Из дома с окнами на север

Посвящается поколению начала шестидесятых годов ХХ века

Пролог
Дом поставили перед войной. Иван Карпович Разумов напился сильно. Под вечер бутылку самогона о крыльцо разбил. Заплакал. Странно так, по-детски. Слезы лились по щекам, капали с носа. Жена, необычная для этих мест женщина: в очках, платье с манжетами, воротник, связанный крючком, с аккуратно забранными на затылке волосами от неожиданности, никогда не видела слёз мужниных, тарелки выронила.
— Ваня, ты бы спать?
— Я не пьяный, я выпимший. Вот здесь,  — он постучал себе в грудь,  —  ноет.

Разумова проводили на фронт в июле. Накануне  жене настрого наказал: «Простимся у крыльца. За мной не ходи». У калитки обнялись. Иван Карпович ещё раз оглядел дом, постучал по забору костяшками пальцев и спокойно сказал: Ну, любы мои, не поминайте лихом.
В деревне долго удивлялись. Почему жена не пришла к конторе, сын не бежал за папкой. Странные они, Разумовы. Как были пришлыми, так и остались. Вскоре письмо пришло из Ярославля.
«Здравствуй Любонька, здравствуй сын мой Мишенька. У меня всё хорошо. Думаю, не скоро свидимся. Любаня, что оставил тебе вечером, пользуй разумно».
Последнюю весточку почтальон принёс на Покров. Откуда, когда написано — не разобрать. Между тем война в доме второй год как поселилась. Вела себя деликатно, голодом не морила. Шкатулка с пятью золотыми червонцами, что выкопал в огороде перед уходом Иван Карпович, пригодилась. 
Разумов вернулся в пятьдесят восьмом, как с того света вынырнул. Обменялись они с Любонькой местами: жена отправилась в Царствие небесное, а он дела земные доделывать. Крыльцо прохудилось, окна покорежились, сын без отца. А еще хорошо бы две яблони посадить.  На вопрос: «Где был, почему вестей не давал?» — ответил пространно: «Где я был, там меня уже нет». Выдюжил.
Там-то выдюжил, а в собственном доме не получалось. Утро начинал с рюмки, пока двадцать одну не выпьет, не успокоится. Сын бирюком смотрит, отцом не называет.
Умер Иван Карпович некрасиво. Замёрз. В пьяном угаре всю метельную ночь бродил, уснул навсегда на заднем дворе. Дом не шелохнулся. Даже занавеска в окне не дёрнулась. В магазине шептались: сын отца заморозил. А ещё слух по деревне пошёл. Мол, перед смертью Ванька круг очертил оберегающий.  Вдоль забора с клюкой кружил. Привёз её с сибирских лесов, от шаманов досталась или зеков, по-разному сочиняют.
 
Соседям рты не заткнёшь, только хорошо в доме стало. Воздух раскаляется, обжигает кожу, на дороге пыль столбом не то что от машины, от голых пяток ребятни, а у Разумовых прохладно. Окна на север. В огородах картофель дождями залило, а у них на пригорке лучший урожай. В августе из окон — дурманящий запах малинового варенья, в декабре, кто зайдет на порог слюной исходит: пахнет лавровым листом в бульоне с пельменями. Крепкий дух сытости витает вокруг дома. В срубе из лиственницы после смерти Ивана Карповича хозяйничает сын — Михаил Иванович с семьёй. Дельный мужик вырос. И починить, и достать, и веры правильной. С улицы посмотреть на дом — залюбуешься. Ладный, высокий. Дом хорош и хозяин его фигурой стал, во всех смыслах значимой. Красивый, характерный, положения добился прочного. Техникум сельскохозяйственный с отличием закончил. В агрономах и года не проходил, сразу председателем выбрали. Кулак у Михаила Ивановича с голову ребенка, аппетит богатырский. Хлеб разрезает не поперек буханки, а вдоль. Густо маслом мажет, сверху мёдом. Чай непременно грузинской заварки. Завтракать без газеты «Правда» не садится. В руках страницы складываются вдвое, приходится встряхивать, как наволочку после стирки. «Хочешь жить — умей вертеться», — говаривают о Михаиле Ивановиче мужики у заводи, где дерево ещё до войны повалило.
«В восьмидесятом коммунизм построим. Ознакомились с новой конституцией?» — председатель строго оглядывает зал для собраний.
«Мы живем в эпоху развитого социализма. Два шага осталось до благоденствия всеобщего. Стыдно неучам в коммунизм входить, правильно говорю, товарищи?». В зале друг на друга посматривают. Все ли слушают председателя? Замешкался с выражением лица — несдобровать. Мигом узнают в президиуме, а там Михаил Иванович донесёт «куда надо».
У взрослых взгляд направлен в коммунистическое завтра, а ребятня в футбол играет. Счастливое детство.
— Валерка! Разумов! Выходи на воротах постоять, — доносится в открытое окно. В комнате за столом сидит мальчик с чернявым чубом. Тонкокостный, лобастый, немного сутулый. Самый высокий в классе и самый тихий.
Валера родился в июне. День выдался особенный: Валентина Терешкова в космос полетела.
— Чайка наша Валерку на орбите поймала, — глаза отцовские смотрят синим блеском. Не поймёшь, то ли шутит, то ли ударит сейчас. В доме не смеются.
— На заре пойдем рыбу ловить, — командует он сыну, а в ответ слышит:
— Пап, прости, я в библиотеку.
— Вот угораздило же! От меня, человека земли, придурок родился. Книжки читают от безделья, а тебе разве нечем заняться?
— Сам такой, — тихо, сквозь зубы цедит сын.
Дом с улицы хорошо смотрится. Даже занавеска не дёрнется.

Часть первая
 
Валериус
 
Рейсовый автобус сломался в трёх километрах от центральной трассы. Пассажиры поначалу крутились возле водителя, надеялись, вот ещё чуть-чуть и заведётся. Но солнце поднималось выше, а старый «пазик» мёртво стоял на обочине. Народ гуськом потянулся обратно к дому. Валера и непонятного возраста мужчина в рабочей куртке, единственные из всех пассажиров, пошли пешком. Сначала молчали. Мужик часто вздыхал, менял сумки в руках, кепкой вытирал пот со лба. Валера не помнил его имя, но знал, что тот работает слесарем в МТС, и дочь его тяжело больна.
— Везу подарочки. Врачу надо, медсестре надо, санитарке. Без «подмажешь» даже утку у доченьки не уберут.
— Я помогу, — Валера, не дожидаясь ответа, забрал сумку.
— Ты мне скажи, отец твой орёт на партсобраниях, мол, коммунизм скоро, а дорогу ещё с времён царя Гороха не ремонтировали, автопарк на ладан дышит.
— Не Гороха, а Елизаветы Петровны. Шпильки в адрес отца злят. Одно дело он критикует, даже презирает, а другое — чужой человек.
Перебросив поудобнее рюкзак на правое плечо, Валера продолжает:
— Царице наши огурцы нравились. Велела сделать тракт, чтобы слабосолёные, нового урожая к столу успевали подать.
— Вот ты каков! Голова. А чего в город?
— Поступать в пединститут, на исторический факультет.
— Не от мира сего ты, парень. Сейчас все в торговый ринулись. А отец знает?
— Нет, сдам экзамены, тогда и напишу.
На безлюдной привокзальной площади одинокий таксист деловито вытирал лобовое стекло машины.
— Трюльник, или пешкодралом. Я — в парк, — сказал он дружелюбно, выключая счетчик.
— Грабёж! — Валера аж задохнулся, но поехал.
Машина сделала круг вокруг вокзала, нырнула в тёмную улочку и остановилась у пятиэтажного здания.
«Парень, спокойнее. Это не я такой, жизнь такая», — водитель смотрел ещё дружелюбнее. Подмигнул и участливо продолжил: «Оботрёшься. Удачи!».   
У закрытых дверей общежития парочка влюблённых перебрехивалась с вахтёршей. Он — в темно-синих джинсах. На поясе красуется ярко-коричневая нашивка с выбитым рисунком:  ковбои погоняют лошадей. Она — в открытом сарафане из марлёвки, через ткань молочного цвета смотрят два соска. Не обращая внимания на свидетеля, парень с девушкой целуются взасос. Бесстыжие. Взгляд не отвести. 
— Марьванна, вы самая добрая женщина на свете, — парень заговорщицки подмигивает спутнице.
— Прохоров, я тебя предупреждала, — из-за двери доносится тонкий, срывающийся на визг голос.
— А я вчера посылку от родителей получил.
Воцарилась пауза, следом послышалось бряцанье ключей, и - вуаля! Добрая Марьванна, рыжеволосая дама в кримпленовом платье, открыла дверь. Воротник, вздыбленный одним концом вверх, растрёпанная бабетта предательски мечутся в проёме: от влюбленных паршивцев перепадёт, а этот долговязый, явно деревенский, гол как сокол.  Хотя… Кто знает наперёд? Поступит, осенью тушенкой домашней разживусь. Хочешь, не хочешь — разговор с интересным мужчиной, красавцем, другом товароведа из гастронома, придётся прервать.
«Расписывайся здесь, здесь и здесь. И побыстрее», — вахтёрша передернула плечами.
Валере плевать на Марьванну и её гостя. Вестибюль — вот что производит настоящее впечатление. Тёмно-коричневый грот. В полумраке перемещаются по стенам тени волос нимфы Калипсо. Песни Орфея, стол с яствами. Тьфу, чушь какая лезет в голову. Это все лишь традесканции в кашпо, плакат «Комсомольское собрание — залог отличной учёбы», голос вахтёрши и чуть уловимый запах сигарет из-за перегородки.   
— Cмотри, шельмец, одно попадание и вылетишь как пробка.
Под напутствие Марьванны Валера поднимается на второй этаж.
В комнате трое молодых людей слушают музыку, на столе кружки, обрывок газеты, крупно нарезанные куски селёдки и лук.
— Здрасьте.
— Салют, — парень с мелкими завитками от химической завивки на окрашенных волосах повернулся к новому жильцу: «Сельпо?»
— Не понял? — Валера напрягся.
— Не быкуй, мы тут все от сохи. Две кровати свободные. Выбирай любую.
— Спасибо. У окна займу. Я из деревни Солонники. Слышали?
— Бухать будешь? Поминаем Владимира Семеновича, — откликнулся на вопрос друг кучерявого. Крепыш в рубашке нараспашку, пирамидах, вываренных до небесно-голубого оттенка, подошёл к катушечному магнитофону «Астра».
Зашуршала лента. Хриплый голос запел:
«Полная Правда божилась, клялась и рыдала,
Долго скиталась, болела, нуждалась в деньгах,
Грязная Ложь чистокровную лошадь украла —
И ускакала на длинных и тонких ногах».

Любовь
 
— Старик, сегодня в курилку после девяти принесут ещё пять листов Булгакова.
— А кто ещё подойдёт из парней?
— Обещала чувиха из 112-го. Прикинь, от руки переписывает Ивана Денисовича.
— Клёво! — парни ударили по рукам. Один побежал вверх по лестнице института, а Валера — на встречу с доцентом Панфиловым.
— Молодой человек, удивлён, в свете решений партии и правительства историей сейчас занимаются только сексуально озабоченные и карьеристы.
— А почему сексуально озабоченные?
— Философские тетради Ленина отвлекают от похабных мыслей, — Юрий Алексеевич Панфилов, пижон и вольнодумец по мнению коллег, смотрит в упор, а в глазах черти смеются.
—Шучу я. Показывай, что нашёл по Новгородскому вече. У тебя дельная курсовая намечается.

Валера не карьерист, скорее, сексуально озабоченный студент с амбициозными планами. После института поработает в школе, опыта наберётся, параллельно займётся диссертацией по средневековью, купит джинсы, магнитофон кассетный и возьмёт в жёны самую красивую девушку. Вот она, впереди, идёт балансируя в воздухе руками. Обнажённый силуэт с изящно выгнутой спиной, длинные ноги. Если у неё маленькие груди — Пикассо в чистом виде. Обалдевшие от женской красоты юноши с сильной близорукостью приукрашивают действительность. В настоящий момент по присыпанной ночным снегопадом дороге неуклюже приближается красотка в сапогах на высоких каблуках. Подошва скользит по тонкой корке льда. Девушка пытается сохранять равновесие. Тщетно. Она падает навзничь. Полы пальто в красную клетку раскрываются веером, обнажая коленки. Кроличья шапка с козырьком взметнулась в небо.  С ума сойти от красоты. Эх! «Кричали женщины ура! И в воздух чепчики бросали». Чёлка у неё, как у Мирей Матьё. Чернющие глаза. Шик!
— Позвольте подать вам руку, — Валера изо всех сил старается выглядеть галантным и безразличным.
— Спасибо, — холодная ладонь незнакомки остужает пышущую огнём кожу. Красавица, успокой и моё сердце, — мысль про себя. С деланной небрежностью он стряхивает с её пальто ледяные капли.
— Как вас зовут?
— Валерий Михайлович Разумов, среди ребят — Валериус.
— Вот это совпадение, а я просто Лера. Выходит, мы тёзки.
— Лера, где учитесь?
— Третий год преподаю в школе. Учу деток читать внимательно русскую литературу. Скоро закончится моя ссылка по распределению. А вы?
— Я на втором курсе исторического. Изучаю классиков марксизма-ленинизма.
— Успешно? —  произносит голос, от которого с бешеной скоростью бьется сердце.
Любовь -  это явление природы. Неизбежность. Как бы не сопротивлялся, не утверждал, что лирика — удел девчонок, а настоящий мужчина занят делом, любовь приходит и уходит в назначенный час. Так же, как зима. Снег падает медленно на рукава пальто, варежки, цепляется за чёрную чёлку, тает на кончике носа. Ты слизываешь его мокрый след и с не уходящей ни на секунду из тела нежностью произносишь: «Лера, снег пошёл».

 Любовь приходит и уходит так же, как первая весенняя гроза. Небо прикасается своим нутром к земле, выпускает струи дождя, а ты, не думая о себе, стягиваешь куртку, прикрываешь любимые плечи. Так же, как первый жаркий день лета. Через лучи солнечного света рассматриваешь на её животе прилипший песок, дуешь на него. Песчинки разбегаются по сторонам. Как во сне, едва слышится: «Дурак, щекотно».
Целых три года счастья.

Лера живет в центре города на тихой улице, ведущей к реке. Её окно в старинном доме из красного кирпича, обрамлённое узорчатым декором — первое или пятое. Всё зависит от того, откуда они возвращаются. Куполообразная арка закрывает двор от суетливого города. В нём тихо. Между подъездом и стеной забора тёмный угол. Место, где они сцепляются и летят в свою Галактику. Воздух уплотняется постепенно, по мере удаления их тел в бесконечность. Он с силой притягивает их друг к другу, резко отталкивает, сжимает и распрямляет. До тех пор, пока не проникает в самые сокровенные уголки.
— Да здравствуют памятники архитектуры — лучшее место для занятий любовью, — Валера шепчет в ухо банальную фразу, за которой скрывается сокровенное «люблю».
— Тише, — Лера прикрывает его рот горячей, чуть влажной ладонью, — Пойдём ко мне.
В подъезде стоит неприятный запах от старых труб. Они идут по тёмному, похожему на казарму коридору. Мимо, шаркая тапками, дефилирует высокая особа, источающая характерный запах вчерашнего праздника.
— Амалия Венедиктовна, здравствуйте, — Лера почтительно здоровается с тёткой.
— Ну и персонаж, — шепчет ей в ухо Валера.
— Молодой человек, рекомендую мысли держать при себе, а если высказались, то аргументируйте, — Амалия Венедиктовна вставила в синюшные губы «Беломор».
— Как ваши дела? — Лера ищет в портфеле ключ. Он где-то глубоко на дне.
— Гипотетически выражаясь, дорогая Лера, дел нет. Одни дни. А что мой загнивающий мозг будет читать?
— Амалия Венедиктовна, об этом мы поговорим наедине.
— Родители у Амалии Батьковны с юмором, — Валера не удержался опять высказать свое впечатление от женщины с экзотическим именем.
— Это ты зря. Кстати, Киплинга принесла мне Амалия.
— Опять самиздат.  А это опасно?
— Стихи Ахматовой нельзя купить, но читать их не запрещено. А вот говорить о прекращении войны в Афганистане в курилке не советую.
— Чего бояться? Там все свои.
—  Не торопись с выводами. Меня познакомили с одним человеком. Он в психушке полгода пробыл. Простой работяга, слесарь. Накачивали галоперидолом за антисоветские мысли, записанные в дневник, а дневник в его тумбочке нашла уборщица.
Валера пропускает мимо ушей страшилки Леры. Он ничего такого не встречал. Власть и страна - разные вещи. В его мире яркая жизнь, суток не хватает уместить события. В его стране — Лера.
— Выходи за меня.
— Зачем?
— Как зачем? Мы любим друг друга.
— Cемья к любви не имеет отношения.
— Ерунда. Это естественное продолжение чувств. Вдвоём легче. Недаром говорят, встретились две половинки.
— Валер, я — не половинка. Сама наступаю на грабли, сама их выкидываю.
— Все должны создавать семьи, если любят друг друга.
— Нет. Каждый человек свободен в выборе. Кому семья, кому другое предназначение. Универсальные правила или инструкции пригодны только для машин. 
— Ладно, проехали. Что я, как дед, —  Валера потянулся к Лериной шее. Она ласково оттолкнула:
—  Вчера тётка в программе у Познера сказала: в СССР нет секса! — Не лезь.
Пружины панцирной сетки покачиваются в такт телам, усыпляя рассудок, нашептывая сладкие фразы: «Как прекрасна жизнь, люблю тебя».
— Лерка, знаешь, что я скажу на первом уроке, — Разумов мечтательно закидывает руки за голову.
- Что скажет будущий учитель истории? - Лера смотрит по - особенному нежно. Слишком нежно.
- Я зайду в класс в джинсах. Это первое. В руках у меня пластинка из «Кругозора» с песней Высоцкого.
-Картина, с ног сшибающая, но не полная? - Лера встала с кровати.
— Я скажу… его лицо стало серьезным, - Не бойтесь говорить правду.
Лера, никогда не прикрывающая своей наготы после близости, вплотную подошла к парню: —  Я боялась, но теперь скажу.
—  Ущипните меня. Ты сейчас скажешь «согласна», - он обхватил руками ее голые колени, стал губами подниматься выше.
—  Я старше тебя на семь лет.
— Ерунда. Мы поженимся и будем неразлучны как Михаил Сергеевич с Раисой Максимовной.
Подобно щенку, влюбленному в хозяйку, Валера кружил, ласкал, крутился, затягивал Леру обратно в кровать.
— Валер, отцу одобрили документы. Я уезжаю в Израиль.
В Шереметьево со всех сторон слышится тревожный гул. Из роя голосов вырываются радостные вскрики, растерянные возгласы, проклятия. Какой к чёрту зал ожидания, когда вокруг прощаются навсегда! Он безошибочно определяет, кто уезжает, а кто остаётся.
Пожилой мужчина смотрит в пол. Иногда вопросительно вскидывается взглядом на женщину, потом на мужчину в дубленке, пытаясь найти в лицах ответ. Пусть солгут, скажут: пап, мы вернемся. Но вместо успокаивающей лжи видит застывшее чувство вины.  От горькой правды он прикрывается мальчуганом. Обхватил, прижал к ногам, сцепил руками.
— Дедуль, мы на самолете летим, а ты с нами?
— Нет, малыш, я остаюсь.
— Ну, тогда мы к тебе приедем.
— Да, малыш, обязательно приедете…
Валера смотрит мимо Лериного плеча. Пацанская бравурность, мягкие контуры подбородка, пушистые каштановые волосы, мятежно взъерошенные, - всё, что принадлежало наивному юноше, исчезли. Он изменился. Волосы засалились, лежат безвольными прядями вокруг лба, губы, всегда яркие, с изогнутой верхней половиной, вытянулись в прямую линию. Впервые Валера радовался, что носит очки с толстыми стеклами. Он похудел, стал меньше ростом. Лера, еще недавно едва достающая до его плеч, наоборот вытянулась.  Высоко задрав подбородок часто моргает, зачем-то дует на чёлку. Пряди раздвигаются шторкой.
— Я не могу больше слышать в спину «жидовская морда», пойми.
— Я понимаю.
— Скоро папа подойдет. Пошла.
— Иди.
— Ты меня разлюбил?
Валера не ответил. Медленно, шаркая ботинками по гранитному полу, он шёл к выходу, оставляя навсегда в своей памяти выражение лица Леры. Она была похожа на ребёнка, пойманного на лжи.

После любви
Любовь не умерла. Затвердела, превратилась в комок, давящий в области сердца. Избавление невозможно, потому как спасительные лекарства увезли на самолете Москва–Вена, а дальше перенесли на другой борт, вылетающий в Тель-Авив. Однажды, гуляя по улочкам старого Иерусалима оставили их в Стене Плача. Неужели там они нужнее?
Разумов сначала считал, зачеркивая в календаре крестиком дни, месяцы своего одиночества. На годах запутался. То ли три года прошло, то ли десять.  Хотел ли он ещё раз полюбить? Как всякий живой человек, конечно, да. Но с женщинами у него не срасталось.
В узком пространстве между школой и домом он не встретил похожую на Леру. Где-то читал: мужчина ищет в женщине свои фантазии или повторение пережитого. Навязчивая потребность вернуться в день снегопада или хотя бы обратно в студенческую курилку поселилась в его холостяцкой квартире, не давая присмотреться вокруг, размякнуть.
Библиотекарша Лариса, сквозь набившие оскомину фразы о любви к книгам, жестами сигнализирует: замуж, деньги, на худой конец кольцо с бриллиантом.
— Валерий Михайлович, вы бы помогли мне книги из подсобки перенести? В пятницу, например?
— Простите, Ларочка, программа «Взгляд», именно в пятницу.
— Придурок
В младшей параллели преподает Леночка или Елена Андреевна, полная противоположность Ларисы. Язвительная, демонстративно-равнодушная. Урок проводит строго по плану и в рамках учебника. Никогда не участвует в спорах. Сидит за столом, ногти пилит. Такие женщины манят Разумова, но он не в её вкусе.
—  Лена Андреевна, неужели не волнуют перемены в стране?
— Эх, наивный человек вы, Валериус. «Пусть расцветут сто цветов, пусть соперничают сто школ»…
— Ты хочешь сказать грянет китайская революция?
— Гласность — это ловушка. Ты бы лучше приоделся, совершенно не вызываешь сексуального интереса.
—  Да, ну тебя, Лера. Оговорочку никто не заметил, даже Валериус.
-  Мы вчера с ребятами ходили на «Холодное лето 53 года». Девчонки плакали, мальчишки искренне негодовали. Мао, Сталин не вернутся.
-Удачи, мечтатель, - Елена Андреевна, покачивая бедрами вышла из учительской.
Иногда, очень редко, обычно в праздники, он оказывается в душной постели Марьванны. Той самой рыжеволосой дамочки, которая встретила его на пороге общежития или, лучше уточнить, на пороге взросления. Сколько раз говорил себе: «Всё, хватит». Но проходило время, и Валера опять просыпался в Машиных подушках. Как бы то ни было, она умеет заменить увезённое лекарство от любви.
— Валериус, душа моя, а ты мой спаситель.
— Это от чего я тебя спасаю? От пьянства?
— Помнишь, в тот вечер, мужчину в кресле. Ты ещё на него глазел.
—  И что?
–  Его вскоре арестовали за валюту. «Бублики» получил по полной. Если бы не твоё оформление, сидеть бы и мне с ним.

Отец

Перед новым годом приехал отец. После последнего скандала они не перезванивались. Разговор тогда получился сложный.
— Вот ты мне объясни, на кой ляд тебе книги этого упыря?, — Валера со злостью кинул на стол красный том в кожаном переплёте.
Отец сжал зубами кончик папиросы и спокойно ответил:
— Не дорос ты до истины. Историю по книгам изучаешь, а она, эта история —  вот здесь, — он рукой показал на дом, — Сталин страну спас, меня в люди вывел.
—  Что говоришь, он уничтожил миллионы людей. По большому счету, все жили в тюрьме. Не только дядя Аким, дядя Саша, Ольга, Николай. Я уже не говорю про твоего родного отца.
—  Заткнись! Не твое собачье дело. Вали из моего дома, пока не накостылял.
И вдруг отец приехал сам. Прошёл в комнату.
— Чего застыл в пороге. Закрывай дверь за отцом.
— Здравствуй, папа.
В пальто, с расхристанным воротником, из которого торчал мохеровый шарф нервно вытаскивал из сумки засаленные газетные кульки, холщовый мешок, банки.
— Налетай: картоха, рыбка. Самых лучших окуней я ловлю в округе, сам знаешь. И водочка, на минуточку, зарубежного производства. Вот времена пошли… Колхоз наш распустили. Слышал? Я теперь вроде врага народа.
— Это вы врагов искали. Сейчас каждый спокойно выражает свою точку зрения.
— Ага, держи карман шире. Белый Дом пушками раздолбали.
— Пап, я устал с тобой спорить. Хватит.
— И правда, посидим хоть раз с тобой по - человечески.
Отец много говорил. Зачем-то повторял: ты же родился в день полёта Терешковой. Ты у нас такой. Какой такой, Валера не стал уточнять. Спали валетом. Оба ворочались. К утру отец тихо произнес:
— Приезжай домой. Правду от лжи не отличить. Я старался.
На перроне они обнялись.
Валера не вернулся домой. Хотел приехать на каникулах. Даже договорился с директором школы на отпуск, но не приехал. Жизнь сжалась в прыжке, неожиданно выпрямилась и сильно, наотмашь ударила.
Ларёк стоял впритык со школой. Хозяин, кривоногий грузин, знал и учеников и учителей по именам. С каждым у него сложились доверительные отношения: давал в долг. Валера по выходным или ночью подрабатывал у грузина.
— Валэрый Мыхалич, что сказать хочу, — из маленького окошка просунулась рука с перстнем на указательном пальце.
— Привет, Резо.
— Прэдлагаю коммерческую сделку. Сылодку продашь?
— Я? Вряд ли.
— Валэрый Мыхайлич, не стысняйся. Всё законно. Продаёте ящик сылодки — тры процента ваши. Ра?
— Согласен.
На базаре Разумову выделили место на задворках. Он простоял полдня, но не продал ни одной рыбины. Люди проходили мимо. Валера читал журнал. В последнем номере «Нового мира» за 1994 год публиковалось окончание романа Астафьева «Прокляты и убиты».
— Скажите пожалуйста, по какой цене вы продаете селёдку?, — женщина в коричневой куртке смотрела на Валеру.
— Честно сказать, я не советую её брать. Старая.
Рядом засмеялись.
— Господин продавец, идите домой. Здесь продают, а не книжки читают.
— Юрий Алексеевич, какими судьбами?
— Это я спрашиваю, чего наш Валериус забыл на базаре?
Они обнялись.
— Что, голодно? — Панфилов слегка похлопал своего бывшего студента по спине.
— Всё нормально, я свободой насыщаюсь.
— Наслышан, наслышан. Говорят, устроил революцию в школе. Не признаёшь учебные планы, разрешаешь не пользоваться учебником, вместо оценок призываешь коллег перейти к бальной системе. Говорят, песни под гитару поёшь.
— Юрий Алексеевич, не поверите. Ребята любознательные. Правду хотят знать. У меня на факультатив вся школа собирается.
— Кстати о правде. Помнишь Рогозинскую?
— Это Бизе Кармен с башней из волос? — Валера улыбнулся.
— Она самая.
— А что с ней? Не удивлюсь, если с таким же пафосом говорит о демократических преобразованиях.
— Она на лекции умерла.
— Как это?
— Вышла к кафедре. Студенты устроили демонстрацию. Стучали ногами, кричали: долой КПСС!
— И? Дальше что?
— Протёрла тряпкой доску и упала.
Валера в оцепенении смотрел на носки ботинок. Панфилов сел рядом на ящик. Закурили.
— Валер, а ты чего больше всего боялся в детстве?
— С отцом на рыбалку ходить с ночёвкой. Он напивался, рубил топором кустарники, рыдал. А утром как ни в чём не бывало шёл рыбу ловить. Жуть. А вы?
— Хоровод вокруг ёлки.  Все бегут радостно в одну сторону, потом обратно. У меня даже фото есть.  Я с искажённым от страха лицом пытаюсь вырваться из толпы.
— Юрий Алексеевич, не нагнетай. Вижу, не туда несёт, а всё почему? Сталинизм засел глубоко.
— Архивы КГБ открыли. Я председательствую в комиссии по реабилитации. Пойдёшь консультантом? Заодно и про деда своего узнаешь.
Личное дело сержанта Ивана Карповича Разумова, осуждённого по статье 58-1 выдали на час.
14 сентября 1941 года в боях под Ржевом военнослужащий Разумов был контужен и захвачен в плен. После трехдневного пребывания в бараке убежал и, пробираясь лесами по оккупированной немцами территории, 20 ноября вышел на соединение с частями Красной Армии. Пройдя проверку, в апреле 1942-го был вновь направлен в действующую армию. 1 ноября в бою под Сталинградом Разумов был ранен и помещён в госпиталь. Там он был подвергнут разработке, в результате которой разоблачён как агент немецкой разведки. Иван Карпович Разумов осуждён Военным трибуналом на 10 лет лишения свободы.
В самом конце текста фиолетовыми чернилами аккуратно кто-то быстрым почерком дописал: «В настоящее время проверкой установлено, что никаких доказательств виновности Разумова в преступных связях с немцами не имеется».
Валера смотрел на маленькую тюремную фотографию деда. Чернявый чуб, высокий лоб с впалыми щеками. Похож на меня или я на него.
В самом конце папки лежал не подшитый к общим документам листок из школьной тетради.
«Я, Михаил Иванович Разумов, студент первого курса сельскохозяйственного техникума, признаюсь: мой отец, хоть и отбыл наказание, не встал на путь исправления. Он каждый день пьёт и проклинает советскую власть. Сказал, что Сталин и Гитлер одной масти. Прошу арестовать моего отца».
В конце стояла подпись: «М. Разумов. 24 февраля 1958 года».
С отцом они увиделись за день до похорон. Валера шёл к нему через весь дом. Обходил комнаты, в которых ничего не изменилось, кроме цвета. Потускнели, напитались многолетней пылью занавески. Красный чайник, упрямо выпятив обожжённые временем бока, стоял на первой конфорке. Отец уважал кипяток, чай пил с крепкой заваркой вместо воды. Стол всё также в центре большой комнаты. Клеёнка, с когда-то четкими квадратами, внутри ярко-синими васильками, завилась свитком по краям. Валера частенько, положив голову на локоть, считал цветы, пока отец, размахивая руками, больно тыча пальцем в затылок, увещевал: хочешь жить, умей вертеться. В углу напротив стола расставил четыре ноги телевизор «Таурас». Валере вспоминается насыщенный серо-голубой экран, молодой Конкин в распахнутой шинели долбит замерзший грунт, ветер треплет его будёновку. Валере нестерпимо хочется помочь Павке Корчагину, но он стоит рядом с телевизором и держит антенну в вытянутых руках.
Дом от калитки до последней половицы подчинялся отцу. Дышал, как он, пах, как он, кричал, как он. И вот — тишина.
Из красно-черной обивки гроба едва виднеется синий костюм и белые руки.   Разумов-старший придавлен красной подушкой. На ней выложены в ряд медали: к 100-летию Ленина, за трудовую доблесть, за трудовое отличие. Завершает почётную линейку орден «Знак почета».
Валера хотел зажечь свечи у гроба, но не нашёл спичек. Перерыл все шкафы, полки, даже заглянул в банку для муки. Обессилев, сел на стул.
— Папа, не смотри на меня. Да. Я не могу найти спички. Я придурок. Это ты виноват. Я хотел делиться с тобой, советоваться. Ты давил. Ты подлец. Написать донос на собственного отца, не пустить его в дом. Оставил замерзать. Как?!
Отец молчал. Это был тот редкий случай, когда Михаил Иванович Разумов слушал сына, не перебивая.

Часть вторая
 
Последний урок истории

На шестом уроке в кабинете истории одиннадцатый класс готовился к ЕГЭ. Разумов на физическом уровне не переносил экзамены в тестовой форме. Разгадывание кроссворда, а не экзамен! Ткнул и угадал, а знаний нет. Как вода из пальцев утекала авторская программа, над которой он работал тридцать лет. Кому в голову пришло назвать услугой образование, думал он, открывая файл с демоверсией теста. На последней парте Илья Одинцов тоже возмущался. В Вайбере. Он писал быстрее, чем говорил.
— Шкаф кукухой поехал.
— Шарманку Сталинзло завёл?
— Бесит. Мне история не нужна.
— Говорят, он в девяностых лучшим учителем года был.
— Давайте рассмотрим, давайте обсудим. А давайте не давайте?
— Ага, смешной старик. Карьеру не сделал, денег не заработал.
— Конец ему пришёл.
— Ты о чём?
— Потом расскажу.
Рассказывать не пришлось. На следующий день школа гудела: последний урок Разумова всколыхнул. Одни возмущались, другие сочувствовали. Но ни один человек не вступился, руки не подал.
— Ребят, понимаю. Экзамены. Но вспомнил дату. 15 мая 1591 года на деревянной колокольне Спасского собора в Угличе зазвонил колокол. Он оповестил горожан о гибели малолетнего царевича Димитрия, призывая народ на восстание. Борис Годунов приказал не только разорить город, но и подвергнуть казням тысячи угличан. Среди казнённых был колокол. Его сбросили с колокольни, подобно человеку оторвали язык, отрубили проушину и сослали в Тобольск. По преданию, ссыльные тащили его целый год на себе. Так началось Смутное время.
— Вы намекаете на конкретных людей? — Одинцов сложил руки на груди.
Разумов подошёл к парню, обнял его за плечи: «Илья, приходи на факультатив, там и обсудим. Мне интересна твоя точка зрения. Молодец, параллели проводишь».
На педсовете директор монотонным голосом оповестила классных руководителей о новых указах патриотического воспитания, затем долго говорила о национальной гордости за страну, о правильном понимании исторического момента.
— Коллеги, прошу расходиться. Валерий Михайлович, останьтесь.
— Что случилось?
— Валера, мы давно друг друга знаем. Понимаешь, ты уже не первый раз ставишь меня в крайне тяжёлое положение.
— Алла Дмитриевна, говори яснее.
— Жалобу на тебя накатали в департамент. Твоя позиция — это ещё не самое страшное. Тебя обвиняют в педофилии.
— Что?!
— Одинцов Илья утверждает, что ты приглашал его после уроков уединиться в классе.
— Какая глупость. Я приглашал его на факультатив.
— Есть свидетели.
— Давай я объяснюсь с парнем, родителями.
— Нет. Лучше, написать заявление об уходе, пока не довели до уголовного дела.
Шкаф
Валерий Михайлович Разумов собирал вещи на удивление самому себе, спокойно.
-Что еще?  Тапки, толстовку, пару футболок. Много вещей не надо. Основательно соберусь потом. Все потом. Для начала выдохнуть, - мысли в голове текли медленно, равнодушно цеплялись за вещи в квартире. С годами он стал похож на отца. Терпеть не мог беспорядок. Если светильник стоит у кровати, значит стоять там будет всегда. Если Солженицына изначально поставил между Пушкиным и Баратынским, значит так тому и быть. Закладки, книги, черновики лекций хранились аккуратно в папках, расставленные по годам на полке. В молодости житейские вопросы его не интересовали, скорее раздражали.
Отец, председатель колхоза «Путь Ильича», в дом тащил все без разбора. Мешок с цементом, ручка от ведра до сих пор в сарае валяется.
-Пап, тебе зачем она?
-Пусть лежит. Еды не просит
Разумов с силой захлопнул крышку чемодана. Со стены на него смотрели выпускники школы восемьдесят шестого года и он: некрасивый, роговая оправа с толстыми стеклами закрывает пол лица. длинная шея выглядывает из вытянутого ворота свитера.  Демонстративно не надевал в школу костюм.
- А ты был смелее, - он с тоской посмотрел на снимок.
Внутри задрожало от отвращения к самому себе. Сморщился от боли. Рука у локтя вздулась лиловым бугром.  Валерий Михайлович не сомневался: в подъезде его били ученики.  Неумело, но с желанием. Так бьют подростки, плохо владеющие своими эмоциями. Разумов не отвечал на удары. Они сыпались со всех сторон. Упал на ступени лестничного пролета, сжал тело в комок. Не сопротивлялся. Только закрывал лицо. Зачем? Он и сам с удовольствием испинал бы ногами учителя истории по кличке Шкаф: с потухшим взглядом, переживающего известный феномен старости, когда нереализованные мечты прошлого накрывают настоящее. 
Разумов подошел к книжному шкафу. Взять что ли «Конармию»? Книга без обложки и первых семнадцати страниц досталась ему от доцента кафедры отечественной истории Юрия Алексеевича Прохорова.
Прохоров уехал в 2012 году. Преподает в Калифорнийском университете курс «Тоталитарные режимы ХХ-XXI веков». завел канал на Ютубе. Разумов с удовольствием слушал его лекции, как в студенчестве, задавал вопросы в комментариях, но лично встречаться не торопился. Между ними образовалась огромная пропасть. Юрий Алексеевич - заокеаннский теоретик в белом пальто с перламутровыми пуговицами, а он кто?  Профессиональный лузер из придуманной им же сказки о гуманистическом социализме.
Разумов еще раз обошел квартиру.
- «Некий чудак и поныне за Правду воюет», - тяжело наклоняясь над кроссовками пропел строчку из песни, - Нет. Хватит. Домой!
Разумов вернулся в родительский дом с частой проседью в волосах. Чернявый чуб превратился в серый ёжик короткой стрижки. Он больше не носил очки. Глаза в контактных линзах не щурились, стали холодного серого цвета. Тяжёлые веки смотрели равнодушно. Так смотрят злые или очень одинокие люди. Он был одинок во всех смыслах человеческого одиночества. Он не имел семьи и с недавнего времени растерял всех друзей.
 
***
«Кссс, кссс, маркиза, красавица моя, иди домой», — голос проплыл в глубине двора.  Его подхватил металлический скрип: кто-то набирал воду из колодца. Секунда тишины. Звуки переместились выше. Загукала горлица, в небе глухо провыл самолёт. И опять пауза. Раз, два, три, четыре.
Разумов кинулся плашмя на диван. Получилось грузно, по-стариковски. А чего хотел? В шестьдесят лет сальто не крутят. Диван скрипнул, выпустил пружину в бок.
За окном опять послышалось: «Маркиза, ты где, красавица?»
«Кошка — сакральная кость в скелете современного человека. Сосед Васька, отец его Петька, про деда ничего не знаю, кошек называет Маркизами, котов — Графами. Я в школу пришёл в восемьдесят пятом. В учительской говорили о статьях Роя Медведева, о программе «Взгляд». На свадьбе Пчёлкиных всем столом пели песни Виктора Цоя. А сейчас молодые педагоги на перемене фото кошек показывают друг другу, рассказывают о том, как те спят, потягиваются, колбасу тырят со стола». 
Разумов встал с дивана, налил в отцовскую кружку чай, подошёл к окну. Кто-то включил газонокосилку. Запахло скошенной травой.
Он выставил коробок спичек к краю подоконника, ударил по нему большим пальцем снизу. Коробок сделал в воздухе двойной пируэт, приземлился на прежнее место.
По оконной раме, ловко перебирая лапками, спускался вниз муравей. У расщелины между стеклом и рейкой остановился, пошевелил усами и опять продолжил свой путь.
Часы Разумова по-прежнему отмеряли секунды, минуты, в календаре исчезали месяцы и годы. Жизнь похожа на один длинный день. Он купил себе костюм. Серый в полоску.

Эпилог

Можно было бы написать о том, как однажды приехали ученики к Валерию Михайловичу Разумову, как в один голос сказали: «Валериус, нам вас не хватает», как он уедет в Израиль на встречу с Лерой и своим взрослым сыном. Можно было бы написать. Только это неправда.
А какая тогда правда? Разумов окна поменял. Отказался от пластиковых. Поставил деревянные. Из лиственницы. Очень красивая древесина. Не гниёт, прочная. А недавно кошку в дом пустил. Амалией назвал.