Еще одна революция Против течения ч3

    
  ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ


      Роман


   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

ЕЩЕ ОДНА РЕВОЛЮЦИЯ




      ГЛАВА 1

   


   В среду 25 октября из Питера в Москву пришло ошеломляющее известие: питерские большевики все-таки устроили вооруженный переворот и захватили власть. Временное правительство арестовано. В этот же день ночью на заседании II съезда Советов рабочих и солдатских депутатов избрано новое правительство – Совет народных комиссаров во главе с Лениным. Приняты важнейшие документы: Декреты о мире и земле. В первом содержится обращение ко всем воюющим народам и их правительствам немедленно заключить перемирие и начать переговоры о справедливом демократическом мире без аннексий и контрибуций. Второй декрет отменил частную собственность на землю, объявив ее всенародным достоянием.
    Москва пришла в движение. Московские большевики, еще недавно настроенные против вооруженного захвата власти, вынуждены были подчиниться настроению масс и оперативно создать Военно-революционный комитет под руководством Усиевича, члена Московского комитета РСДРП (б).
    В свою очередь Московская городская дума организовала Комитет общественной безопасности во главе с городским головой эсером Рудневым и командующим войсками Московского военного округа полковником Рябцевым. В их распоряжении оказалось около 20 тысяч человек. Это были скопившиеся в Москве офицеры, юнкера из военных училищ (Александровского и Алексеевского) и школ прапорщиков, отряды студентов и гимназистов, формировавшиеся буквально на ходу. С военных складов им выдавали шинели, оружие и бомбы. Защитники Отечества на рукавах носили белые повязки и в противовес красногвардейцам называли себя белой гвардией.
   Выйдя на следующий день из своего переулка на Тверскую, Николай Даниленко был поражен тем, что там творилось. Вверх и вниз непрерывным потоком шли люди, никем не управляемые и охваченные каким-то восторгом, граничащим с безумием. Одни кричали и пели, другие охрипшими голосами дружно скандировали: «Долой Временное правительство!», «Вся власть – Советам!»
   Около бывшего Дома генерал-губернатора возбужденная толпа издевалась над юнкерами, прибывшими сюда, чтобы выгнать из здания обосновавшийся там Реввоенсовет. Николай подошел поближе.
  – А ну, братцы, – кричали возбужденные голоса, – кто там впереди, поднаприте на этих вояк.
  – Чего захотел, у них винтовки.
  – На фронте мы немца брали голыми руками.
  – Если ты такой смелый, так иди вперед, люди, пропустите его.
  – Да куда их бить, – вмешался женский голос, – они же еще дети, сами нас боятся.
   И, действительно, оказавшиеся первый раз в такой ситуации, безусые юнкера с невинными детскими лицами смущенно переступали с ноги на ногу, вопросительно посматривая на своего командира, рослого, угрюмого капитана. Тот молча разглядывал возбужденную толпу, надеясь, что народ покричит и разойдется. Он еще помнил, как во время февральских событий, когда Николай II отрекся от престола, и власть перешла к Временному правительству, находясь в родном городе на излечении после контузии, он вместе с такой же ликующей толпой шел по Тверской и, испытывая необыкновенный душевный подъем, восторженно кричал: «Да здравствует революция! Да здравствует свобода!» – до того всем надоел прогнивший царский режим со своей коррупцией, взяточничеством, шпиономанией и распутинщиной.
   Все ждали решительных перемен, успехов на фронте, но вместо них началась непонятная смута. Теперь эти же люди призывали к новому перевороту, и их агрессивный настрой и революционные требования ему не нравились. Еще минута, и они без всякой жалости растерзают его самого и этих необстрелянных мальчишек.
   Негромко, но твердо он скомандовал:
  – Р-ру-ж-жья на изго-т-овку, приготов-сь. На вас, орлы, смотрит генерал Скобелев и вся Россия…
   Голос командира и обращение к герою 1812 года, застывшего позади толпы на вздыбленном коне с поднятой вверх шашкой, подняли боевой дух юнцов.
  – П-л-и!
   Взведенные затворы дружно щелкнули, грозное эхо – тра-та-та – пронеслось по всей Тверской. Толпа отпрянула назад и снова придвинулась к дворцу, теперь уже злая и решительная. Несколько человек стали отнимать у юнкеров винтовки. Кто-то запустил камнем в капитана. Тот выхватил из кобуры свой маузер и разрядил в первые ряды всю обойму. Люди бросились врассыпную. Несколько мужчин и молодая женщина в терракотовом пальто, выделявшимся на грязном снегу, как кровавое пятно, остались лежать на тротуаре. Чугунный Скобелев молча взирал на это зрелище.
  – Что вы стоите, олухи? Стреляйте, стреляйте, пли! – надрываясь, орал капитан.
   Из окна второго этажа дома губернатора выглянул человек в круглых очках, и, перевесившись через подоконник, закричал офицеру срывающимся голосом:
  – Немедленно прекратите. От имени Реввоенсовета запрещаю стрелять в безоружных людей.
  – Вас самих надо немедленно расстрелять, – со злостью выдохнул офицер и, быстро перезарядив маузер, выстрелил в кричавшего: возможно, это был сам Григорий Александрович Усиевич. Окно с силой захлопнулось.
  «Вот оно началось, – взволнованно думал Николай, отступая с толпой то вперед, то назад. – Теперь, кто кого одолеет».
   Людской поток вынес его к Иверской часовне и Вознесенским воротам. Проход на Красную площадь перегораживали солдаты, отгоняя людей через проходные дворы к Никольской улице. Знающие люди объяснили, что только что на площади юнкера обстреляли отряд, пришедший из Замоскворечья на помощь красногвардейцам. Их командир убит. Юнкеров много. Они держат оборону Кремля; большевики не могут их оттуда выбить, хотя подогнали тяжелое орудие.
   А там уже бой разгорелся не на шутку: гремели пушки, трещали пулеметы. Кто Кремль окончательно захватит, тот и станет победителем. Для Москвы он имел такое же значение, как Зимний для Петрограда. Там защитники дворца сдали его почти без боя, а здесь за русские святыни – Красную площадь и Кремль, где находились гробницы великих князей и русских царей, где проходило «священное коронование» на престол всероссийских императоров, безусые мальчишки дрались не на жизнь, а на смерть.
  – Говорят, им дан приказ, если что: взорвать все храмы и колокольню Ивана Великого, – сказал какой-то благообразный старичок и смахнул с лица слезы.
  – Как же это можно, колокольню Ивана Великого? – тут же возмутились голоса. – Бог их накажет.
  – А им все равно.
  – Не правда, юнкерам не все равно. Они за Бога и за царя. А вот большевики – безбожники, им ничего не стоит шарахнуть по колокольне или Чудову монастырю своей шестидюймовкой.
   Неизвестно, чем бы кончился этот спор, в который начали втягиваться и другие люди, по-разному относящиеся к большевикам и Временному правительству, но тут подъехала конная милиция и стала всех разгонять, освобождая проход для новых красногвардейских отрядов. Знающий народ моментально доложил, что прибыла помощь из Марьино. Откуда им это было известно? Они же сообщили, что рабочие захватили (или захватывают по второму разу) телефонную станцию, Почтамт, Крымский мост, ожесточенный бой идет на Неглинке за Государственный банк (Московской конторы Государственного банка).
   «Все, как в Екатеринославе в 905-м году, – радостно отмечал про себя Николай, – вокзал, почтамт, телефонная станция, электростанция, банки, мосты». И также с опозданием власти объявили в городе военное положение. Везде появились об этом объявления, ходил военный патруль: красногвардейцы и солдаты от Комитета общественной безопасности. Такой патруль его остановил, когда он хотел с Никольской улицы через Третьяковский проезд выйти к Неглинке и посмотреть, что там происходит около банка.
   Изучив документы, солдаты приказали ему свернуть в переулок на Ильинку. Оттуда, следуя указаниям других патрулей, видимо, приезжих и не знавших Москвы, он все дальше и дальше удалялся от центра, пока не вышел к Солянке. Тут он вспомнил, что недалеко отсюда, в Старосадском переулке снимает комнату Петр Остапенко. Трудно, конечно, предположить, что Петр в такой день усидит дома, но можно рискнуть, зайти к нему. Николай был у него всего один раз, номер дома забыл, но помнил, что окна его комнаты выходили на лютеранский собор.
   Поднимаясь вверх по крутому Большому Ивановскому переулку, он невольно замедлил шаг. На зимнем небе разгорался багровый закат, и на его фоне, на горе величественно застыли храм Святого князя Владимира и Ивановский монастырь. Старосадский переулок шел от них влево. Этот район вообще был замечателен своими культовыми сооружениями. В прошлый раз, разыскивая дом Петра, он наткнулся где-то по соседству с синагогой.
   За угловым домом Николаю открылась довольно неприглядная картина: двое мужиков в кожаных фартуках, перепачканных кровью, снимали с грузовика обезглавленные трупы лошадей и отправляли их в подвал. Наверху находилась лавка с вывеской «Мясо, колбаса». Еще один мужик в таком же фартуке, стоя на лестнице, прибивал рядом с вывеской большую железную подкову с лошадиной мордой внутри, указывающую на то, что здесь продают конину и изделия из нее. Пока одни москвичи воевали, другие, пользуясь моментом, подбирали на улицах павших в бою или от голода животных, делая на этом коммерцию.
   Петр оказался дома и очень обрадовался другу. Он тоже был на Тверской, стоял с толпой у Иверской часовни, и там ему пришла неожиданная мысль, касающаяся Николая.
  – Ну, ну, интересно, – сказал Николай. Он замерз и, не снимая пальто, направился к самодельной печурке с трубой, в которой горел огонь. Рядом лежали старые журналы и мелкие щепки. Такие печурки-времянки сейчас можно было встретить во многих московских домах. В городе не было дров, их топили, чем придется, в основном книгами и старой мебелью.
   Петр взял со стола книгу.
  – Узнаешь, твой роман «Цена измены». Когда я стоял в толпе людей и видел их сумасшедшие глаза, да, да, не возражай, они всегда у них такие, когда, подогревая друг друга выкриками, готовы совершить любое действие: убийство или погром, мне пришла мысль написать сценарий по твоей книге и поставить его в своем театре. Теперь уже не до водевилей и опереток. Во французской революции все соответствует нынешним событиям: энтузиазм людей, уличные бои, рабочие отряды и национальная гвардия…
   Был еще такой левый журналист Жан-Батист Мильер, который не состоял в Коммуне, но писал разоблачительные статьи, обвиняя современное общество в жестокости и бесчеловечности. Он тоже попал к версальцам. Перед казнью в Пантеоне его заставляли встать на колени и извиниться перед толпой за статьи. Жан-Батист сопротивлялся, пока солдаты не применили силу. Умирая, он успел выкрикнуть: «Да здравствует человечество!» У тебя в книге этого эпизода нет, но я обязательно вставлю его. Перед смертью Мильер произнесет монолог, небольшой, но весомый – о свободе и насилии власти. И будет много музыки. Ах, как ты мне чудесно рассказывал про шарманщика с обезьянкой на улицах Парижа и пианиста, игравшего в каком-то магазине во время бомбежки. Мне нравится образ скрипача. Этого человека я помещу в тюрьму.
  – Со скрипкой?
  – Да. Когда кого-то из коммунаров уводят на расстрел, он берет в руки скрипку и играет Реквием Моцарта. И такая же музыка тихо звучит в конце, когда брат-предатель умирает на темных улицах Парижа.
  – Весьма оригинально.
   Николай с восхищением смотрел на друга. Тот на ходу менял его сюжет, но, наверное, это было важно для пьесы и театра. А Петр увлеченно продолжал.
  – Зная, что их дело рано или поздно восторжествует, бойцы смело вступают в сражение с версальцами… и гибнут. Тут снова вступает скрипка. Ее тихие рыдающие звуки постепенно переходят в мощную мелодию, в которой сочетаются страдания людей и радость победы.
  – Это будет очень своевременная пьеса. Прошлое о настоящем. Как хорошо, что ты тогда прислал мне эту книгу из Женевы.
  – Я давно забыл про нее. Но ты так хорошо все представил, что мне самому показалось это интересно.
  – Поможешь написать сценарий?
  – Не могу, в субботу хочу уехать в Ромны, приеду сюда через месяц на съезд, но мне будет некогда.
  – Как хочешь, только потом не ропщи, если что-то будет не так.
  – Я полностью тебе доверяю. Прости, но и в воскресенье не смогу прийти на встречу с интересными людьми...
  – Наверное, с этими событиями и так все будет отменено.
  – Что за творческие люди?
  – Скажу тебе по секрету, они имеют отношение к тайной ложе тамплиеров.
  – Можешь не продолжать. Это – Карелин.
  – А ты откуда знаешь?
  – Имел удовольствие познакомиться с его деятельностью в Париже и увидеть одну из его масонских пьес. Меня лично не интересует ни сам Карелин, ни его окружение.
  – Там есть режиссеры, артисты, ученые, много профессоров из вузов. Меня привлекают их взгляды на саморазвитие личности.
  – Ты хочешь, чтобы твои герои: большевики и красногвардейцы, ходили по миру и искали Атлантиду и чашу Грааля? Или забивать головы зрителей философией о светлом рыцарстве и их орденских делах?
   Николай встал и, подражая голосу Никиты Виданова, поэта из эмигрантской библиотеки на авеню де Гобелен в Париже, ходившего слушать лекции таких же «интересных» людей из карелинского «Братства», с пафосом произнес:
  – Какая главная цель в жизни каждого человека? Собственное исправление и очищение. Мы должны к ним стремиться независимо от всех обстоятельств.
  – Зря, Коля, смеешься. Общество не сможет развиваться, если искусство будет топтаться на месте. Зритель теперь другой, ему надо показать, что жизнь даётся людям не для потребления, а для созидания, в первую очередь, созидания самого себя.
  – Ты мне уже как-то говорил о новом искусстве. Для простого человека все это мудрено и не имеет ничего общего с тем, что происходит сейчас в России. Как бы со своей чашей Грааля вы не забрели в другую степь. Впрочем, поступай, как знаешь. Сейчас хорошо бы попить горячего чайку, я никак не согреюсь.
  – Извини, сейчас поставлю чайник. Когда я чем-то увлекаюсь, могу говорить об этом бесконечно. У меня заварка из сухой моркови, зато есть хлеб и конская колбаса.
   В голове Николая тут же всплыли фургон и трупы лошадей, но возникшее, было, отвращение к колбасе из такого мяса, быстро прошло, так как он последние дни толком ничего не ел. Как говорится, не до жиру, быть бы живу.
  – Я все с удовольствием съем, только давай быстрей, а то с комендантским часом как раз угодишь в участок.
  – Оставайся ночевать.
  – Не могу, надо до отъезда решить много дел.




       * * *



   В субботу Николай тоже не уехал, не уехал и в последующие дни. В городе начиналось самое интересное, и ему хотелось увидеть все собственными глазами. Теперь Москва напоминала военный лагерь: мчались куда-то самокатчики, ехали грузовики с солдатами и красногвардейцами, ревели броневики. Однако народ, напуганный артиллерийской канонадой и пулеметной стрельбой, сидел по домам; лавки и магазины не работали. Многие хозяева предусмотрительно забили окна и витрины досками и железными щитами – от взрывов и погромщиков.
   В центре бои шли повсюду: у Никитских ворот, во всех соседних переулках, на Тверском бульваре, Страстной площади, Остоженке, Пречистенке. Кремль и собор Василия Блаженного обстреливали из тяжелых орудий, не думая о сохранении их исторической архитектуры.
   Переходя с улицы на улицу и рискуя угодить под пули или быть арестованным военным патрулем, Николай натыкался то на баррикады, то на окопы, то на минометные батареи. Стреляли из окон, с крыш, из арок, подъездов. Чтобы не пропускать юнкеров с Арбата, где находилось Александровское военное училище, большевики втащили пулемет на колокольню Англиканской церкви – недалеко от его дома в Большом Чернышевском переулке.
   В свою очередь юнкера и офицеры заняли на углу Большой Никитской кинотеатр «Унион» и устроили на его крыше пулеметные позиции. Пули беспрерывно барабанили по стенам соседних домов, отбивая штукатурку и влетая в окна квартир. Вероятно, там пострадало немало людей.
   После многочисленных атак красные отогнали юнкеров от Дома губернатора, и установили там несколько пушек, чтобы обстреливать Кремль и гостиницу «Метрополь», занятую противником. Пулеметы стояли на самой гостинице «Метрополь» и Большом театре. И та, и другая стороны занимали здания, имеющие стратегическое значение, рыли вокруг них окопы, подвозили свежие силы и орудие. Все улицы вокруг Тверской улицы были завалены баррикадами.
   Несколько раз Николай пытался пройти к Дому анархии на Малой Дмитровке, но на Страстной площади и всех прилегающих к ней улицах шли ожесточенные бои. Через них пытались прорваться антибольшевистские силы из других районов города.
   Точное положение дел никто не знал. Одни говорили, что Руднев и Рябцев предложили восставшим сдаться, другие, наоборот, утверждали, что это красные, получив подкрепление из Подмосковья, поставили перед Комитетом безопасности вопрос о сдаче, обещав в случае отказа устроить массированный артобстрел Городской думы. Противная сторона обвиняла в нерешительности и нерасторопности полковника Рябцева. Ходили также слухи, что Ревком и Комитет безопасности, чтобы выиграть время и дождаться подкрепления (каждый со своей стороны), ведут переговоры о перемирии и образовании «однородного социалистического правительства», и это перемирие вроде установилось, но было нарушено красными, выпустившими несколько снарядов по «Метрополю». Вскоре обеим сторонам стала прибывать помощь из других городов, и бои разгорелись с новой силой.
   Однако большевики уверенно брали вверх. Со Страстной площади они перешли на Тверскую улицу и продвигались к Красной площади. Не имея больше сил сопротивляться, защитники Кремля – юнкера, сдались и с поднятыми руками выходили через Спасские ворота. Их сажали в грузовики и увозили в Бутырскую тюрьму. Над Кремлевским дворцом взвился красный флаг.
   Николой попытался пройти на Красную площадь, чтобы посмотреть, как она выглядит после боев, но все проходы туда перекрывали цепочки красногвардейцев. С Тверской хорошо были видны сильные разрушения на кремлевских башнях, на Метрополе, Большом театре, Городской Думе и Историческом музее. Весь центр Москвы, особенно в районе Тверского бульвара и Страстной площади, выглядел, как после бомбежки. От некоторых домов остались только обгоревшие стены..
   В пятницу 3-го ноября Военно-революционный комитет издал «Манифест», в котором торжественно объявил, что «после пятидневного кровавого боя враги народа, поднявшие вооруженную руку против революции, разбиты наголову. Они сдались и обезоружены. Ценою крови мужественных борцов — солдат и рабочих — была достигнута победа. В Москве отныне утверждается народная власть — власть Советов р. и с. д.». Манифест кончался патетическими словами: «Слава павшим в великой борьбе! Да будет их дело делом живущих!»
   Начались массовые похороны жертв с той и другой стороны. Защитников Временного правительства отпевали в храмах, главным образом Большого Вознесения у Никитских ворот, затем их отвозили на городские кладбища.
   Самая большая похоронная процессия пешком направилась по Петроградскому шоссе на Братское кладбище, ставшее во время войны с германцами местом погребения сотни воинов, скончавшихся в московских госпиталях. По пути её следования во всех церквях проходили панихиды, стоявшие на тротуарах люди – последний оплот самодержавия – долго и истово крестились.
   Большевики своих героев хоронили на Красной площади. Накануне ночью у Кремлевской стены (от Никольских ворот до Сенатской башни и дальше, с небольшим промежутком, до Спасской башни) вырыли две братские могилы. Длинный поезд из 238 гробов сопровождало несколько тысяч человек. Высоко над головами плыли красные знамена с золотыми и серебряными надписями и черным крепом на верхушках древков. Тихо звучала песня: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Под ногами скрипел снег, тревожно ржали лошади милиционеров, следивших за порядком.
   Николай шел в этой толпе и думал: «Все это было, было, было! Но теперь всему конец: социалистическая революция победила, это будут последние жертвы».
   Гробы опустили вниз, закидали землей. Духовой оркестр из военных музыкантов в серых шинелях с красными воротниками исполнил «Интернационал».
   Затем начался митинг. Выступало много людей: члены московского Реввоенсовета, председатель Совета депутатов Каменев, рабочие, солдаты. Из анархистов Николай никого не видел. Сколько времени это длилось неизвестно, так как часы на Спасской башне были повреждены и перестали не только исполнять царский гимн, но и отбивать время.
   Не дослушав до конца очередного оратора, Николай выбрался на Тверскую, до сих пор заваленную баррикадами и изрытую окопами. В квартире никого не было. В эти дни, уходя рано утром, чуть свет, и приходя поздно вечером, он не видел своих соседей Павлова и Брянцева, с которыми за неимением времени вообще мало общался. Чей-то незнакомый тощий кот сидел на табурете, жалобно мяукая и заглядывая ему в глаза.
   Николай нашел на соседнем столе кастрюлю с холодной картошкой, съел сам три штуки и положил две коту. Тот съел и снова замяукал. Отдав ему все остатки, он написал соседям записку, что срочно уезжает домой и в следующий свой приезд вернет долг за себя и кота. Вода в кране еле капала. Кое-как умывшись, он попробовал телефон, молчавший все эти дни. На его счастье телефонная станция заработала. Не сразу, а минут через 15 его соединили с больницей. Володя на него накричал, что он пропал из виду, когда такое творится в городе. К ним с утра до ночи привозили раненых.
  – Я сегодня уезжаю домой, по дороге мне надо повидать товарищей в Харькове, – сказал Николай.
  – А подарки и велосипед?
  – В следующий раз.
  – Я пришлю на вокзал машину с водителем, он все привезет.
  – Не надо. Я не знаю, как вообще уеду. Может быть, поезда не ходят.
  – Найдешь моего водителя Максима около кассы, – настойчиво повторил Володя. – Он тебе поможет. Когда ты там будешь?
  – По расписанию поезд отходит в десять с четвертью, но видишь, какая сейчас ситуация…
  – А-а, так ты едешь поздно вечером, тогда приезжай к нам, еще много времени.
  – Не могу. У меня есть дела.
  – Раз так, я сам приеду на вокзал. Встретимся у касс. Если приеду раньше, куплю тебе билет с пересадкой в Харькове.
   Николай с теплотой подумал о брате, который заботился обо всех них, как родной отец. Высокое положение его ничуть не меняло.
   В оставшееся время надо было забежать в Дом анархии, попрощаться с друзьями и получить от Гордеева обещанные материалы к съезду. Охранник при входе сказал, что Марк тяжело ранен, лежит в больнице, а Туркин с утра ушел на Красную площадь.
   Тут появился Лёня и набросился на него.
  – Живой!? Я к тебе вчера два раза заходил домой. Трудно было дать о себе знать?
  – Как? Тут все было перекрыто, телефон не работал. Мне сказали, что Марк ранен.
  – Да. Мы вели бой около монастыря. По всей Москве наших много погибло и ранено. Хочешь Марка навестить: он лежит тут рядом, в Ново-Екатерининской больнице?
  – Идем, только ненадолго, вечером я уезжаю в Ромны.
   Марк был ранен в живот и спину, ему предстояло несколько операций. Одну уже сделали. Он себя плохо чувствовал, но, увидев друзей, оживился и приподнял голову.
  – Как вам это нравится: большевики создали Совет народных комиссаров. Это им не пройдет, – возмущенно закричал он на всю палату. – Там, где начинается организация власти, кончается организация революции! Будет еще один бой между этими лживыми социал-демократами и творческим духом масс, между насилием и свободой.
  – Не принимай все так близко к сердцу, тебе нельзя волноваться, – успокаивали его друзья.
   Вбежала сестра и приказала им уйти.
  – Как же теперь наш съезд? – спросил в дверях Николай.
  – Не знаю. Врачи говорят, что я проваляюсь здесь до весны, и в группах сильные потери. Так что связывайтесь с Петроградом.
  – Ты сам ничего не написал, как я тебя просил?
  – Написал. Возьмешь в верхнем ящике стола: там, кроме моего материала, несколько докладов с заводов, есть интересные предложения.
  – Давай, Лёня, здесь попрощаемся, – сказал Николай, когда они вышли из подъезда красивого здания с колоннами, когда-то принадлежавшего князьям Гагариным. – Зайду в редакцию, оттуда домой и на вокзал. Лиза и мама уже, наверное, сходят с ума. Как выяснится насчет съезда, сразу напишу тебе. А то сам приезжай в Харьков, тебе все будут рады.
  – Вряд ли получится. Сам видишь, что тут у нас произошло. Придется все налаживать заново.
  – Как еще все это примут на Украине? Там всему голова Центральная Рада.
   Николай чуть не опоздал на поезд: до вокзала пришлось идти пешком, трамваи где-то застряли, извозчики и таксомоторы были нарасхват. Несмотря на тревожные события в стране, поезда ходили, и что удивительно, – строго по расписанию. Володя был уже на месте. Рядом с ним стоял водитель Максим, зорко охраняя три ящика и детский велосипед.
  – Володя, – растерялся Николай, увидев этот груз, – ну, как я все довезу. У меня растащат по дороге.
  – На них наклейки Красного Креста. Если что, говори, что это правительственный груз на фронт и грабить его – подсудное дело, военный трибунал. В Ромнах Дорошенко поможет, я дам ему телеграмму. В Харькове тебя смогут встретить и перенести вещи в другой поезд?
– Там, наверное, тоже идут военные действия. На всякий случай пошли телеграмму на адрес Федерации: Садово-Куликовская, 25, Гаранькину. Пусть подойдут к поезду, мне им нужно передать материалы.
  – Как приедешь домой, сразу отбей телеграмму, – приказал Володя, крепко обнимая его на прощание.
   Снова Николай ехал в переполненном вагоне. Ящики с яркой наклейкой Красного Креста стояли на верхней полке, привлекая к себе двойное внимание. Особо любопытным Николай разъяснял, что везет ответственный груз для фронта. За ящиками лежал разобранный велосипед. О нем Николай беспокоился большего всего, и всю ночь не смыкал глаз, читая про себя стихи.
   В Харькове на вокзал пришли Гаранькин и Барон, помогли перенести вещи в поезд, отправлявшийся вскоре в сторону Ромен. На ходу обменялись новостями о революционных событиях. В Харькове прошло все более-менее спокойно. Большевики взяли власть в свои руки, но Центральная Рада не собирается с этим мириться. Все ждут, что будет дальше.
   – Москвичи отказались помогать со съездом, – сказал Николай, – там во время боев погибло много народу. Гордеев серьезно ранен, предложил обратиться в Питер.
   – Это долгая история, – сказал Гаранькин, – проведем у себя сами где-нибудь в конце декабря. Теперь в связи с последними событиями нам придется о многом поразмыслить.
   Ударил третий раз колокол. По перрону торопливо пробежал кондуктор, предупреждая публику об отправке поезда.
  – Желаем вам с Лизой удачи, – сказал Барон, одной рукой пожимая ему локоть, другой – засовывая в карман конверт.
  – Что это?
  – Немного денег. Товарищи собрали.
  – Это лишнее, – Николай хотел вернуть конверт, но Барон остановил его.
  – Не надо, Коля, обижать людей. Мы же от души.
  – Спасибо! Приеду, за мной жареный картофель и магарыч.




      ГЛАВА 2



   Даниленко жили на своей улице около тридцати лет, пользуясь среди соседей большим уважением. Илья Кузьмич помогал многим ставить заборы, стелить полы, чинить крыши, белить хаты, класть печки: он был мастер на все руки. К Елене Ивановне бегали по хозяйству: за солью, мукой, сахаром, а то и за советом: что делать с запившим мужем или отбившимся от рук сыном. Несмотря на свою занятость большой семьей и хозяйством, она всех выслушивала, поила чаем и обязательно давала с собой сладости и пироги, такой у нее был издавна заведен порядок. Она знала, кто, чем живет, у кого какие радости и беды.
   И об их семье все знали, от соседей ничего не скроешь. Все жалели Елену Ивановну, когда Илья Кузьмич надолго уезжал за большими заработками в другие города, и ей одной приходилось возиться с детьми и хозяйством. Марфа появилась у них, когда родился пятый сын Гриша. Когда же во время войны на нее навалилась череда несчастий с сыновьями и к довершению всего болезнь и смерть Ильи Кузьмича, все искренне ей сочувствовали, стараясь проявить, кто как мог, внимание и заботу.
   Вот и сейчас Аникий Дмитриевич Дорошенко, зная, что Николай должен приехать из Харькова и почему-то сильно задерживается, скрывал от его родных газеты с новостями о перевороте в Петрограде. Отсутствие Николая он связывал с этими событиями, и, желая сделать как лучше, сочинил от его имени телеграмму и принес ее домой Даниленко.
  – Телеграмма из Харькова, – сказал он Елене Ивановне, вышедшей на стук в ворота. Та поспешно вскрыла ее, не обратив внимания на размазанные штемпели.
  – Коля пишет, что еще задержится на неделю. Лизонька теперь успокоится. А газеты?
  – Опять не привезли.
  – Странно, – Елена Ивановна подозрительно посмотрела на соседа. – Аникий Дмитриевич, скажите правду: что-то случилось в России?
  – Ничего не случилось. Вечно, вы, Елена Ивановна, что-то подозреваете.
   Долго оставаться в неведении было невозможно. Их соседка Агриппина, теща Степана Костюка, найдя на столе свежие киевские газеты, обрадовалась им и, дождавшись, когда Степан уйдет на службу, побежала с ними к Даниленко, решив, что Елене Ивановне и Лизе интересно будет узнать последние новости из России.
  – Новая революция, – ахнула Лиза. – Временное правительство арестовано, большевики установили власть Советов. Про Харьков ничего не вижу. А вдруг там тоже были бои и Колю убили? – вырвалось у нее непроизвольно, и она грузно опустилась на стул.
  – Что ты, Лизонька, – разволновалась Елена Ивановна. – Он же прислал телеграмму, что скоро приедет. Недолго осталось.
   Однако в душу ее закрались сомнения. Отправившись на почту, она заставила Митрича во всем признаться, и, пристыдив старика за обман, пусть и во имя их блага, велела отправить срочные телеграммы в Харьков, Екатеринослав, Москву, Киев и Барнаул (Грише), чтобы все дети прислали ответные телеграммы и успокоили ее материнское сердце.
   На обратном пути ей попалось объявление на доме: «II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов принял Декрет о мире. Новая власть отказалась от тайной дипломатии и провозгласила немедленное заключение «всеми воюющими народами и их правительствами… справедливого, демократического мира…без аннексий и контрибуций». «Ну, наконец-то, народ вздохнет», – обрадовалась Елена Ивановна и заспешила домой сообщить такую долгожданную новость родным.
   На следующий день пришел довольный Митрич с двумя телеграммами из Москвы от Володи. Одна была ему самому, где он просил помочь Николаю выгрузить из поезда тяжелые вещи, вторая – Лизе, с точным числом, 13 ноября, когда он приедет в Ромны.
   Женщины долго гадали, какое отношение имеют телеграммы Володи к приезду Николая. Так ничего и не придумав, стали с нетерпением ждать, когда он сам появится и все объяснит. Оставалось не так уж долго – два дня. И Елена Ивановна стала советоваться с Марфой, какую из оставшихся кур «отправить» к приезду сына в борщ.
   В доме все резко кончалось, даже дрова. Как назло в эти дни выпало много снегу, стоял небольшой мороз. Пришлось выгрести из сарая старый кизяк, лежавший там лет десять, затем разобрать на дрова и сам сарай, перетащив оттуда весь инвентарь в летнюю кухню. Там же еще с лета находились и вся их немногочисленная живность: одна коза, куры и два кролика, оставленных Верочке для забавы.
   … После завтрака холодный неуютный день собрал всех в столовой-гостиной. Лиза вязала из козьего пуха кофту для Веры и рассказывала Елене Ивановне и Марфе, как в Европе и Америке празднуют Рождество, которое в России, было не за горами. Елена Ивановна готовила в печке (в чугунках) ставший «традиционным» обед: постные щи и картошку.
   Вера сидела на подоконнике, рисуя на запотевшем стекле человечков с надувными шарами. Ей было скучно. Хотелось во двор поиграть с Пушком, который тихо сидел в будке и тоже скучал в одиночестве. Вдруг он выскочил из будки, залаял и заметался.
  – Ишь, как заливается, видать, кто-то незнакомый, – сказала Марфа, – пойду, посмотрю.
   Вера прильнула носом к стеклу и, когда Марфа открыла ворота, радостно закричала:
  – Это папа, папочка приехал!
   Лиза с трудом поднялась с кресла и подошла к окну, радуясь, что Николай приехал раньше времени. Но это был не Николай. Рядом с Марфой по дорожке к дому шел Дмитрий Ружинский. Верочка узнала его и, когда он вошел в дом, бросилась к нему, совсем забыв, что у нее теперь другой отец.
   Накинув теплый платок, Лиза вышла в коридор встречать гостя.
   Дмитрий держал дочку на руках; та радостно обнимала и целовала его, повторяя, как попугай: «Папа, папа, приехал». Елена Ивановна и Марфа, сообразив, в чем дело, вежливо ушли в столовую.
   Дмитрий радостно улыбался, однако, увидев, что Лиза беременна и уже на большом сроке, нахмурился.
  – Вот, – сказал он, обнимая и целуя ее в обе щеки, – еду по делам в Киев, решил заглянуть к вам. Очень соскучился.
  – Ты вовремя приехал. Сейчас будем обедать.
  – Давайте лучше погуляем по городу.
  – Я далеко не хожу. Верочка тоже сидит дома, на улице холодно.
  – Совсем не холодно, – возразила девочка. – Я хочу погулять с папой. Он меня покатает на санках.
   «Маленькая предательница, – с обидой подумала Лиза, – как будто никто ее не катает».
  – Недалеко от вокзала я видел фотоателье, – сказал Дмитрий, – давайте съездим туда, сфотографируемся.
  – Мамочка, ну, пожалуйста, поедем, – захныкала Вера.
  – Хорошо. Поедемте, – покорно согласилась Лиза, лишь бы что-то делать.
   Дмитрий взял ее под руку, и они медленно пошли к воротам.
   Местного фотографа, Юрия Тарасовича Кожуха, в городе с уважением называли мастером за то, что он очень хорошо делал цветные художественные портреты размером 35 на 50 см. В доме каждого уважающего себя роменчанина непременно висел в дорогой раме или багете такой портрет, стоивший далеко недешево. Сейчас в ателье редко кто заглядывал, и Юрий Тарасович с объятиями встретил неожиданных посетителей. Если бы не Лизино положение, он бы долго пересаживал их с места на место, подставляя то стулья, то кресло и стул, то танкетку, чтобы найти, как он говорил, нужный ракурс и освещение. Улыбаясь и деловито расспрашивая, каких размеров нужна им фотография, он посадил Дмитрия и Лизу рядом на стулья. Верочку поставил ближе к матери, чтобы скрыть ее живот.
  – Обнимитесь и склоните друг к другу головы, – приказал Кожух. Дмитрий послушно наклонился к Лизе и обнял ее за плечи.
   На обратном пути он ни с того ни с сего затеял разговор о том, что, раз она ждет второго ребенка, пусть отдаст ему Верочку.
  – Ты так говоришь, как будто это – игрушка, – возмутилась Лиза. – Она привыкла к Коле и его родным. Ее все любят.
  – В Умани ей тоже будет хорошо. У меня квартира из двух комнат. Я – председатель комитета нашей партии и член Совета депутатов.
  – С кем же ты там живешь?
  – Один, но найму няню. Я ее люблю и… тебя. Мне без вас плохо.
  – Мы с тобой все решили в Нью-Йорке. Зачем возвращаться к прошлому?
  – Я ничего не решал, ты меня поставила перед фактом. Это не только твой ребенок, но и мой. Я тоже имею на него право.
  – Ты за этим сюда приехал?
  – Нет, но я не знал, что ты беременна. Ты же видишь: Вера меня не забыла и любит.
  – Она ребенок, ничего не понимает.
  – Пусть она сама решит, с кем ей жить. Верочка, ты хочешь со мной поехать в Умань?
  – Хочу, – не задумываясь, ответила та, но увидев огорченное лицо матери, добавила, – только с папой и мамой.
  – Заметь, – не сдержала улыбки Лиза, – слово «папа» она поставила на первое место. Она сама так называет Колю, мы ее не принуждали. Приезжай сюда сам и общайся с дочерью сколько угодно, но больше не поднимай этого вопроса.
  – Ты помнишь наш уговор насчет фамилии и отчества Верочки?
  – Помню.
  – Хочу быть Даниленко, – совсем некстати заявила Верочка, уже не раз спрашивая взрослых, почему у них с мамой другие фамилии.
  – Ребенок сам не мог до этого додуматься, – снова завелся Дмитрий. – Вы ее настраиваете против меня.
  – Не говори глупости. Она – умная и сообразительная девочка.
  – Я хочу поговорить с Николаем, дай мне его адрес в Харькове.
  – Оставь его в покое, у него и так много забот.
  – Лиза! Вернитесь ко мне. Я приму и твоего второго ребенка.
  – Ты сам не понимаешь, что говоришь, – Лиза взяла Веру за руку и, насколько позволяли силы, быстро пошла вперед. С унылым видом он последовал за ними, чтобы забрать свой чемодан.
  – Дмитрий уезжает, – сказала Лиза Елене Ивановне, собиравшейся пригласить всех на обед, и ушла с дочкой в свою комнату. Та плакала и просилась к отцу. Позже Лиза жалела о своем поступке, но в тот момент ей показалось, что он способен силой отнять девочку и увезти с собой.
   Елена Ивановна поняла, что между Лизой и отцом Верочки произошел неприятный разговор, но не стала расспрашивать, захочет, сама расскажет.
   Все теперь старались ее не волновать, так как сроки родов приближались. Учитывая ее чрезмерную полноту, женский доктор Плетнев из городской больницы, наблюдавший ее с самого приезда в Ромны, заявил, что при родах могут быть осложнения. Нужно лечь в больницу, чтобы она была на виду у медперсонала, при необходимости вызвать искусственные роды.
   Елена Ивановна ее успокаивала, говоря, что у нее тоже бывали тяжелые роды, врачи любят перестраховываться. Сама она всегда рожала дома в присутствии мужа и старой земской акушерки Марии Косач, давно ушедшей на тот свет.
   Ждали Николая. Он расстроился таким положением дел, но привык слушать Володю, а тот ему внушил в Москве, что надо полностью довериться Плетневу и выполнять все его советы. Разговоры о больнице и тревога за
Лизу отвлекли внимание родных от ящиков и велосипеда. Все решили, что это – посылки из Москвы, которые Володя специально приурочил к приезду Николая из Харькова.
   Лизу отвезли в больницу, положили в палату, где находились еще десять женщин. Родным разрешали их посещать в любое время. Николай целый день проводил с женой, успокаивая ее, что все будет хорошо. Его самого поражало, что живот ее увеличивается, а ребенок сидит на месте. Плетнев постоянно прослушивал плод и говорил, что все идет нормально: сердце малыша бьется, он ведет себя активно, как и полагается вести себя в этом сроке в утробе матери.




     ГЛАВА 3



   У православных начался Рождественский пост, совпадавший с большим церковным праздником Введения во храм Пресвятой Богородицы. Накануне этого дня вечером мама и Марфа долго молились, готовясь на следующее утро пойти на службу. Марфа вскоре легла, а Елена Ивановна все продолжала молиться. Николай в соседней комнате слышал, как она шепотом произносила имена Лизы, Верочки, братьев, своих невесток Даши, Лены, всех внуков и внучек и снова Лизы и Верочки. Эти молитвы и разговор с Богом о родных людях укрепляли ее дух, сломленный после смерти мужа. Незаметно под этот шепот он уснул.
   Разбудил его лай Пушка. В коридоре стояли Марфа и Елена Ивановна. Олеся в одной рубашке спускалась по лестнице из своей комнаты с расширенными от ужаса глазами.
  – А вдруг это погромщики? – испуганно воскликнула Елена Ивановна. – Коленька, возьми икону.
  – Я им покажу погром, – буркнула Марфа, которая ничего на свете не боялась, схватила кочергу и пошла к воротам вместе с Николаем, спустив по дороге с цепи Пушка.
   Услышав шум, с той стороны закричал женский голос:
  – Николай Ильич, это – нянечка из больницы.
  – Что случилось? Моя жена… – перепугался Николай, впуская женщину во двор и придерживая за ошейник отчаянно лаявшего Пушка.
  – С вашей женой все в порядке. Она родила дочку. Больницу захватили гайдамаки. Всех больных повыгоняли. Беременных оставили до утра. Вот я и бегаю по домам, родных предупреждаю, чтобы их забрали.
  – Спасибо вам. Сейчас мы за ней приедем. Может быть, пройдете в дом, выпьете чаю?
  – Нет. Мне надо еще в три места сбегать, – заторопилась женщина и скрылась в темноте.
  – Мама, – крикнул Николай, – вы слышали, Лиза дочку родила. Соберите пока для них вещи, а я пойду к деду Афанасию за лошадью. Да магарыч Плетневу не забудьте.
  – Ах, Лизонька, вот молодец, – не могла удержаться от радости Марфа, – родила в такой большой праздник. Я с тобой тоже поеду.
   Дед Афанасий – еще один их сосед, белый, как лунь, полу-глухой и такой древний, что с трудом передвигал ноги. Лошадь была не его, а племянника Данилы, приехавшего из села подрабатывать извозом.
   Николай без труда открыл защелку в калитке покосившегося забора. Все окна в доме были наглухо закрыты ставнями. Николай долго стучал в них и дергал дверь. Наконец в дверях показалась белая голова Афанасия.
  – Данило, ты что ль?
  – Это я, дедушка, ваш сосед Николай.
  – Носит по ночам нечистая. Подожди, лампу засвечу.
   В доме были одни старики: Афанасий и его такая же глухая и слепая жена Полина. Племянник уехал на праздники домой, в село. Николай объяснил деду, зачем ему нужна лошадь и положил в его сухую, жилистую руку две бумажки.
  – Смотри, Миколка, – говорил старик, вытирая рушником слезившиеся глаза, – лошадь отымут, Данило снесет мне голову, да и помрем тут все с голоду.
  – Тогда мы вас, дедушка, с бабой Полей возьмем к себе на постой.
  – Все шутишь, пострел. А деньги возьми обратно, не обижай старика.
  – Нет, ты меня не обижай, дед, приедет племянник, выпьете с ним за мою доченьку.
   Выведя из сарая лошадь, Николай дрожащими от волнения руками запряг ее в сани и, открыв ворота, выехал на улицу. Марфа ждала его на углу. Сани легко заскользили по укатанной дороге. Что-то твердое уперлось ему в бок из тюка с одеждой, провел рукой – ствол ружья.
  – Марфа, ты, что мне подсунула под бок?
  – Ружье.
  – Откуда оно у тебя?
  – Так, на всякий случай.
  – И много их в доме, этих ружей?
  – Хватит, чтобы бандитов отогнать. Еще при Илье Кузьмиче завели, когда грабители повадились в сад лазить.
  – Ну, конспираторы. А от меня, почему скрывали?
  – Забыли, пришел черед и вспомнили.
  – Стрелять-то хоть умеешь?
  – Тут и уметь-то нечего, – прихвастнула Марфа, не только никогда не стрелявшая, но, как человек глубоко религиозный, считавшая это большим грехом. Но недаром говорят: у страха глаза велики. Почуяв опасность в словах прибежавшей из больницы женщины, она достала из сундука ружье и сунула его в тюк с одеждой: авось пригодится.
   Больница находилась от них через несколько кварталов. Не так далеко, но отощавшая лошадь плелась еле-еле. Фонари нигде не горели. Дома казались нежилыми, вымершими, даже собаки не лаяли. Редко, где сквозь узкие щели в ставнях пробивался свет от керосиновых ламп. Но и в этой темноте они замечали тут и там группы вооруженных людей. Два раза их остановили. Это были гайдамаки. Николай боялся, что они станут обыскивать сани и найдут ружье.
   Марфа велела ему молчать, сама на смешанном русско-украинском языке объясняла, что они срочно едут в больницу за родившимся ребенком и, показывая на лошадь, весело приговаривала: «Та нехай она здохне, и я разом с нею, якщо брешу». Лошадь оставалась на месте, и, так как веселая жинка с неразговорчивым возницей не внушали особого подозрения, их отпускали восвояси.
   На крыльце больницы толпилось человек десять бандитов.
  – Смотри-ка, – воскликнула Марфа, – сколько их сюда понаехало! Дармоеды. Опять базар не будет работать (во время наезда отрядов и даже задолго до этого – откуда только крестьяне все узнавали, базар пустел).
   Оставив Марфу в санях и захватив тюк с одеждой, Николай направился к крыльцу.
  – Ты куда? – зло спросил один, преграждая ему дорогу ружьем.
  – Жена здесь лежит. Недавно родила. Приехал забрать.
  – Красная карточка есть (после III универсала «щiрые украинцы» получили красные карточки – удостоверения личности, что они являются гражданами УНР).
  – Нет. Говорю же: приехал жену с ребенком забрать.
  – А в руках что?
  – Одежда для них.
  – Как фамилия?
  – Даниленко, – сказал Николай, понимая, что Лизина фамилия может вызвать ненужную реакцию.
  – Кто тебя знает, что ты за птица, – сказал охранник, внимательно осматривая его с ног до головы, и приказал товарищу. – Иди, проверь, есть наверху такая баба.
   Через десять минут вышла санитарка из родильного отделения и подтвердила, что у этого человека жена находится в палате с новорожденным ребенком. Николая пропустили.
   В вестибюле и коридорах тоже полно было этих вояк, они громко разговаривали и гоготали.
  – Весь спирт выпили, – шепотом поведала санитарка. – Пьяные со вчерашнего вечера.
  – Откуда их принесло?
  – Где-то вели бой, привезли много раненых.
   Лиза была в палате одна. Сидела на кровати с перепуганным лицом, прижимая к груди ребенка. Увидев Николая, радостно вскочила.
  – Коля, ну, наконец-то, одежду привез?
  – Все привез. Одевайся, а я на доченьку посмотрю.
Взяв малышку, он осторожно прикоснулся губами к ее щечке. Девочка спала. У нее было сморщенное лицо, крохотный, курносый носик и длинные, черные ресницы, загнутые кверху.
  – Коля, ты рад, что дочка? – спросила Лиза, заворачивая девочку в теплое одеяло. – Давай назовем ее Олей.
  – Отличное имя, – сказал Николай, который от нахлынувшего счастья, что все волнения остались позади, был согласен, на что угодно. – А где Плетнев? Хотел ему преподнести в подарок магарыч.
  – Оперирует раненых петлюровцев.
  – Он же женский врач?
  – А им все равно, лишь бы был в белом халате. Больных разогнали. Плетнев еле уговорил оставить беременных женщин до утра. Наглые такие, уселись в палате, разглядывают нас, как зверей в зоопарке. Один уставился на мой живот, поигрывает пистолетом, ухмыляется. Пьяный, мало ли что ему в голову взбредет. Тут у меня со страху все и началось. Так закричала, что все бандиты из палаты сбежали. Это случилось около часа ночи.
  – Выходит, вы обе – героини, и вам полагаются боевые награды.
  – Шутишь, а нам было не до смеха. Мне страшно, Коля. Никогда не было страшно, а сейчас страшно. Как мы доберемся до дома?
  – Внизу Марфа ждет в санях. Платок надвинь на лоб и щеки прикрой.
   Лизин страх невольно передался и ему. Впервые он ощутил опасность, связанную с тем, что Лиза – еврейка. Ее прекрасные, глубокие глаза не только привлекали своей красотой, но и выдавали ее национальность. Он взял на руки девочку и приказал Лизе уткнуться лицом в его плечо. Но теперь на них никто не обращал внимания. Часть людей спала на полу вдоль стен, оглашая коридор густым храпом, другие сидели на подоконниках и щелкали семечки, сплевывая шелуху на пол. Успокоился только, когда в санях придвинул к себе ружье.
  – Случилось что? – забеспокоилась Марфа, почувствовав в этом его движении что-то неладное.
  – Так, проверил для порядка. Держите крепче ребенка, прокачу вас с ветерком, – сказал он, с силой дернув вожжи и выводя из сонного состояния застоявшуюся лошадь. Та нехотя сдвинулась с места и, поняв, что они едут обратно и, возможно, дома ей перепадет лишняя порция овса, чуть быстрей, чем раньше, затрусила по улице.
   Неожиданно от забора отделилась женская фигура и бросилась к ним навстречу, чуть не угодив под лошадь. Лиза вскрикнула от испуга. Николай и Марфа соскочили на землю.
   – Это же София, – узнала Марфа, – дочь корчмаря Ясиновского. Гайдамаки на днях заманили ее к себе и снасильничали. Она и так была не в своем уме, а теперь совсем свихнулась.
  – София, вы не ушиблись? – озабоченно спросил Николай, стряхивая с нее снег. Та что-то быстро-быстро повторяла, грозя кому-то кулаками и выкрикивая: «Гореть, гореть вам всем в аду синем пламенем…».
  – Вот некстати, – сказала Марфа. – Что с ней делать?
  – Посадим в сани. Отвезу вас с Лизой домой, потом ее к Юзефу.
  – Куда же ее рядом с дите? Ты лучше отвези Лизу, а я тут с ней постою. Потом за нами приедешь.
Елену Ивановну расстроила история с Софией: она расценила ее появление и безумные выкрики как дурной знак, предсказывающий беду. Николай пошутил над ее суеверием и повернул сани обратно. Однако мамины слова подействовали и на него: стало тревожно на душе. Обманутая в своих ожиданиях по поводу овса, лошадь упрямилась, не желая никуда ехать. Николай сердито ворчал на нее, дергал за вожжи и только, когда прошелся кнутом по ее худым бокам, сдвинулась с места. Завернув за угол, он увидел на дороге Марфу.
  – А где София?
  – Сбежала.Кричала, ругалась, затем вырвалась из рук и была такова. Завтра скажу Юзефу, пусть ее поищет.
  – Иди, Марфа, успокой наших, а я лошадь отведу к Афанасию и задам ей корма. Старики, наверное, волнуются, не спят.
   Когда он вернулся, в доме шла обычная в таких случаях суета. Ребенка вымыли, завернули в нарядное одеяло с красной лентой, уложили в кроватку, которую еще мастерил Илья Кузьмич, и в ней выросли все младшие дети. Для Лизы в летней кухне организовали баню, а, так как дрова теперь были в дефиците, устроили банный день для всех, за ним – и большую стирку.
   К вечеру потянулись соседи с поздравлениями и подарками. Мама и Елена Ивановна выставили на стол угощенье: пироги (постные по случаю поста), картофель, соленья, сладости, ну, и, конечно, свое домашнее вино и различные наливки. Лиза из-за того, что чувствовала еще слабость, больше лежала, но иногда выходила к гостям принимать поздравления.
   Мужчины шумно разговаривали и произносили тосты за здоровье родителей и дочек. Женщины заглядывали в комнату, где стояла кроватка с малюткой. Пришли Агриппина с дочерью. Марфа не пустила их смотреть дите и быстро выпроводила домой.
  – А где Агриппина с Ганной? – спустя какое-то время спросил ее Николай.
  – Ушли.
  – Так быстро?
  – Нечего Ганке тут делать. Зависть ее мучает. Хворобу еще какую наведет на Лизу и Оленьку.
  – Что нам завидовать? Пусть своих детей заведет, никто не запрещает.
  – Не дает ей бог детей. Да и не любит она мужа, по тебе все сохнет.
  – Скажешь, Марфа. Сколько можно старое вспоминать?
  – Горбатого могила исправит.
   К ночи гости разошлись, в доме все давно спали, только счастливые родители еще долго бодрствовали. Николай то и дело подходил к детской кроватке, чтобы полюбоваться малышкой. Он никак не мог поверить, что у него родилась дочь.
  – Сколько ты еще сможешь здесь пробыть? – спросила Лиза, расчесывая свои пышные волосы, успевшие за последнее время сильно отрасти.
  – Неделю, не больше, но я обязательно вырвусь после съезда, хотя бы дней на пять к Новому году. Вы на меня не можете обижаться, я часто приезжаю.
  – Когда ты нас заберешь в Харьков?
  – Когда Олечка подрастет.
   Лиза надулась, как обиженный ребенок.
  – Это очень долго.
  – Надо, Лизонька, потерпеть. Скоро лето, пойдут фрукты, ягоды. И мама с Марфой рядом, я за вас могу быть спокоен.
  – Мы с Верой и Олечкой, – сказала она, нажимая особенно на детей, – хотим быть с тобой. И потом я тоже могу помогать федерации: печатать на машинке или работать с детьми. Не забывай, что я – дипломированный воспитатель, к тому же с музыкальным образованием. У многих есть дети, я организую для них специальную группу или музыкальный кружок. Будем устраивать концерты.
  – Милая моя, девочка, – он обнял ее за плечи и притянул к себе. – Я сам буду о вас очень скучать, давай хотя бы ближе к следующей осени.
  – Так долго, почти год. Ну, хорошо, – согласилась Лиза, понимая, что Николай прав и надо в первую очередь думать о детях, – но не позже.





      ГЛАВА 4




   В некоторых вопросах Елена Ивановна была чрезвычайно упряма, переубедить ее было не только трудно, но и невозможно. В таких случаях Лиза узнавала в ней знакомый характер мужа. После того, как Николай уехал в Харьков, свекровь сказала Лизе, что Олю обязательно надо крестить. Они с Колей могут в Бога не верить, а ребенок в этом сам разберется, когда вырастет. Нельзя, чтобы в такое суровое время малое дите оставалось без защиты Всевышнего и ангела-хранителя. Марфа ее поддержала. Обе не могли забыть историю с безумной Софией.
   Из сундука вытащили белую материю. Елена Ивановна сама скроила и сшила крестильную рубашку, крыжму, чепчик. Делала она все с большой любовью, основательно, как будто шила вещи на всю жизнь, а не на одну церемонию, которую отец Никодим – настоятель соседнего храма, обещал провести быстро, так как там было холодно.
  – Кто же будет крестными родителями? – спросила Лиза.
  – Будет одна крестная мать – Олеся. Сейчас ей четырнадцать, через три года станет совсем взрослой. Лучшей восприемницы не найти. Посмотри, как она возится с Верочкой.
   Во время крещения Лиза была на улице. Холод загнал ее в храм. Стоя около дверей, она видела, как отец Никодим читал молитвы и задавал крестной матери вопросы, Олеся уверенно на них отвечала. Наконец священник три раза погрузил расплакавшуюся малышку в купель. Олеся держала наготове крыжму. Вместе с Марфой они быстро просушили тело девочки, надели крестик, крестильную рубашку и завернули в ватное одеяльце.
   В этот день Елена Ивановна, обычно мало рассказывавшая о себе, стала вспоминать свою молодость, княгиню Шаповал, которая приходилась родственницей попадье в одном полтавском храме. В доме настоятеля этого храма, отца Сергия, они и познакомились с Ильей Кузьмичом.
  – Как же вы его полюбили, ведь он был простым сапожником? – спросила Лиза, любуясь ее лицом, все еще хранившим остатки прежней красоты.
  – Он мне сразу понравился, как только мы познакомились. Чужой вроде человек, а казался близким, родным. И уж очень был хорош собой, как из сказки об Иване-царевиче. Я ему тоже понравилась. В первый же день он сделал мне предложение. Тогда я ему ничего не могла сказать. Пробыли мы в гостях недолго, и вскоре уехали. В следующий раз встретились через два года на похоронах попадьи. Ильюша снова завел разговор о женитьбе, сказал, что все это время думал обо мне, пытался даже разыскать. И опять увидела я в нем родство душ. Отец Сергий был на стороне Ильи, расхвалил его тетушке. В лице этого человека сам Господь благословил нас, обвенчал и всегда поддерживал. Сколько было в нашей жизни тяжелых моментов, все переносили. Вот и вам бы с Колей обвенчаться в церкви. Ты бы, Лизонька, приняла Православие, – неожиданно сказала она.
   Лиза напряглась: она не думала, что этот доверительный разговор между ней и свекровью перейдет на такую тему. Она согласилась на крещение Оли, но сама не собиралась менять веру и надеяться в жизни на какого-то Бога.
  – Мама, я не верю в Бога и никогда не смогу заставить себя читать молитвы и выполнять все обряды. Это все – ложь и обман.
  – Зря ты так, Лиза. Неужели ты и в своего Бога не веришь?
  – В детстве верила, потом перестала.
   Лиза вспомнила, как на Хануку они каждый вечер собирались вокруг стола с ханукией, и Григорий Аронович торжественно зажигал новую свечу. На глазах ее выступили слезы.
  – Мой папа был членом екатеринославской общины, помогал бедным, давал всем деньги. На праздники мы с мамой объезжали с подарками приюты и больницы. И что же? Папа умер на пароходе, а мои родные в Нью-Йорке так нищенствовали, что мама вынуждена была продавать на улице мороженое. А еврейские погромы? Разве Бог – наш или ваш, если бы он, действительно, существовал, может допускать такое зло? Или он нас сильно ненавидит? Только за что? Что сделали люди, которых раньше убивали черносотенцы, а теперь убивают все подряд? Кого обидела несчастная София?
  – Это испытание свыше.
  – Для чего? Чтобы принять новое испытание?
  – Всевышнего нельзя осуждать, – сурово сказала Елена Ивановна, и лицо ее, освещенное приятными воспоминаниями, нахмурилось.
   Лиза не понимала, почему свекровь, обычно тактичная в вопросах веры и Лизиной национальности, завела этот неприятный для нее разговор. Хотя догадаться было нетрудно: по всей Украине и в самих Ромнах шли страшные погромы, в которых участвовали и бывшие черносотенцы, и гайдамаки, и бандитские шайки.
   Несколько дней назад на Почту пришли гайдамаки, чтобы узнать, где в Ромнах проживают богатые евреи. В конторе оказался один Дорошенко. «Ты должен тут всех знать, – пристали они к нему. – Не скажешь, отрубим язык». Аникий Дмитриевич и так от страха лишился дара речи. Бандиты повалили его на пол и били нагайками, пока он не потерял сознание. Хорошо, в этот момент кто-то зашел в помещение почты и, увидев экзекуцию над стариком, побежал звать на помощь. Митрича спасли. Его дочь, узнав, в чем дело, рассказала об этом Елене Ивановне. Вот почему та затеяла с невесткой разговор о религии и венчании, ходила вокруг да около, не зная, как перейти к главному вопросу. Наконец она решилась.
  – Лиза, дочка, неужели ты не понимаешь, для чего я завела этот разговор? По всей Украине идут еврейские погромы. У Митрича на днях бандиты выпытывали, где в Ромнах живут богатые евреи, чуть не забили старика до смерти. Хорошо Костюка сейчас в городе нет, он всех тут знает и станет первым погромщиком и убийцей.
  – Что я ему сделала, мама? У меня муж – украинец, и вы все – украинцы, их давние соседи, близкие люди. Его теща то и дело ходит к нам за мукой и солью.
  – Это только предлог, чтобы душу тут отвести. Агриппина сама его боится.
  – Может быть, нам все-таки в Харьков уехать, это большой город. Я давно Коле об этом говорю, но он считает, что тут, с вами, надежней.
  – И правильно. Куда же в такое время путешествовать с детьми? Кругом разбой, тиф. Нет, я вас никуда не пущу. Пока мы с Марфой живы, вас в обиду не дадим. Вот, веру бы ты сменила, стало бы спокойней.
  – Мама, вы успокаиваете сами себя. Никакая вера теперь не поможет.
  – Доченька, мне страшно. За всех моих детей страшно. И почта плохо работает. Миша молчит, из Екатеринослава никто не пишет. Где ребята, что с ними? Илья с Ванюшей в это время всегда приезжают на каникулы…
  – Они работают в трудовых артелях, наверное, не могут вырваться. Да и Сергей в большевистской власти, они с ним не пропадут.
   Лизе казалось, что она нашла веский аргумент для Елены Ивановны, и, чтобы успокоиться самой – этот разговор взволновал и ее, вышла в сад, где Олеся гуляла с девочками. Уезжая в Харьков, Николай дал всем наказ, чтобы не оставляли детей без присмотра даже в собственном саду, такое теперь неспокойное время.
  – Иди в дом, погрейся, – предложила она Олесе.
  – Я не замерзла. Марфа поставила самовар. Сейчас будем чай пить. Лиза, – таинственно произнесла Олеся, придвигаясь к ней и заглядывая ей в глаза, – что ты чувствовала, когда первый раз влюбилась?
  – Ого, – воскликнула Лиза. – Мы влюблены. Рассказывай, в кого. Да я и так знаю, во внука Митрича, Ваню Прокопенко.
  – Откуда ты знаешь? – покраснела девушка.
  – Он целый день вертится около ворот, ожидая, когда ты куда-нибудь пойдешь. И в церкви я его сегодня видела. Что ты так смутилась? В этом нет ничего стыдного. Любовь – самое прекрасное, что может быть. Ничего на свете больше не существует, только тот, которого ты любишь, и все мысли – о нем. Все вокруг становится другим.
  – Мама говорит, что мне еще рано с парнями встречаться, а Марфа гоняет Ваню от ворот. Вдруг он от меня откажется и влюбится еще в кого-нибудь? Я тогда умру от горя.
  – На Ваню это не похоже, он – серьезный товарищ.
  – Ты, правда, так думаешь?
  – Зачем мне тебя обманывать?
   Лиза обняла девушку. Олесе было 14 лет, чуть меньше, чем ей, когда она увидела на городском митинге Николая и решила завоевать его сердце. Как давно это было, а чувства с тех пор не изменились: и страсть, и волнение после долгой разлуки, и желание быть красивой, видя в глазах мужа восхищение.
  – О чем ты задумалась, Лиза?
  – Да так, о своем. Сейчас кругом бог знает что творится, а есть и радость – наша девочка влюбилась. Это так хорошо.




      * * *




   Пятого января на имя Лизы пришла телеграмма из Умани. Осторожный Митрич долго ее рассматривал и на всякий случай вручил Елене Ивановне. Та, не имея привычки читать чужую почту, отдала ее невестке. Прочитав ее, Лиза вскрикнула и без сил опустилась на стул.
  – Доченька, что случилось?
  – Диму убили гайдамаки. Похороны 7 января. Что же делать? Надо послать Коле телеграмму. Может быть, он сможет туда поехать? У Димы, кроме нас, никого из родных нет …
   Николай узнал об убийстве Дмитрия из газет. Тот был крупным политическим деятелем большевиков: руководителем Уманского комитета РСДРП и членом ЦИК Советов Украины, избранным недавно на I Всеукраинском съезде Советов. Его убили вместе с председателем Уманского Совета депутатов Урбайлисом украинские националисты из «Куреня смерти». В эти же дни при таинственных обстоятельствах был убит руководитель киевских большевиков Леонид Пятаков. Так Рада расправлялась с деятелями советской власти.
   По просьбе Лизы Николай поехал в Умань. В парке «Софиевка» (Царицын сад с водопадами, гротами, прудами), построенном графом Станиславом Потоцким для своей жены Софии, ему показали здание Главного училища садоводства, в котором когда-то учился Дима, но не успел его окончить, сбежав от преследований полиции за границу.
   Похороны и митинг проходили в центральном сквере города. Собралось много народу. Звучали торжественные речи. Об обоих убитых говорили много теплых и возвышенных слов. Николай почти ничего не знал о Ружинском. Лиза избегала разговоров о своих отношениях с ним, как будто хотела забыть о нем раз и навсегда. Кто-то из бывших эмигрантов рассказал, что в США он был членом русского отделения организации «Индустриальные рабочие мира», организовывал в Нью-Йорке и других городах рабочие митинги и забастовки, писал статьи в рабочие газеты.
   В его квартире оставались бумаги, письма, фотографии его родителей-поляков, погибших во Львове во время войны, детские снимки (мальчик в платье), где Верочка удивительно похожа на отца в этом возрасте.
   В другом пакете он нашел общие фотографии Лизы, Дмитрия и Веры, сделанные в Америке где-то на пляже, на пароходе, в сквере около их дома, и одна – в Ромнах (Николай знал, что Дмитрий приезжал к ним домой), на ней стоял штамп фотоателье Кожуха. Было такое чувство, что он заглянул в чужую жизнь.
   Он упаковал весь архив в чемодан, чтобы передать его Лизе: Вере будет интересно со всем этим ознакомиться, когда она вырастет.