Красный диван

Каждый день в жизни означает прощание. Часто неосознанное прощание с прошедшим днем, со многими знакомыми вещами, со знакомыми лицами и взглядами, даже с близкими. К постоянному и неотвратимому прощанию уже привыкли, хотя иногда бывает очень больно. Так случилось и с нами, когда пришлось прощаться со старым, красным диваном (еще в Москве в 1932 году).

Драгоценный предмет мебели, обтянутый красным бархатом, всегда был гордостью двоюродной бабушки Антонии, который стоял в ее комнате, и она заботилась о нем и относилась к нему с особой заботой. Красный диван был необычайно ценным предметом столярных работ и обоев. По обеим сторонам сиденья располагались мягкие подлокотники, которые сливались в ряд деревянных рам, украшенных цветами и орнаментами. Диван не заканчивался своей мягкой спинкой, потому что за спинкой возвышалась задняя стенка из темного ценного дерева, которая также была богато украшена резьбой. Справа и слева была полка, похожая на полку, поддерживаемая двумя резными львиными головами. Рядом с массивным раздвижным обеденным столом со вставками сверху, ножками, выточенными из тяжелого дуба, и с подставками для ног по бокам, красный диван был, вероятно, самым ценным предметом нашей мебели. Двоюродная бабушка Антония сумела спасти этот экспонат во время революции и высылки из Машука на Остоженку No 46. По рассказам двоюродной бабушки Антонии, диван относился ко временам царя Петра Великого, и теперь пришло время попрощаться с этим благородным предметом.

1932 год (когда мне было 9 лет) считался одним из худших лет послереволюционного периода. Либеральная ленинская политика НЭПа давно закончилась. На смену ей пришла эпоха коллективизации, заказанная Сталиным. С помощью принуждения и насилия некогда независимых русских крестьян «загоняли» во вновь созданные колхозы. Тех, кто сопротивлялся, арестовывали, ссылали в Сибирь или просто расстреливали. В городах и особенно в деревнях царили нищета, бесхозяйственность и неприкрытый голод. В московских магазинах почти не оставалось продуктов, которые можно было бы купить. Больше ничего не поставлялось, полки оставались пустыми. Только на немногих общественных рынках еще можно было купить еду, но, конечно, по ужасно завышенным ценам. Чтобы купить там, нужны были деньги, но моя мать зарабатывала слишком мало, чтобы финансировать нашу жизнью.    Поэтому мама, чтобы не дать семье умереть с голоду и без моего ведома, превратила некоторые материальные ценности в деньги. Мало-помалу из квартиры исчезли одежда и меха, ковры и ценные книги, украшения и серебряные столовые приборы. Однажды настала очередь нашего самого ценного предмета мебели – красного дивана,  который двоюродная бабушка Антония так любила.

Я никогда не забуду, каково это было, когда трое мужчин вошли в комнату двоюродной бабушки Антонии. Двое из них, небритые мужчины в грязных льняных фартуках, были, вероятно, носильщиками, а третий, хорошо одетый в галстук и старомодную шляпу, был, вероятно, покупателем. Носильщики взяли с полки фотографии и другие сувениры, в том числе голову Цезаря из обожженной глины, которую моя мать сама смоделировала в детстве, просунули два прочных ремня под тяжелый предмет мебели и медленно вынесли его из комнаты. Хорошо одетый джентльмен, однако, был осторожен, чтобы не наткнуться на дверной косяк или где-нибудь еще на общей кухне. Потом дивана не стало, и на том месте, где он стоял, теперь был уродливый квадрат темных обоев, покрытый пылью и паутиной.

Двоюродная бабушка Антония стояла лицом к окну, казалось, безразлично, и трясущимися руками курила папиросу. В последнее время она почти не делала этого, потому что ей было уже 82 года, и ее болезнь легких становилась все хуже и хуже. И я услышала, как мама тихо сказала: «Тусенька, умоляю тебя, Тусенька, что мне было делать? Скажите, как я мог поступить по-другому? Что еще я мог дать? Может быть, мой рояль? ... Вы знаете, что это невозможно, потому что я зарабатываю на жизнь музыкой, вы также живете - не в последнюю очередь - моими уроками игры на фортепиано!" Двоюродная бабушка Антония ничего не ответила. Волнение, связанное с продажей дивана, было слишком велико для нее. У нее случился сердечный приступ. Пришлось вызывать врача.

С тех пор тетя Антония пошла под откос. Внезапно у нее больше не осталось сил жить. Осенью 1932 года пришло время прощаться с двоюродной бабушкой Антонией. Не страдая никакими органическими болезнями, она гасла медленно и тихо, как свеча, догоревшая до конца. Я до сих пор хорошо помню, как она лежала в постели, иссохшая, бледная и прозрачно восковая. Ее дыхание было едва слышно. Пося, тетя Ксанья и еще какие-то незнакомые мне женщины находились в комнате умирающей женщины. Я просто не хотел признавать смерть моей двоюродной бабушки и потому говорил громко и убежденным тоном: «Конечно, бабушка только кажется мертвой. Было бы очень неблагоразумно хоронить ее, потому что в ближайшее время она может снова проснуться».

Когда все присутствующие посмотрели на меня осуждающе и пристально, я сразу замолчал. Но мама, не говоря ни слова, взяла меня за руку, подвела ближе к смертному одру и показала руку двоюродной бабушки Антонии, а потом я сам увидел – муха снесла на руку Антонии небольшую кучку яиц. Тогда я тоже это понял. Муха почувствовала неминуемую смерть человека раньше, чем я, и уже отложила яйца, как на падаль, в качестве меры предосторожности.

Двоюродная бабушка Антония также была похоронена на Введенском кладбище, рядом со своим мужем, врачом Михаилом Литвиновым, умершим в 1918 году. В отличие от своей знаменитой сестры Эмилии, которой было позволено покоиться на кладбище в самом лучшем солнечном месте, Литвиновы располагались в самом конце кладбища, в невысокой роще, куда почти не пробивалось солнце, где всегда пахло прохладой и затхлостью, и где не цвели цветы. С тех пор мне много раз приходилось прощаться с домом, с матерью в Москве, даже с моей русской родиной. В то время, когда мне было девять лет, я не мог понять, что в какой-то момент, через много-много лет, кому-то в мире придется и со мной попрощаться...

Михаил Сергеевич Михайлов
написано в Трепорти/Италия