быть свободно установлены . На всякий императив свобода произвола может ответить " преступлением" или гордым неприятием самой формы закона. На всякое долженствование, исходящее от системы ценностей, возможен ответ: я ничего не должен, я делаю, что хочу!12" 
Так зарождается злая воля...
Ещё одно направление теоретической правовой мысли, в которой прямо сказано, что преступная, злая   воля ничтожна. Она порождает ничто. И санкция, как отрицание отрицания,  ничтожит эту злую волю.  Ничтожная преступная воля снимается наказанием, имманентно присущем преступлению. Это философский  пассаж из гегелевского диалектического концепта «Философии права» - базового теоретического труда для подготовки большинства  юристов-практиков. Этим теоретическим трудом формируется у будущих юристов  убежденность в неотвратимости наказания-санкции за виновное преступление. Очевидно, что для защиты в уголовном Суде этот концепт не самый удачный.
Проблема гегелевской диалектики в том, что она последовательно безупречна в своей спекулятивной логике. Вырваться из её парадигмы, крайне сложно, без специальной подготовки, практически, не возможно: наказание имманентно присуще преступлению. А  перед нами стоит задача контр-осуществления позиции Защиты в уголовном Суде: мы пытаемся обосновать, и наличие злой воли, и отсутствие санкции за неё. И это не так просто, если не невозможно. Гегелевская диалектика не допускает аргументации в линейной, формальной, классической логике. Думается, что попытаться, что то сделать, можно, если вписать категории вины, справедливого, личности, в единую структуру-среду «преступного», существование которого мы постулировали изначально. При этом «преступное» существует потенциально, также как и «справедливое» - возможно, а личность, стоящая у истока явления, дает начало, то ли одному, то ли другому, то ли их смеси. Очевидно, это не решение основной проблемы теодицеи: подход не объясняет источник зла на земле. Да мы и не ставим такой задачи...
Но, надеюсь, подход хоть что то проясняет в работе по формированию позиции защиты, хоть одного из элементов когнитивной цепочки  — понимание, анализ,  выстраивание логических цепочек, решение и формирование позиции... Её артикуляция-выговаривание на Суде.
Дело в том, что категория «вина» в преступлении имеет свою структуру, и эта структура не тождественна юридическому понятию  «состав преступления». Причем, говоря о существе обвинения, мы тем самым означиваем существо преступления. Существо кражи такое то, существо грабежа — вот такое, а  у разбоя существо этакое, не говоря уже о вымогательстве, убийстве, теракте, банде и т. д. и т. п. Словом, сколько составов преступлений, столько и сущностей преступного. Любому студенту юристу не составит труда вычленить сущностные черты того или иного состава преступления и означить их. 
Нам же для построения теоретического концепта контр-осуществлния позиции в защиту потребуется пройти чуть дальше. ...и посмотреть на  конкретные составы преступлений, для того чтобы определить  и назвать  то общее, что им всем присуще, наличествует в каждом из них — как нетрудно догадаться, это: личность-вина-справедливость.  Личность это субъект девиантного поступка, он же субъект преступления в позитивном праве, вина -его субъективное отношение к содеянному, в позитивном праве — причинно-следственная связь и психоэмоциональноволевое отношение субъекта к поступку в форме прямого умысла или неосторожности, справедливость — мы же строим концепт в сфере криминального права, и говорим о суждении в области уголовного законодательства,  поэтому ищем то, что скрывается за юридическим понятием «состав преступления», то, о чём выносим свое умозаключение, а говорим мы об элементах структуры этого умозаключения.
Ещё со времен Древней Греции жертва, или пострадавший от преступления, взывал к Богиням мести  - Эриниям:  Мегере, Тисифоне и Алекте, и в их лице пострадавший получал необходимую защиту. Как работал этот механизм, не знал никто, но жертва защиту получала, может быть не сразу,  чуть позже, но жертва получала психологическую разрядку через надежду на  отмщение виновнику его злоключений. Однако сцепка — злая воля нарушила волю чужую, да ещё и добрую, то получи нарушитель санкцию-наказание, работала как часы в этом архетипическом представлении - мифе. Пример из древнегреческой мифологии, сказание об  Оресте. Его Эринии жестоко преследовали за убийство собственной   матери, и, в конце концов, довели его  до сумасшествия, но немедленно   сменили гнев на милость после  раскаяния Ореста,  ну  и  вмешательства в это дело одной из самых главных богини древнегреческого пантеона  — Афины. В этом конкретном уголовном деле она выступила защитницей, заступницей. Таким образом, совокупность этих факторов: раскаяние+вмешательство главной Богини+ сумасшествие Ореста,  удовлетворило правосудие в лице  Богинь-мести Эриний, превратив их в  Богинь милостивых,  жалостливых и благостных. Ах да, кроме рассудка Орест откусил себе палец в период помешательства.  В итоге баланс справедливого был восстановлен в данном конкретном деле.
Примечательно, что в одной из современных интерпретаций этого древнегреческого мифа, Орест был наказан за то, что он, наоборот, не защитил свою мать от смертного приговора ареопага: да, приговор был постановлен, но это не повод Оресту его исполнять, да ещё и лично. Ещё одна интерпретация смысла данного мифа: на то это и приговор, чтобы Орест его ослушался, и спас собственную мать. То есть отмщение Оресту прилетит по любому, а вот как его понимать, и за что оно, собственно, возникло, это уже вопрос , требующий осмысления.
Ну, а мы отметим, что вина и преступление это то, о чем говорят, то, что требует  интерпретации, как наделения смыслом преступления-поступка и вины личности его совершившей.
Ещё пример интерпретации вины и совести в классическом психоанализе З.Фрейда. Подсознательная потребность в наказании основана   на вине, взращенной Эго(рациональностью) перед инстанциями Сверх-Я (Совести), причем сделано это  из-за невозможности сдержать собственный хаос подсознания (антисоциальных поступков, в том числе преступных). А так как в теории Фрейда рациональное Эго слишком слабый противник в борьбе с силами Ид (подсознательных деструктивных сил), то борьба эта оканчивается с неизменным результатом — снятием напряжения через наказание, ощущением больной совести, ждущей  наказания Эго.   Из фрейдистского концепта невольно вытекает вопрос, не  актуализированная ли вина влечет субъекта в преступное, чтобы найти наказание уже во вне, и этой внешней силой может стать уже  уголовный суд над инфантильным Эго субъекта, не способным осознать свои криминальные интенции-установки Ид? Так проявляется подсознательная тяга к репрессиям. Наказание на время успокоило больную совесть или сверх-Я, а то, что для этого потребовалось совершить преступление, так подсознание не рационально, оно не знает позитивного закона.
***
Итак, у нас имеется самые  различные интерпретации преступного и выделенные из него, требующие своего прояснения и означивания  категории «вины», «совести», «справедливого».  Это   герменевтический горизонт, описывающий мир  «преступного» и индивидуальной вины Субъекта, вдруг оказавшегося в этом мире.
Несмотря на различную укорененность значений зла в разных регионах мысли,  эта символика злого приходит к нам вместе с языком, и приходит через верования, миф, закон,  словом, через понимание  текста. Но кроме текста и объективного факта преступного в реальном мире есть ещё кто то, или что то. Это интерпретатор, тот кто говорит о преступлении.
Один лишь семантический анализ, трактующий категории и ценности, как замкнутые в себе феномены, неизбежно возводит язык в абсолют. Такая постановка вопроса отрицает основную функцию  языка — быть пригодным для означивания сущности явления речью, растворяться в том, что он имеет ввиду, выходить за свои пределы- транседентировать, подводить к архитектонике смысла «преступного». Чтобы увидеть за юридическим значением «преступного» иной план бытия, сам язык, как означающее,  требует соотнесения с существованием означаемого. Говорящему придется подняться до рефлексии существования существующим, и, в конце концов, чтобы научиться пользоваться герменевтическим методом,   увидеть в преступном проявление Самости субъекта, равно как подвести эту Самость к явлению справедливого, с одной стороны,  и рефлексии вины, с другой. И вот перед нами субъект суждения - личность виновного в преступлении, где юридический план только предикат суждения, то что приготовляет структуру позиции в защиту.
Личность подсудимого по окончании уголовного дела никогда не остается  такой же, какой она была  в начале уголовного преследования, тогда, когда это всё внезапно случилось с обвиняемым. Онтология бытия «виновного Я» ведет к преодолению лингвистического плана, так как с этим требованием онтология и обращает нас к анализу, которому придется оставаться в плену языка. Важно одно, защитнику необходимо этот аналитический процесс  запустить.   «Подумайте, в самом деле: вам дана личность, решительно ни на кого не похожая, и на эту личность нападает общественная власть во имя предполагаемого сходства всех людей вообще. Значит , если только суд не поймет этой отдельной души, то подсудимый погибнет, без малейшего милосердия!...Да вы сами знаете ли ещё своего клиента? Часто ли навещали его в тюрьме? Разъясняли ли в задушевной беседе с ним все мучительно-темные вопросы, создаваемые жизнью, совершенно заново, решительно в каждом отдельном преступлении?Добились ли вы толку? А что, если вы сами ничего не понимаете? Великолепны будут прения?» , - вновь сошлюсь на мысль крупного авторитета  в нашей профессии адвоката С.А. Андреевского для подкрепления той позиции, которая выражена выше13.
Связь символического языка преступного с самосознанием субъекта преступления, удовлетворяет  требованию герменевтики-пониманию, так как  интерпретация преодолевает расстояние между средой преступного, субъектом преступления  и самим интерпретатором события.  Преодолевая это расстояние, становясь очевидцем проявления вины индивида в преступном, интерпретатор может присвоить этот смысл себе, из чужого он делает его своим, собственным, т. е. расширяя самопонимание, он  достигает смысла через понимание иного, внешнего. Преодолевая это расстояние, интерпретатор может найти смысл и «присвоить» его, а дальше уже привести его в суд. И это именно ваш смысл, вы автор этого смысла и последующих операций с ним в юридических конструкциях.
Как вы понимаете, мы всё еще ищем ответ на вопрос — куда вести дело?, и наконец, подошли к ответу на него через такую категорию  герменевтики, как  содержание позиции в защиту.
Чуть выше мы видели, что внедрение значений с различными смыслами в семантическую область, вынуждает нас отказаться от идеала однозначности выводов, провозглашенного  аристотелевской логикой. Сопрягая многозначные значения с самопознанием, мы трансформируем декартовскую проблематику человеческого существования Cogitio: «Я мыслю, значит я существую». По меньшей мере, допустив хайдеггеровский онтологический концепт а аналитику бытия существующего14, мы констатировали переформатирование этого вопроса, сформулировав его: «как мыслящее существо существует через  понимание своего существования?» Но для эффективной защиты и этого оказалось мало, так как внутренняя перестройка рефлексивной философии приводит к тому, что мы должны открыть новое измерение существования Cogitio, за счет придания ему категории смысла, его смысла, автором которого он является. Желание «я», направляющее интерпретацию, в идеале должно возвращается к нам, как её результат. Только тогда желание плодотворно, а интерпретация конструктивна. Именно через самопонимание мы имеем шанс узнать самость подзащитного, «устройство» его совести. А это очень важно для уголовного суда, потому что, в конечном итоге, судима будет совесть вашего клиента, другой совестью, да, на основе формальных, писанных законов позитивного права.
Проясню этот важный  момент.
Это происходит по двум причинам: сначала надо отметить, что знаменитое картезианское Cogitio, непосредственно схватывающее себя в опыте сознания, является истиной столь же бесполезной, сколь и неопровержимой. Это истина сама себя полагающая, но одновременно она — полагание сущего и деятельности, существования и мыслительной операции: я есть — я мыслю; существовать для меня значит мыслить; я существую, поскольку я мыслю. Однако, это истина бесполезна, так как шаг, за которым не последует никакого другого, есть просто констатация мыслящего сущего, не схваченного самим собой сквозь призму своих объектов, своих произведений, наконец, своих действий. Рефлексия, по мысли Дильтея, опосредуется объективирующими жизнь выражениями, поэтому Cogitio, может быть схвачено только окольным путем-путем расшифровки свидетельств собственной жизни. Это присвоение нашего усилия существовать и нашего желания быть, через действие, обнаруживающие это усилие и это желание.   И здесь кроется уловка обыденного сознания, которая может привести к ложной интерпретации: дело не только в том, что «я» может схватить себя лишь в объективирующих его выражениях жизни, но и в том, что истолкование «текста сознания» наталкивается на изначально ложные интерпретации ложного сознания. «Но и герменевтика появляется там, где имело место ложная интерпретация, потому что сознание изначально является ложным сознанием и только через корректирующую его критику, можно взойти от непонимания к пониманию.»15(Рикер. Поль. С57-59)
Попробуем теперь увязать выводы первого семантического плана и второго, - рефлективного.  В семантическом плане анализа мы постулировали существование языка, несводимого к однозначным значениям: виновная совесть объективируется  в символах преступного, греха,  социопатии. Вытесненное желание выражает себя в символике мифа, в снах, поговорках, легендах. Но философское употребление этого двойственного языка вызывает возражение со стороны логика, согласно которому двойственный язык может опираться лишь на ложные аргументы. Обоснование герменевтики может быть сделано только если допустить в саму природу рефлективного мышления принцип логики двойного смысла. В этом случае логика становится не формальной, а трансцендентальной, она становится логикой усмотрения или спекулятивной логикой, то есть вырабатывается на уровне возможного: речь идет не об объективных фактах,  а об  условиях присвоения нашего желания быть. Именно в этом смысле свойственная герменевтики логика двойного смысла может быть названа трансцендентальной. Как отмечает П.Рикер: «Если же указанные дебаты не будут перенесены на этот уровень, то вскоре возникнет безвыходная ситуация: напрасно будем мы пытаться удерживать спор на чисто семантическом уровне и наряду с однозначными значениями признавать и значения двойственные; различение двойственности двух родов ( прим. Автора. Логики) — двойственности, возникающей от возрастания смысла,... и двойственности, связанной с неясностью смысла, которой занимается (формальная) логика, - не может быть обоснована в одной семантической плоскости. Не может существовать двух логик на одном и том же уровне. Лишь проблематика рефлексии узаканивает семантику двойного смысла»16 (стр59).
И наконец, проделав столь сложный аналитический путь через проблематику семантики языка к проблематике рефлексии, сделаем последний шаг, чтобы в общих чертах подойти к проблематике существования «Я» вашего клиента в преступном. То  есть очертить непосредственно то поле работы: сознание-существование, от которого и предстоит непосредственно создавать позицию защиты для «примирения правосудия с душой преступника...как основного мотива уголовной защиты»17. Мы должны вступить в экзистенциальный универсум аналитики бытия виновного «Я».
Онтология понимания, выработанная Хайдеггером, поставила на место изучения способа познания( существования Cogitio), понимание способа существования. Интерпретированное бытие понимается только через движение интерпретации, согласно «герменевтическому кругу», отражающему циклический характер познания, в котором проявляется взаимообусловленность объяснения и интерпретации, с одной стороны, и понимания- с другой(чтобы что то понять надо сначала объяснить, и наоборот. Далее по кругу),онтология понимания бытийствующего «Я» остается включенной в методологию интерпретации. Более того, только в конфликтах соперничающих друг с другом герменевтик мы получаем способность выявлять те или иные грани со-бытия. Всякая герменевтика открывает определенный аспект существования Я.  Причем, взяв за основу в 1 главе, лакановский психоаналитический концепт, мы связали существование субъекта с его желанием, показав путь его воспроизводства через метоманию и метафору. Но само желание может быть объектом  интерпретации, как источник самого себя. Например, П.Рикер, проводя интерпретацию желания Субъекта посредством фрейдовского концепта, обоснованно пришел к выводу об утрате архаичного субъекта Cogitio: наиболее «архаичные значения образуются «в месте»  смысла, но это не то место, где существует непосредственно сознание субъекта»18. К такому выводу французского философа подтолкнула герменевтика субъекта посредством топики человеческой личности, разработанной З. Фрейдом: Ид-Эго-Сверх Я. Сама природа желания обусловлена бессознательным и работой психических структур человеческой личности. Поэтому-то Фрейд обосновывает проблемы отношений между значением и желанием, между смыслом и энергией, то есть между речью и языком. Психоанализ по своему подводит нас к вопросу: каким образом порядок значений включается в порядок жизни. Этот порядок- от смысла к желанию — свидетельствует «о возможности восхождения от рефлексии к существованию», постулирует П.Рикер19.  В переводе с психоаналитического языка на язык обычный: через понимание самих себя, мы должны присвоить себе смысл нашего желания быть и нашего усилия существовать. Или — существование это желание и усилие. Правда и в лакановском проекте, и во фрейдовском, желание рассматривается как нехватка, как потребность. Гегель в своем фундаментальном труде «Феноменология духа», отмечает в этой связи, что интерпретация желания как нехватка, поворачивает сознание на путь «дурной бесконечности»: на месте удовлетворенного желания,  появляется новое, если не включается в этот процесс интерпретации желания самосознание через выработку смысла. Фактически мы столкнулись с фрейдистским концептом работы принципа удовольствия, которое в отличие от  лакановского «наслаждения» или гегелевского желания как избытка, есть простое снятие психологического напряжения при достижении желаемой цели. Итак, фрейдистский психоанализ подводит нас к археологии субъекта преступного, к структуре личности его «Я», толкнувшей субъекта в преступное. Но, упомянутый вше гегелевский концепт феноменологии духа, что по сути также является  методом само-сознания, заставляет нас,  выстроить концепт телеологии субъекта, где смысл  присущ желанию. Напряжение ощущается на пути к цели, и снимается от её реализации, но цель осознана, субъект — её автор, отсюда и гегелевская феноменология духа, где цели выставляются, понимаются и достигаются по мере развития сознания субъекта действия.    И в последнем случае — гегелевского проекта, источник смысла находится уже не внутри субъекта, а перед ним: смысл есть осуществить желание.
Другими словами, психоанализ предложил нам регрессивное движение к архаике субъекта, а гегелевская феноменология  духа  предлагает нам движение, согласно которому каждый образ находит свой смысл не в том, что ему предшествует, а в том, что следует за ним; таким образом, сознание извлекается из самого себя и направляется вперед, к грядущему смыслу, каждый этап к которому одновременно устраняется  и сохраняется в последующем этапе, отмечает по этому поводу П.Рикёр20. Вот почему  эти проекты, как психоаналитические Лакна и Фрейда, так и феноменологический Гегеля, являются герменевтическими, то есть методами прочтения смысла, скрытого в тексте за наглядным, явным  смыслом. Задача герменевтики показать, что существование достигает слова, смысла, рефлексии лишь путем непрерывной интерпретации всех значений, рождающихся в регионе интерпретации — преступном.
Существование субъекта в правовом универсуме мысли, в котором он оказался часто помимо своей воли, становится актуализированным, человечески зрелым существованием, - лишь в том случае, если он присвоит себе  смысл справедливого, как контроверзы преступного.
Герменевтика субъекта и преступного, общие черты которой были прояснены выше, со всей очевидностью подводит к  конфликту двух направлений научной и философской мысли: первое направление, собственно и есть юридическая наука или юридический рациональный подход к судебному суждению  со всеми атрибутами научного подхода: дедуктивным и индуктивным методом обоснования  научных выводов, историзмом  норм закона, призванных регулировать социальные отношения на определённом этапе развития общества,  карательной политики государства, ставящей целью профилактику и предупреждения преступности, то есть всему арсеналу позитивного права, являющегося основой рационального суждения о преступлении, и второе направление дискурса, которое собственно автор и обосновывает на страницах настоящей работы, а именно то, что в уголовном процессе мы сталкиваемся не только с рациональными понятиями — продуктом, сознательного усмотрения правовых конструкций, основанных на позитивном праве, но и с иррациональным, чем то неосознанным, стоящим вне рациональности.  Более того, рациональность имеет предел в выработке и артикуляции судебного суждении в уголовном процессе. И это не просто теоретическая антиномия, а проявление трагедии человеческого существования, на почве столкновения различных, часто несовместимых ценностей: юридических, этических, психологических,  и, может быть,   религиозных. И в этом есть положительный момент, раз конфликт методов обоснован и назван, то значит этими методами можно и нужно пользоваться при подготовки речи в защиту.
В принципе, в преступлении мы имеем проблему выбора поступка и его последствий, а значит должны работать на поле рефлексии субъекта поступка в преступном, поднимая сознание подзащитного на ступенях развития самосознания, прибегнув при этом к этической рефлексии поступка, Поэтому в защитительной речи мы имеем по меньшей мере две линии повествования: непосредственно юридическую, рациональную, в вторую личностную, которая раскрывается в категориях этики, психологии, религии. Эта вторая линия ведет к иррациональной работе справедливого в уголовном процессе. Вновь сошлюсь на авторитетное мнение  в ораторском искусстве в уголовном  суде: «Прикоснувшись на суде присяжных к «драмам действительной жизни», я почувствовал, что и я и присяжные заседатели — мы воспринимаем эти драмы...совершенно в духе и направлении нашей литературы...Я нашел, что простые, глубокие, искренние и правдивые приемы нашей литературы в оценке жизни следует принести в суд...Я знал, что их души уже подготовлены к восприятию тех именно слов, которые я им буду говорить», - как видно, С.А. Андреевский приходит к аналогичному выводу при работе над  защитительной речью21
Правда, здесь автор может столкнуться с обоснованным упреком, что предложенный им герменевтический подход к пониманию вины и  разработки  позиции в защиту адвокатом в уголовном суде,  сам сталкивается с определенным пределом:  метод не может быть универсальным для всех уголовных процессов. О какой этической рефлексии поступка субъектом преступного может идти речь, когда речь идет о профессиональной преступности, когда преступления касаются детей, когда речь идет о серийных маньяках, наркоторговцах, насильниках, когда судятся преступления, относящиеся к категории особо-тяжких...? Тот же С.А. Андреевский, чьи цитаты автор так часто приводит  на страницах настоящей работы, сталкивался с аналогичной критикой и упреками в свой адрес, ввиду того, что у него была репутация «поэта», а не адвоката. А для «эффективной защиты»,- бытовало мнение: «нужен, кто то посерьезней». Андреевский нашел, как парировать этот упрек, что то про то, что его критики недостаточно умны для того, чтобы быть поэтом в уголовной защите.
Со своей же стороны добавлю: да, преступления бывают страшными, нечеловечески жестокими, поэтому никто не призывает сбрасывать со счетов юридическую сторону вопроса, научный  подход к анализу правовой позиции по делу. Защитник это всё должен знать и уметь a priori. Вот только вина человека в  преступлении это не только рациональное, научное понятие, но и этическая, религиозная, онтологическая категория, суждение о которой Судом выносится на основании совести и закона. И на весах правосудия тоже совесть преступника. Как работает машина правосудия, только позитивным законом описать не возможно, видимая часть этого механизма — рациональна. Это нормы, регулирующие ход судебного процесса. И о них мы, защитники,  всегда найдем, что сказать, и даже поспорим с обвинением в судебных баталиях с той или иной степенью энтузиазма и эффективности.  Но есть и иррациональная часть правосудия которую крайне сложно помыслить, а значит и сказать о ней. С.А. Андреевский в начале 20 века взял себе в помощь русскую литературу, чтобы говорить о тех же вопросах, о которых говорится на страницах  настоящей работы. Сейчас век 21, поэтому попробуем взять на вооружение  герменевтический подход к познанию вины, используя методы  психоанализа, этику ценностей, гегелевскую феноменологию духа, работы структуруалистов и их последователей к обоснованию и работе смысла суждения, и всё только для того,  чтобы понять,  и, по-возможности, описать  механизм иррациональной работы Справедливого в уголовном Суде, а может, при удачном стечении обстоятельств, обратить его на благо подзащитного. И потом  — не мы судим! К счастью, это не наш крест. Мы всего лишь защищаем. Нам всего лишь нужно  понять, чтобы стать убедительными!
***
Ещё одно замечание. Когда шла работа над текстом настоящей монографии интернет облетела информация о том, что появился искусственный интеллект, который пишет сам тексты. И вот уже какой то студент при помощи ChatGPTbot написал курсовую работу и её сдал как свою. И тут же из Латинской Америки опять через интернет пришла информация о том, что какой то судья также воспользовался данным чат-ботом для написания приговора по уголовному делу. К счастью, уже давно никто не принимает информацию, содержащуюся в интернете, на веру или за истину в последней инстанции. Но сама по себе идея о том, что искусственный интеллект может создавать тексты, представляет огромный интерес. В конце концов, музыку пишет, в шахматы играет и даже обыгрывает человека, картины пишет, почему искусственному интеллекту не формировать тексты приговоров.  Потому что это не возможно! Нет,  написать текст, содержащий набор информации, вполне по-силам. Может даже создать текст литературный, содержащий драму, или вариации на тему, подсказанного заказчиком сюжета. Допустим даже, что это это литературное произведение будет интересно читателю. Возникнет ли удовольствие от чтения? Впрочем, на вкус и цвет... «кому и кобыла невеста». Время - его может быть просто жалко на чтение такого текста. Вряд ли он вызовет отклик в душе читателя, что присуще классной беллетристике. Будут ли оживать образы в душе читателя, так как это бывает, когда читаешь настоящую интересную книгу. А сопереживание героям произведения? И появится ли грусть от того, что ты расстаешься с миром автора по окончании прочтения романа, мира населенного героями, в которых автор вдохнул жизнь, наделил их своей судьбой, и переплел их жизни в напряженный сюжет-драму? В этом машинном тексте будет отсутствовать автор. А следовательно, и смысл, и мысль, которыми он хотел поделиться с Другим в захватывающем сюжете. Не будет структуры, которая существует до всякого слова и тектса, того,  что  называется языком, и что находится в хаосе бессознательного, пока не будет означена словом, и это слово не будет доведено до читателя в неповторимом авторском стиле фразы-предложении. А еще до того как появится слово-метафора структуры-сюжета,  не будет помыслено все произведение целиком автором текста так, как он, и только он, понимает эту структуру. И потом, мы можем не согласиться с этим авторским словом и текстом Другого, вступить с ним в мысленный спор, или высказать свое слово, или написать свой текст по той структуре смысла, который видится уже нам в предстоящей перед нами проблеме. И да, спасибо, искусственному интеллекту, если он подкинет информации в этот текст или спор, быстрее всех обозначит варианты развития событий, и их количество. Нам же останется свобода воли и ответственность за выбор.   В конце концов,  Дерида отметил,  всё, что нас окружает,  есть текст, и нет ничего по ту сторону текста, и означить его - этот многообразный мир - в этом состоит творчество автора. … и больше - индивида, наделенного сознанием.
Так что, за студента надо порадоваться, он сократил время для написания никому не нужного реферата, и заодно понять его. Мало ли текстов пишется, просто для того, чтобы сдать никому не нужный зачет, в силу требований образовательного процесса. Просто напросто смысл задачи не был подкреплен внутренней мотиваций, и не стал  собственным смыслом студента.Смысл не был присвоен.  Искусственная обстановка потребовала оптимального подхода к решению задачи. И условный студент А. эту задачу решил самым эффективным образом. Что касается судьи, который якобы выдал приговор, написанный искусственным интеллектом, за результат своего судебного суждения по уголовному делу, то, повторюсь, текст приговора компьютер может и напишет, но суждение  о вине о мере справедливой санкции за совершенное преступление, сделать не сможет. Аналитика виновного бытия и   операции с битами информации — это не только две разные сферы интеллегибильности, но действия разных инстанций сознания и его механизмов: рациональности, с одной стороны, и разумности, с другой.  Не надо путать рутину ремесленника  и творчество человека. 
***
Итак, уголовный процесс — это устный, словесный жанр. Суд гласный, и слово, как в защиту, так и в обвинение, должно быть сказано устно. Произнесено.   Каждый раз когда человек говорит что нибудь, кому нибудь, мы имеем дело с речевым актом или речью. Речь конкретна, она приурочена к какому нибудь месту и ко времени. Речь предполагает говорящего (отправителя) и слушателя (получателя), а также непосредственно предмет сообщения, то о чем говорится. Все три элемента речевого акта: говорящий, слушатель, сообщение, меняются от одного речевого акта к другому. Чтобы в результате обмена речами в уголовном суде свершилось  правосудие, речи участников должны отвечать определенным критериям — быть соотносимым с предметом обвинения, быть в универсуме юридической мысли. Тогда мы замечаем, что «речь по существу».
Автор настоящей работы утверждает, чтобы создать уникальную речь, отражающую сингулярность события преступления и аналогичных процессов в сознании подзащитного, то есть, чтобы речь возымела аффект в условиях реального судебного диалога,  до того, как речь будет произнесена, необходимо проделать огромную работу с пониманием вины подзащитным, по меньшей мере, постораться понять своего подзащитного и событие совершенного им преступления. Это понимание происходит  путем означивания уровней сопряжения события преступного и его субъекта-автора: семантического ряда, рефлексивного подхода к преступному  и экзистенциального плана бытия виновного я.
Сделано это было для того, чтобы  речь защитника обрела черты аффективности, и за счет приданного ей смысла,  прикоснулась к справедливому, осуществив  выход Субъекта преступного за пределы самого себя, и на путях этической трансцендентности затронула совесть лица, выносящего судебное суждение о его вине.
Как видите путь анализа сложен. У С.А. Андреевского сказано проще: задача Защитника в том, чтобы  «глубокое исследование души преступника могло быть благоприятным ... для защиты»22 Интеллигибельность позиции в защиту прокладывает себе дорогу отнюдь не среди четких юридических понятий, имеющих точное и однозначное значение, а среди сложных философских категорий, различных методологических и мировоззренческих  подходов к ним, игры иррационального. 
Попробую  приземлить эти теоретические абстракции, вновь, как и в первой главе, на примере конкретных дел.
***
Вернемся к примеру, приведенного в 1 главе.  Отметим  «бегающую» установку сознания А. в тот самый  момент, когда он был задержан. Архитектоника внутреннего субъекта А., а  А. был коммерческого, предпринимательского сословия, выстрелила во вполне разумное по его меркам предложение: он готов закрыть возникшую проблему деньгами, пусть и в рамках коррупционного, не законного предложения. Скрытые проблемы, которые со всей очевидностью существовали при реализации этого плана, и о которых говорилось выше, находились вне сознания А. Первый адвокат, уловив внутренний настрой своего нового клиента, готов был отработать эту задачу, и тем самым «честно» заработать свой повышенный гонорар успеха, несмотря на то, что в дальнейшем такая тактика защиты значительно ухудшала положение А. Следователь умело расставил силки для обвиняемого А., предложив ему спасительную соломинку, которая на первый взгляд, давала преимущества А., и ждал, когда А. попадется в расставленные сети. Напомню, что карты всех участников драмы смешал второй адвокат, так некстати появившийся в следственном отделе. Первое, он мгновенно оценил неблагоприятные перспективы развития события расследования преступления, которые должны были вот вот реализоваться, и  то, о чем мы говорили в настоящей главе о многозначности одного и того же события, то есть, то, что данное преступление при определенных условиях могло быть квалифицировано по разным статьям уголовного кодекса: событие преступного могло быть означено различными составами преступления; при определенных условиях, которые должен был совершить А. (напомню, он должен был дать показания на всех гипотетических членов преступной группы). Второе, на данной стадии уголовного процесса (первичных следственных действий), ни о какой рефлексии содеянного со стороны А. быть не могло, поэтому эту часть «понимания» конкретного уголовного дела, второй адвокат вынужден был взять на себя, и в том числе ответственность за этот шаг в выборе тактики и позиции защиты. Гипотетически А. мог бы обвинить второго адвоката в том, что именно он навязал ему эту стратегию и тактику защиты, в результате которой А. оказался в СИЗО, а в дальнейшем был осужден за совершение тяжкого преступления. Поэтому, чтобы уйти от возможного обвинения в профессиональной ошибке и навязывании подзащитному своей стратегии защиты, второй адвокат, оценив перспективу развития уголовного преследования и личностные качества А. - его психотип, в ходе всего предварительного следствия и наряду с рутинной юридической работой, сосредоточился над формированием неких надличностных, ценностных установок А, связанных с его существованием как до ареста, так и в период его нахождения под стражей. Для этого второму адвокату пришлось провести много времени в следственном изоляторе, разбирая с А, все проблемы, связанные с подготовкой его позиции к суду и речи, которую он должен был произнести.
Впрочем, это нормальная, вполне уместная и даже необходимая  стратегия защиты, если принять во внимание рекомендации классика российской адвокатуры С.А. Андреевского, чье высказывание о методики подготовки позиции в защиту и работе с подзащитным  мы привели выше.
Сейчас, когда пишутся эти строки, мы знаем , «чем сердце успокоилось»: А. получил сравнительно мягкое наказание и через два-три месяца после вступления приговора  в силу, был условно-досрочно освобожден от отбывания наказания. Подчеркну, что это решение суда было и законным и обоснованным, так как раскаяние А. в содеянном было искренним, а его дело подпадало под ту категорию дел, когда с полным основанием можно говорить о том, что подсудимый оступился, его личность не обладала устойчивыми и ярко выраженными антисоциальными установками.
Описываемый случай, примечателен ещё и тем, что он показывает, как за счет применения герменевтического метода анализа и понимания преступного и Субъекта преступления, рвется ткань рационального понимания поступка. Американский философ Стивен Пинкер в своей монографии «Рациональность», которая увидела свет в 2021 году, описывает похожий  случай, касающийся проблемы выбора тактики защиты, называя его «дилеммой заключенного». 
Прокурор разводит соучастников преступления по разным камерам; доказательств для выдвижения обвинения ему не хватает, и он предлагает им сделку. Если один из них согласится свидетельствовать против другого, его освободят от наказания, а вот его подельник загремит в тюрьму на десять лет. Если они сдадут друг друга, оба получат по шесть лет. Если же они оба будут держать рот на замке, прокурору придется обвинить их по более легкой статье, и сообщники отправятся за решетку на шесть месяцев каждый.
Пинкер отмечает, что позиция двух заключенных находится в «равновесии Нэша», у них нет выбора. Предательство для них — предпочтительная стратегия: оно выгоднее для них для каждого по отдельности, вне зависимости от действий другого. Если бы один из них был мудрее, или порядочнее, или доверчивее, он оказался бы полностью во власти страхов и соблазнов второго. Примечательно, что в нашем случае, который анализируется нами вот уже во время изложения второй главы, вводные для двух подельников преступления А. и Б. были аналогичные: Б. согласился дать показания на А., и получил «вознаграждение» - остался на период следствия под домашним арестом, А. получил аналогичное предложение, но отказался от сотрудничества со следствием после некоторых колебаний и настойчивых требований второго адвоката. И не то, чтобы второй адвокат владел теоремой Нэша, наоборот, он делал всё, чтобы вырвать А. из парадигмы действий «рационального субъекта», на что очень и рассчитывало следствие, и первый адвокат в расчете на «гонорар успеха». 
Ниже попробую прояснить, в чем здесь дело, и почему, собственно, рациональность плохой советчик в уголовном процессе, а пока вернемся к рассуждениям С.Пинкера: если видеть всю картину вариантов решения «дилеммы заключенного» в целом, отмечает Пинкер,  то есть посмотреть на варианты тактики защиты «глазами Бога», то становиться очевидным, к чему должны стремиться сообщники в этом примере  — держать «омерту», т. е. молчать, ведь никто из них не может рассчитывать, что другой возьмет всю вину на себя, значит надо сотрудничать друг с другом. Однако, никто из подельников  не может контролировать выбор тактики сообщника, поэтому у каждого из них в голове просчитывается один и тот же «рациональный» вариант своего поведения: «предположим он меня не выдаст (думает один про второго), тогда я, тоже промолчав, сяду на пол года. Если я запою, как пташка ( то есть предам), то вообще выйду на свободу. В этом случае мне выгоднее предать. Предположим, что подельник меня предаст. Тогда я, промолчав, получаю 10 лет, а если расколюсь и выдам его, то только шесть. Короче, если подельник сотрудничает со мной и меня не сдает, мне выгоднее предать подельника(сразу выхожу на свободу), если же и подельник меня предает, мне опять выгоднее его предать( получаю шесть лет). Задачка на раз плюнуть», - пишет Пинкер, и далее отмечает, что у «дилеммы заключенного» нет решения, но можно изменить правила игры». 
И Пинкер называет, как можно это сделать - изменить правила игры. Во первых, сообщники в преступлении могут договориться, как себя вести на случай «провала». Например, держать «омерту» и доверить контроль за ней вышестоящей инстанции — крестному отцу, например. Тогда, нарушать принцип молчания, игрокам становиться не выгодно и даже опасно. Равновесие интересов достигается автоматически в точки сотрудничества сообщников преступления друг с другом. Оба они молчат на допросе у следователя, подчиняясь внешним обстоятельствам. Во вторых, изменить игру можно, если допустить в понимание ситуации психологический момент: один из подельников в свой расчет возможной тактики подельника берет то, как подельник вел себя при аналогичных обстоятельствах, сотрудничал со следователем, например, или наоборот держался и не давал никаких показаний.  Третий вариант, начинать держать «омерту», и ждать, как поведет себя подельник. Если тот так же молчит, то продолжать эту тактику. Если же подельник заговорит, то , что делать, также давать показания на него. Однако, варианты предложенные Пинкером, относятся к рациональному выбору, хоть Пинкер и упомянул в своих рассуждениях вариант, если бы участники события преступного посмотрели на ситуацию «глазами Бога». Причем, слово «бог» у Пинкера с маленькой буквы, заглавную в цитату  вставил автор настоящей работы, так как знает, с чем имеет дело человек в уголовном суде. Пикинер не знает, он философ и, вероятно, атеист, а автор настоящего текста адвокат, который почти каждый день вот уже 35 лет защищает клиентов в уголовных судах. Так вот, ситуацию можно изменить, как раз взглянув в «глаза Бога», что и проделал в нашем случае второй адвокат, защищая А.
В примере, анализируемом С.Пинкером, оба подельника не избежали искушения, наговорили друг на друга, и, в итоге, получили по 6 лет каждый. В случае с А.,  описываемом нами, в ходе суда поменялся по какой то причине прокурор. Первый также требовал наказание в виде 4, 5 лет лишения свободы. Второй обвинитель был гуманнее, впрочем к изменению позиции обвинения могла привести и речь подсудимого А. в его последнем слове. Она была потрясающая, от слова потрясать, Не просто так автор настоящей работы утверждает об искреннем раскаянии А.: на глазах помощника судьи и одного из конвоиров А. во время артикуляции своей позиции выступили слёзы, делился со мной своими впечатлениями от процесса второй адвокат.  Так что же произошло?
Думаю мой коллега, рассказавший мне историю защиты А. взглянул в «глаза Бога», и смог создать сингулярность защиты — то есть создать речь своего подзащитного, а может и свою, порождающую изменения в бытии, смог наделить её теми атрибутами субстантативного суждения, которые и достигли  совести судьи, постановлявшего приговор. Коллега действовал иррационально,   означивал свое понимание данного конкретного углового преследования  А. Провел с А. титаническую работу,  вытащив того на те уровни этической рефлексии, чтобы они стали универсально понятны и интуитивно доступны участникам процесса. И главное, при первой же встрече с А. в кабинете следователя, и далее в беседе с ним наедине, второй адвокат интуитивно схватил вариант развития уголовного преследования А, его проблемные точки, и варианты их решения. Суждение второго защитника формировалось как на рациональном поле сознания, то есть среди юридических фактов и правовых понятий, так и интуитивно - иррациональном понимании личности подзащитного и события преступного.   Другими словами, на основании своего опыта, навыков, метода усмотрения и понимания ситуации преступного, коллега смог увидеть всё со-бытие преступного от начала до конца. 
С. Пинкер этого не смог сделать, оставаясь в рациональном дискурсе выбора поступка, а наш простой российский адвокат  увидел, и смог актуализировать иррациональность Справедливого, сломав матрицу действия рационального  субъекта.  Как говорилось выше, переживание «Я» «пограничных ситуаций» (по К. Ясперсу) всё меняет. Суждения Пинкера теоретичны, абстрактны и формально логичны. Но в уголовном процессе есть ещё что то, думаю, «глаз Бога», хоть и боковым зрением, но присматривает за тем, что происходит в уголовном суде, и как то этот взгляд связан с работой совести.
Но сейчас всего лишь отметим, что в момент привлечения лица к уголовной ответственности, тогда, когда происходит первая встреча обычного  сознания человека с уголовным миром ( философском смысле этого слова) и правоохранительной системой, задержанный находится, так сказать,  в естественном состоянии своей ментальной установки. Той, которая и привела его к столкновению с правоохранительной машиной. Поэтому так ценно при анализе доказательств по уголовному делу первые показания нашего подзащитного.  Повторю, то что говорил выше, основное бремя в выработке тактики защиты на этой стадии ложится именно на плечи защитника: давать показания или нет, какую версию событий излагать в первых показаниях, или просить отложить следственные действия, чтобы всё обдумать и т. д. Проблема в том, что ни у защитника нет понимания происходящего: он часто вообще не знает своего клиента, не знает обстоятельства дела, которые послужили поводом к возбуждению уголовного дела, он может только предполагать, какой объем доказательств имеется у следствия, здесь может сыграть свою роль только опыт, но он не у всех есть; не понимает и клиент, как поступить, какую тактику избрать, а каждое слово, каждый довод, каждое обстоятельство может быть использовано против него. И не сомневайтесь, будет использовано, в силу гуссерлевского тезиса о направленности  сознания,  в нашем случае сознания следователя — представителя обвиняющей власти.
Иное дело, когда уголовное преследование уже длиться некоторое время, обвиняемый или подсудимый находится под следствием пол-года, год и более, а Эго обвиняемого продолжает оставаться в столь же естественном , «наивном» состоянии обыденного сознания, каковым и было на момент привлечения лица к уголовной ответственности. Не была проделана вся та интеллектуальная работа, о которой говорилось выше, и ещё будет сказано дальше,  не было анализа преступного поступка, адвокатом совсем не понят его клиент, его личность, не осознаны внутренние мотивы преступления, не видна внутренняя рефлексия над преступным поступком лица с девиантным сознанием, словом, и адвокат, и подсудимый оба находятся только в юридической позиции, и готовы дать «решительный бой» обвинению в уголовном суде. «Блуждающее Эго» клиента - его суетливость, вполне понятная и объяснимая в отстаивании свей позиции, только подрывает любое возможное доверие к его позиции и его речи на суде, какими бы искусными и юридически виртуозными не были бы формулировки в высказывании защищающейся стороны, какой бы хитроумной не была юридическая конструкция в защиту подсудимого.  Официально опубликованная статистика обвинительных приговоров, лишь только подтверждает этот тезис. Надо идти другим путем. Речь должна захватывать бытие, формировать со-бытие, создавать сингулярность поступка защиты, вести к реализации индивидуальной цели, на кону не юридическая истина, в суде говорят не о конфликте юридических конструкций, а выносится суждение участников уголовного процесса о вине лица в совершенном преступлении, ее наличии, либо отсутствии и степени вины. Уголовный суд это не семинар по уголовному праву.

***
Мы защитники не всегда можем пройти со своим подзащитным все стадии уголовного процесса. Идеальная ситуация, когда удается соблюсти требование  о непрерывности защиты, и вести защиту с момента задержания клиента до постановления приговора, и далее в вышестоящих инстанциях. Обстановка стрессовая, клиент борется за свое освобождение, нервничает, переживает, часто полагает, что адвокат не вытягивает защиту, что где то есть адвокат и по-лучше, надеется, что вот придет другой, он то точно его «вытащит», или вот тот третий, он, по слухам, знает начальника следственной части, и уж он то «обкашляет» с ним все вопросы, и сразу его освободит, без всех этих адвокатских заморочек; это вполне естественные установки сознания подзащитного, которые имеют более глубинную основу, присущую всем нам мечту о том, что есть «земля обетованная», «хорошо там, где нас нет», ждет нас где то «царствие небесное» и т. д.
Однако, правильный подход к таким интенциям также имеет глубинный архетипичный  источник: «царствие небесное внутри нас», формировать позицию приходится здесь и сейчас, в условиях, которые не мы выбирали, а в которых оказались. Приходится работать с тем материалом, который имеется.
Чтобы прояснить эту мысль приведу ещё один пример. В. Был привлечен к уголовной ответственности по ч.3 ст. 30 п.п. «д», «з» ч. 2 ст. 111 УК РФ. По фабуле дела, в результате дорожного конфликта, В., находясь в состоянии алкогольного опьянения, применил травматическое оружие, выстрелив в потерпевшего С. Однако, пуля пролетела мимо. Потерпевший утверждал, что она пролетела рядом с ухом. Подсудимый, что стрелял в воздух. Обвинение усмотрело покушение на причинение тяжких телесных повреждений из хулиганских побуждений и с применением оружия. Преступление тяжкое, до 10 лет лишения свободы. В. ранее к уголовной ответственности никогда не привлекался. Вину не признавал, но уплатил потерпевшему крупную компенсацию за причиненный моральный вред. Позиция В. сводилась к тому, что потерпевший С. вел себя агрессивно, В. вынужден был защищаться, потерпевший спортивный молодой человек, гораздо моложе него и он реально опасался, что С. может применить к нему физическое насилие. Действительно, запись с камер видеонаблюдения подтверждала такое поведение С. И версию В. В целях самозащиты В. выстрелил в воздух. От медицинского освидетельствования В. отказался, что легло в основу обвинения о состоянии алкогольного опьянения В., равно как и показания двух сотрудников полиции о наличии запаха от В. в момент задержания, об этом же показывал и потерпевший С. В суде 1 инстанции обвинение просило признать В. виновным по вышеуказанным статьям уголовного кодекса и назначить 6 лет лишения свободы. Суд признал В виновным и назначил наказание в виде 3 лет лишения свободы с применением ст. 73 УК РФ, т. е. условное наказание.
Мой коллега, рассказавший это дело, принял поручение на защиту В. в третьей инстанции — кассационной. Оставим в стороне юридические перипетии данного уголовного дела, так как само дело удачный пример и  хорошая иллюстрация того, как «блуждающее Эго» клиента повредило делу. Дополню, к юридическим условиям казуса, изложенным выше,  несколько практических черт для предмета не юридического анализа избранной позиции тактики защиты по делу: кроме моего коллеги, который непосредственно осуществлял защиту В. в кассации, также был второй адвокат, который был старым знакомым осужденного В. и помогал советами в выработке тактики защиты, непосредственно не участвуя в  ведении дела. То есть был  «свежей головой» в подготовки защиты, ещё одним мнением, которое, к стати сказать, если оно профессионально и дано опытным адвокатом, никогда не бывает лишним. Защитник непосредственно вовлечен в подготовку защиты, он видит глаза подзащитного, чувствует его переживания, он должен принимать  версию подзащитного на веру, он слишком близок к позиции своего клиента. Это не всегда идет на пользу уголовной защите. Так как нужно уметь несколько дистанцироваться от своего подзащитного, уметь в том числе подвергать критичному анализу доводы подзащитного, так как в уголовном суде защищаются оба — защитник своего клиента и сам подсудимый, у каждого из них своя роль, да их позиции должны быть согласованы, но тем не менее, каждый из них играет свою партию. Так вот, в данном деле  «свежая голова» был опытным и активно практикующим защитником со своим видением дела.
Доводы кассационной жалобы сводились к неправильному применению норм материального права, т. е. ошибочной квалификации действий В. по ч.3 ст. 30 ч.2 ст. 111 УК РФ. Данная позиция была согласована с В., им всячески поддерживалась. Позиция была выработана в том числе с участием «свежей головы», независимого советника-адвоката, привлеченного к делу по просьбе В. Никаких иных интересов в данном деле В. больше не преследовал, в конце концов, условная мера наказания его устраивала, раз уж так случилось, что он предстал перед уголовным судом — всё лучше , чем реальный срок. Юридическая сторона дела давала все основания, чтобы поставить вопрос об ошибочной квалификации действий В. в кассации: имелась опубликованная практика по аналогичной категории дел, было разъяснение Верховного Суда РФ.
Как итог, кассация отменяет приговор и возвращает дело на новое рассмотрение в суд 1 инстанции, усмотрев признаки преступления по ч.2 ст. 213 УК  РФ «Хулиганства».
Успех окрылил сторону защиты. Коллега остается защитником В. в суде 1 инстанции, раз уж удача повернулась лицом к В, и в его деле замаячил успех.
Выработанная и согласованная юридическая позиция в защиту В, в новое судебное заседание свелась к следующему:
1. на предварительном слушании заявить о возвращении дела прокурору в порядке ст. 237 УК РФ, так как обвинение В. предъявлено по статье , предусматривающей ответственность за покушение на причинение тяжких телесных повреждений с применением оружия и из хулиганских побуждений, а приговор по данной статье отменен кассацией. Следовательно необходимо предъявлять новое обвинение по другой статье УК РФ;
2. если Суд не удовлетворяет данное ходатайство, то следует заявление о нарушении права на защиту В., так как лицо должно знать в чем его обвиняют, а после постановления суда кассационной инстанции, очевидно, что в действиях В. усматривается другой состав преступления, и с учетом поведения потерпевшего С. можно говорить о правомерности производства выстрела  в воздух, что вообще исключает состав преступления «хулиганство» в действиях В.;
3. В. не находился в состоянии алкогольного опьянения, так как, будучи участником боевых действий, и имея ранение, он должен был применять лекарственные препарата, что и могло послужить причиной как «запаха» от него, так и несколько аффективного поведения со стороны В. В ответ на агрессивное поведением потерпевшего С.;
4. ввиду того, что В. выплатил С. крупную сумму в качестве компенсации морального вреда, поставить перед судом вопрос о прекращении уголовного дела в связи с примирением сторон. Потерпевший против этого не возражал;
5. В. частично  признает вину в инкриминируемом ему преступлении, соглашаясь с фактическими обстоятельствами дела, но совершенно не соглашаясь с выводами следствия о том, что в его действиях усматривается хулиганство, так как он действовал из соображения самообороны.
  Как видно, тактика защиты была многоэшелонированной, всесторонне обдуманной, строилась как на процессуальных нормах, так и материальном праве. Но была и одна проблема, о которой мне и рассказал коллега: интерпретация «алкогольного опьянения» его клиента, с его точки зрения, и, несмотря на наличие медицинских справок и заключений у подзащитного, была непроходной, этот довод вряд ли будет поддержан судом. Второе, если на стадии предварительного слушания, доводы защиты о направлении дела прокурору в порядке ст. 237 УПК РФ не будут услышаны, и в ходатайстве будет отказано, то с учетом выплаченной компенсации потерпевшему, надо признавать вину в «хулиганстве», и просить Суд в прекращении уголовного дела, в связи с примирением сторон, если, конечно,  потерпевший не будет против этого возражать. Вероятность принятия такого решения судом — прекращение дела в связи с применением сторон, с признанием вины, выше, чем без признания оной. Дело можно свести к этому результату.
В то же время, эта позиция не была поддержана вторым адвокатом, так как выработанная тактика, изложенная выше, обоснована, и с его точки зрения, также проходная в суде.
Выбор конкретной тактики остался за клиентом. И если, еще несколько месяцев назад он был согласен на переквалификацию своих действий на статью о «хулиганстве», то сейчас его «блуждающее Эго» сыграло с ним злую шутку. Он решил воспользоваться максимально возможными вариантами, которые вытекали из его процессуального положения в этом деле и обстоятельств самого дела.
Суд отказался возвращать дело в порядке ст. 237 УПК РФ прокурору, для того чтобы предъявить В. новое обвинение.
В. частично признал себя виновным, как и было согласовано им со своими адвокатами.
В ходе Суда адвокат и подсудимый заявили ходатайство о прекращении дела, ввиду примирения сторон. Это ходатайство было поддержано потерпевшим, который также просил суд прекратить дело. « Судья внимательно смотрел на подсудимого В. Оценивая, как он относится к обвинению. Словно ждал, что он изменит свою позицию по своей вине в преступлении», - потом поделился своим мнением со мной коллега. Но В. оставался непреклонным: «Вину в преступлении не признаю».
Обвинение возражало против прекращения дела за примирением.
И Суд отказал в прекращении дела в связи с примирением сторон.
В. был признан виновным по ч. 2 ст. 213 УК РФ и вновь приговорен к условной мере наказания к 2 годам лишения свободы с испытательным сроком 3 года. Дело обжаловалось во всех вышестоящих инстанциях, и приговор ожидаемо «устоял».
«А могли бы добиться большего и прекратить дело за примирением, если бы признал вину», - сокрушался мой коллега впоследствии в разговоре со мной. Увы, не было возможности  включить в позицию защиты на суде, той работы понимания преступного, о которой говорилось в этой главе. Добавлю: дело было рассмотрено только  в юридической плоскости, подсудимого не удалось вытащить на те уровни оценки виновности, которые бы актуализировали совесть.
Да нюансов в выборе позиции много. И они значат, слово значит, значит даже интонация сказанного слова. Иногда бывает важно, то о чем не сказано, потому что смысл сформирован, он наличествует в процессе, он явлен, поэтому он схвачен стороной,  даже не будучи артикулированным в слове.  В уголовном Суде ничто не предопределено. Реальность творится, создается непосредственно в момент процесса-длительности уголовного судопроизводства. Потому что сам уголовный процесс носит диалоговый характер. И тут важно  кто говорит, и что говорит. Равно как и о чем умолчено, но явно присутствует. Структура вины  должна найти адекватное описание в диалоговой системе уголовного Суда, что бы иметь возможность на контр-осуществление защитительной позиции.