Провинциальный Вестник. Книга VII. Дорожная скороп

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ВЕСТНИК

Лирический роман

КНИГА VII. ДОРОЖНАЯ СКОРОПИСЬ

Я не в состоянии выдержать даже своего непостоянства, так как мысль о спокойном счастье и жизни в домашнем кругу преследует меня среди моих кочевий, а влечение к переменам не позволяет выбрать постоянного обиталища... Правда, это жизнь довольно однообразная, но зато не приходится смотреть всё время на одни и те же деревья, одни и те же скалы или, что было бы еще несносней, на одни и те же улицы, стены и крыши.
 Ян Потоцкий. Рукопись, найденная в Сарагосе

1

Вот колода картонок, картинок. На них,
На билетиках этих содружных,
Беспокойство мое, облаченное в стих,
Ожерелье горошин жемчужных.
Можно нить оборвать и, зажав в кулаке
Вперемешку горошины эти,
По одной вынимать, отражая в зрачке
Паутину невидимой сети,
И нанизывать наново стих за стихом:
Никому, ничего, ни о ком.

2

Растворенье в пути, распыление, взвесь
Облачковая плоти душевной,
Неприсутствие там, неприсутствие здесь,
Как пыльцы золотой однодневной;
Ощущение пепельной ленты дорог,
Убегающей вниз под тобою,
Даже если ты спишь, даже если твой срок
Ограничен чужой Не-Судьбою,
И пора — ах, пора улетать, ускользать,
И в пути распылиться опять.

3

На ладони — подъем, и такой снегопад,
Будто это туман, и в тумане
Тени белые белых деревьев стоят
По краям, на обочинной ткани,
Замыкая пространство как сводом; ветвей
Всё отчетливей, резче кораллы...
Если хочешь о родине — вот она, пей
Млечный снег! Разве этого мало?
Так развей на коралловых колких ветвях
Золотую пыльцу, словно прах!

4

И вертеться волчком в гололеде, лететь
В неизвестность, как в бездну, покуда
Осторожность Судьбы в осторожную сеть
Не поймает тебя, словно чудо,
И остаться у бездны на самом краю,
Простодушно себя ощущая
Как бы со стороны, словно ангел в раю
Увидал себя в зеркале рая,
И, дрожащей рукой запуская стартер,
За стеклом углядеть чей-то взор.

5

Отплывать со случайной стоянки, храня
На окраине чувства, сознанья,
Будто что-то забыл я: частичку меня,
Что ли, — там, за спиной уезжанья,
Обронил, может быть, золотой талисман,
Не заметив его соучастья
В прежней жизни моей, как в протертый карман
Потаенного детского счастья,
И поймать себя вдруг на вернуться, но — нет,
Недействителен этот билет.

6

Эти ели, и липы, и тополя,
И березы, березы, березы,
Эти сосны, осины, и просто земля
Вдоль обочины. Светлые слезы
На стекле ветровом снегопада, дождя,
И колючие грязные дрязги
Из-под встречных колес, что несутся, гудя,
Угрожая железками в лязге,
Но проносятся мимо, и снова светло
В небесах лобовое стекло.

7

Или Волга во льду, и заснеженный пляж,
И деревья на голом обрыве
Силуэтами древними, и карандаш
Не удержит метели в наплыве,
Всё колеблется мрачно, и вместо Луны
Желтоватое пятнышко в небе,
Но на миг лишь, и стужа воздушной волны
Мечет хлопья свои, словно жребий,
Безучастна к тому, что ей выпадет впредь:
Жить так жить, умереть — умереть.

8

У метели учиться порыву, у стуж —
Каллиграфии, у небосвода —
Безупречному счастью, у сумрачных луж —
Отражать окруженье. Свобода —
Это тайная вязь просодических гамм,
Это скоропись жизни дорожной,
Это смена размера, ухабов и ям,
Это ямб, только как бы трехсложный,
Это мужество жить, это жажда Судьбы,
Это зов наднебесной трубы.

9

Это вкус сигареты, прилипшей к губе,
Это фары, летящие в лоб,
Это как огонек в придорожной избе,
Это пыль городишек-трущоб,
Это как неподвижность летящей стрелы,
Это воздух, пронзенный стрелой,
Это нищенство духа, ничтожность золы,
Это волчий пронзительный вой,
Но заведомо спрятанный в самую глушь
Существа, как в расщелине уж.

10

Но довольно об этом! Возможно ль прочесть,
Уследить подорожные мысли,
Если страсть тебя гонит куда-то и весть
Поднимает над почвой — не ввысь ли?
Отрываясь колесами от голубой,
От зернистой дороги, какого
Пожелать бы ты мог, чтоб сравняться с собой,
Себе счастья иного, другого,
Чем единственно плыть, проносясь, уносясь,
Как бы походя вить эту вязь,

11

Эту легкую скоропись? Где вы, ау,
Дорогие попутчики, где вы?
Ах, зачем столько счастья — и мне одному,
Мне, сидящему, кажется, слева —
От кого? — если я не умею отдать
Ни крупицы песка золотого?
Кто ответит мне — чья золотая печать
На челе моем, чье это слово,
И кому я обязан чудесным огнем
В неприкаянном бегстве моем?

12

Постоять одному на холодном песке,
Подставляя сутулость апрелю,
Провожать ледоход на свинцовой реке,
Не вверяясь весеннему хмелю,
А, из гуда хрустального на берегу
Выбирая глазами колонны
Ледяных парфенонов... едва ли смогу
Превратить в письмена эти звоны
Сталактитовых, чистых, прозрачных руин:
Изумруд, и опал, и рубин.

13

Жизнь кончается веснами. Вот почему
Отнестись с недоверьем сугубым
К новоявленной жизни уму моему
Так естественно; кажется грубым
И суетным вмешательство будущих лет
В багряницу осеннего света,
Что хотите вплетайте в подкладку, но нет,
Не надежду — о, только не это!
Но, тебя не спросясь, появляется вновь —
Неужели… как это? — любовь?

14

Или мало тебе беспокойства, изгой,
Полуночник, невидимый всадник?
Кто там мчится в пространстве, гонимый Судьбой
Или Музой, не ведая задних
Положительных мыслей, стирая времен
Неподвижные ребра и грани,
Оставляя едва различимый огонь
В повседневном, привычном тумане?
Но поручим риторику риторам: пусть
Оболгут, затвердив наизусть.

15

Ибо то, что сгорает, не может сгореть.
Что ж ты ждешь, оставаясь на месте?
Запрягай пустоту в пресловутую сеть,
Пусть задышит и вспомнит о чести,
Разомкни темноту дальним светом своим,
Неустанные «дворники» — в дело!
Разведи непогоду, как воду и дым,
Умыкни это косное тело,
Ничего-то с собой не бери, ничего,
Разве рукопись сна твоего.

16

Или звезды зимой над дорогой, когда
Индевеют от холода стекла
И немеет плечо, и блестит ото льда
Серпантин магистралевый блекло,
Да искрится, как звезды, стеклянная пыль
Над дорогой, и небо ночное
Так восторженно, будто не автомобиль,
Не машина, а что-то живое
Осторожно по льду каблучками стучит
И в алмазное небо глядит.

17

Боголюбово, Нерль, и плывет вдалеке
За деревьями в женственном шлеме,
Словно в струге простом по летейской реке
Сквозь эпохи и самое время,
Тихий, милый Покров мой, но прямо к нему
Не приближусь никак почему-то,
Словно к первой любви, от которой приму
Только горькую эту цикуту
Отдаленности, только пространство меж нас,
Только взгляд ускользающих глаз.

18

Я люблю эту бездну любви. Я люблю
Бесполезность открытого чувства.
Я его невостребованность пригублю
Как вино, как плохого искусства
Отвлеченную синь, постоянство в больном
Вероломностью, скаредном мире.
Я, быть может, солгу, но солгу не о том,
Что доступно изменчивой лире,
Я о недосягаемости, чей идеал
Никому никогда и не лгал.

19

Странно это? Пожалуй, и странно, когда
Всё нестранное просится в руку.
Только как удержать, если это — вода,
Иль песок, иль пыльца, иль разлука?
Если самая суть обладания — в том,
Чем нельзя обладать, невозможно,
Разве счастье, когда превращается в дом,
Не становится как-то ничтожно
Или даже враждебно былому огню,
Одоспешенному в броню,

20

В крепкостенную крепость, как будто она
Защитит обитателей милых
От болезни и страсти, и темного сна,
Что зовется Искусством? Не в силах
Человек заслониться от жизни иным
Человеческим способом, кроме
Одного: доверяться дорогам земным,
Быть открытыми окнами в доме,
Быть пространством и временем, пылью, водой —
Вот наш истинный дом и покой.

21

Но и это неправда, поскольку, опять
Начиная свое уезжанье,
Выбираешь единственное — уезжать.
Эта путаница расставанья
С новой встречей — вроде больших узелков
На лоскутьях твоей паутины
Всеприсутствия, вроде вот этих стихов,
Выплывающих как из пучины
То ли памяти, то ли... ведь это как дар,
Просто есть он внутри, этот шар,

22

Этот круглый огонь, что твое колесо,
И в его волшебстве ты не волен,
Просто есть он внутри и горит, вот и всё,
Даже если ты спишь или болен,
Даже если ты мертв. Неужели ж ему
Утверждаться в правах и гражданстве?
Иль визжать о свободе, ругая тюрьму
Бытия, да вздыхать о пространстве,
О какой-нибудь новой, прекрасной тюрьме,
Растворяющейся в письме?

23

До свиданья, Покров мой. Быть может, когда
Мой подспудный огонь отпылает
И останется персть, что не знает стыда,
Ни тепла, ни надежды не знает, —
Я, быть может, приближусь к тебе, подойду
И лягу под стенами храма,
Глядя в небо, на эту, подобную льду,
Голубую хрустальность из ямы,
На окраине зренья оставив, как зов
Еле слышный, твой купол, Покров.

24

А пока мне увязывать эту страну
Как бы собственной плотью, собою,
Объявляя родимому свинству войну,
Разделенью, собачьему вою
Нищеты, идиотской державе рубля,
Несчастливости, сытости, скуке,
Бездорожью и жлобству, дождям февраля,
Темной улице, псевдонауке,
Обреченности, снегу, забвенью, зиме,
Черносотенству, бреду, чуме.

25

А пока мне тонуть на сквозной мостовой
В заполночном пустыннейшем Нижнем
(Не без привкуса горечи горьковской той,
Что давно уже свойственна ближним,
Лет, поди, за пятьсот до Пешкова еще),
В дождь, внезапно пролившийся в зиму,
И, бранясь невпопад, материться общо,
Как не следует пилигриму,
И вдруг выбраться, брызгая мимо телег,
Обреченных в воде на ночлег.

26

Ах, ухабины Шуи! — с пизанской сестрой
(Вертикаль безупречна, однако),
В самом центре провинции, в самой родной
Сердцевине российского мрака,
Где опять из окна выпадает Бальмонт,
Полагая, что облачко чище,
Где заезжий аварец, скупающий «Бонд»,
Не почувствует запах кладбища,
Не услышит в словах современных людей
Стук ссыпаемых в яму костей. —

27

Не пугайся, попутчик: цитата, сиречь
Привнесенное нечто, чужое.
Я, быть может, хотел бы тебя уберечь
От бездомности, от разнобоя
Нелюбимости, памяти, смерти, тоски;
Постарайся забыть о заботе,
Просто вверься пути, как теченью реки,
Просто вверься размеру, как плоти,
Просто вверься дороге, и станет твоим
Всё, о чем умолчит пилигрим.

28

Вот селенья, и люди, и храмы. Смотри,
Наблюдай бытие, как возможность
Бытия твоего, но уже изнутри,
Изначала, как бы непреложность
Заключенного в нас ощущенья родства;
Вот старик, инвалид колченогий,
В пиджаке шевиотовом колет дрова
Возле дома у самой дороги.
Что он знает о нас? Ничего. Ни-че-го.
Это ли не родство?

29

Или ночью, когда заливаешь бензин
Из канистры в воронку большую
Под чужим фонарем, чей светящийся блин
Обнаружит дорогу ночную
И тебя, — приближающихся шагов
Звук услышать откуда-то сзади,
Оглянись — никого, только ночи покров,
Словно лист в некой черной тетради, —
Кто же мимо тебя только что проходил,
Не окликнул тебя, не простил?

30

Жизнь чужая — цитата. И я провожу
Взглядом темным шаги на дороге.
Я беру свое там, где его нахожу —
На манер, может быть, недотроги,
Чье родство с окружающим стало стократ
Сокровеннее после всего лишь
Впечатленья случайного, взгляда назад,
Ибо ты никого не неволишь,
Разве только себя... и неволя ли то,
Что уже километров за сто?

31

Остальное ты можешь придумать, соткать
Из своих паутин разношерстных,
Или как говорится в народе — наврать,
Потому как и сам ты из злостных
Врунов, сочинителей жизни чужой,
Сочинителей, может быть, смерти,
Только если родство безупречно, герой
Будет жить, как ни требуют черти,
Сковородку свою докрасна раскалив,
Обеспечить твой собственный миф.

32

И пирует Фантазия, как бы в гостях
У себя самое, полагаясь
Лишь на формулу вымысла, ибо не страх
Пустоты, ни сама она (каюсь),
А напротив — бездарная бездна ее
Побуждает Фантазию нашу
Населить человеческое жилье,
Как наполнить вином эту чашу
Пустоты, над не-жизнью творя ворожбу,
Обживая чужую судьбу.

33

Это, может быть, память, не столько твоя,
Как неведомо чья и отчасти,
Это чувств неприкаянных полынья,
Посторонние странные страсти,
Будто кто-то покинул родную болезнь,
И стучится в сердечную стену,
А не то затопочет в отчаянье, песнь
Вызывая на авансцену
И певца, — и Фантазия шепчет ему
За суфлера свою полутьму.

34

Там, где лампа горит и горят мотыльки,
И сливаются ласточки с небом
Вечереющим, мреющим, веют духи
Легкокрылые, — мрачным Эребом
Опускаемый занавес как изнутри
Разрывается напрочь — беззвучно,
И слетает с верхов: раз-два-три, раз-два-три,
Раз-два-три, словно такты поштучно
Пересчитаны вальсом с нагого листа,
Ибо сцена пуста.

35

Или пыль, или дымка, иль сети вуаль
Заполняет пространство пустое,
Разрежая неявную темную даль
Иль сгущая в пятно кучевое,
Чуть замедленно следуя вальсу, как то,
Что еще никогда не рождалось,
Словно кто-то стучит в меховое лото,
Или, может быть, показалось? —
Разрешаясь пока в шевеленье теней
Фантастических. Много поздней

36

Появляются шорохи: шепоты штор,
Отдаленные гулы обвалов,
Шелестенье песков или рокоты гор
Приглушенные, ропоты шквалов
Сквозь завесу дождя, колыхание трав,
Веретенье жужжание Парки,
Скрип пера по пергаменту: полуустав
Неразборчив, как эхо в арке,
Или если его отразить в зеркалах,
Но расколотых в прах.

37

Ибо рано еще. Но позднее, поздней
В мельтешении шорохов этих,
В шевелении шепотном этих теней,
Словно вехи всезнания в детях,
Различишь появляющихся огней
Беловатые дымные свечи.
Где теперь пустота? — даже память о ней —
Всё равно что утратить дар речи.
Только как объяснить это из пустоты
Нарождающееся ты? —

38

Но для слуха и взгляда этот вопрос
Неуместен: какое нам дело
До причинности! Видишь, влачится обоз
Вдоль реки, что оледенела...
Лед непрочен... огни на том берегу
Так манят... чернеет фигура
На великой реке, оттеняя пургу...
Распрягается ветхая фура...
Офицер исчезает, уходит под лед,
Приближается к берегу вброд...

39

Нечувствительность к холоду, к стуже, к тому,
Что дышать невозможно, не нужно,
Можно просто идти сквозь воду и тьму,
Оставаясь бесстрастным наружно,
Чтобы выйти потом — не на берег, куда!
А на тему: в поисках брода,
Дабы удостовериться — снова вода
Ледяная да эта свобода
В узнавании темы у Березины
Как невольной и вечной вины.

40

Нечто Каиново. Или Гамлетово,
С переменой на противоположный
Знак у Судьбы. То есть — тоже родство,
А вину искупить невозможно,
И задушен отец, и неважно, что он —
Император, а только и важно,
Что отец, одинокий Лаокоон,
Сыновьям же в наследство — плюмажный
Колпак предводителя нации да
Аракчеевские невода.

41

Умереть в Таганроге, сменив Петербург
На его антипод захолустный, —
Н-да, удел незавидный, и Петр-демиург
Что-то слишком покажется грустный
При загробном свиданье: так долго не знать
Умеревши покоя — четыре,
Четыре месяца!.. чтоб после опять
Бродягою сделаться в мире,
Призраком смутным, подобьем «бича»
В маске Федора Кузьмича.

42

В рассужденье двойничества, кто чей двойник —
Нам гадать не пристало, поскольку
Миф всегда двуедин, и, едва он возник,
Поручая не волю, а вольку
Человеческому существу, как уже
Впечатляет заведомым смыслом,
Словно Истина в золотом неглиже;
Ну, а ты в неприкаянно-кислом
Соглядатайстве пафосном можешь ее
Наблюдать, подавая белье,

43

Одеяния, словно ее будуар
Соответствует нравам столетья
Восемнадцатого вполне, а кошмар
(Свидригайловские подклетья)
Экзистенции личной... какая нужда
Говорить о себе! Не хочу я
Размножаться собой, и тем боле когда,
Как воды, требует поцелуя
Кто — о том не скажу, ибо я не хочу
Говорить о себе и молчу.

44

Я немного грущу лишь по нем, двойнике,
Не моем — моего поколенья,
Двойнике, отправляющемся налегке
В золотое, как солнце, забвенье.
Трижды путь свой звезда замыкала, пока
Я писал житие несвятое
Карла Квалена фон, молотя у виска
Поколенческого в золотое
Зазеркальное сердце. Мой мертвый герой,
Я теперь распрощаюсь с тобой.

45

Я, допустим, опять в Таганроге, сижу
В черной башне Чайковского, с видом
На Азов угасающий, просто гляжу
На него, неким сходством с Аидом
Завороженный. Завтра? А завтра — корпеть
В библиотеке чеховской, с небом
В потолке слюдяном, чтобы к вечеру петь
(Или пить), соревнуяся с Фебом
На предмет искушенья в искусстве певца,
И роману не будет конца.