Жизнь продолжается

Мне сказали: напиши об этом!
Ты же пишешь, имеешь обыкновение так выражать свои мысли. Это сказали те, кто раньше упрекал меня в графомании.
Напиши то, что ты сейчас говорила и, может быть, ты придёшь к чему-то новому, интересному, неожиданному. Может быть…
Что мне было делать? Оставалось послушаться.

Эта история началась, когда в той квартире, где много лет они жили вместе с мамой, он остался один. Конечно, мы ему помогали: я и мой сын, его внук. И, соответственно, были в курсе происходящего.

В один прекрасный день, а точнее – в день его рождения, к нам приехали его бывшие одноклассники, и среди них – один детсадовский друг. Ничего подобного раньше никогда не происходило.
Мы с сыном, конечно, во всём помогали и всё, что надо, сделали, но были изумлены (по крайней мере, я): со времени окончания ими школы прошло уже больше 60-ти лет.

И это было не раз, и не два, а много раз, а как-то я сама возила папу на машине к его однокашнику на другой конец Москвы. Они общались, а я, отговорившись несуществующим делом, бродила по окрестностям.
 
Другие дети (а у всех папиных одноклассников, понятно, есть дети, и не только дети, но и внуки, а у кого-то даже правнуки) родителей своих в гости не возили и в таких мероприятиях не участвовали.
Потому-то они и не напишут того, что я потенциально могу написать сейчас!

Бывали среди гостей и институтские друзья. Как-то раз папины и мамины однокурсники пришли большой, человек десять, компанией: кто-то из них, приехав издалека, оказался в это время в Москве.

А один друг был и школьный, и институтский, и потом: самый лучший и самый близкий друг всю жизнь.
Однако это – лирическое отступление. Этого не было в разговоре.

Что же говорила я?
Я говорила, что это поколение: те, кто пережил войну детьми, с бомбоубежищами в метро («Мама, когда будет лесенка-чудесенка?»); полопавшимися в комнатах от мороза батареями (на коньках по льду вокруг стола); зажигалками на крышах (которые все рвались тушить); наглухо задраенными по вечерам шторами на окнах (малейшую щёлочку в которых высматривали снаружи); очередями с чернильными номерами на ладони за колбасным бульоном с завода Микояна (один известный дирижёр, заслуженный артист, папин ровесник, тоже стаивал с бидончиком за этим бульоном), - это поколение мне представляется ослепительно ярким, наверное, потому, что такой же ослепительно яркой им представлялась послевоенная (послепобедная?) жизнь.

И на всю остальную жизнь этой ослепительной яркости им хватило тоже. Такое трудно повторить последующим поколениям. Я поняла это как-то очень рано. Я безошибочно, интуитивно ощущала, что того, что было у моих мамы и папы, никогда у меня не будет.

Не будет, несмотря на благополучие, несмотря на то, что мне и не снились их лишения: когда не хватало черняшки (чёрного хлеба), когда отец пулей взлетал по лестнице, учуяв внизу запах рыбьего жира (это значило, что бабушка жарила на нём картошку), а батон белого хлеба, лежавший на столе на уровне его глаз (дед приехал на побывку с фронта) представлялся чудом немыслимым и невозможным.

В свои 11 лет я, хорошо накормленная, хорошо одетая, имевшая свою отдельную комнату и даже собаку, московская девочка, много дней подряд рыдала над фотографиями времён маминого и папиного детства и юности, остро, до боли, ощущая, что время это навсегда ушло.

Они, дети войны, - они были главными в этой жизни, они были её светочем. А мы, их дети, кто мы? Да, наверное, мы могли претендовать только на то, чтобы быть одним из фактов биографии своих необыкновенных родителей: не событием, не этапом, не явлением, а именно фактом. Как-то так.

Вровень встать не получалось. Даже не при всём желании, а при всей необходимости этого: чтобы отношения стали легче, проще и более доверительными.
«Ты меня воспитываешь!» Сколько раз мне приходилось это слышать…
Я? Нет! У меня и склонности к этому нет особой. Да и кто я такая, чтобы кого-то воспитывать?

Но ведь кто-то же их воспитывал! Кто же?
Не "кто", а "что". Это трудноуловимое и трудноописуемое "что", из которого и получились они, в результате.

Семья: большая, дружная, сплочённая, которая помогла пережить военные годы. Школа. Однажды они, выпускники шестидесятилетней давности, приехали посмотреть на свою школу. Папа тогда даже чуть не потерялся: водитель такси привёз его по другому адресу.
Отец редко пользовался мобильником, но у кого-то всё же оказался его номер. Они подошли к школе. Там был ремонт. Их пустили, они даже посмотрели на тот спортзал, который когда-то сами строили из двух классов, по распоряжению директора под руководством физрука.

Физрук был участник войны. В одной брови у него была застрявшая дробь – памятный знак. А директор был последователь Макаренко, и в школе у них было самоуправление.

Однажды папа с кем-то, втроём, уже подростками, пришли к директору, сидевшему в кабинете с физруком, пьяные и не вязавшие лыка. Директор посмотрел на них и сказал: «Пошли вон!»
А однажды ко входу в школу, где были танцы, подошли две девицы лёгкого поведения и пытались увести папу с собой. Их прогнала сбежавшая сверху учительница.
 
В старших классах они оставались после уроков изучать высшую математику. Сами. Нравилось.

А летом несколько друзей- одноклассников отправлялись на отдых к папиной тётке и её мужу, жившим за Волоколамском. Дядя был бывший священник.
Как-то честная компания, под руководством его сына, папиного двоюродного брата, построила лодку и позвала кататься дядю. Лодка, отплыв, тотчас перевернулась, и дядя вылез весь мокрый. Рассказывая это, отец говорил: «Он никогда не ругался матом».

Фотографии, фотографии, фотографии… Мой острый нож вырезает отверстия в переплётном картоне А-3. На листе умещается от одной до семи фотографий, так же – с другой стороны. Я же с детства ненавидела черчение!!!

Я смотрю на эти лица, и словно вся жизнь передо мной, молодая, яркая! Кто же это сделал, кто помог тому, чтобы всё это было? Никто: "оно", "она" – та среда, та атмосфера, которой не было – а она была, которую не делали – а она делалась, незаметно, ненавязчиво: семьёй, бабушкой, директором, учителями, природой, речкой, рыбалкой…
 
Живописью. Музыкой. Всем.  Всеми – и никем из них, кто бы мог, бия себя в грудь, заявить, что всё это делал именно он. Никто не делал – а оно было.

А потом был институт: и однокурсники, и учёба, и наука, и спорт, и песни, и гитара, и походы, и костёр, - юность, юность! Все весёлые, молодые, счастливые… И казалось, так будет всегда.

Да, можно было это продлить. И папа продлил, сколько мог, вместе с такими же счастливчиками, в одном, очень известном в Московской научной и околонаучной среде, самодеятельном театре: выступал, руководил, рисовал декорации, писал сценарии. Даже кого-то гримировал.
А потом все вместе отмечали очередной спектакль: праздник продолжался! Праздник жизни...

Но вот он остался один в квартире. И никто из тех, для кого он создавал атмосферу праздника, - никто из них к нему не пришёл. Ни разу.

А друзья – пришли. Знай я это в свои 11 лет, может быть, я бы меньше рыдала над родительскими фотографиями времён их детства и юности. А может – не рыдала бы совсем.
Их время не ушло навсегда. Оно – есть и будет.
 Жизнь продолжается!