Зеркала

    В тот день, когда всё более и более взрослыми овладевало безразличие и холодная тоска по хорошим минувшим временам, а молодые люди, как в бегстве, упивались искусством, — в этот самый день я прочитал 499 книгу.
    Это было на Чёрном озере в начале июня, и только я с какой-то лёгкой грустью и ласковостью закрыл в телефоне «Униженных и оскорблённых», мне, словно в сладком тумане, явилась серьёзная мысль: «Юбилейная пятисотая книга непременно должна быть особенной». Я поглядел вокруг, на всё то уютное великолепие парка, которое розовело в лучах заходящего солнца, и перебирал в памяти все те непрочитанные книги, что приблизительно могли походить на «избранные». Но ни одна не отзывалась приятным чувством в груди, как бы я не старался себе этого внушить. Досадуя сам на себя, я продолжал рассеяно глядеть вокруг. Красные косые лучи солнца играли яркими медными пятнами на окнах исторических зданий, на их светлых стенах, на витринах ресторанов, кафе, лавок и на лицах прохожих. Всё притихло в каком-то грустном обаянии этого казанского вечернего часа.
— Извините, вы позволите? — вдруг сказал чей-то приятный мужской голос. — Если вы отдыхаете, то мы найдём другое место.
— Ах, простите, — ответил я парню и девушке, с удивлением заметив, что я почти лежал на скамье. Я сел прямо, а они расположились на другом краю.
— Тебе нравится? — спросил парень свою девушку, когда они сели, всё более прижимаясь к ней.
— Конечно, это же Гёте. Но не стоило так тратиться.
— Чего же ты? Я же говорил тебе, что когда здесь откроется твой любимый книжный, я куплю тебе любую книгу, которую ты захочешь. Я сказал — я сделал.
    Она обняла его, а он нежно поцеловал её в лоб.
— Вот когда закончим университет, — продолжал он, — я устроюсь на хорошую работу и тогда тысячу книг тебе подарю. Обещаю.
— И любить обещаешь?
    Но вместо простых слов и всяких обещаний, он нагнулся и крепко поцеловал её в раскрытые чувственные губы. В голове моей что-то щёлкнуло.
— Прошу прощения, что отвлекаю, — вдруг сказал я со всей наглой осторожностью, — вы говорили про книжный, что он где-то здесь открылся. Не подскажите, где?
— Около Арки влюблённых у старого кафе, — сказал парень, вежливо отрываясь от поцелуя.
    Тогда я поклонился им и пожелал удачи в будущем, и торопливо зашагал в намеченное место.
    В стеклянное помещение книжного я вошёл осторожно, опустив голову, как входил во всякое новое место. Тихо играл «Hey Joe» Хендрикса, пахло чем-то похожим на сирень, по бокам располагались читающие на голубых диванах, и я, стоя в центре зала, начал вдумчиво всматриваться на бесчисленные чёрные полки с книгами. Пять разделов эзотерики, три с половиной раздела с современной психологией, по одному разделу философии, искусства, истории и полтора плюс витрина художественной литературы — выбора было не так уж много, но если постараться, то можно и в этом найти что-то стоящее.
    Как только я подошёл к полкам, заиграла «Rock’n’roll Suicide» Боуи, потише и подальше, чем прежде играла музыка, будто кто-то чрезмерно скромный стеснялся своего прекрасного вкуса. Меня это развеселило, и я защелкал пальцами правой руки в такт, а левой плавными движениями водил по корешкам выставленных книг. Шершавые, гладкие, сухие, скользкие, с рельефом, в суперобложке, в плёнке — я мимолётно касался их, а они говорили со мной еле заметным, убаюканным скукой голоском. От некоторых веяло теплом и интересом, от других хвастовством, пошлостью и отсутствием сути, но была одна в самом конце, что в отличности ото всех стояла красно-зелёной обложкой ко мне. Это был, на удивление, Габдулла Тукай, а точнее сборник его дневников.
    «Это истинно татарский знак», — подумал я. И с не присущей мне аккуратностью, чувствуя при этом странное волнение, я взял маленькую по размеру книгу и пошёл на кассу. На кассе была выставлена табличка, что гласила:
    «Милый друг и третий товарищ, если ты видишь этот текст, значит мы заняты неотложными делами. Просим тебя пройти в соседнее помещение, где располагается кофейня. Благодарим!»
— Хорошо, — ответил я табличке и почему-то похлопал по ней, как по человеческому плечу.
    Когда я был уже в другом помещении, то различил психоделический звуки «Tomorrow Never Knows» Битлз и шёл меж рядов стульев и столов развязной плывущей походкой Хантера Томпсона. И как только я поднял глаза, когда оказался у стеклянного, почти советского прилавка, то увидел нечто удивительное — я увидел девушку, что держала в руках «Les Mis;rables» и читала она, точно во французском кино, кокетливо улыбаясь.
— Извините… — пробормотал я. — Мне там табличка сказала, что мне нужно прийти именно сюда. И она была как никогда права.
    Девушка, чуть прищурившись, таинственно взглянула на меня. У неё было чудное лицо, серьёзное и наивное, с большими серыми подведёнными глазами, с милыми ямочками на щеках. Тёмные короткие волосы её были убраны за уши, и там же находился оранжевый карандаш, который девушка, как закладку, положила в книгу.
— У нас часто так бывает в будни, — сказала она и улыбнулась. — Давайте я пробью.
— Нет, нет, — замешкался я, — сначала я хочу спросить вас.
— О чём?
— А давно вы читаете Гюго в оригинале?
    Девушка испытующе посмотрела на меня и тут же неловко отвела взгляд.
— Французский я начала изучать ещё в школе, — затем сказала она.
— Почему?
— В переводе теряется многое, да и переводчики вечно добавляют нечто нелепое от себя. А хочется понять истинную мысль автора, его культуру, его язык, особенно если это французский. Вот поэтому.
    Я смутился и, наверное, очень глупо заулыбался от её слов.
— А что? — с какой-то особенной любопытностью произнесла она.
— Здесь редко встретишь человека, что увлекается литературой, а тем более на других языках.
    Нечто чудное на мгновение мелькнуло в её глазах и губах.
— Вы для меня теперь особенная, — затем добавил я чуть пониженным голосом, нежно всматриваясь в её загадочное лицо. Она не отвечала. Но по тому, как она не отводила взгляд от меня, я понял, что уже не был для неё обычным проходимцем.
— Вы покупаете? — раздался сзади басистый голос.
— Нет, проходите, — ответил я куда-то в пустоту, не смея оторвать глаз от неё.
    Передо мной пролез парень с натуральной внешностью Антуана Дуанеля. Быстрыми и плавными движениями он разложил две книги, и в эту секунду наш заворожённый  безмолвный диалог с девушкой окончился. Парень закрыл меня своим телом.
— Вам нужен будет пакет? — машинально произнесла она ему.
— Нет, спасибо.
— Хорошо, — сказала девушка и пытливо начала искать меня через плечо покупателя. А я смотрел на её разрумянившиеся щёки, представляя на кончиках своих пальцев их бархатное и по-родному тёплое касание. Парень быстро расплатился и ушёл, и я вновь вернулся на прежнее место и протянул руку, совершенно забыв, что в другой находилась «избранная» пятисотая книга.
— А вы хотели бы прогуляться по ночной Казани? — спросил я девушку, едва касаясь рукава её рубашки.
— С удовольствием! Да и я…
    Но она предательски не договорила, потому что у кассы стремительно оказалась неведомая женщина, что встревожено оглядывалась на нас обоих.
— Что он купил? — громко сказала она и с грубой небрежностью поставила свою сумку на стол. 
— Кто? — с растерянным и как будто виноватым видом произнесла девушка.
— Только что тут стоял такой, с длинными чёрными волосами.
— Сейчас… сейчас посмотрим.
    Лицо моей собеседницы стало вдруг покорным и неживым.
— Он купил маркиза де Сада «Жюстина» и Шодерло де Лакло «Опасные связи», — выговорила она и убрала чеки в сторону.
— Можете их принести? Эти книги срочно мне нужны.
— Но…
— Пожалуйста! — жалобно завопила женщина.
— Я принесу, — сказал я и слегка кивнул моей будущей спутнице.
    Через несколько минут я воротился только с одной книгой де Сада в подарочной зеркальной обложке.
— «Опасных связей» я не нашёл, — сказал я.
— Сойдёт. Спасибо. Сколько с меня?
    И, расплатившись, она торопливо выбежала вслед за тем парнем. А мы остались, наконец, наедине.

   Тихий, прохладный июньский вечер уже сплёл над парком прозрачную паутину своих грустных сумерек. В окнах зданий, что каменными стенами окружали Чёрное озеро, засветились тёплые огни. Всюду зажигались фонари, уютно отражаясь на поверхности тёмной воды, а в зелени деревьев, как светлячки, красиво мелькали разноцветные гирлянды. И во всём этом вечернем спокойствии она бежала, бежала, горным ручьём просачиваясь сквозь мерно гуляющих людей, бежала, волнуя своё сердце, свои чувства, что с беспокойством шептали ей: «Не успеешь!». Но она успела. Он сидел на скамье под липами недалеко от неё. Взором, неотразимо берущим душу всякого в сладостный плен, она смотрела на него, на его руки, что держали книгу, на закинутые друг на друга ноги, на волосы, что небрежно были убраны назад. И было в ней странное смущение и непривычная неуверенность, когда она подошла и села рядом с ним. Раскрыв свою зеркальную книгу де Сада, женщина украдкой взглянула на парня и с неотвратимой решимостью произнесла:
— Ах, и вы читаете то же, что и я. Это знак судьбы.
    Он с привычной, почти машинальной любезностью положил книгу на колени, где лежала другая, и, не говоря ни слова, закинул руку на спинку.
— Знаете, я хочу признаться вам, — продолжала женщина, ощущая прилив внезапной лёгкости, — я следила за вами целый день. И делала я это потому, что это необходимо. Вернее, неизбежно. Наши судьбы встретились. Мы должны покорно принять то, что неминуемо должно случиться с нами.
    Парень смотрел на неё пристально. Что-то внутри ему подсказывало, что она — просто одинокая, из ума вышедшая особа, и что слова её лишь бред бессонных ночей. Но в душе своей он почувствовал неодолимое обаяние, наводимое на него сладким и ласковым запахом её духов. И не было теперь того спокойствия, которое до того времени было его постоянным и естественным состоянием: духи напомнили ему счастливое детство,  напомнили нежность рук матери, её воздушные тёмные кудри, сияющие на солнце, её пылающие закатом щёки, которые он всегда целовал от избытка самых светлых чувств, и живо напомнили её глаза, что глядели с восторгом и нескончаемой любовью на него — на единственного сына.
— Я пыталась подойти к вам в ресторане, — говорила женщина, — но вы скоро ушли. Затем, когда вы почти два часа были в книжном, мне в голову пришла идея купить такие же книги, как и у вас, чтобы был отличный предлог познакомиться.
— Любопытно, — произнёс парень и посмотрел на темнеющее небо, жадно вдыхая сладостный воздух.
— Меня зовут Алия, — сказала женщина после неловкого молчания и протянула руку.
— И что вы хотите, Алия? — щурясь, спросил он, не пожимая её руки. 
— Я… я хочу вас.
    От испуга своей откровенности у неё забилось сильно сердце, а руки задрожали. Она неловко убрала их под сумку.
— Что ж, ещё любопытнее, — сказал он, поглаживая подбородок. — И что будем делать с вашим желанием?
— Поедем к вам.
— Вот так быстро?
— Да. Вы же живёте один?
    Он кивнул.
— Чего же мы тогда ждём?
    И, быстро взяв его за руку, отчего у него упали все книги, она прибавила:
— Идём скорее.

Часть 2.
 
    Две тени неслышно перешли улицу и скрылись за углом Александровского пассажа.
— Где вы живёте? — неловко спросила одна маленькая тень другую после нескольких минут осторожного молчания.
— На Право-Булачной, — ответила большая тень.
— Так вызовем такси.
— Можно же дойти пешком.
— Далеко. У меня каблуки.
— Хорошо, — произнесла большая тень с покорной равнодушностью.
    Когда такси уже стояло у освещённого тротуара Кремлёвской, когда маленькая тень вновь стала загадочной женщиной, когда огни города вокруг казались такими ясными и праздничными, парень на секунду задумался и вдруг длинно и хитро чему-то улыбнулся.
— Чего же вы не садитесь? — спросила женщина, как-то глупо выглядывая из салона.
— Ах да, — растерянно пробормотал он, оглядевшись кругом, и поспешно залез в машину.
— Вам когда-нибудь приходилось точно так же ехать с незнакомкой к себе домой? — осторожно прошептала она, когда они проехали несколько улиц.
— Приходилось.
   И услышав такой ответ, женщина как-то странно рассмеялась и резко отвернулась к окну.
— Вы случайно не читали Куприна? Сологуба? — мгновение спустя сказал парень, тихо наклоняясь к её плечу.
— Я не люблю читать, — ответила она, не поворачиваясь.
— Вот как? А я думал совсем иное.
— Это хорошо или плохо?
— Это никак, — сказал он и подвинулся ближе к ней, так что их колени ярким теплом коснулись друг друга. — Я хочу понять вас, — продолжал он. — Вдруг вы, начитавшись всяких поэтов и писателей серебряного века, решили, что это ваша истинная жизнь, и теперь просто играетесь со мной.
    Она вопросительно посмотрела на него, покачала головой и снова отвернулась.
— Это всего лишь судьба, — с каким-то сожалением в голосе после произнесла она.
    Такси остановилось. Они вышли.
— Куда? — спросила она, сжимая свои пальцы от неведомого внутреннего холода, когда машина уже уехала.
— Сюда.
    Дверь подъезда пронзительно и протяжно завизжала. Перед ними в полусвете разбитых и перегоревших ламп круто поднималась лестница, а вдоль неё на стене были нарисованы сюрреалистические татарские орнаменты, около них — герои из произведений Тукая. А в застоявшемся неподвижном воздухе пахло удушливыми духами, сигаретами и сыростью большого грязного помещения.
— Этаж?
— Пятый. Лифта нет.
    Она удивлённо взглянула на него через плечо и с какой-то вызывающей смелостью побежала по ступеням. Он пошел сзади. С каждым пролётом всё быстрее мелькали смутные отражения на её узеньких лакированных туфельках, и — странно — это мелочное наблюдение снова вернуло его к в воспоминаниям о матери, о тех солнечных днях, когда она так же игриво поднималась по этим ступенькам, а он, не ощущая никакой усталости и тяжести в ногах, тоже смеялся и бежал за ней.
— Сейчас открою, — сказал он и, ловко обогнав женщину, открыл высокую дверь.
    Она робко остановилась у порога, боясь и не решаясь войти по какому-то внутреннему беспокойному чувству. Потом лицо её вмиг приняло равнодушное выражение; она окинула осторожным взглядом сначала длинный и узкий коридор, пол которого был покрыт мягким белоснежным ковром, затем дальнюю комнату, что была заставлена мебелью тёмно-синего цвета.
— Не снимайте туфли, проходите так, — произнёс он, прислонившись к стене и кинув книги на комод. — Я люблю ходить в обуви по дому. Я так себя лучше чувствую, — и оглядев её, он спросил: — Вы курите?
    Она кивнула. Он достал из выдвижного ящика пачку Мальборо и, чиркнув спичкой, стал закуривать.
— Это была последняя спичка. Подойдите ближе, — прошептал он, когда дым сигареты потянулся вверх над его глазами. — Вот так да, втягивайтесь.
    Она неловко покусывала своими красными губами сигарету, вдыхая и выдыхая слабый дым, но огонёк всё не зажигался.
— Давайте ещё ближе, да.
    Головы их соприкоснулись в доверчивой близости; волосы его воздушной ласковостью щекотали её нос и щёки, а руки обвили её талию и со страстной разгорячённостью каждого пальца сжали мягкое, податливое женское тело.
— Чего же мы ждём? — в каком-то полузабытье шепеляво выговорила она.
    Он отпрянул от неё.
— Ещё рано, Алия. Я должен в вас влюбиться. Пройдёмте.
    Они прошли в ближнюю комнату. На стенах, оклееных дорогими тёмными синими и бордовыми обоями, висели повсюду огромные зеркала и картины с группами голых тел.
    «Зачем, почему?..» — мелькнуло в её уме, но этот вопрос остался без ответа. Он прервал все её мысли.
— Хотите выпить?
— Давайте.
— Вино? Шампанское? Мартини?
— Мартини.
— Сок, тоник?
— Как хотите.
— Хорошо. Располагайтесь, не стойте, — сказал он и указал на огромное кожаное кресло.
    Она послушно села, потушила сигарету и сложила руки на коленях.
— Какую музыку предпочитаете? Марвин Гэй? Джон Леннон? Лана Дель Рей? Может, Энигма? — спросил он, подходя к стопке винила.
    Но по недовольному и нетерпеливому её взгляду, который скользнул по его лицу, он понял, что ей сейчас совершенно не до музыки. Он налил Мартини.
— Тогда Лана, — пробормотал он себе и поставил «Honeymoon», — Вот, возьмите, — произнёс он, обходя её сзади. — И как?
— Вкусно, очень вкусно.
    Он сел на пол напротив неё. В одной руке он держал истлевшую сигарету, а в другой бокал.
— А вы не задумывались, что до сих пор не знаете моего имени? — сказал он, осматривая её со всей тщательностью наблюдательного взгляда, — А могло случится и так, что я очень опасный человек или вовсе тиран.
    Она смотрела на него молча, и некоторое волнение и страх тяжестью обвили грудь и голову, но эти удушливые чувства вдруг стали приносить ей странное удовольствие.
— А я, по правде сказать, — продолжал он, — действительно опасный человек. Вот чем угодно, напишите здесь своё имя.
     Он достал неведомо откуда белую книгу Хемингуэя и подал ей. Она быстро и неразборчиво написала имя подводкой на обложке.
— Теперь взгляните ещё раз, — проговорил он, вставая.
    Она удивлённо посмотрела на книгу, не веря, потрясла головой, затем встретилась с его лукавыми глазами и улыбнулась.
— Как меня зовут? — спросил он и подошёл к спинке кресла.
— Гарат.
— Ещё раз.
— Гарат, — сказала она громче и откинула голову так, что увидела своё отражение на огромном потолочном зеркале.
    Он наклонился к её лицу.
— Вы видите себя? Вы видите меня? Вы видите нас?
— Да.
— А что, если вас и меня не существует? А есть только мы? И ваши мысли — мои мысли. Ваши чувства — мои чувства. Ваша страсть — моя страсть. Поднимитесь.
    Он заботливо снял с неё летнее платье и бережно, с хрупкой ласковостью провёл сухими пальцами по шее, плечам и рукам. 
— Я знаю вас, как себя, — затем нежно прошептал он в её тихо розовеющее ухо. — Вас трогали, когда вы не хотели; вас целовали, когда вам было неприятно; вас били, и вы не могли себя защитить; вас сравнивали, вас ограничивали, к вам были равнодушны, когда вы ждали поддержки; вас не слушали, когда вы хотели понимания; и вы стесняетесь своего тела. Забудьте об этом. Всё это в прошлом. Сейчас я влюблён в вас, в ваше тело, в ваш запах, в ваши движения, в ваш ум и голос. Всё остальное не имеет значения.
    Он поцеловал одну за другой её милые и послушные руки, как целовал руки своей матери перед сном, и влажной нежностью своих губ он медленно и уверенно стал подниматься до её шеи. И это было так сладостно, так упоительно и так неудержимо внутри, что она от прилива всевозможных чувств опустилась на кресло. Вновь откинув голову, она с небывалой ясностью посмотрела на себя в зеркале.
    Уже давно оно приводило её в отчаяние — противное правдивое стекло, отражающее беспощадно только то, что есть. И, смотрясь утром в него, она видела лицо не только некрасивое, но и лишённое всякого очарования и правильных черт. Глаза, которые ей казались всегда умными, живыми и необычными в правдивости зеркала, тут же теряли своё изящество, становясь обыкновенными, будто вовсе нарисованными маленькими точками. А волосы её редели в отражении, густая их тьма блекла, тело нездорово теряло свою твёрдость, превращаясь в нечто дряблое, слабое и никому не нужное. И жила она в том состоянии растерянности, тревоги и стыда, когда тяжелеют и подкашиваются ноги и не знаешь, что делать, а весь многогранный мир замыкается в одну узкую и страшную улицу без окон, дверей, света и людей. Лишь однажды она встретит на этой проклятой улице славного человека, действия которого приведут её в эту квартиру, к этим поцелуям, к этим прикосновениям и страстной любви.
   В это мгновение она смотрела на себя и вместо привычного ужаса и омерзения видела, как из мягкой и душистой мглы выступал её настоящий облик — пленительный облик молодой царицы поцелуев. Взором, опьянённым и полным блаженства, она смело улыбнулась своему отражению и крепко взяла Гарата за рубашку. С жадностью вечно обделяемого человека она притянула его и впилась в губы нервным, порывистым и страстным поцелуем. Жаркое, ненасытное, влажное дыхание любви обвило их, дрожью и негой обжигая тела. В полубессознательном состоянии она ощутила, что он целовал уже щёки, нос, уши и с поэтической нежностью покусывал шею. И когда он взял её на руки и понёс на кровать, то ни будущее, ни прошедшее для неё теперь не существовали.
— Я хочу сказать вам, что у меня есть одно пристрастие, — прерывисто говорил он, еле отрываясь от её губ. — Сейчас я покажу вам.
    Когда он поднялся с постели, то лицо девушки сияло радостью ребёнка, получившего, наконец, то, что он справедливо заслуживал. Сердце её таяло, сладко билось и томилось в груди. Она глазами волшебными и сверкающими следила за его движениями по комнате.
— Это моя любимая видеокамера, — сказал он, держа в руках что-то серое. — Я на неё записываю самые памятные моменты моей жизни. И наша встреча, это один из таких моментов. Я хочу попросить разрешения у вас снять нас. Мне это будет очень важно.
    Раскрасневшееся лицо её побледнело, а глаза остановились.
— Я не люблю… не люблю, когда меня снимают, — растерянно проговорила она.
— Хорошо. Я всего лишь спросил вас, — сказал он и спокойно поставил камеру на стол. И с животной дерзостью и ловкостью он сбросил с себя остатки одежды и одним сильным прыжком оказался вновь в постели.

Часть 3. 
    Их наслаждения были ярки и легковесны, как молния, и бесконечны, как вечность. Все силы ума и тела Алии соединились в одном желании дать как можно больше этому полудикому мужчине, охватившему её своими объятиями. Её пальцы сжимали его спину, ногтями впиваясь в кожу, а руки его нежно хватали её волосы и свободно скользили по покорным ногам и бёдрам, не забывая о более интимных и восхитительных прикосновениях. Дальнейшие удовольствия длились до раннего казанского рассвета, и обессиленные, мокрые, совершенно счастливые, они сладко заснули в розовых обнажённых лучах солнца, прижавшись друг к другу. 
    Проснулся Гарат в свой обычный час, то есть в восемь часов утра, потянулся, не открывая глаз, просунул руку под одеяло, дабы вновь приласкать тело девушки, но вдруг вскочил, сел на постели и открыл глаза. Её не было. Он потрепал волосы, встал, прошелся по комнате и, остановясь в центре, заметил, что одна из пластинок лежит на спинке кресла. Он подошёл ближе и увидел, что на белоснежной части обложки «The Velvet Undeground» подводкой, тонкой и небрежной, было написано:
    «Бумаги не было. Пришлось так. Прости. Милый Гарат, я очень благодарна тебе за эту ночь — за ночь, которая была самой лучшей за все мои тридцать лет. И поэтому я испугалась, что причиню тебе боль, потому что практически всё, что было между нами, я делала из мести. И ты мне понравился, потому что был очень похож на моего бывшего. И я хотела воспользоваться тобой и тут же бросить без слов, без чувств, без ответственности, как бросили и меня. Но ты сломал меня своей нежностью и вниманием, и я, наверное, влюбилась. Так нельзя. Прощай!».
    Гарат закурил. От этих чёрненьких слов веяло знакомым приятным теплом материнского голоса, которым он почему-то прочитал текст. Прочитав ещё раз, он вспомнил что-то и осторожно, концами пальцев взял пластинку за углы и положил на стол. Там же находилась видеокамера, которую он выключил, вынул оттуда кассету и подписал: «Алия. Июнь шестое».
— Мне ты тоже очень понравилась, Алия, — сказал он с печальной усмешкой и бросил недокуренную сигарету на пол. Затем Гарат открыл огромный шкаф с зеркальными дверями и сунул подписанную кассету к остальным таким же многочисленным кассетам с разными женскими именами и датами. И скоро собравшись, он направился по делам своим.

    Однажды вечером, много дней спустя, Алия по обыкновению разделась после работы, и вдруг в неподвижном ясном свете лампы она увидела своё белое тело в смутном отражении запылённого зеркала. Ей стало любопытно от собственного сладостного отражения. Она подняла руки над головой и, приподнимаясь, вытягивалась, изгибалась на напряжённых ногах. Нежная гибкость некогда апатичного тела развеселила её. И тогда она, как маленькая девочка, начала резвиться и прыгать по комнате — и все её движения, все кривляния, вся вновь приобретённая наивность и искренность были прекрасны.
    Затем Алия зажгла свечи и легла чувствительным телом на мягкий ковёр. Здесь, внизу, откуда странно было смотреть на нижние части привычных предметов, ей стало ещё веселей и радостней. Она медленно подняла пахучую свечу и наклонила её над своей высокой упругой грудью. Белые полупрозрачные капли горячего воска тихо падали на алую, вздрагивающую от их прикосновения, кожу. Запахло сладостно маракуйей и персиком. Любовно и возбуждённо она осязала своё тело, пальцами растирая обжигающие благоухания по волнистым линиям живота, доводя их до округлых форм бёдер, что смущённо покрывались мурашками. Страстное волнение томило её, и жаркие ей грезились поцелуи, и порывистые и ненасытные представлялись ей ласки, и одержимые, как мечты о блаженстве, приходили к ней мысли о том, что она вновь хочет оказаться рядом с Гаратом, объять его и отдаться ему навсегда, как единственной радости в жизни.
    С дикой решимостью Алия поднялась, вытерла полотенцем кожу и, одевшись в самое лучшее и праздничное, поехала на улицу, где когда-то обрела она своё счастье — на Право-Булачную.

    Тем временем в своей квартире Гарат был не один. Некий Вандергуд, — странный, чтоб не сказать дьявольский человек, — сидел сейчас в кресле в своей лениво-красивой позе и пил вино.
— Ты, как всегда, любезен, — говорил он Гарату, рассматривая его сквозь бокал. — Чем ты сегодня меня порадуешь? Каков улов?
— Определённо меньше, чем в мае и апреле, но улов стоящий.
— Посмотрим, посмотрим, — сказал Вандергуд и расслабленно откинулся на спинку кресла. — Приступай, Гарат, — проговорил затем он и мгновенно принял вид важнейшего господина.
    На экране замелькали сцены страсти, боли, унижений, любви, послушания и нежности; проносились в страшном вихре разные женщины разных возрастов, телосложений, национальностей, предпочтений во всех ракурсах зеркального отражения, и с поразительной ясностью были слышны их стоны, безумный шёпот, крики, вопли, бессвязный говор и отчётливые признания в любви…
— Стой. Вот эта особенно хороша, — внезапно произнёс Вандергуд и остановил запись. — Её движения замечательны и соблазнительны, точь-в-точь как у твоей матери. 
— И мне так кажется, — сказал Гарат и сел на край стола, скрестив руки. — Есть в ней какая-то тёмная, но наивная жажда страсти, которой нам не хватало после смерти мамы.
— Тёмная и наивная, говоришь, — задумчиво пробормотал Вандергуд, перетирая вспотевшие ладони. — Тёмная и наивная… Как её называть?
— Алия.
— Настоящее имя?
    Гарат одобрительно кивнул головой.
— Значит, не профессионалка, а двигается как опытная. Интересно! — сказав это, Вандергуд потёр себе длинные ногти и посмотрел, как-то скосясь, на свои руки. Они у него были очень мужественны и загорелы; на большом пальце левой руки он носил винтажный чёрный перстень. И, медленно поглаживая его указательным пальцем, он спросил:
— Можно взглянуть на неё ещё раз?
— Да, конечно.
    Видео снова включилось, плёнка была перемотана, и действие на экране началось с того самого момента, когда в шипящей тишине при свете тёплой лампы два человека смотрели на друг друга и говорили:
«— Гарат.
— Ещё раз.
— Гарат.
— Вы видите себя? Вы видите меня? Вы видите нас?
— Да…»
    Прозвучал звонок в передней.
— Сейчас открою. Не останавливай, — сказал Гарат и вышел в коридор. Он осторожно открыл дверь, и на пороге мгновенно явилась Алия. Она радостно взглянула на него. Приятное её лицо сейчас было ещё приятнее, подведённые глаза блестели, а пухлые губы вздрагивали в улыбке.
— Ты не сердишься на меня? — прошептала она едва слышно.
    Вздрогнув от неожиданности, Гарат растерянно смотрел на Алию и молчал. И в этом странном безмолвии до её уха так явно донеслись из комнаты женские вопли, стоны, отрывистые слова наслаждений.
— Кто это там? — спросила она, и унизительные чувства ревности и обиды кольнули что-то внутри.
    Но ничего не успел сказать Гарат, как Алия гордыми и отчаянными шагами зашла в комнату и оказалась у кресла, где сидел изумлённый Вандергуд. Затем она инстинктивно повернула голову и увидела видео с собой — с собой, оскорблённой, оголённой и приниженной своей доступностью и доверчивостью. В одну секунду мир её снова сомкнулся до маленькой, проклятой и зеркальной улицы. 
— Добрый вечер, — проговорил плутовато Вандергуд, обнажая свои зверино-белые зубы. — Вы как раз вовремя. Присаживайтесь. Я наслышан о вас, точнее сказать, прекрасно насмотрен. И у меня есть к вам маленькое предложение. Вы выслушаете его?
    Не ощущая своего тела и не разбирая мыслей, Алия покорно кивнула.
— Гарат, принеси, пожалуйста, бокалы. Благодарю. Вино замечательнейшее. Вот попробуйте. И как? Я же говорил. Я никогда не вру. Верите? Киваете? Это хорошо. Перейдём к делу. Я видел ваши выдающиеся умения, и эти умения меня впечатлили. Поэтому я предлагаю вам выгодный контракт, ведь ваш талант должен высоко оплачиваться, особенно в наше время. Что скажете?
    Стыдливый ужас охватил Алию, болью разливаясь по всему раскрасневшемуся телу. Её губы хотели проговорить что-то — и не могли, а глаза наполнились маленькими сверкающими слезами.
— Что с вами? — спросил Вандергуд, перегибаясь к ней через кожаный подлокотник. Она молчала.
— Помоги же ей, — затем сказал гость Гарату, сделав рукой нетерпеливый жест.
— Хочешь, я принесу воды? — мягко и как будто виновато спросил Гарат.
    Она подняла на него замученный жалкий взгляд и покачала головой.
— Ничего. Это сейчас пройдёт, — проговорил он и взял её за руку. — Позволь, я провожу тебя в ванну. Тебе нужно умыться.
    Едва сознавала Алия, что, повинуясь ему, идёт куда-то, и он поддерживает её ласково и бережно за локоть, а другой рукой неспешно гладит по обнажённым плечам.
— Всё хорошо. Не нужно так переживать, — говорил Гарат уже в ванной, сочувственно вытирая намоченными ладонями растёкшуюся тушь с её лица. Алия улыбалась, и ей казалось, что её любят и что несколько мгновений назад всё произошедшее было всего лишь злой и дурацкой шуткой. От этих мыслей ей стало вдруг легче.
— Вот и всё, — сказал Гарат и той же мокрой ладонью провёл по волосам Алии. Нежными, но настойчивыми движениями он прижимал её к мраморной раковине, всё ниже и ниже спуская умелые руки. И когда она со страстью вздохнула и вцепилась в его одежду, он прильнул к её горячим полуоткрытым устам и прошептал, еле касаясь чувствительной кожи:
— Это означает, да?
    Сперва на Алию нашло оцепенение: полусознанное липкое ощущение, с которым она осторожными шагами отошла назад от него; потом ей овладел леденящий страх и жуткое окончательное понимание всего. Она диким порывом оттолкнула Гарата и бросилась из ванны, вся бледная и потерянная.
— Куда же ты? — растерянно кричал ей вслед он.
    Дрожащими руками, не попадая куда надо, Алия с трудом открыла входную дверь.
— Стой же! Я не понимаю! Зачем же!
    Но она уже ничего не слышала за собой.
    Алия быстро шла, почти бежала по шумным казанским улицам. Привычной дорогой она добежала до Кремля и уже поднялась до половины лестницы, и вдруг так же стремительно повернула обратно и снова очутилась на Право-Булачной. 
    То шла она, красная, несчастная, вдоль канала, то останавливалась и глядела вокруг бессильными слипшимися глазами; то плакала, то ненавидела, то шагала тихо, без мыслей по всему центру города.
    Тёплая и душистая ночь была уже кругом, когда последние слёзы отчаяния скупо падали в воду Чёрного озера. Ноги её были по колено в воде, руки безжизненно свисали по бокам некогда красивого и чистого платья, а в бездонно-чёрном взоре её глаз таилось теперь безразличие — пустое, обречённое и выплаканное безразличие полуживого человека.

… — Они ничего не стоят, эти глупейшие зеркала, умеющие только отражать. Но в скорой темноте они потеряют и эту жалкую способность.
— Что? — спросила Алия, любуясь собой в серебре красивого ажурного зеркала. — Что ты сказал, милый?
— Да так, ничего, — ответил Гарат и нежно поцеловал её в шею. — Ты готова?
— Ещё минуточку.
— Я жду.
    Она любовно смотрелась в зеркало, и глаза ее были такие большие, такие счастливые, а лицо у нее было спокойное. В эту минуту она казалась слишком красивой — словно уже неживая, идеальная, сияющая, словно была она одним из лучших творцов совершенного и древнего искусства, далеко вознесённого над всем нравственным и непогрешимым.
    Алия задорно подмигнула своему яркому отражению и затем сзади обняла голое прелестное тело Гарата.
— Я тебя люблю, — произнёс он ласково в самое покрасневшее её ушко.
— И я люблю тебя больше жизни.
— Все готовы? — резко сказал кто-то из съемочной группы.
    Они повернулись на друг друга, но так быстро, что неловко ударились головами. Он мягко улыбнулся, а она засмеялась милым смехом и, взяв его за руку, смущённо прошептала:
— Я готова.
— И я тоже, — вполголоса сказал Гарат и с силой поцеловал её в холодные и бесчувственные губы.