Сказка о том, как звери дракона судили 3

         
       Старенький микрофон дребезжал, и здоровая рыжая белка, выпятив силиконовую грудь, загнусила, перекрывая звук:
       «Дамы и господа! Мы начинаем третьяковский суд!»
       «Третейский», - приподняв радужные очки, проговорил крот в черном плюшевом смокинге. Узкие глаза слепого слезились, и он поспешно спрятался за стеклами.
       «Начинаем третьяковский суд…»
       «Третейский!» - строго повторил крот.
       Белка передернула плечами.
       «…третейский суд. Заседание объявляю открытым. Я журналистка «Сверхзависимой газеты», меня зовут БорзоБелка, можно просто ББ. Прошу не путать с Бриджит Бардо», - кокетливо прибавила силиконовая.
       «Никто и не собирался», - буркнула тощая летучая мышь, то ли белая, то ли тотально седая.
       Борзобелка снова передернула плечами, плюхнулась задом на ветку. Зад тоже был силиконовый. Она щелкнула клатчем, скроенным из бересты, вынула зеркальце, оглядела сначала левый сильно накрашенный глаз, потом правый. Каждый глаз окаймляло маленькое опахало. Верхняя губа из-за обилия силикона элегантно заворачивалась на нос, нижняя прикрывала подбородок, что белке чрезвычайно нравилось. Спрятав зеркальце в бересту, ББ, весьма довольная собой, запрыгала в подвешенном к дубовой ветке колесе, которое изрядно поскрипывало, что выводило строгого судью из себя.
       «А что не третьяковский-то? - подал голос корпулентный идальго. Глазки его маслились, когда он поглядывал на смазливую журналистку. – Мы академиев не кончали», - и дворянин покосился на округлую грудку ББ. За лошадь, подкованную «Бентли», и привычку говорить сквозь губу его прозвали губурнатором.
       «У нас художников нет в составе», - промямлил крот, плотнее запахиваясь в плюшевый смокинг. Помимо очков, морду его прикрывала марлевая повязка, и голос доносился глухо, что заставляло судейских напрягать слух.
       «Протештую! - сквозь набитый рот прочавкала соседка седой летучей мыши, пухлая нетопыриха. – Шуд нелигитимен. Шторона не была уведомлена долшным образом об ижбрании третейских шудей или о третейском ражбирательстве, в том чишле о времени и меште зашедания третейского шуда».
       «А че его уведомлять-та? Он, че, придет, что ль? – взвизгнула тощая. - Придет, я тебя спрашиваю? Придет?? Да спокойная я, что вы меня дергаете!» - и, отмахнувшись от Борзобелки, она демонстративно пересела на другой конец ветки. Лапки ее дрожали, крылья подергивались.

       Внизу, на поваленном в какую-то давнюю грозу бревне, горожанка в платке и с глупым лицом цепко придерживала на коленях корзинку. Бок о бок с идальго притулилась серая полевая мышь – глазки-бусинки. Она время от времени возводила очи горе, а потом бойко шныряла по сторонам бусинками.
       ББ снова загнусила в шишку:
«Вызывается свидетель… мне лично все равно, но она утверждает, что в пещере дракона творилось такое!.. свидетель летучая мышь. Заседание ведет Борзобелка, прошу не путать с Бриджит…»
       «Да не путаем! - отмахнулся крот и повернулся к седой. – Прошу, мадам».
       «Видела! Ой, ви-идела!» – завыла нетопыриха и заерзала на ветке.
       «Спокойно, мадам! Давайте по порядку».
       «Да че по порядку! Вас бы туда!»
       Крот завел глаза поверх очков. Мягко сказал:
       «И все-таки – по порядку».
       Летучая надулась:
       «Вы меня слушать не хотите».
       «Очень хотим, - Борзобелка подперла щечку лапкой с наманикюренными когтями. – Интим в пещере дракона – это так романтично…»
       Мышь оглядела ее:
       «Дура, что ли?»
       «Позвольте!» – запыхтела ББ, отдуваясь в челку.
       «Инти-им?? У меня вон лапы до сих пор дрожат! Как доехала до пограничной межи, так и начали дрожать! На облучке кибитки ехала, на луке седла ехала, на оглобле телеги ехала… - запричитала мышь, - трясло, ох, трясло, ох, трясло!! Да уберите вы руки, спокойная я!»
       «А, так вы эмигрантка!» - сощурился губурнатор.
       «Бело-эмигрантка!» - отрезала нетопыриха.
       «С чего это?» - презрительно смерила ее взглядом ББ.
       «Не видишь, что ли? Белая я».
       «Это вороны белые бывают».
       «А мыши, значит, не бывают? Не могут, значит, мыши белыми быть?? Не могут, я спрашиваю?!» - нетопырихин писк ввинчивался в уши, и горожанка закрестилась, упустив корзинку.

       «Итак, мадам!» – повысил голос крот и закашлялся. Борзобелка скакнула вниз, проворно зачерпнула воды из мелкой коричневой лужи. Крот брезгливо отстранил ее ладонь, толстая мышь захихикала. Из туго набитых карманов она поминутно доставала что-то темное, лохматое и смачно жевала. Успокоившись, крот повернулся к тощей нетопырихе:
       «Итак, мадам проживала в пещере дракона последние четыреста лет?»
       «Проживала, - скорбно ответила тощая. – Ой, проживала…»
       «И что мадам видела?» – заторопился крот.
       «Видела! Ох, видела-а-а!.. дайте мне валидол. Я там, в пещере, только валидолом и спасалась. Ночью спать без валидола не могла. Проснешься, трясешься, то ли от холода, то ли от ужаса. Деспот внизу храпит на презренном металле. Плюнешь ему потихоньку в темечко, полтаблетки валидола за щеку, ну и засыпаешь… Плевки? да чо ему сделается! Думал, дождик капает. Ему плюнь в глаза – утрется - не поморщится. Главное, чтоб молчали .Намордники раздал, такие вот, как у слепого. Типа, чтоб пыли могильной не наглотались. В пещере молчи, а на лужайке, отойдя сто метров, говорить можно. Ну и говорили. Шепчешь в траву: у дракона ослиные уши… Немного легчает. Повязки на глаза придумал. Мол, чтоб пылюка не выела. Ага! Я-то подглядывала, не на ту напал, я все-е видела! Чо творил, чо творил! Младенцев ел, в крови их купался... Не водили к нему младенцев? А вам девушек мало? Мало невинной девичьей крови?? Мало??! Спокойная я, спокойная… Да вы такие же, как и он! - и нетопыриха, набрав слюны, с размаху плюнула в крота. – Ишь, отсиделся под землей! Ты где был последние четыреста лет?»
       Слепой снял очки, вынул из петлицы смокинга одуванчик, разлетевшийся белым, протер заплеванные стекла, водрузил на нос.
       «Мадам…»
«Да какая я тебе мадам! Я гражданин мира! Я за пограничной межой была! Тьфу на тебя, тьфу на вас всех! У меня слюны на всех хватит!»
       «Ядовитой, наверное», - прокомментировала белка и получила свою порцию плевков в силиконовую грудь. ББ завизжала. Губурнатор, крот, вторая летучая мышь сдернули нетопыриху с ветки, запихнули белый кружок в пасть между мелкими, как лущеные семечки, зубами. Та рвалась:
       «Да спокойная я, чего вы мне валидол суете!»
       Наконец она выкарабкалась из свалки, вымазав белым смокинг крота. На кожистых крыльях сквозь мел проступило черное, глянцевое, и Борзобелка запрыгала, заплясала на ветке:
       «Я же говорила, белых летучих мышей не бывает!»
       Летучая мышь насупилась, распласталась в траве, ворчала, затирая глянцевое пятно на крыльях. Крот, пошевелив носом, чихнул, утерся повязкой; нацелив цветные стекла вверх, сделал Борзобелке знак. Однако журналистка чистила заплеванную грудь и на судью едва взглянула; рядом мелкой пташечкой вился очарованный губурнатор, подставляя омытый в коричневой жижице подорожник, и норовил потереть журналистке не только грудь, но и не затронутые нетопыриной слюной бедра. Он шептал что-то белке на ухо, та поджимала губы, похожие на две розовые сосиски, и отводила глаза в полукружьях накладных ресниц вверх.

       Выбив барабанную дробь когтями, слепой поискал очками толстуху; та усердно чавкала:
       «Вызывается второй свидетель, - уже раздражаясь, сказал крот и вновь чихнул, уткнувшись в лацкан. Махнул жующей. - Прошу! Летучая мышь из рода нетопырей».
       «Прошу прошения, мой род нешколько видоижменился. Мы – боковая ветвь, с обышными нетопырями прошу наш не шмешивать. Наш предок прибыл на корабле Рюрика и был его боевой летутшей мышью. У меня храмота есть».
       «Ой, гра-амота! Срамота! Тьфу! – тощая мышь прицелилась было в толстую, но губурнатор погрозил ей пальцем, и та плюнула рядом, в траву. – Она ж со мной из одного корыта ела, пока за драконом кровь лакать не начала!»
       «Лошь. Прошу занешти в протокол – наглая лошь».
       Крот спустил очки и поверх радужных стекол глянул на толстуху.
       «Эк, вас, мятушка-мадам, разнесло…»
       «Водянка, милоштивый гошударь, - почесала мышь подбородок. - И диабет. От диабета, жнаете, как толштеют».
       Тощая нетопыриха тряслась от хохота, мел вокруг стоял облаком.
       «Последние четыреста лет мадам жила с драконом?»
       «Я?? - шарахнулась толстая. – Жа кого вы меня принимаете?!»
       «Фигурально, так сказать. В его пещере».
       «А, ну это да, - успокоилась нетопыриха и сунула в рот очередной кусок. – Да и не в его. Шилплошадь у нас обшая, но он шам по шебе, мы шами по шебе, наш его дела не кашаются. Мы ваще в малошемейке живем, - пояснила она судейским. – Шчета раждельные, каждый оплачивает коммуналку шам, швет там, воду».
       «Значит, сам по себе?»
       «Угу, - она с хрустом разгрызла кость. - Ничаво не видела».
       «То есть, мадам не видела, как дракон убивал девушек, которых приводили к нему в пещеру?»
       «Угу».
       «Или не убивал?»
       «Угу».
       «Как она могла видеть, если у нее повязка на глазах была?» - вмешалась Борзобелка.
       «Вранье. Не было повяжок».
       «Но тогда мадам видела?»
       «То есть повяжки были, но ишключительно для профилактики, в целях ждоровья. Могильная пыль, жнаете, какая вредная».
       «Мадам не снимала повязку?»
       « Не-а. Был жакон, а я живу по жаконам, а не по понятиям».
       «Ясно. Но тогда мадам не может утверждать, что подсудимый не убивал девушек. Мадам же ничего не видела», - крот поправил очки, и в стеклах плеснула радуга.
       «Могу. Не убивал».
       «Да откуда ж вы знаете??»
       «Потому что добрый он человек! Душевный! Вы жнаете, школько он для города делает, для шелян окрештных? Пролетит над крышами, огонька пуштит. Горожане отштроятша жаново, глядь - город краше штановитша. Благоушраивает инфраштруктуру, так шкажать. Поля подошшет раш-другой - шмотришь, шеляне живей убирают. Урошай – и тот быштрей шожревает в наших широтах, а што не шожревает, прям желеным едят. Вот по два урожая в год и шнимают. Наш мудрый дракон – талантливый оптимижатор», - и летучая мышь, не переставая молоть челюстями, осклабилась.
       «Яс-но. А плюете в дракона?»
       «Я??» – Летучая мышь поперхнулась, закашлялась, заколотила коготками по воздуху, показывая на спину. Подбежавший губурнатор врезал ей между лопаток. Из пасти вылетела маленькая кость. Отдышавшись, мышь зачастила:
       «Да как вы можете! да благодетель наш, да кормилец! да ножки расцелую, он же нас поит-кормит… Чем? Не слышу. Что говорите, ась? Ничего не слышу. Что – чем? а, кормит… что кормит? у меня и со зрением плохо… дайте очки».

       «И ваще, - она кинула в рот что-то отвратительно пахнущее, - вше было по этикету. Чай-кофе-потанцуем. Букет-конфеты «Ашшорти». Я лично покупала, как домоправительница. Пошле танцев гоштья шла домой, щащливая и довольная».
       «Понятно. Куда после аудиенции у подсудимого отправлялись девушки?»
       «Ня зняй. По тропинке шли», - мышь ткнула когтем по направлению к городу.
       «Домой они не возвращались. Ни одна не вернулась».
       «Травилишь. Первачком. Прям на тропке. Шкалик вытаскивали, и… По причине нешчаштной любви к дракону».
       «Ой! – схватилась за грудь горожанка. – Да не пила моя Эльза! стопки в рот не брала!»
       «Минуту! – вмешался губурнатор. В руках его был длинный манускрипт, который шелестел и шуршал, пока идальго его разворачивал. – Каким первачком! По расследованию канцелярии дракона гостьи по выходу из пещеры направлялись по вышеуказанной тропинке, где соблазнялись волчеягодником обыкновенным, или в просторечии – волчьим лыком, в изобилии растущим на данном маршруте. Отведав ядовитых плодов растения, умирали в мучениях, ведь известно, что у того, кто ест волчажник-ягоду, у того в брюхе вырастет куст».
       Крот молчал, покашливал; сквозь двойную радугу глазки-щелочки слепо подмаргивали. Борзобелка прыгала в колесе, свесив в сторону объемный, как махровая астра, хвост. Губурнатор ей подмигивал, на что белка поджимала губы и прыгала еще быстрее.
       «Так. А тела? Трупы-то куда подевались?»
       «Траншпортировалишь в другую вшеленную. Пошредштвом кротовой норы», - летучая смачно обсасывала пальцы, а затем обтирала о крылья, отчего кожа на перепонках лоснилась. Она вынула из кармана новый кусок, и тут тощая мышь, которая давно уже ерзала на ветке, истерически взвизгнула:
       «Да что ж она все жрет!! Чо жрет! Держи ее, ребята! Тащи из карманов!»

       В несколько минут нетопыриху распотрошили, вывернув под завязку набитые карманы; в экспроприации участвовал даже губурнатор, за что получил от толстой мыши леща. Когда судейские расползлись, набив защечные мешочки изъятым добром, мышь, ковыляя в траве, потащила за собой глянцевые, необыкновенно жирные крылья:
       «Люди добрые-е! – взвыла она. - Да что ж это делается-я! ограбили старую больную женщину! Я ж домичек за городской межой прикупила, в копеечку встал, и коммуналку платить надо, а тут – гляньте-ка! – она вывернула карманы. - Одну косточку в день оставили! Я ж похудею!»
       «А-а-а! Эльза! доча моя!» - подскочив на бревне, горожанка отбросила, точно обжегшись, маленький продолговатый предмет, сверкнувший синим. При ближайшем рассмотрении предмет оказался необычайно распухшим девичьим пальцем с бирюзовым кольцом на третьей фаланге. Крот снял очки, губурнатор поспешно перепрятал в другой карман матценности, изъятые у мыши, белка бухнулась в обморок, из которого воспряла чрезвычайно быстро, поскольку воспитывалась у тетки, белки Варвары и, в общем-то, обладала стоическим духом. Горожанка негромко выла, прижав концы чистенького платка ко рту.

       «Что это есть??» - сурово спросил крот. Толстая мышь, прищурившись, разглядывала облака; крайнее справа заинтересовало ее чрезвычайно.
       «Не мое, - наконец сказала она. – Враги подкинули. Я бедная, церковная мышь мне родственница».
       «Чиво? – мышь-постница, задрав хвост, сползла с бревна, сунула фигу под нос толстухе. – А это видела? Знать тя не знаю, ведать не ведаю, не примазывайся, тварь нетопыриная! У меня отродясь ничего не было, божьим духом живу, росой питаюсь. Вот – мощи святые, упокой господь. Свеженькие, говоришь? Так нетленные! вон, даже мяско кой-где сохранилось. Я с убивцами делов не имею, упаси господь! Ну и что, что с пящерой бок о бок норка была, и в нутро ейное ходы прорыты? Святые апостолы язычников обращали, а тут цельный дракон! Я очень старалася». И она забубнила, отвешивая поклоны: «По колоску, по зернышку, мышке на пропитание…»
       «Мать, остановись», - одернул идальго, и мышиха села, сложила лапки на животе, возвела к облакам глазки-бусинки.
       «Хорошо, - нахмурился крот. – Но раз мадам жила в тесном соседстве с подсудимым, мадам что-то да видела?»
       «Глазами я страдаю, милостивец. Как первая звезда – куриная слепота одолевает, мочи нет».
       «Так они ж днем к дракону бегали!» - крикнула Борзобелка и метнула озорной взгляд на губурнатора.
       «Так у меня это, как его… затяжная форма. От звезды до звезды. Вот док;мент от лекаря».
       «А сейчас прозрела… мадам?»
       «Чудо чудное! – воздела облезлые лапки мышиха. – Диво дивное!»
       «О, майн гот! – простонал крот и вслед за мышью простер плюшевые рукава к верхушке дерева. – Зовите следующего свидетеля!» - он поднял очки к Борзобелке.
Та крутанула задом и улыбнулась в микрофон:
       «Мои дорогие, с вами снова Борзобелка, можно ББ, я работаю в «Сверхзависимой газете», прошу не путать меня с Бриджит Бардо…»
       «Да не путаем! – рявкнул крот, сорвав маску. – Ближе к делу… Бардо!»
       «Я уволюсь», - сказала ББ и заплакала.
       Женщины окружили ее, горожанка махала на журналистку подолом, подползла даже тощая, впихнула в силиконовый рот валидол, пыхтела: «Милочка, но ведь это натуральный харассмент!»
       «Сексист!» - крикнула она, оглянувшись на крота.
       Слепой хватался за голову: «Мне уже только оглохнуть осталось!»
       Отрыдавшись, Борзобелка прохлюпала:
       «Вызывается свидетель со стороны потерпевшей. Мамаша, идите»».
       «Ну! Я уж лучше здесь», - ответила горожанка с бревна и притянула корзинку поближе.

       «Вы мятушка Эльзы Минц, убиенной подсудимым этим летом?»
       «Мятушка… матушка… мать я ейная. А чем убиенная – бог ведает».
       «Да-да», - закивала церковная.
       «Но вы опознаете, с чьей руки кольцо? Это палец вашей дочери?»
       «Кольцо похоже… Доча моя-а…».
       «Тут говорят, Эльза то ли перваком отравилась, то ли волчажника наелась».
       «Видела она лыко, что ж она – в лесу не была? - жалобно сказала мамаша. Она тоскливо озиралась по сторонам, перебирая ручки корзинки. – И первака в рот не брала, она у меня девушка порядочная… целомудренная. Не Красная Шапочка, по лесам с волками не шастала».
       ББ, подкрашивая в зеркальце поплывшие глаза, процедила:
       «Знаем мы этих целомудренных! Меньше мудрить надо, целей останешься».
       «Как же вы дочь дракону отдали?» - укоризненно сказал крот.
       «Отдали? А как не отдашь? - взвизгнула горожанка. - Это тебе хорошо говорить, плюшевому! Ты где сидишь? Под землей? А мы тут! а дракон здесь! Ему не отдашь дочь, он дом спалит со всем добром, а добро наживали, а за дом плочено! Развелось вас, дармоедов! ишь, суд устроили, своих детей попрятали и судят! Доча моя-а-а!»
       «Мамаш, ты иди, - вмешался губурнатор. – На тебе, купишь что-нибудь в память дочери».
       «Чо это?» – глаза ее просохли, она цепко ухватила бумажку, разглядывала со всех сторон. На лицевой стороне в две сотни зубов, отпломбированных у лучших дантистов города, улыбался дракон, на обороте, косенькая, бежала надпись: «Дорогому идальго – homo bulla».
       Горожанка с недоумением оглянулась на губурнатора, тот вежливо приобнял ее за плечо, выпроваживая:
       «Иди-иди! Знаешь, сколько на это можно купить? как раз к домику веранду пристроишь».

       Прихватив корзинку, горожанка заковыляла среди волчьего лыка, из которого два крестьянина, уронив челюсти, взирали на судилище. За их плечами торчал утянутый в вязанки хворост.
       «Эт что такое? - подскочил губурнатор. – Суд закрытый! Чё выпялились?»
       «Мы это… безмолвствуем», - сказал первый крестьянин.
       С хворостом за спиной крестьяне побрели по тропинке.
       «Урок царям – безмолвие народа», - обернувшись, прибавил второй, помоложе, и показал губурнатору язык.
       «Безмолвие? Ах ты, паразит! - идальго проворно, несмотря вес и на годы, кинулся за селянами, те, бросив валежник, метнулись в кусты. – Я т-тебе покажу безмолвие!» – пыхтел губурнатор и наконец выволок обоих крестьян на лужайку, охаживая кожаным ремнем от панталон.
       «А ну, - встряхнул он обоих. Хватка у идальго, отъевшегося на канцелярских хлебах, была бульдожья. - Кричи: «Дракону здравствия!»
       «Да ну, - разом застеснявшись, сказал тот, что постарше. – Неудобно, хозяин. Что о нас люди скажут».
       «Эт какие люди? Эти, что ли?» - идальго ткнул в судейских, в полуоскале выставивших клыки, выкативших круглые звериные глазки, и снова встряхнул «безмолвствующих».
       «Здра-дра-дра…» - вяло проревели крестьяне.
       «То-то же! почти как в армии», - умилился губурнатор.
       «И за хворост вычту!» - он пнул вслед улепетывающим селянам ветки валежника.
       «Кхе-кхе, - глядя в сторону, кашлянула Борзобелка. - У вас скрепа расскрепилась».
       «Что?» - не понял идальго.
       Она аккуратно повела глазами на его разукрашенные позументами панталоны.
       «Пардон, - спохватился губурнатор и зацепил канцелярской скрепкой гульфик. – Жена никак пуговицу не пришьет».
       Крот жевал губы, он не мог усидеть на месте и ерзал, как будто его кусали некие микроскопические кротовьи блохи.
       «Но, Пьер, пороть народ – не педагогично».
       «И что, не порете?»
       «Нет. Только пальцем грозим».
       «Откусят. Порите».
       Он присел рядом с кротом за судебным столом, представляющим собой, надо сказать, обыкновенный пенек:
       «Вот ты думаешь, мне легко? – он поскреб небритую щеку. - Эх, Ваня! У меня сверху – дракон, снизу – эти… безмолвствуют. Понимаешь, драконы приходят и уходят, а идальги – они остаются. Вот у тебя – норы кротовые, - он лукаво заглянул в радужные очки крота. – Хорошая вещь, удобная…»
       «Но, Пьер…» - запротестовал крот.
       «Ладно-ладно, знаю! Транспортировка трупов – это, конечно, перебор. Мы уже выяснили, - он доверительно обнял крота за плюшевые плечи, понизил голос, - выяснили, что подъедали самоубийственных девиц гиены-шатуны. С самой Африки к нам шастают, жрут что попадя. На прошлой неделе трех мальчишек сожрали. В педагогических целях. Мы порем, а у них жрать принято».
       «Ну!»
       «Баранки гну, – ласково сказал губурнатор. – А кто через кротовые норы золотишко качал?»
       Плюшевые щеки крота побагровели.
       «Сие есть инсинуации, я не есть!»
       «Да хоть есть, хоть пить – золотишко в 24 карата, дракон другое не берет».
       «Но, Пьер!..»
       «Какой я тебе Пьер? Педро-Алонсо Гонзалович я, Кихада. Зубы покажи».
       Он попытался разжать кроту челюсть, тот клацнул зубами. Кихада отдернул разжиревшие пальцы, обхватил запястья крота: «Ребятушки, навались!»

       Звери с визгом кинулись к судье.
       «Пасть ему разжимай! у него коренные с клеймом дракона!»
       Зубы сверкнули, крот отчаянно вертел головой, его придавили, толстая и тощая нетопырихи содрали повязку, распялили рот, заглянули плюшевому в глотку:
       «Золото, - зачарованно сказала тощая. – А мне валидол совал».
       «Может, повыдергать через один? – задумчиво произнесла толстая. – Зачем ему столько?»
       «Я сбегаю за кусачками»,- предложила церковная мышь и, подобрав юбки, ринулась к норе. 
       Крот энергично затряс головой, но дамы держали цепко.
       «Мизогин. Сатрап, - поправляя длиннющую челку, сказала Борзобелка. – Вы знаете, что он принимал дюймовочек на работу по весу? Ест больше ячменного зернышка в день – штраф. Девочки через одну анорексией страдали».
       «Ну, тебе анорексия не грозит», - оглядела ее тощая.
       «А вам завидно? Я модель сайз-плюс».
       «Тут не плюс, тут умножение было», - съехидничала нетопыриха.
       Послышался жиденький топоток – по тропе, среди волчьего лыка неслась церковная мышь с кусачками. Великоватые, не по росту, они били постницу по юбкам, та разевала рот, но из пасти вырывался только писк, глаза вращались от ужаса.
       «Дракон! – наконец крикнула она. – Дракон летит!»
       Она вжалась в дерево, зашептала:
       «Всемилостивый и всеблагий, спаси-сохрани…» - носик ее подергивался.
       В ту же секунду послышался гул. Воздух срезало как ножом, по верхушкам пронесся ветер. Звери кинулись врассыпную; освобожденный крот, о котором тут же забыли, прихватив растоптанные в драке очки, нырнул под землю.

       Он распластался над землей как обширное облако; только жестко обрисованные очертания корпуса выдавали крупного хищника, а сильный размах ободранных крыльев – далеко не птичий, неторопливый полет.
       «Летит наш драконушка», - проговорил Кихада; он хищно наблюдал за драконом из-под ладони, приложенной козырьком ко лбу; другая рука потянулась к скрепке на гульфике, он шептал, не спуская глаз с распластавшейся тени:
       «О мой красавец как ненавижу я бы пригвоздил тебя копьем как тогда и пусть бы мне снова сказали что это ветряная мельница о грандиозность деспотизма как он летит как чудовищен оскал и велики крылья и тот же страх что на краю пропасти сжимает мое нутро и порождает сладостный спазм в чреслах…»
       Рука губурнатора оглаживала ягодицы Борзобелки, та мелко хихикала, жеманилась: «Педро Гонзалович, что вы!»
       «Пойдем туда», - он потянул журналистку к волчажнику.
       «Что вы, неудобно, я не могу…»
       «Идем, я хочу тебя, – шептал он, - пойдем, Борзобелочка, я тебе лошадь подарю, «Бентли» подкованную».
       «Но… ваша жена…»
       «Да какая тебе разница! не сплю я с Дульцинеей, живу с ней ради сына и, вообще, она у меня по-женски больна, сама понимаешь… а я ж мужик, мне надо…»
       «Ну да, вы такой мужчина… я вообще-то не соглашаюсь так быстро, - жеманилась белка, - но с вами… ой!»
       Кихада дернул ее за руку, она влетела вглубь кустарника; ветви тотчас заколыхались. Звери отводили глаза, тощая нетопыриха топталась и потихоньку сплевывала, толстая ухмылялась, церковная мышь бухтела: «Срам-то какой!» - и вытягивала шею, пытаясь разглядеть подробности срама. Крот высунул голову из обширной «червоточины», пасть его прикрывала чистая марлевая повязка, на носу посверкивали двумя радугами новенькие очки. В стеклах возник темный силуэт: в два маха дракон развернулся и возвращался к горе. Послышалось странные звуки: шлеп-шлеп.

       «Фугаски мечет!» - выкрикнул из подлеска губурнатор и через секунду среди мелкого цвета, осыпавшего куст, показалась его зажиревшая физиономия. Вслед за ним выползла белка с травинками в челке.
       «Мордой ее в траве возил, что ли?» - шепнула толстая летучая мышь тощей.
Но та ее не слышала.
       «Ложись!» - скомандовал Кихада. Судейские бросились на землю под смачное шлепанье, и только тощая нетопыриха переваливалась с боку на бок, взлетала, ползла, изо всех сил плюя вверх, в дракона. Она подпрыгнула выше, плюнула еще отчаянней – и вдруг упала, как подрезанная автоматной очередью.
       «Ой!» - тихо вскрикнула Борзобелка, прижала пальцы к губам. Сверху низверглось еще несколько «фугасок», судейские плотней прижались к земле, к запахам лыка и перегретой солнцем травы примешался навозный дух, после чего небо просветлело, очистилось.
       «Ф-фу!» - произнесла журналистка второе односложное слово и опять плюхнулась в обморок, из которого восстала, стеная и жалуясь, поскольку платье ее непередаваемо апельсинового цвета было сильно загажено.
       «Это он еще напалм не применял, - самодовольно сказал губурнатор и посмотрел на песочные часы от Картье, прикрученные к запястью. – Двадцать песчинок третьего. Согласно расписанию, к городу полетел, на совещание по инфраструктуре».
       Он оглянулся на тощую – та лежала, скорбно сложив лапки на седой грудке, - присвистнул: «Однако!»
       Склонился; вслед за ним потянулись судейские. Церковная причитала и молилась, белка подхныкивала, оплакивая рыжее платье, крот брезгливо чистил запачканные очки. Толстая летучая мышь прислушалась к дыханию усопшей:
       «Живая!»
       Нетопыриху подняли, та села, раскинув крылья, ощупала себя:
       «Целая… Что-то в глаз попало, меня как срезало…»
       «Конечно! ежели вверх плевать! - проворчала соплеменница. – Ты хоть соизмеряй мишень с дальностью своих выстрелов».
       «Я же говорила, у нее слюна ядовитая, - угрюмо бурчала журналистка, очищая платье. – Сначала оплевали, потом… Уволюсь я!»

       Ветер улегся, волновое движение поверху стихло, и на тропинке, где еще валялся валежник и спекался драконий навоз, появилось видение. Копыта цокали, белый конь в яблоках шел, раздвигая мордой цветущий волчажник; на коне восседал рыцарь мелкого телосложения, с грустными глазами и тощим испитым лицом. Бледное видение проплыло перед глазами судейских – зачарованные, они смотрели вслед, - и пропало в чаще.
       «Сынок, - идальго вытер умиленную слезу. – Сынок мой!» -  с гордостью сказал кроту, тот щурил подслеповатые глазки поверх намордника, мусолил очки и кивал:
       «Добрый рыцарь!»
       «Красавчик! - поправила челку Борзобелка и погляделась в зеркальце. – А он женат?»
       Кихада заржал; где-то вдалеке ответил белый в яблоках конь.
       «Еще как женат! На шестиюродной сестре самого!»
       «Ой, мама! - шепнула ББ, и глаза ее затуманились. – Неудивительно, что такой худенький».
       «Да, прямо тоший шовшем», - прочавкала толстая нетопыриха, она снова что-то таскала из кармана, деловито, скоренько перемалывая куски острыми белыми зубками.
       Церковную мышь перекривило: «Шестиюродная! пфи», - на всякий случай она отвешивала поклоны то вслед видению, то макушке одинокой горы, которая тянулась к облаку, никогда не доставая его, и ближе подбиралась к толстухе, сложив лапку ковшиком.
       «Иди-иди, - отмахнулась летучая мышь. – Бог подашт. Какая ты мне родштвеннитша?»
       Тощая мышь в сердцах плюнула в сторону.

__________________________________________


       Белый в яблоках конь двигался по вытоптанной желтой стежке; тропинка вилась, рыцарь покачивался в седле. Фляжка на поясе была почти пуста (сегодня они с драконом выпили непозволительно много, и ящер читал, подвывая, Пушкина), бледный рыцарь осоловел, голова моталась, забрало упало и прикрывало длинный нос. От волчажника тропа привела всадника на большую прогалину, где посреди бессмертника и зверобоя высился, оплетенный белыми лентами, раздвоенный дуб. Опаленные концы лент развевались, курчавились – на пути к пещере приговоренная к любви с драконом горожанка вынимала из волос атласную ленту, подносила к краю свечу и, запылавшую, вешала на дубовую ветку. Бытовало поверье, что та, у которой лента не воспламенится, - выживет… Но все четыреста лет ветер раздувал огонь.
       Услышав гогот Кихады, конь, недокормленный, как и его хозяин, вытянул морду и негромко заржал. Рыцарь очнулся; придержав поводья, спешился. Поднял забрало салада; издали тусклый, потертый шлем можно было принять за тазик цирюльника. Травник оплетал ноги, латы гремели, нарушая емкую, до звона в ушах, тишину, - птицы молчали, все еще выискивая в небе огромную крылатую тень ящера. Пустые ножны свисали с затянутого в металл бедра - к дракону было принято приезжать без оружия, - так, на всякий случай.
       Дуб раздваивался почти у самой земли, стволы уходили вверх, и ленты, опаленные свечой, улетали за ветром к небу. В самой развилке рогатого дерева рыцарь пристроил вынутый из-за пазухи поистертый портрет. Фотография была теплой и мокрой – рыцарь пропотел под железом, - мятые бумажные углы трепетали. Он опустился на одно колено, приложил кованую полуперчатку к изрядной дыре на ржавой кирасе и постоял несколько минут, склонив голову.
       «Когда-нибудь я убью его мой учитель преодолев и страх и нерешительность преодолев невзгоды семейственных пут я решусь и приеду к нему не с пустыми ножнами…»
       «Но как же быть ведь он мне не чужой и есть в нем странное очарование в его громоподобном реве слышится мелодия и есть упоение в бою я ведь люблю стихи не меньше ничуть не меньше собственно он единственный с кем я могу поговорить о поэзии…»
       «И хорошо имея лишь котомку и одноручный меч-кладенец бродить по свету сражаясь с драконами а у меня Клава и двое детей и почему говорят что они на меня не похожи? тоже блондины особенно младшенький у меня о учитель мой ипотека! двадцать лет проценты затем тело долга еще триста лет…»
       «Вот выплачу ипотеку и убью дракона», - прошептал в траву рыцарь и с трудом поднялся с колен, для чего ему пришлось ухватиться за ветку дерева. Наколенники заскрипели, посыпалась рыжая труха. К оружейнику заехать, в ремонт отдать, рассеянно подумал идальго и снова вложил фотографию в проеденную ржавью дыру на латах.
       Громыхая доспехами, он взгромоздился на коня, тронул поводья, объехал по кривой рогатый дуб – оплавленные ленты всколыхнулись вслед рыцарю - и бледным видением исчез в лесу между деревьями.