ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1.
Воспитатель четвертого отряда Роман Иванович Николаев (35 лет) проснулся и увидел, что на улице идёт снег. Зелёные деревья, говорите? Лето в самом начале? Июнь? Да. И снег.
Как же теперь быть с зарядкой? Через сорок минут будить детей. Сейчас они спят и ни о чём таком не подозревают.
Может быть, это я сплю, а вот сейчас проснусь и…
И не будет ни Николаева, ни детей, ни снега. И детского оздоровительного лагеря не будет.
Да нет, пока что все на своих местах. Снег идёт, дети спят и Николаев, главное, на месте. Выходит в коридор и размышляет о том, как теперь быть – с зарядкой, с детьми, с планами на сегодняшний день, который летит ко всем чертям.
Ни к чему спросонья выбегать под снег, слабенькие они какие-то, пол отряда заболеет. И вообще, пусть девочки-вожатые проводят зарядку. Педагогическая практика? Вот и пусть. Володя, конечно, будет язвить - что ты, мол, салага, совсем ослаб, не можешь на зарядку с детьми выйти. Пусть язвит. Пусть лучше со своим первым отрядом разбирается.
Рома Николаев ездит в лагерь, потому что не может жить без моря, а море рядом. Если, конечно, это можно морем назвать – Финский залив. Сосны, камни, мелкие камешки, тростниковые палочки по всему берегу сколько их там, и откуда они там? Их в тысячи и тысячи раз больше, чем детей во всех прибрежных лагерях, но каждая палочка хрупкая, как ребёнок, как жизнь человеческая: чуть надавил пальцами – и нет её, и раскрошилась жизнь, и остался лишь песок наш северный, бледный. Палочки, палочки, палочки, камни, камни, камни, огромные какие камни, острые, скользкие. Как же дети любят на них залезать, перепрыгивать с одного на другой, страшно, свалиться-то можно не столько в воду, сколько на соседние камни. Вот один, постарше (13) тащит за собой младшего (9), а тот ещё начинает толкаться. Всё, гнать их оттуда, сейчас точно будет два перелома – в лучшем случае, а насчёт худшего мы умолчим.
-Эй! Прочь с камней! Быстро! На берег.
Николаев немногословен. Потому что его все слушаются. Пятнадцать секунд – и ни одного на камнях. А вон та баба со второго отряда – вопит, визжит, тараторит, и никакого толку. Типичная училка, и в классе так же. Зачем только в лагерь припёрлась?..
Но вернёмся с берега моря назад, в корпус. Утро, лето, снегопад.
- Девочки, сегодня ваша очередь проводить зарядку.
- Роман Иваныч, вы видели что…
- Видел! Я уже час как не сплю.
- В такую погоду?..
- Да, в такую погоду. Я в любую погоду плохо сплю, потому что вижу во сне море.
- Нет, мы имели в виду – как в такую погоду… вообще жить, не то что зарядку делать!
- Прямо здесь и проводите зарядку, в помещении. Постройте их в коридоре. В три колонны. Места достаточно.
Дети проснулись и увидели это... Снежная буря! перваяя смена на дворе, или нам это снится?
- Роман Иваныч! Роман Иваныч! Роман Иваныч, это значит мы в снежки играть будем?
- Поглядим, поглядим! Для начала – одевайтесь теплее, можно свитер, носки там шерстяные… И зарядку сделайте хорошо. Шевелитесь, друзья, шевелитесь!
И после зарядки – все к чемоданам, доставать тёплую одежду. Ничего справимся. Ого, у Маши В. (12) какой-то особенный шейный платок, или это шарф -теплущий! А Маша как раз самая болезненная. Вот и хорошо.
Дверь хлопает, Володя Мельников (36) тут как тут. Снежинки в кудрях тают прямо на глазах.
- Эх вы, салаги, на зарядку не вышли! А мы с нашим первым отрядом даже до залива добежали!
- Ой, врёте вы всё!
- Щас вот как дам! Рома, вот ты-то первый лентяй тут и есть! Я думал, ты быстро всех вывел на улицу, когда ещё такая красивая погода будет, а ты…
- Володя, лучший воспитатель нашего лагеря – это ты! После Германа, конечно. Так что тебе и выводить детей под снег. А я – так, отдыхаю тут.
- Какой же ты обидчивый, а! Моряк называется! Кстати, как там Герман со своей малышнёй? Узнать бы. Перемёрзли, наверное!
- Ну, малышня у него – будь здоров! седьмой отряд – не двенадцатый. Не такая уж и малышня. И сам Герман – будь здоров. А вот двенадцатый…
- Моей жене не доверяешь?
- Твоей жене доверяю. А не доверяю - сам знаешь, кому.
- Что ты всё бурчишь с утра? Ребята, вы знаете, вот этот человек – бывший моряк, подводник! А что теперь? Грустный какой-то, хмурый, и самое главное – зарядку не делает! К чему бы его такому приговорить?
- Ха-ха-ха! Владимир Игоревич, так Роман Иваныч потому и боится снега, что на подводной лодке его не бывает! И дождика там не бывает! Это он с непривычки. Роман Иваныч, вы сколько лет на подводной лодке плавали?
- Я не плавал, а ходил. Ходил в море. Плавает кое-что другое.
- Ха-ха-ха-ха-ха!
- Ну, сколько… Много. Я и сейчас ещё как бы всё время в море, мысленно.
Мельников уже не слушает Николаева, он думает о своём отряде, первом. Как хорошо было бы всю эту работу делать одному, без вожатых. Нельзя, скопытишься в неделю, но как хотелось бы. Ничего не умеют, ничего не хотят, развлекаются по мере своих сил и возможностей. Кроме Германа, ещё вот Ангелины, Маши с девятого, больше никто и не работает. Лагеря жалко, ведь какой он был пятнадцать лет назад…
Завтракать! Все готовы, вон и малыши идут из своего корпуса. На улице уже прояснилось. Снег превратился в воду, стал лужей, остался во взглядах недоумевающих детей и кое-кого из взрослых, просочился в люки, растворился в море, нет его. Забавно: все в шапочках и почти что зимних куртках на фоне зелени. Строиться! Даже первый отряд строится, потому что так положено, всех пересчитать, ещё раз на каждого посмотреть, так – во всех отрядах: как одет, причёсан ли, не плачет ли, не скучает ли. Всё «ли» да «ли». Всё необходимо увидеть, предусмотреть, исключить неприятности, свести неприятности к минимуму.
- Володя, можно тебя на пару слов? Отойдём, пока они собираются.
-Ну чего тебе?
- Володя, я могу тебя попросить не называть меня «бывшим»? Тем более при детях. И я не бывший, я настоящий.
- Рома, я…
- Ты ведь знаешь, что для меня значит море. Если бы не моё проклятое давление, я бы и сейчас…
- Рома, ну… прости меня. Прости. Я грубый человек, ты же знаешь меня уже столько лет.
- Мне даже кажется, что все эти наши смены – как очередное плавание. А ты для меня иногда – как капитан. Не Венгловский, а ты. Вот так вот.
- Рома, дорогой, спасибо тебе. Не обижайся. Правда. Только ты не грусти. Давай-ка лучше обнимемся. Вот так. Всё, ссориться не будем. Пошли к детям.
- Пошли. Перья только пригладь.
- Чего?
- Башка у тебя вся мокрая. Под снегом бегал. Вытри полотенцем, а то простудишься.
- Да ладно…
- Доброе утро, Герман! Доброе утро! Здрасьте, доброе утро, доброе утро!
Мы договорились, что меня можно называть просто Германом, без отчества. Вот они и называют. Идя в столовую вместе со своим седьмым отрядом, я прохожу мимо них: Николаев и Мельников, их вожатые и дети. Отряды первый и четвёртый.
2.
И пока мы ждём, что нам откроют столовую, они опять вдвоём, стоят на фоне главного корпуса, как на фотографии, и о чём-то договариваются: Николаев, невысокого роста, но крепкий, широкий в плечах, белобрысый, рановато начинающий лысеть, и Мельников, ростом чуть повыше, тоже крепкий, даже спортивный, но кудри-то уже седые… До обеда мы не встретимся, потому что все заняты своими делами.
- Володя, ты, кажется, хотел олимпийские игры устроить? Давай к летним видам спорта добавим лыжные гонки, биатлон… А там, глядишь, и хоккей с шайбой!
- Тебе, Герман, лишь бы смеяться! А мы вот думаем, и ничего не можем придумать.
- Давай, давай проведём олимпийские игры! У меня в отряде есть Алёна, самая младшая, 8 лет, она уже знает, что такое олимпийские игры.
- 8 лет? Что она делает в твоём отряде?
- А места не хватило в одиннадцатом. Алёна! Расскажи Владимиру Игоревичу, что такое олимпийские игры!
Алёна:
- Олимпийские игры? Это когда… ну вот представим, что мне назначили… ой…мне дали то есть задание, к примеру, вместе с Таней пробежать… например, нам сказали: «вот вы вдвоём должны добежать… побежать вот отсюда и добежать, например, до Михаила Иосича, вон он там стоит. И если… и кто добежит быстрее, тот получает приз. А бывает и утешающий приз, ну это когда я… например я или Таня проиграли, слишком медленно бежали потому что, ну и чтобы никто не заплакал от огорчения… И когда вот такое происходит, это и называется «олимпийские игры»!
- А ты хотела бы поучаствовать в олимпийских играх?
- Конечно! Потому что я быстро бегаю, и смогу получить приз! Я и на этой смене хочу участвовать, и ещё на следующую смену оставляюсь. А только я не пойду в другой отряд, если меня переведут, я хочу только с Германом быть!
- Седьмой, восьмой и девятый, заходите, на вас накрыто!
- Понял, Рома? Пока Герман не слышит, скажу тебе. Наша с Ларисой Настя у него в отряде. Я спросил её – поедет ли она на будущий год в лагерь, если и мама, и папа тоже поедут. Знаешь, что она в ответ спросила? «А Герман будет? Если он будет, то я поеду». Заметь, это ребёнок, который всю жизнь отдыхал только с родителями! Вот так вот. Феноменальный вожатый!
- Я тебе про что и говорю.
- Рома, давай что-то решать. Погода неожиданная, Прокофьева не справится с программой, всё завалит.
- Молодая, неопытная, но упрямая.
- Не в этом дело. Надо ей хоть что-то подсказать, а что подсказать – не знаю!
- Может, больше на музыку упор сделать? Меньше на улице, больше концертов. Поговори с Гринманом, пусть тоже подумает.
- Всё равно ещё фестиваль этот… В начале лета – уже фестиваль! Зачем? Миша! Гринман! Тьфу, только что был здесь, уже исчез! Ладно, потом.
3.
Володя, конечно, неправ насчёт того, что я «феноменальный». Но ему простительно: он ведь ничего не знает. То есть, не знает ни того, что было во второй части, ни, главное, того, что было в первой. Но, если бы знал, то убедился бы, что моя «феноменальность» здесь ни при чём.
А рассказать я Володе ничего не могу. И никому не могу. Потому что это тайна. И потому что опять будут говорить, что я сумасшедший. А это было. Было по-настоящему. А если бы не было - как бы я здесь оказался?
Вот, я сидел ночью на берегу моря и задавался вопросами: как всё это могло быть? И как это возможно, что я сейчас здесь? И что я видел? А видел я сухогрузы, идущие по фарватеру в сторону города, маяк на южном берегу, другой маяк – далеко справа, а далеко слева – несколько костров на берегу. Что мне эти костры. Сухие тростниковые палочки по всему берегу. И каждая палочка – это душа человека: двух-трёх пальцев одной руки хватит, чтобы переломить, растереть до трухи. Переломили – и нет души, и нет человека. Хотя на свете много людей, у которых нет души, вот им и не страшно. Но пока я здесь, меня такого сорта люди не беспокоят. «Делай что должен, и будь что будет». Сейчас ночь и там, у меня за спиной, спят дети.
Я привёз с собой целую от руки написанную тетрадь с играми на все случаи, а оказалось, что они все эти игры наизусть знают и сами же предлагают то одну, то другую. И тогда я начал придумывать игры сам, и появилась новая тетрадь, но они тоже стали придумывать игры, и у них это получалось намного лучше меня. Однажды у меня эту тетрадь украли, и я знаю кто это сделал. Один взрослый. Точнее, одна взрослая.
А однажды утром было так холодно, что пошёл снег. Похолодание было недолгим, всего-то три дня, а потом опять наступило лето, но в тот день все взрослые, вожатые и воспитатели были растеряны, никто не ожидал… А дети седьмого отряда за двадцать минут изобрели целую игру, я только помогал им, и у нас было чем заняться до самого обеда. После обеда уже светило солнце, снег растаял, хотя было ещё холодно, но в седьмом отряде никто не заболел, разве что по мелочи – потому что никто не бездельничал, все были в игре, все жили, никто не остановился и не замер в изнеможении… А вечером нас пригласили в зал посмотреть фильм. И когда закончился этот трудный день, мы и не вспомнили о том, что он был трудным, нам некогда было…
Всё равно странно всё это. Всё равно непонятно, как я сюда попал, чем я это заслужил и к чему всё это идёт. Потому что мне и самому трудно поверить в то, что…
В то, что это было, и было по-настоящему. Я только знаю, что всё это было.
4.
Вечер, после ужина. Начальник Венгловский попросил сверить списки детей. Что уж там не сошлось – мы с Мельниковым не знаем, но придётся посидеть в кабинете, пока дети в зале кино смотрят.
Входит Михаил Иосифович Гринман (52), музыкальный руководитель лагеря. Отчасти похож на композитора Глинку, только борода чуть подлиннее. Невысок, лысоват.
- С чем это вы тут засели? Ах, понятно… Фамилия-имя, когда родился, где родился… Был ли судим, если был – когда и за что… Был ли евреем, если был – когда и за что… Володя, ты удивишься, но у меня к тебе есть вопрос потрясающей важности. Помнится, ты что-то про фестиваль говорил. То есть, ты себе под нос бормотал, но у меня слух музыкальный, я всё расслышал. И какой-то там человек фигурировал, вроде с еврейской фамилией, вроде на «Г» начинается. Что вот, мол, этот человек и займётся.
Мельников смотрит на Гринмана чуть иронически, чуть вызывающе.
- Миша, ты вот… Если сам всё понимаешь, зачем вопросы задаёшь?
- Знаю! Без фестиваля нас и за людей никто считать не будет.
- Правильно мыслишь! Ну а ты сможешь? Сможешь подготовить? Здоровья хватит?
- Здоровья? Как сказал один еврей, раньше я за ним следил, а теперь просто наблюдаю.
- И всё же?
- Как тебе сказать… Конечно, есть ещё творог в твороговницах, но ваша помощь будет невероятно кстати. – С Гринманом как-то спокойно делается на душе. Никуда не спешит, говорит небыстро, с музыкальной такой интонацией, то восходящей, то нисходящей, как мелодия. Голос высоковатый, но не скрипучий, никогда не орёт.
- Поможем.
- Блестяще! Рад это слышать! А вот, кстати, и Герман нам поможет. Апостол Герман! Ангел-хранитель всех отрядов, начиная с седьмого и кончая двенадцатым!
- Не было такого апостола. Хватит мне вожатого портить! Перехвалишь, а он ещё зазнается, и здороваться с нами перестанет!
- Хорошо, Володя, что нам с тобой вообще есть кого здесь хвалить. Ну, а Герман ведь человек уже опытный, знает наши реалии. Вы какой раз у нас, дорогой мой? Четвёртый?
- Третий.
- Ну вот, это уже стаж! А ты ещё сомневаешься.
Гринман заваривает себе чай, ох, какой крепкий, и всё напевает, напевает, пока заваривает. А мы с Мельниковым всё пишем, пишем, переписываем…
- Эх, Володя, кого ты поставил в этом году худруком… Дурная баба, бестолковая и вредная. И работать с ней противно, да и в постель бы я с ней, честно говоря, не лёг. Ну, скажи, где ты её откопал?
- Я откопал? Я поставил?
- Ты, ты. Не Венгловский же. Он в нашем деле – нуль без палочки. Но тебя слушается.
- Это бунт против начальства?
- Это протест против разгильдяйства. Твоего разгильдяйства! Ведь вот даже с фестивалем, если уж его готовить – она нам только палки в колёса ставить будет.
- Скажи лучше – как назовём фестиваль? Есть идеи?
- Да назовём просто: «Ура, у нас каникулы!» И песня такая есть.
- Что-то уж больно тривиально.
- Хорошо, давай назовём его «Здравствуй, тётя Соня!» Но боюсь, что не все правильно поймут.
- Да ну тебя.
Гринман, надев очки, уже набрасывает программу будущего праздника.
Всё, хватит, я иду к детям, не могу больше видеть эту писанину.
- Ты к отряду сейчас? И я пойду, пройдёмся, потолкуем немного. – Гринман со мной то на «вы», то на «ты».
- Миша, и давай так: детей в хор записывай только по желанию. Никого специально тащить не надо! А то опять скажут, что мы тут показуху устраиваем. – Мельников не любит разных там начальников, но всё-таки их побаивается.
- Не волнуйся, мой драгоценный, не волнуйся! Только по желанию, ничего вопреки совести. – И уже в дверях: - Никакого насилия над дедом Василием!
5.
- Зайдём, пожалуй, к вожатым. Дадим им тоже задание, пусть готовятся. Что за цветник в этом году, дорогой мой, что за ягодник! Одни девицы! Вы ещё не приглядели себе пару?
- Нет, Михаил Иосифович. И не приглядывался.
- Зря, зря! Ну и где же они? Говорили – подойдите, мол, ко второму корпусу. Нет никого! Может с той стороны? Понятно, понятно. Вы боитесь попасть в положение одного еврея - жил он с Розой долго и счастливо 60 лет: 3 года счастливо и 57 лет долго. А кстати, вы не имеете отношения к вышеупомянутой национальности? Нет? Ничего страшного. Есть мнение, что новый русский и старый еврей – это одно лицо. Ах, вот они! Хотели, чтобы мы их подольше поискали, заигрывают!
Нас догоняет Мельников:
- Что же вы! Все бумаги ваши забыли. Вот твой список… Твои записи по поводу праздника. Ах, вы к девчонкам идёте? Вруны и нахалы! Я думал, они на работу пошли, а они…
- Не волнуйся, Володя, твоя жена не видела, что ты за нами бегом побежал.
- Щас вот как дам! Охота мне за вами бегать!
- Итак, добрый вечер, прекрасные и неотразимые вожатые нашего лагеря!
- Что-то Вы опоздали, Михаил Иосифович! Ждём вас, ждём…
Их тут человек пятнадцать. Все какие-то напряжённые, нерадостные. И только один парень, вон борода торчит, остальные девушки.
- Виноват, девушки, но у вас, видимо, синдром Льюиса Кэрролла с приветом от Ивана Сусанина. Вы так блестяще объяснили, где вас искать, что мы упёрлись как раз в стену вашего корпуса. Тогда мы избрали своим вождём Солнце и, следуя за его небесной траекторией, пришли, наконец, к вам. Тут со мной ещё двое молодых мужчин, особое внимание прошу обратить вот на этого: апостол Герман! Неотразим и прекрасен. Не пропустите. На второго тоже можно глянуть искоса, низко голову наклоня, даже невзирая на скандал от жены, который его ждёт. Но, прежде чем приступить к делу, прошу вас послушать меня. Итак, грядёт межлагерный фестиваль под названием: «Ура, у нас каникулы!». Мы проведём отборочный концерт в нашем лагере, а с лучшими номерами поедем в лагерь, который называется - сами знаете как.
-«Поедем!» На автобус надеешься? Пешком пойдём два с половиной километра, - ворчит Мельников.
- Володя, лично для меня тебе всё равно придётся вызывать такси. Позаботься заблаговременно.
- Щас как дам… Пижон какой нашёлся.
- Итак, впереди праздник! Исходя из этого, готовьте номера. Можно детские, можно вожатские. На подготовку вам – неделя.
- А репетировать когда? Вы нам тогда нужны.
- Безмерно счастлив это слышать, тем более что надеюсь понадобиться вам не только как музыкальный руководитель, но и вообще… Что касается репетиций: вы можете мной обладать каждый день, только по предварительной договорённости. Заранее прошу вас не приводить ко мне детей без голоса и слуха, а также вожатых, которые только и могут, что подвывать под гитару. Выгоню ко всем чертям. Это что же, вы уже расходитесь, уже хотите отправиться по отрядам и спать?
- Уже да.
- У жида? Нет, сегодня я вас к себе не приглашаю. Слишком тяжёлый был день. А впредь – пожалуйста, но желательно не все сразу, а по очереди. Чай и кофе заранее в вашем распоряжении, можно и покрепче.
Никакой реакции ни у кого, никто уже не слушает Гринмана. Все и в самом деле разошлись, уходим и мы втроём.
- Что ты на это скажешь, Миша? Нет у нас вожатых, кроме Германа, да вот ещё одного-двух человек! Сборище непонятно кого, и непонятно зачем приехали в лагерь.
- Ну почему же? Вот та со третьего отряда очень даже ничего. Не Венера, конечно, но что-то венерическое в ней определённо есть…
- Тьфу ты! Как тебя только жена терпит!
- Моя жена, приезжая по выходным, бьёт меня по лысине. Но хуже всего со мной обращается дочка. Она просто молчит, смотрит, и думает: «Как только такого папашу земля носит?»
- Сколько твоей дочке?
- Двадцать пять. Давайте, милые мои, по полстопки коньяку и тоже спать! Я не могу, Володя, спать как Ленин – четыре часа в сутки. Мне необходим покой. А вас, друзья мои, я ещё как понимаю, ох, как я вас понимаю! Покой вам только снится!
- Угу. Ты вон тоже весь в трудах… Аки пчела.
6.
К ночи вырубилось отопление. И никто не удивился. Скорее, удивились бы, если бы сегодня ничего больше не случилось.
Накрыли всех шерстяными одеялами. А Николаев принёс мне обогреватель:
- Лично тебе. У малышей ещё не так холодно, а вот у вас… К утру ведь остынут все комнаты.
- Да может включат?
- Кто их знает.
«Их». «Они» существуют или, может быть, нет? У меня вот дети, и лучше бы им побыстрее лечь, меньше замёрзнут, а там – «кто знает».
- Герман, у нас стало холоднее и комарнее.
- Сейчас зайду, Илья. Почему ты ещё не лёг? Я вам обогреватель поставлю.
- О! Большой? Здорово!
- Да, только я его сначала девочкам поставлю, а вам – в порядке очереди.
- Да нечестно! Нагленькие они, эти девочки, почему вечно им сначала?
- Потому что, когда они вырастут, будут в муках рожать детей. А ты не будешь, и я не буду.
- Да ну-у-у-у. Всё равно так нечестно.
Кто тут разберёт, что у нас честно, а что нечестно.
Отбой очень прост: открываю все двери в детские комнаты (их у нас шесть), сажусь посередине, пою восемь песен под гитару. После этого они, как правило, засыпают.
Итак, шесть комнат. Обогреть одну – это хотя бы на один час поставить обогреватель. Сейчас без четверти двенадцать, начинаем. Алёна, Таня, Таня и Света – самые младшие, завожу к ним эту штуку на колёсиках, ставлю себе будильник на ноль сорок пять. Попробую заснуть, лишь бы услышать будильник.
Море не шумит. Днём оно совсем не шумит, потому что я всё равно не услышал бы его – хлопоты, хлопоты, заботы… А вот поздним вечером – бывает. Но сейчас оно не шумит. Лес, сосны карельские, залив, дюны, и можно ночью выйти на берег, совсем близко. По тропинке, мимо баскетбольной площадки. Но не сегодня. Холодно и сил нет. Поспать немного.
Мои напарницы - две тени из педагогического вуза, им ничего не надо, им практику проставить, считают дни, когда всё это закончится. В общем-то, они неплохие, но… Да какое мне дело, всё у нас в отряде хорошо. Потому что ребята хорошие. Может быть, это и правильно, что оно не шумит? Зачем шуметь, если уже случилось то, что должно было случиться? А если что, Пограничник опять появится и…
Чужие дети, которые становятся своими. Их голоса, которые не умолкают, а остаются рядом на всю жизнь. Мои усилия и мои бесчисленные ошибки. Радость и безнадёжность. Надежда и горести. Будильник звенит! А я и не спал.
Теперь везу радиатор Ане и Насте. Им повезло, они вдвоём в комнате живут. А в некоторых отрядах, наоборот, перебор, мест не хватает. Настя (11) проснулась:
— Ой, Герман, это вы нам печку привезли! Как хорошо, а то я совсем промёрзла…
— Тише, тише, не разбуди Аню… Так, включаем вот в эту розетку… Чёрт, да что она у вас замурована что ли… Как в анекдоте – кто-то свинью замуровал… Настя, умоляю, не смейся, тише, Аня ведь проснётся. Тогда вот в эту… Ага, получилось. Всё, спи дальше.
— Ой, Герман, а посидите со мной несколько минуточек, мне что-то страшновато… Там деревья какие-то… неприятные, так странно качаются…
— Хорошо, только несколько минут и при условии, что ты постараешься заснуть.
— Да, да, всё, я уже сплю.
Положила ручки под голову и действительно, через две минуты уже спит.
Пойду поставлю будильник снова – теперь на два ноль-ноль. И так - до подъёма.
- Рома! Ну и напугал ты меня! Стоит в дверях какая-то тень.
- Я подумал – может тебе тоже не спится?
- Ещё как не спится. Заходи.
У Николаева походная такая сумочка, а в ней пара котлет, сыр, хлеб – из столовой утащил. И фляга, походная же.
- По чуть-чуть. Может и удастся заснуть. На море не пойдём сегодня?
- Нет, холодно. И потом, мне всю ночь радиатор твой таскать. Без тебя бы мы тут к утру превратились в снеговиков.
Выпив, Николаев чуть просветляется. Больно уж он бывает задумчив и мрачен. И никто не спрашивает, по какой причине. Море-горе.
- Эта фляга у меня ещё с молодости. В порту подарил один капитан второго ранга. Помню, гуляли мы с Мариной по городу, лето, солнце… В лес ездили. А фляга эта – как талисман у меня. На счастье. Хотя и в прошлом оно.
- Что за Марина?
- Да вот, была… Однажды мы всю ночь сидели у одного приятеля, большая компания… Так, без повода, молодые были. Ещё белая ночь была, вроде как сейчас. Утром пошли освежиться, она мне вдруг говорит: «Зайдём в храм». Как раз напротив - церковь там есть, не очень большая, но красивая. Ну, зашли… Там была ковровая дорожка постелена, вела к главной иконе. Вот мы по ней и пошли вдвоём, под ручку. На нас стали шикать, за рукава даже дёргали, а мы только отмахивались. Потом оказалось, что эта дорожка была для жениха и невесты приготовлена. Венчание. А мы так по ней и прошли, до самого конца, до иконы.
- Где сейчас Марина?
- Ну, где… В Турции живёт. Всё у неё хорошо.
- Почему в Турции?
- Почём я знаю… Вышла замуж за турка.
Когда всё было допито и доедено, и Рома ушёл, половина комнат была уже обогрета. Оставалась вторая половина, и вторая половина ночи.
Много ошибок, много. Проявил невнимание, не заметил, что ребёнок скучает. За другим недосмотрел, и он почти не пообедал. У третьего обувь мокрая, это в такую погоду, а я не проследил. Вот той не положил вовремя руку на лоб, не проверил, нет ли температуры. И все эти ошибки копятся, копятся, и из-за них не заснуть. Мигает над головой противопожарный глазок, как маяк на берегу. Быть бы тоже маяком, стоять всю жизнь на одном месте, смотреть себе на море. Море-горе.
Я очень плохой вожатый. Но всё равно должен быть здесь, с ними. Потому что должен, потому что ничего другого уже не будет. Только детство будет. Не я так решил. Но я хотя бы знаю об этом решении.
Опять будильник, на этот раз – пора вставать, через полчаса всех будить. Этой ночью я спал (дремал) урывками часа полтора.
7.
- Что это ты такой сонный?
- Да, вот всю ночь обогреватель возил из комнаты в комнату.
- Как? Зачем это?
- Что значит «зачем»? Холодно же детям! Спать холодно!
- Так отопление уже включили!
- Это сейчас включили. А ночью было холодно.
И вожатая восьмого отряда смотрит на меня как на выходца из вселенной и бормочет:
- Сумасшедший!
И вторая:
- Ну точно не в своём уме.
А третья крутит пальцами у виска.
Знаю я, знаю, что все остальные, кроме только некоторых, думают так же. И говорят то же. Им простительно – они же не знают о том, что было во второй части, и о том, что было в первой – тоже не знают.
Тепло уже, хорошо, возвращается лето.
С самого утра Гринман у фортепьяно в актовом зале - записывает детей на хор:
- Так, в очередь за бананасами! Что значит – за какими? Ну вы даёте, бананасов никогда не видели! Те, кого я отправил в левую от себя сторону – вы свободны. В сад. Ты всё кричал, что петь не хочешь? В сад. А ты и не пел совсем, даже не притворялся. В сад. И вы оба, забирайте свой футбольный мяч и в сад. Хоть в суп его кладите, мяч свой. В сад. Теперь которые справа от меня – за бананасами! Говорите по очереди свои фамилии и имена. Будут, будут и бананасы, потерпите! Да вы вообще знаете, в каком месяце распускаются бананасы? Нет, не в июле. Нет, нет. Нет, не в январе. Так не знаете? В лаптебре! Я записываю. Так, Мелашенко… Агеева…Опять Агеева? А всего вас сколько таких, если не секрет?.. Долгушина… Бакшеев… Пожалуйста, не нависай у меня над ухом, а над очками тем более… Горбачёв… Точно такая фамилия? Не ошибся?.. А дедушку твоего как зовут?.. Нет, не тот… Королёв… Шелькова… Интересно, а Кошельковой у вас нет? Ерёмина… Смирнова… Беренсон… Как-как? Бэ-рэн-сон-н-н? Это же настоящая французская фамилия! Вам не приходилось бывать в Париже, барышня? Ах, на гастроли туда поедешь? Ну-ну, нам бы до Зеленогорска сначала… Подождите, а где же наша Сашенька Пономарёва? Так хотела на хор. В город? Надолго? Подстричься? Это что же получается: на заре ты её не буди, на её голове бигуди? Но мы её всё равно запишем. Так, ну вот и готово. Отличный хор будет, выступим блестяще. Всем до свидания. Ничего не обманул, будут бананасы, будут! На полднике! Как это – не те? Ну хорошо, хорошо, если на концерте не опозоритесь – обещаю, организую вам какие-нибудь бананасы. Точно обещаю, точно! Но после отчётного концерта.
А уже через час в этом же зале – игра для малышей. Мне придётся участвовать: в виде Волка из «Ну, погоди!». Пока две тени побудут вожатыми вместо меня. Я им сказал:
- До десяти пятнадцати закончите уборку. Поняли? В десять тридцать проведёте небольшую игру, вот вам сценарий. Поняли? После одиннадцати идите гулять на залив, но оденьтесь тепло. Поняли?
- Поняли.
Лариса Мельникова гримирует меня под Волка. Тельняшку взяли у Николаева, маска валялась тут же, за кулисами, но надо ведь что-то и с причёской сделать, и отрепетировать выход. Володя тоже здесь:
- Ух ты! Вылитый Волк получается! Побольше хулиганских движений, когда выйдешь.
- Вова, посчитай призы, пожалуйста. – Лариса делает что-то хитроумное с моими светлыми волосами. А у Волка-то они вроде как тёмные…
Мельников хватает конфеты огромными горстями и складывает в коробку.
- Да ты считай, а не просто кидай!
- А я что делаю? Я считаю!
- Герман, ты когда-нибудь отдыхаешь? – Спрашивает вдруг Лариса. – В каникулы ты всё время здесь, а в учебное время…
- В школе. А зачем мне отдыхать? Так, несколько дней в году. И потом, для отдыха существуют выходные дни.
- Он похож на меня, образца пятнадцатилетней давности. – Мельников любит поговорить на эту тему. - Вот и я таким же был. Ему бы только с девками поактивнее, поактивнее…
- Вова, что ты сбиваешь человека! Какие ещё девки! И ничуть он на тебя не похож. В нём нет твоей грубоватости…
- Будет!
- И прямолинейности твоей нет, бескомпромиссности твоей никчёмной.
- Будет! Дело наживное. Ну всё, готов Волк! Малыши сразу узнают.
Лариса умеет делать необычные причёски, а у самой-то волосы недлинные, что-то вроде каре, в стиле шестидесятых что ли? Она вообще такая – в стиле шестидесятых. Ей очень идёт стройотрядовская куртка и гитара, которую она часто берёт в руки. Даже её малышам нравится, как она играет. И в садике тоже играет – для подготовишек.
Перекур, через десять минут начало. Малыши рассаживаются в зале.
- А всё-таки интересно, Герман, - Мельников прищуривается, - как это тебе всё время попадаются Лизы? В том году у тебя тут была Лиза, но недолго, как помнится, и прошлом году Лиза.
- И тоже недолго.
- Вот-вот. Почему всё Лиза да Лиза, а не Таня, например?
- Вова, отстань от Германа, ему на сцену скоро идти.
- Я что – спросить не могу? Просто впечатление такое, что он специально их выбирает. Или тебе их посылает кто-нибудь?
Нет, не буду говорить, что Пограничник. Тем более, что я сам в этом ничего не понимаю.
- Во-ва! Отвяжись от человека! Герман не обязан тебе на такие вопросы отвечать. Что ты всё нудишь и нудишь? Нудист ты!
Интересно другое: я не курю, а во всех перекурах участвую. Эти двое курят, а я стою так, за компанию.
Наконец, мой выход на сцену. Ведущая – Прокофьева – объявляет:
- Итак, дети, сейчас перед вами пройдут герои наших любимых мультфильмов. А вы должны гро-о-о-мко, хо-о-о-ром их назва-а-а-ть!
Дети не любят, когда их называют «детьми», но Прокофьева об этом не знает, как и о многом другом. Сценарий праздника писала Лариса, ей только провести остаётся.
Выхожу, Волк мультяшный.
- Итак, дети, вы, конечно, узна-а-а-ли этого героя мультфи-и-и-и-льма?
- Узна-а--а-ли! – кричат малыши.
- Кто же это так-о-о-о-о-й?
- Это Ге-е-е-рман, вожа-а-а-тый седьмо-о-о-о-го отря-я-я-я-да!
8.
- Герман, я вспомнила своё воспоминание, - говорит Алёна. – Когда лично я болела гриппом, мне по телевизору показывали кино. Тогда ещё исполнился новый год, и была сказка про… Там была королева изо льда.
- Снежная Королева?
- По-моему, да. Вот вы сказали про сказку, и я сразу же это вспомнила. Я эту сказку вспомнила… только забыла.
В общем, нужно ещё и сказку ставить. Лучшая сказка, может быть, пойдёт на фестиваль.
- Герман, друг мой, что же ты не идёшь обедать? – Гринман зовёт меня. – Сегодня борщ, на второе – курочка с рисом.
За хлопотами этими некогда предаваться отчаянию. А вот за обедом – бывает. И поздно вечером, когда дети спят, и только в старших отрядах некоторые куролесят. На то там и Мельников, чтобы с ними возиться.
Послушайте, откуда отчаяние, если за всем следит Пограничник? Значит, и отчаяние тоже было им предусмотрено? Равно как и всё остальное? Получается, что и отчаяние тоже для чего-то нужно. Вот только я не знаю, почему нужно, чтобы было именно так, а не иначе. Но я и не могу этого знать.
- Что грустишь, Владимир Игоревич? И ешь мало, - говорю я. Надо же хоть за едой побеседовать.
- Разваливается всё, - ворчит Мельников. – Лагерь разваливается, жизнь разваливается.
- Пожалуй, кроме кухни, - замечает Гринман, - обеды как были вкусные, так и остались.
- Это потому, что тётя Валя ещё не свалила отсюда. Шикарный повар!
- Вот ты бы на своём заводе и ставил почаще вопрос, - говорю, - пусть денег на лагерь дают.
- Я на своём заводе всё время ставлю разные вопросы. И каждый раз меня аккуратно посылают. Если зарплату три месяца не платили, какой уж тут лагерь! Морду им всем набить!
- Мы всё равно работаем! Сказки ставим, фестивали проводим…
- Проводим, конечно. Но, если окончательно встанет завод, не будет и лагеря.
- Говорят, комиссия приедет. Как раз на эту тему. Быть ли лагерю, - замечает Николаев, успевший налить себе уже третью порцию тётивалиного борща.
- Реброва?
- Реброва. Она самая. И свита. Ребром вопрос поставит.
- Рома, всё-таки давай без пессимизма! Они уже третий год едут, пока не доехали. Герман прав – мы работаем, у нас есть что им показать, - возражает Лариса.
- Зато им нечего нам показать, кроме своих голых задниц, - вздыхает Гринман. – Не в материальном, конечно, смысле. С материальным у них как раз всё в порядке. Ничего, как сказал один еврей, вся жизнь – борьба! Повоюем ещё!
Сумасшедшие они, эти ребровы, которые лагерь хотят закрыть. А если закроют? Куда же мы тогда все? Пусть они хоть раз посмотрят в глаза нашим детям, и дети им без всяких слов скажут, нужны ли мы им.
Всё равно не понимаю: КАК? Как можно взять и уничтожить всё это? И построить на месте лагеря бензоколонку? Или посёлок для «новых русских»?
Пусть хотя бы в этом году будет по-прежнему. Вот играют дети в пионербол, а вон те – в футбол. Вот идут малыши на кружок рисования, а старшие – на фотокружок. Вот наш главный корпус с колоннами на фасаде, и над ним в небе летит вертолёт. А вот я выхожу из корпуса, где отряд Ромы, одолжил у него фломастеры, у нас закончились, а нам нужно… Вот вдруг ливануло, все разошлись по корпусам, и тут же, вместо ливня, пошёл мелкий дождик. Вот идёт Ксюша (10) из моего отряда, идёт абсолютно счастливый ребёнок, не замечает дождя, разглядывает деревья, останавливается у цветочных клумб, - ни куртки на ней, ни капюшона. Встретив мой взгляд, исполненный отчаяния, она как будто просыпается:
- Ой, Герман! Я иду с кружка, а тут такой дождь! У меня все ноги…
- Насквозь мокрые.
- Нет, насквозь вымытые!
В какой-то книжке прочитала, и теперь повторяет. Где там две мои помощницы, две эти тени, клячи эти две, две студентки-страдалицы? Жалко их тоже.
- В душ её, сейчас же. Ноги под горячую воду. Растереть, переодеть, и всё такое. Проконтролируйте. Поняли?
- Поняли.
- Ха-ха-ха, да я сама, Герман! Ну ладно, ладно, мне только немного помощь нужна. Эти пять килограмм одежды развесить.
И через некоторое время, сквозь потоки воды и сквозь возню в душе, слышно:
- А у Вас и мама, и папа есть? И у Вас тоже? А они высокие? У меня папа раньше был ростом один метр девяносто, но потом стоптался… А Вы на кого больше похожи, на маму, или на папу? А Вы? Я больше похожа на папу, но и на маму тоже. На маму я похожа волосами, ногами и… некоторой фигурой лица. А Света, представляете, она такая странная стала, она приходит когда домой, останавливается посередине комнаты, о чём-то думает, думает, и вдруг орёт: «Да ну тебя!» И топает дальше куда-то. А что я ей делаю-то? Я уроки еле успеваю сделать, особенно математика – это моё самое ненавистное… А вы знаете, у нас в классе такие мальчики, ну это просто невозможно, у меня от них все мозги дыбом встают! Я их всех луплю на перемене, потому что они ни-че-го не понимают!
И так – двадцать минут без остановки. Пока они не выводят её, наконец, из душа – переодетую, укутанную и счастливую.
9.
Сидят трое в кабинете после отбоя, и опять не знают, что предпринять. По замыслу, не только все отряды, а и вожатые тоже должны поставить сказку. Понятно, молодёжь сразу прибежала с просьбой – помогите, придумайте. Сидят, курят, думают. А мыслей нет.
- Вот ты, Миша, немного похож на композитора Глинку…
- То есть, ты хочешь сказать, что композитор Глинка был по национальности…
- Нет, этого я не хочу сказать. Я пытаюсь придумать начало сказки.
- Блестяще! Хорошее начало сказки! Композитор Глинка в сопровождении оркестра. Извини, но это будет выглядеть так: пять грустных солдат, пять весёлых солдат и еврей там.
- Ты вот, чем язвить, придумал бы что-нибудь! Сидят тут и молчат! А я за всех отдувайся.
- Володя, но ты же у нас – главный сказочник! Создаёшь в лагере сказочную атмосферу.
- Атмосферу, атмосферу… Вот морду кому-нибудь набью, тогда будет атмосфера! Почему этот единственный мужчина-студент ни хрена не делает? Нас и так в общей сложности четверо, остальные – девки!
- Потому что, как сказал один еврей, борода ещё не делает козла вожатым.
- Рома, что ты всё молчишь? Серьёзное же дело, предложи хоть что-нибудь!
- Потому что я думаю. Говорить надо пореже, и только если уверен, что не скажешь какую-нибудь глупость. Меня капитан так научил.
- Ой-ой-ой, капитан у него, капитан! - начал было Мельников, но тут же осёкся.
- Ну что, толстяки? – Я вхожу в кабинет, настроение хорошее. Хотя, по правде сказать, толстяком здесь можно назвать разве что Гринмана, и то с некоторыми оговорками…
- До чего он всё-таки обнаглел! Это ты, Миша, его испортил! С утра до вечера кадишь фимиам.
- Апостол Герман!
- Не было такого апостола! Хватит тут! Герман, задача всё та же, что и утром была. Мыслей у нас – никаких нет! Настроение поганое. Желания работать всё меньше и меньше.
- Вот поэтому, Володя, вы и придумать ничего не можете.
- Противно всё! Вот лет пятнадцать назад…
Меня вдруг как осенило. Внезапно, даже на стул сесть не успел, стою посередине комнаты:
- Слушайте! Три толстяка.
- В каком смысле???
- В прямом! Сказка такая есть – «Три толстяка»! Можно сократить, сделать сценарий. Настю Мельникову берите – сыграет девочку.
- Стоп! А вожатые что?
- Пусть будет общая сказка! Вожатые плюс дети!
- А ведь он прав! - Гринман направляется к фортепьяно, - надо только вспомнить, какая там музыка была, в фильме… Или самим придумать.
- То есть, ты и один из Толстяков, и ты же за роялем? – Мельников обычно до последнего сомневается в успехе какого бы то ни было дела.
- Подождите! – говорю я. – Сначала нужен сценарий. Давайте так: я за ночь напишу, а ты, Володя, назначишь, кто кого играть будет. Михаил Иосифович займётся музыкой.
- А я помогу со сценарием, - Рома поднимается со стула. – Пойдём что ли? Прямо сейчас и приступим.
- А Настя – обязательно участвует! Я же ей завтра эту новость и сообщу.
- Во какой! Сразу Настю в оборот взял! – Мельников всё-таки не может скрыть воодушевления, глядя на меня. Только что был тупик, а вот уже и дело пошло. – Только смотрите там, сценаристы! Чтобы роминой фляги сегодня у вас не было! Ни грамма! А то – знаю я вас!
- Не беспокойся, Володя! Мы дня рождения дождёмся. Уже ведь скоро.
Да, скоро. Как хорошо, когда есть дело. Некогда предаваться отчаянию.
И, выходя из главного корпуса, мы слышим, как Гринман уже наигрывает какие-то темы из будущей сказки.
10.
- Я обещал вам рассказать о королеве Луизе. Это была необычная королева. Она вовсе не была властолюбивой и жадной, своенравной и капризной. Нет, она была доброй и милосердной, давала деньги бедным, заботилась о слабых. Но сама слабой не была: даже император Наполеон был поражён её силой духа, а ведь он пришёл в её страну как завоеватель. Он называл её: «мой прекрасный враг», она и в самом деле была прекрасна душой и красива внешне. Вот на этой картине вы видите Наполеона и Луизу во время их встречи в городе Тильзите.
- Ох…
- Да… Она его совсем не боится!
- И правильно.
- Мне больше нравится Луиза, чем Наполеон.
- И мне.
А дождь всё капает и капает. Что за смена выпала, то снег, то дождь.
- Многие из вас уже в пятом, шестом классе. Давайте вспомним, какие вы знаете картины на исторические темы.
- На исторические?
- Ну, где изображены цари, императоры… Или сражения какие-нибудь.
- Я знаю «Медный Всадник!»
- Да дурак ты, тебя про картины Герман спрашивает, а это памятник!
- Всё-таки не надо обзываться. Он, в общем-то, прав, это же памятник императору. А ещё?
- М-м-м… «Последний день Помпеи!» Я помню, нам в музее показывали, мы с классом ходили!
- А я помню: «Витязь на распутье!» Потому что в учебнике эта картина есть!
- Отлично! А ещё?
- Я вот помню… Как там… Иван Грозный…Эх…
- Ну-ну, Иван Грозный… С кем вместе он там изображён? Кто ещё там рядом с ним? Вспоминай!
- Иван Грозный… э-э-э… А! Вспомнил! «Иван Грозный разрывает пасть своему сыну!»
- Валера, ты молодец, конечно… Но у тебя слились воедино три художественных произведения: картина Репина, фонтан в Петергофе и кинофильм «Джентльмены удачи». Смотрел ведь? Ну вот. Ты всё равно молодец, много уже видел интересного в жизни…
- Герман, через двадцать минут ужин!
- Ох, а я чуть не прозевал! Мне же ещё к Михаилу Иосифовичу зайти надо.
- Привет передавайте дяде Мише!
Гринман живёт тут же, в соседнем крыле нашего корпуса. У нас как будто один большой дом, у всех отрядов с седьмого по двенадцатый... Если Гринман на месте, я ещё до ужина успею поменять струну на гитаре, он обещал дать. Стучусь в дверь.
- Внесите! – Отвечает Гринман из-за двери.
- Ах, это вы, дорогой мой! Вот вам целый комплект, на здоровье, пользуйтесь. На ужин идём? Не откажите и вы мне в любезности: знаю, у вас там призовой фонд, всё детей угощаете… Не ссудите ли мне несколько шоколадных конфет? Признаться, так хочется вечером чего-нибудь сладенького к чаю… Вот спасибо, да заодно и пройдёмся, зайдём к вам, а уж потом вместе на ужин пойдём.
Мы идём через одиннадцатый отряд, где и живёт Гринман, через девятый… Это наш дом. Разве можно его взять и отобрать? Нет, нельзя. Нельзя, никто на это не решится, ни один чиновник, ни один властитель, ни один сильный мира сего. Потому что нельзя.
- Хорошо живёте, уютно у вас тут… А что это вы читаете, мой друг? «Критика практического разума». Изучаете, значит, кёнигсбергского мудреца? А это чей портрет?
- Это королева Луиза.
- Королева Луиза… Осмелюсь предположить: она является для вас как бы неким эталоном – красоты, а может и добра? Не отвечайте, не отвечайте. О самом главном нужно уметь молчать.Как говорят англичане: Don't answer me! А вот со спутницами вам не везёт, не везёт, наслышан… Но вы ещё молоды, рано вешать нос. Знаете, дорогой мой, с женщинами иногда надо построже… Не то, чтобы очень, а вот какие-то рамки им ставить. Уметь иной раз сказать что-нибудь вроде: «Мне не пригодится ваша ягодица». Вот тогда они начинают нас ценить. Ну что же, пойдёмте в столовую?
В коридоре уже строятся дети. Они привыкли к этой неизбежной процедуре, и мне даже не приходится им лишний раз напоминать. Да и вожатые помогут, если что.
- Дядя Миша, что это вы – с конфетками, как маленький прямо! Ха-ха-ха!
- Ну и что здесь такого? Кстати, смех без причины – признак невоспитанности. Ксюшенька, прошу тебя, учи текст! Ты всё время сбиваешься. И все ребята поющие: занимайтесь, пожалуйста, понемногу! Тренируйтесь. Скоро выступать!
На улице встревает Прокофьева, которая ненавидит и Гринмана, и меня, и всю нашу компанию:
- Почему это седьмой отряд всегда в столовую опаздывает? Вот надо бы с вами разобраться!
Прокофьева, тебе-то что за дело?
- Людмила Ивановна, - объясняет Эля (11), - вы говорите очень обидно и неправильно: у нас в лагере все отряды немного опаздывают, а не только наш. Почему? А потому что нас слишком много, а вожатым с нами трудно. Сначала мы сто часов собираемся, потом сто часов строимся, потом сто часов спускаемся по лестнице, потому сто часов надеваем обувь, потом сто часов завязываем шнурки, потом сто часов выходим, потом сто часов идём, - вот мы и опаздываем!
11.
Лиза, нам всё-таки надо объясниться.
Потому что – вдруг Вы когда-нибудь прочтёте это письмо. Прочтёте, когда я уже допишу всё, что могу, и меня не будет, а вы будете.
Лиза, Вы должны знать, что во всём виноват я и только я. И моё письмо не должно производить такое вот впечатление: «Виноват я, и всё же…». Никаких «и всё же». Я виноват.
Прежде всего – и это главное, о чём я хочу сказать – я знал, что это невозможно. Я знал, а Вы – нет. Вы и не могли об этом знать. Я ничего не рассказывал вам ни о Нарве-Йыэсуу, ни о Пограничнике, ни о чём больше. Итак, это было невозможно, это и сейчас невозможно. И когда между нами случилось то, что иной раз случается между людьми, особенно летом, особенно в молодости, я не забывал ни о чём. Я знал, я не забывал, и всё равно пошёл на это – на то, что невозможно. Вот почему я виноват, а Вы ни в чём не виноваты.
О менее важном. Да, были знаки внимания с Вашей стороны. Да, было много знаков внимания с Вашей стороны. Но я знал, что женская любовь – это что-то вроде недуга, болезни, временного помрачения. Прошёл недуг – прошла и любовь. Два месяца, две недели, два дня, какая разница, не во времени дело. Началось, достигло верхней точки, пошло на убыль, сошло на нет. «Наши отношения исчерпаны», - сказали Вы через две недели. И правильно сделали. Эти слова ударили меня со всего размаху по лицу, но разве я этого не заслужил? Потому что я знал. Знал, что будет именно так, и всё равно… Это же Вы сказали: «Никогда не бросайтесь в человека, чтобы потом не было больно». И правильно сказали.
Если я всё это знал, почему я так страшно заболел по возвращении из лагеря, а болеть начал ещё в лагере? Однажды я проснулся ночью, а вокруг – койки, решетки на окнах, и в меня втыкали иглы, через которые вбегало в вены лекарство, и я спал. Хорошо, что в школе ничего не знали, ну заболел учитель и заболел. А учитель вот чем заболел. По заслугам заболел, и не было вокруг никого, кто бы мне посочувствовал – и это тоже правильно.
В конце концов, Пограничник знает лучше меня, что мне надо. Но я никогда не смогу Вам рассказать всего, что связано у меня с Пограничником. Это тайна. И пишу я сейчас, заикаюсь сейчас об этом потому что знаю, что вы всё равно не прочтёте это письмо.
Вам хорошо, Лиза. Вы сейчас сидите за фортепьяно, Вы не студентка уже, а музыкальный продюсер, учитель музыки, Вы этого и хотели, к этому себя и готовили. А у меня море шумит в ушах. Вот допишу я, и оно накроет меня с головой, и я успею увидеть сверху несколько листиков с осеннего дерева – желтовато-красных. Они полежат немного на воде и поплывут куда-то, а я уже не буду их видеть… Правильно всё, правильно. Так и должно быть.
Да и вообще, знаете, заблудился я. Чуть прилетел ветер, и унёсся я куда-то вместе с ветром. Это теперь я слышу сквозь волны:
Ты должен был при первом же уколе
Того, что бренно, устремить полёт
Вослед за мной, не бренной, как дотоле.
А тогда – не услышал. Хотя всё знал.
Вот уйдут ещё и дети от меня, что тогда от меня останется?
Вот прогонит меня кто-нибудь от них, какой-нибудь чиновник, властитель, сильный мира сего – и где я тогда окажусь? В каком сумрачном лесу?
Из того лес мне будет уже не выйти, и провожатого не будет. Но Вы, Лиза, живите. Не думайте, забудьте. Живите спокойно.
Ранним утром на берегу Финского залива. Море-горе. Пока все спят.
12.
- Уважаемые девушки! Ещё лет десять назад вас учила бы коммунистическая партия и советское правительство. Но в нынешних исторических реалиях вас буду учить я, Гринман Михаил Иосифович. Не так давно меня посетила замечательная дама по имени Надежда и внушила мне ничем, как оказалось, не оправданную уверенность, что наш праздник состоится. Я надеялся на то, что наш концерт пройдёт блестяще даже при отсутствии фанфар, а лучшие номера мы с удовольствием предъявим жюри на фестивале. Мы, думал я, швырнём наши номера прямо в их наглые физиономии. И что же? На сегодняшний день у нас пять номеров. Причём два из них – это хор, который я лично несу на своем немолодом уже горбу. Есть номера от 1-го, 4-го и 7-го отрядов. Где остальные? До концерта четыре дня, до фестиваля – чуть больше. Как сказал один еврей, в любой спорной ситуации надо идти спать. И я вам обещаю, что послезавтра я уйду спать навсегда, если ситуация так и останется спорной. Поторопитесь.
- Девчонки, понимаете… Это ваша смена, ваши дети, - вступает Мельников, - среди вас есть те, кто приехал сюда по своей воле. Зачем? Не хотите работать – не работайте!
- Владимир Игоревич, мы поручили несколько номеров Андрею. Вы знаете, где он сейчас и какой он сейчас?
- Мы видели, какой он был вчера. А что сейчас?
- А сейчас… Он ещё с утра так напился, что валяется на летней эстраде и не подаёт признаков жизни.
- Венгловский, конечно, уже в курсе?
- В курсе. Сказал: «Передайте вашему орлу, чтобы рассчитывал свои силы, хы-хы-хы-хы-хы!»
- Хорошо хоть так! Не надо бы нам скандалов перед приездом комиссии…
И вот мы стоим над бездыханным телом, которое, правда, успело найти укромное место в глубине лагеря, прежде чем упало, а Гринман над ним причитает:
- Э, милый! Как же так! Это что же получается: с Пал Василичем вдвоём целый день мы водку пьём? Вставай, вставай, драгоценный, пора готовиться к концерту! Поднимайся, дорогой мой, поднимайся! Вставай, идиот несчастный, столько баб вокруг, а ты так себя ведёшь!
- Ну, что там с ним? – Лариса Мельникова подходит к нам.
- Да вот: аш два о девиз не наш, наш – цэ два аш пять о аш, - разводит руками Гринман.
- Вова, это ты его поил?
- Да что я-то сразу! Я с такими, как он, не то, что пить, я…
- Ларочка, мы даже два наших дня рождения совместили – Германа и мой, - говорит Гринман. – Послезавтра, кстати. А так – некогда, некогда…
- Всё равно вы и сами без ста грамм не можете! Чему же удивляться. Говорила тебе, Вова, оставь ты его в покое! Нет, всю смену ты с ним отношения выясняешь.
- Потому что дурак он! И бездельник! Морду ему давно надо было набить! А я ему только записку написал: «Андрей, ты неправ». Так он целый день потом ходил и всем объяснял, какая я сволочь!
- Ну так что сейчас-то делать будем? Накрыть его чем-нибудь, пусть пока валяется, - Гринман машет рукой. – Погода хорошая, не замёрзнет.
- Ладно, - говорю я, - надоело мне это всё, пойду в магазин, у меня призы закончились. Успею за тихий час.
- Пойдёмте все тоже в магазин! К дню рождения надо затовариться.
- Пойдёмте, пойдёмте! Хоть развеемся чуть-чуть.
Полтора километра до магазина – кусты шиповника. Только выйдя ненадолго из лагеря, я понимаю, что сейчас лето. Мне некогда даже подумать о том, какое сейчас время года. Да и не нужно об этом думать. Делай, что должен. Иначе…
В магазине нам бы взять обычного мяса, чтобы потом готовить его на мангале у Гринмана. Но здесь – странный набор: либо запредельно дорогие, либо никому не нужные продукты. Гринман рассматривает и читает:
- Язык говяжий… Почки… Требуха… Блестяще. Девушка, а мозги у вас есть? Вам для полного счастья только мозгов не хватает! В горшочке.
- Миша, да брось ты это, завтра в Зеленогорск поедем, возьмём, - говорит Мельников.
- На чём поедем, Володя? До Зеленогорска тринадцать километров. На велосипеде Венгловского?
- Тьфу ты! Не знаю, как я, а ты на автобусе рейсовом поедешь. Про такси и не думай даже! И не намекай!
13.
- Ты что, на свои деньги детям конфеты покупаешь?
- На свои. На чьи же ещё?
- Сумасшедший. – Вожатые крутят пальцами у виска. – Странный, очень странный человек.
Да, у меня много странностей и помимо конфет. Например, вчера я опять видел рожу. Вроде тех, что видел в Нарве-Йыэсуу и не только. Кажется, их здесь тоже немало. Сначала мне показалось, что одна вожатая орёт на своего ребёнка, а потом я пригляделся и увидел, что это не вожатая, а рожа. Это длилось три секунды, потом вожатая с ребёнком куда-то ушли. Но такое теперь редко со мной случается. Не до рож. Я их не замечаю, и всё.
- Почему вожатые ругаются матом? – спрашивают дети.
- Между прочим, некоторые из вас сами-то…
- Я – никогда! Если человек ругается матом, его ангел-хранитель отлетает от него на один шаг.
- Тогда у моего папы ангел-хранитель уже три раза вокруг Земли облетел.
- Герман, а нас сегодня тётя Валя на аттракцион пригласила: посуду помыть! Она говорит – вот тогда мы поймём, как это трудно, и будем доедать, ничего не будем оставлять на тарелках.
- Ага, ты послушай Федю из двенадцатого отряда. Я спросила: «Федя, почему ты одну только булку ешь?» А он: «Потому что, когда я буду есть булку… я вырасту ростом до космоса!»
- Феде простительно, он ещё даже в школу не ходит.
Вчера было солнечно, а сегодня с утра шёл дождь. К вечеру опять разгулялось. Вот так и проходит смена, идёт время. Дети играют на волейбольной площадке. Дети прогуливаются по аллеям. Дети сидят со мной на скамейке, и мы беседуем.
Возвращаются из зеленогорского магазина Мельниковы и Гринман, все трое – с огромными авоськами. Завтра наш с Гринманом день рождения. Точнее, у меня уже был, у него как раз сегодня. Решили совместить.
- Вот видишь, Володя, как хорошо на такси: быстро, с ветерком… И товарищ водитель к самым воротам нас подвёз, а так бы тащили…
- Это только в честь твоего дня рождения, Миша. Разоришь ты меня, пижон несчастный. Всё бы тебе на такси разъезжать.
- А правда, Володя, удачно у нас получается: два дня рождения, оба именинника на букву «гэ», но оба – вовсе даже не «гэ». По крайней мере, надеюсь на это.
- Это точно! «Гэ» - это вот они, всякие тут… Сколько их тут, не сосчитаешь! И все «гэ».
- Хватит, Вова, хватит, пожалуйста, - говорит Лариса, - не заводи опять эту пластинку! Хоть в день рождения не заводи. Дня не проходит, чтобы ты не был кем-нибудь недоволен!
- Лара, ну не могу я видеть, как лагерь разваливается! И ведь из-за них разваливается!
- Да что толку-то от твоего ворчания?
- Я хотя бы слежу! Я за всем слежу, чтобы было, по крайней мере, по справедливости и честно…
- Да? Если бы я рядом не стояла, ты бы полчаса назад купил помидоры в три раза дороже, чем в соседнем магазине!
- Я же не виноват, что у них цены скачут! Зато на напитках сэкономили.
- Конечно, с водкой ты уж не ошибёшься! И в темноте не перепутаешь.
- Ну и кто теперь ворчать принялся?
- Хочу вам сообщить, - Николаев подходит со своими ребятами, - что Реброва приезжает в понедельник. Вместе с мужем и остальной комиссией.
- Так. А сегодня что? Четверг. То есть, день рождения отметим и…
Все сразу как-то потускнели, замолчали.
- Давайте, - говорю, - жить, как жили. Как будто никакой комиссии нет. Просто работаем, и всё. Не обращаем на них внимания. Концерт во вторник, фестиваль в пятницу, вот наши дела! А они – пусть проверяют, что хотят.!
- Он прав! – говорит Мельников. – Вот так и надо – спокойно и решительно! Весь в меня!
Ночью опять на море. Сегодня оно спокойное, чуть плещется. Отдых, передышка. Сухогрузы идут по фарватеру в город. В городе сейчас разведены мосты. Тихие звуки воды. И не сделать так, чтобы они так и оставались тихими – и сегодня, и завтра, и через два года. Не задержать эту ночь. Вон те, в рыбачьем посёлке, сидят у костра и, наверное, тоже хотят, чтобы время остановилось, а костёр так и горел бы, а лёгкие волны так и набегали бы на песок, на тростниковые палочки… И не будет этого. Расшумится море, развернёт корабли, и не будет в городе хорошей погоды, а будет, в основном, плохая.
И поэтому: делай, что должен. И будь, что будет.
Потому что всё это нужно. Правда, я не знаю, для чего. Но нужно.
14.
Мангал стоит прямо на площадке пожарной лестницы, ведущей на второй этаж, в комнату Гринмана. По этой лестнице имеют право подниматься только избранные, не говоря уже о самом Михаиле Иосифовиче.
- Я, я буду мясо готовить! – кричал Мельников весь вечер. – Всё равно никто из вас не умеет.
В итоге, решили за мангалом по очереди следить.
Еды сегодня много, и ночь долгая впереди. В комнату Гринмана набилось человек пятнадцать. Много старожилов, а среди них есть даже такие, кто в этом лагере лет сорок работает. Тётя Валя и ещё два человека с кухни. Аркадий Палыч из котельной, у которого есть целая библиотека разных игр и мероприятий для детей, даром что в котельной сидит. Кое-кто из соседнего лагеря, кто знает Гринмана по работе в музыкальной школе. А Лариса пока что задерживается, девочке из её отряда стало плохо, и они пошли к врачу.
- Давайте за обоих именинников сразу!
- А теперь за лагерь! За наших детей!
- Михаил Иосич, я тебя знаю… не помню сколько лет. И я хочу тебя сказать сегодня…
- Герман, у меня нет слов, чтобы сказать тебе…
- За Мишу! За Германа!
И Гринман берёт в руки гитару, а потом я беру в руки гитару, а потом ещё кто-то, кого я не знал до этого вечера… И моря не слышно, и время останавливается ненадолго…
- Я вам расскажу, как я однажды пытался женить Николаева, вот он здесь сидит, - начинает Мельников. – Рома тогда пил от одиночества и переживаний, а я…
- Вот и неправда. Не так уж и пил. Так, чуть-чуть.
- Да, совсем чуть-чуть. От тебя несло как от бочки с джином. А я ему говорю: «Роман, хочу тебя познакомить с барышней, приходи трезвый! Вместе выпьем, если что». Пришла барышня, хорошая, незамужняя, сели мы с ней в кафе, ждём. И тут приходит вот этот. Бочка на ножках. Уже пьяный.
- Ну не сильно.
- «Вот, - говорю я даме, - мой товарищ, вместе работаем, давно его знаю». Так и так. Ну ладно, сидим, уже взяли чего-то… Проходит минут двадцать, и тут она смотрит на часы и спрашивает: «Ну а где жених-то твой? Опаздывает что ли? Ты меня познакомить хотел».
- М-да. Женщины бывают прихотливы, что возьмёшь…
- Э! Я попросила бы…
- Валя, а что, неправда? Это только у тебя две мухи на руке женятся, а тебе и дела нет!
- А ты постой денёк у плиты вместо меня! Я после рабочего дня ничего не вижу в радиусе двух метров. Я по ошибке и вашего Андрея со 2-го отряда могу в щёчку поцеловать! Ох, козлище какой! Злой, вредный, детей не любит…
- Что ни говорите, а всё-таки выбор за женщиной! Если полюбит – значит полюбит, и никаких гвоздей! И денег ей не надо, и богатств, главное – он. И чтобы с ней был! Вот и Миша подтвердит. Миша! Гринман!!! Ты спишь уже что ли?!
- Ничего подобного! Я внимательно слушаю всю чушь, которую вы несёте.
- Скажи лучше: с милым рай и в шалаше?
- Если милый – атташе. А ты на кого, собственно, намекаешь?
- А я так скажу: важно найти своего человека! Это не только про любовь и семью. Это и про работу, и про всю нашу жизнь. В любом деле важно, чтобы рядом были свои! Все ищут своих!
- Вот именно! Каждый ищет своих, хотя не все, бывает, находят. Вот, кстати, наш именинник Гринман. Миша! Скажи, почему у тебя в вокалистах одна только Ира Беренсон? Почему? Это наводит на размышления!
- Почему одна только Ира? Много вокалистов. Вот Дима Беккер – вокалист. Жанна Давидович, Саша Танненбаум – все вокалисты. Что вы хохочете? Ну что вы хохочете? Хорошо, Елена Михайловна Скворцова – устраивает вас? Ходит ко мне петь, выступает тоже.
- А с Еленой Михайловной у вас там явно нечисто, ох, нечисто!
- Клевета! Настоящий поклёп. Всё чисто. Клянусь мужем Елены Михайловны.
Входит Лариса Мельникова. Уставшая.
- О! Наконец-то!
- Штрафную ей, штрафную!
- Что с девочкой-то твоей? В порядке?
- Относительно. Температура тридцать девять, горло… Оставили, конечно, в изоляторе.
- Дело обычное. Вылечат.
- Давай, Лариса, давай тост! Налейте ей.
- Не надо, не надо больше! Аккуратней. Ох… Ребята, это место, в котором проходят лучшие дни нашей жизни, в окружении детей – это наше сокровище. Вот этот лагерь, сосны, залив… И мальчики наши, и девочки. Давайте выпьем за то, чтобы до конца жизни оставаться с теми, кого мы любим, и чтобы не потерять дорогу, ведущую сюда. Дай нам Бог! Ох, не до всех тут и дотянешься, не со всеми чокнешься… Аркадий, на расстоянии, будь здоров… Тьфу, какая же гадость эта ваша водка… Как вы её только пьёте.
- Сухое же есть! Кто тебе этот стакан сунул?
- Да Вова сунул, а я и подумать не успела. Вечно я с ним должна пить.
15.
Вдруг грохот. Час ночи уже, а тут – как будто неподалёку упала бомба. Что это было?
- Это вообще что?
- Ни хрена себе.
- Взорвалось что-то?
- Пойду, попробую разузнать, - Мельников вскакивает и бежит куда-то.
Разом как-то все протрезвели. Пойду и я, посмотрю, не проснулись ли дети.
Вроде всё тихо. Спит одиннадцатый, спит девятый, а вот и мой седьмой… Крепкий у них сон. Однажды в три часа ночи взвыла пожарная сигнализация. Понятия не имею, почему. Курил кто-нибудь на улице, а она среагировала на дым. По инструкции нужно всех выводить на улицу. Но нигде ничего не горело, никакого запаха не было… И, главное, никто, кроме меня не проснулся. А сирена эта повыла и перестала. Вот и сейчас: тихо у меня в отряде. Как хорошо, что завтра я выходной, и не нужно вставать с утра. Буду спать до обеда. Как только выпадаешь из работы, начинается всякая дрянь. Не хочу выходной, лучше уж я… встану утром? Нет, не надо. Тогда спать. Буду спать без снов, это очень важно – чтобы без снов, тогда мне не будет сниться моя жизнь, и не надо, я не хочу, чтобы она мне снилась. Всё тихо, пойду назад, да и интересно узнать, может быть, кто-то уже знает, что произошло.
Мельников возвращается почти одновременно со мной, хохочет:
- Ребята!.. Честно вам скажу, не знаю, смеяться или плакать… Это пушка!
- Как пушка? Какая ещё?
- Настоящая пушка! Здесь же, за забором – дача Алексеева, ну этого… «нового русского». Я уже слышал, что у его пятилетнего сына день рождения. И вот они… Они отмечают и палят из пушки! Огромная, настоящая!
- Из Петропавловки, что ли, взяли напрокат?
- А я почём знаю! Хотите взглянуть – сходите!
- Ну уж нет. На дураков смотреть – так у нас их и у самих видимо-невидимо.
Продолжается вечер, и переходит в ночь, а ночь в своё время превращается в утро.
Лариса берёт гитару и поёт:
Когда метель кричит, как зверь,
Протяжно и сердито,
Не запирайте вашу дверь,
Пусть будет дверь открыта.
И если ляжет дальний путь,
Нелегкий путь, представьте,
Дверь не забудьте распахнуть,
Открытой дверь оставьте.
А мы подпеваем. Заканчивается одна песня, начинается следующая. Что завтра? Завтра – это завтра. Нужно, знаете ли, уметь остановиться на «сегодня», пока «завтра» не смело нас.
- Рома, дорогой мой, как я тебя понимаю, ох, как я тебя понимаю! Море! Но ведь наша жизнь в детском лагере – это тоже, образно говоря, мореплавание?
- Да, Миша, я тоже это себе именно так представляю. И всё равно тянет куда-то…
- Ребята, почему мы так редко собираемся вместе? Рома, Миша, давайте хоть после фестиваля ещё раз…
- Вот я и говорю…
- В соседнем лагере сектанты! Жуть какая-то!
- И что они делают?
- Представляешь, чай, кофе не пьют – запрещено у них! Какую-то воду с собой таскают. Лишь бы детей не вовлекли…
- А я, дорогие мои, хоть и еврей, а по вероисповеданию – католик.
- Миша, ты католик??? А как? Почему?
- Не лезьте человеку в душу, - ворчит Мельников.
- В Польше крестился. У меня же там родня… Всё пережили, и гетто, и коммунистов… Выжили.
- Да уж… Я вот немного скучаю без пионерии, но с другой стороны – барабаны эти, марши… Жаль, что вместо них ничего не придумали! Пустое место осталось.
- Хоть бы лагерь не закрыли. Хоть бы…
- Мы решили сегодня не говорить на эту тему.
- Давайте ещё споём! Давайте про полночный троллейбус. Миша, сыграешь?
- Это несложно, милая моя. Несложно.
Как и выйти ночью на море – несложно. Оно здесь, за короткой лесной полосой. Пройдя по тропинке, я подхожу к забору, через который так легко перелезть, и вижу на берегу – Пограничника!
Теперь это пожилой моряк, таких обычно называют «бывалый». Просто прогуливается по морю, поглядывает на небо – скоро ли рассвет? В белую ночь и без того почти не темнеет. Я уже не удивляюсь тому, что Пограничник стал моряком, я уже ничему не удивляюсь, я…
Я только радуюсь тому, что Пограничник здесь, рядом.
16.
- Я уже не маленький, - кричит Валера (9) своей старшей сестре. – Что ты мне указываешь, я сам всё знаю! Я может уже взрослый, может я даже побриться могу! Герман, дайте мне брилку!
- Брилки у меня нет, и вообще я сегодня выходной.
- Что же Вы тогда не спите?
- Потому что вы меня разбудили. Не можете потише, обязательно кричать надо.
В кабинете затишье и пессимизм.
- Ох, послезавтра уже они припрутся. Как противно. Голова-то болит, ох, болит…
- Это был самый лучший на све-е-е-те цитрамо-о-о-н моей мечты-ы-ы…
- Ми-ша! Ты можешь не гудеть? И так тошно.
- Вся стра-на эт-то наш цит-трамон! – Гринман вытягивается по стойке «смирно» с лицом часового у ворот Кремля.
Сегодня суббота, и много родителей. Ходят везде, смотрят… Но без особого энтузиазма. Хотя и без особых претензий.
- Владимир Игоревич, тут мой папа Вам что-то хочет вручить!
- Неужели?
Через две минуты Мельников возвращается с пакетом, а там – коньяк и два пива.
- Вот, Миша, пиво – это чтобы голова не болела! Одно мне, другое – так уж и быть, тебе.
- Нет, Володя. Во-первых, у меня голова не болит, потому что я вам вчера всё время подливал, а сам пил мало. Во-вторых…
- Вот какой прохвост! Так и знал.
В субботу хорошо: родители разбирают детей и идут с ними на море, едут в парк, а кто-то и подальше. Можно отдохнуть. Если бы не нависал ближайший понедельник, то…
- Рома ты можешь ему сказать, как там у вас полагается: «Здравия желаю, товарищ капитан второго ранга!» Можешь?
- Зачем тебе это?
- Да не мне, а лагерю! Он же капитан второго ранга! Свита Ребровой! Скажешь – ему понравится, у нас больше шансов будет…
- Ну хорошо, скажу. Ты серьёзно думаешь, что это на что-то повлияет? Брось ты, Володя, никому уже это не надо.
- Ты можешь не рассуждать, а сделать, как я тебя прошу? Миша, ты запомнил, как кого зовут? Реброву – Валентина Ивановна! Она главная. Её мужа – Андрей Анатольевич!
- Её – так и быть, запомню. А его всё равно не смогу. Я буду обращаться к нему: «Реббе». Ему понравится. Оставь ты, Володя, эту суетню! Оставь надежду, всяк сюда входящий!
- Щас вот как дам! Что предлагаете – сразу сдаться?! Может сразу соберёмся и уедем?
Мельников в сердцах наливает себе стопку коньяку.
- Ай-ай, коньяк после пива! Успокойся, Володя, сделаем мы всё, как надо, сделаем. Ты, главное, сам в осадок не выпади!
- Нечего с ними нянчиться, - говорит Николаев. – Сдаваться не будем, но и унижаться тоже. В самом деле, хватит. Надоело. Ещё перед этой Ребровой…
- Ну-ну. Вот увидите, что будет уже на следующий день после их отъезда! И фестивали нам будут, и премии! И «спасибо» за работы эти каторжные.
Мельников машет рукой и выходит, слегка хлопнув дверью.
Проснувшись к обеду, я понимаю, что и меня не обойдёт стороной эта проклятая комиссия.
И они отберут у нас детей. Отберут у нас детство. И мы пойдём куда-то в разных направлениях, но никто из нас не будет знать, куда.
Вечером, после отбоя, Мельников вдруг врывается ко мне:
- Герман! Ты дзюдоист? Пошли быстрее, побежали! Прикроешь мне спину!
- Ты что, Володя? Куда, какую спину?
- Баскетбольную площадку ломают! За корпусом. Скорее!
- Да кто ломает?
- Не знаю, какие-то… Быстрее, быстрее! Их там несколько!
Причём здесь дзюдо, в уличной драке оно не поможет.
А выпил Володя за день много, ох, много. Бежит и покачивается. Потому что нервничал с утра.
- Ну где они? Нет же никого! И площадка цела, вон ограждение чуть-чуть покосилось.
- Успели смыться… Сволочи! Дерьмо проклятое! Я вам покажу лагерь ломать! Я вас всех вот… Этот лагерь – дом мой, дом, понимаешь? Хотя и для тебя он дом… Герман, давай не пустим их в понедельник! Реброву, мразь эту и уродов этих! Запрём ворота и не пустим! И не войдут они к нам, не войдут!!!
17.
Какой-то в малиновом пиджаке орал на Гринмана.
Их приехало много. Впереди вышагивала знаменитая Реброва Валентина Ивановна, хамоватая и всесильная чиновница. За ней следовала свита, состоящая из её мужа, капитана второго ранга в отставке и ещё каких-то. В серых, чёрных и малиновых пиджаках.
И вот один из них орал на Гринмана. Что именно он орал и почему, понять было невозможно. Музыка плохая, песни не те? А что тогда? Гринман, поникший и как-то сразу постаревший, глядя в пузо малиновому пиджаку, вздыхал:
- Понимаю, дорогой друг, понимаю, что же тут не понять… Вам с утра испортили настроение, может жена испортила, и Вы решили… Нет лучше влагалища, чем рука товарища… Понимаю, всё понимаю.
Николаев, исполненный чувства собственного достоинства, чинил теннисный стол, сломанный его отрядом. В тельняшке и с папиросой во рту. К нему потащили Реброва, капитана этого, которого Рома, по сценарию, должен был приветствовать по-флотски.
- Вот, - говорил начальник Венгловский, - наш представитель флота, моряк, плавал на подводной лодке, да вот здоровье подвело, теперь у нас служит. Роман Иваныч, познакомьтесь с участниками комиссии по благоустройству нашего лагеря!
И Рома, обернувшись через плечо, посмотрел сначала на Реброва, потом на Венгловского, потом снова на Реброва, и, не вынимая папиросы изо рта, произнёс одно-единственное слово:
- Здрасьте!
И принялся дальше стучать молотком.
Это было утро, а сейчас уже вечер, но они до сих пор не уехали. Ходят по лагерю, суют во всё носы чужие люди, которые не любят детей и равнодушны ко всему на свете, кроме самих себя, да и к самим себе они равнодушны. Нечего сказать о них, нет у них лиц, тени они, сумасшедшие они. И скучно, неинтересно, неоригинально их сумасшествие.
- Почему это ваш пьяный муж сидит себе спокойно на скамейке и беседует с вожатыми? – Ещё какой-то пиджак допрашивает Ларису.
- Мой пьяный муж, - спокойно отвечает Лариса, - только что бежал четыре остановки за мальчиком из пятого отряда. Мальчика обидели, и он решил пешком отправиться в город. До ближайшего милиционера ему оставалось ещё километров десять. Даже если бы он встретил по дороге именно милиционера, а не уголовника, у нас были бы проблемы. А кстати, - Лариса абсолютно невозмутима и нисколько не боится этой «комиссии», - проблемы были бы и у вас.
Не так всё плохо. Не так. Не знаю. После их отъезда как-то муторно, скорее бы легли все спать, и закончится этот день, а там… Может быть всё-таки…
На море.
Они всесильны. Они всё могут. Кто знает, может быть, они могут закрыть не только лагерь, но и море. Вот запретят морю шуметь, волнам - набегать на берег. И тогда я умру. Нет, я умру намного раньше: когда они ворвутся в мою жизнь и разлучат с друзьями и близкими. И это только начало. Пройдёт время, возможно, много времени, и они опять появятся – на это раз они отберут у меня книги, которые я люблю читать, запретят говорить, писать и делиться мыслями с теми, кто способен мыслить. Они отправят меня в тюрьму, в лагерь, только не в детский. Они убьют меня за то, что я не возлюбил их и не воздал им почести. Они…
Темно на море, темно, хотя и белая ночь, но кто-то идёт вдоль берега. Кто-то высокий, с серебристыми волосами, зачёсанными на пробор. Идёт и разговаривает сам с собой. Подойдя поближе, я вижу, что в руках у этого человека огромная бутыль с надписью «Kirschenwasser». Человек с серебристыми волосами замечает меня и тоже подходит поближе. Наконец, мы стоим друг напротив друга. Он смотрит на меня как-то недобро, исподлобья, и произносит:
- Вот вы говорити-и-и – я во всём вин-ват. Считаити-и-и, мол, из-за меня всё так вот вышло.
Он делает несколько глотков из бутыли и продолжает:
- Хорошо, пусть я виноват. Да, я виноват. Но вам-то самим – кто мешал жить по-людски? Тоже я?
И, не дожидаясь ответа, он побрёл дальше по берегу, совершенно один.
«Тоже ты», - хотел было сказать я, но не сказал. Потому что это было бы только частью правды и, возможно, не самой значительной её частью. А ведь нет ошибки хуже и опаснее, чем выдать часть правды за всю правду. Многие беды и несчастья происходят именно из-за этой ошибки. Ложь и ненависть, злобы и войны – от неё же.
18.
Лиза, вот видите, как получается. Вроде бы последние слова сказаны, общие места опущены, двери закрыты, а я снова пишу Вам.
Надежда какая-то: а вдруг Вы прочтёте? А ведь тут и другое: ну прочтёте, и что дальше? Вам-то это зачем? Вы музыкант, у Вас карьера, у Вас, наконец, семья и дети. Разве не так? Так. А всё равно пишу, рассказываю о чём-то. Кому? Вам?
О том, например, как мы с Николаевым в очередной раз вышли ночью на берег моря и всё больше молчали, потому что не хотелось говорить, а хотелось только вслушиваться в море и всматриваться в далёкие огоньки костров справа от нас, наблюдать маяки на противоположном, южном берегу и смотреть, как тени сухогрузов медленно движутся в сторону города.
О том, как плакала девочка Оля (10), когда узнала, что на следующую смену её записали не ко мне, а в другой отряд, и как мне с трудом, но всё же удалось вернуть её обратно.
О том, как приезжали к нам эти проклятые чиновники, приезжали и вот уехали, были они, и нет их.
О том, что случилось со всеми нами через несколько лет, и что было ещё через много лет. И я сетую на то, что ничего не могу сказать о будущем, потому что нет его, будущего, всё уже случилось.
Значит, я пишу эту книгу для Вас? Странно, я ведь уже написал одну книгу для Вас, и Вы даже её прочли, и никому она оказалась не нужна, кроме Вас, хотя почему она вообще должна быть кому-то кроме Вас нужна, но и Вам она, по большому счёту, не нужна.
Потому что для Вас это было – помрачение, недуг, болезнь. А болезни проходят, по крайней мере – многие из них. Вы выздоровели, а я остался.
И опять проснулся в палате, весь опутанный проводами, которыми мне кололи руки, чтобы вылечить. И меня вылечили, и я вернулся для того, чтобы работать в школе и в лагере – быть там, где дети. Потому что детство – это…
Видите, Лиза, как мало, оказывается надо, чтобы попасть в промежуток между жизнью и смертью. Я виноват. Не заметил, не уследил, не отвернулся вовремя.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
Да нет, Лиза, нет. Это мне только так привиделось. Это поэт так написал. Я понимаю Вас: не было ни капли неба, ни отсвета, ни тепла от него. Только горькая похоть. Оболочка сладкая, а внутри – горечь, холод, яд. Не о чем говорить, нечего вспоминать.
Тем более, что это было невозможно. Просто невозможно. Вообще невозможно. Пусть даже оно и случилось. Невозможно.
19.
- …Потому что я устала от всего этого, Вова. И устала задавать тебе один и тот же вопрос, который остаётся без ответа.
- Какой вопрос, Лара? Неужели ты сама не видишь, что происходит? Почему я должен это терпеть?
- А какой толк от твоих метаний? Какой? – Лариса говорит, не переставая гладить бельё. - От того, что ты лезешь на рожон, постоянно устраиваешь склоки и разборки - толк какой? Что, это хоть чем-то нам поможет сохранить лагерь?
- Да не могу я смотреть на них спокойно! Не хочу мириться с тем, что мы теперь – никто, а они – всё!
- Вот ты, вроде бы, взрослый человек, Вова. А каждый день от тебя слышу: «Не могу, не хочу, не буду».
- Лара, я в этом лагере пятнадцать лет…
- А я двенадцать. И что теперь?
- Ну вспомни, вспомни как было хотя бы в год нашего знакомства! Какие были вожатые, талантливые, добрые к детям, и не было этих мерзавцев в дирекции…
- Странная у тебя память! Многого же ты не помнишь. Это сейчас на стенде у столовой – Гена и Чебурашка, а в год нашего знакомства там были Ленин и товарищ Зайков. Тебе не терпится, чтобы их вернули?
- Между прочим, Гена и Чебурашка и тогда были! А товарищи нам не особо мешали. Мы их не замечали!
- Не замечали? А политинформации раз в неделю, когда тебе вслух читали газету? Соскучился уже? Могу устроить, чтобы ты в себя пришёл!
- Лара, ну причём здесь это сейчас?
- При том, что нас скоро выгонят отсюда! Выгонят из-за твоей якобы принципиальности, а на самом деле – неотёсанности, неумения разговаривать с людьми, с начальством, в том числе! Да, вот такое теперь начальство! Реброва и прочие. И ничего не изменится от того, что ты к ним подойдёшь поближе и скажешь: «Козлы вы все!» За голову они не схватятся от стыда. И из кресел своих не встанут.
- Предлагаешь молчать и терпеть?
- Не знаю. Может быть, лучше теперь найти другой лагерь.
- Ага! Поищи вот, когда чуть ли не все лагеря закрыты!
- Тогда умерь свой пыл! Перестань лезть куда не надо! Мы вот уйдём – а они только быстрее прикончат его. Кто останется-то, если нас не будет?
- Герман останется! Ему ещё ездить и ездить.
- Так вот и не вздумай Германа втягивать в свои интриги! – Она даже утюгом перестала двигать. - Слышишь? Не вздумай даже! Они его сожрут в два счёта! А он нужен детям!
- Да я запросто ему передам свою эстафетную палочку! Ему одному, больше никому! Раз мы больше не нужны…
- Значит настало время подумать! Только спокойно подумать, спокойно, а не на нервах, как ты. Можем и не ездить больше в лагерь. В конце концов, и Настя ничего в своей жизни ещё не видела, кроме лагеря и дачи бабушкиной.
- С колонкой и удобствами на улице.
- Вот именно! Можно и на Чёрное море съездить хоть раз.
- Так я думаю, Лара, думаю! Я насчёт всего думаю. Я после дня рождения вдруг многое понял.
- Ах вон что, «после дня рождения»! После дня рождения ты ещё три дня пил беспробудно!
- Да пробудно.
- Пробудно?
- Пробудно.
Входит Гринман.
- Как ты, Миша? Я всем им за тебя глотку перегрызу!
- Ничего, Володя, ничего... Как сказал один еврей: «Не дождётесь»… Был я на месте завтрашнего действа. Два с половиной километра прошёл, как ты и хотел изначально…
- Ну и что же?
- Ну, что… Сцена хорошая, светлая. Инструмент – так себе, конечно, но ничего, сыграем! Полный зал, говорят, обеспечен.
- На обратном пути в посёлок зайдем? К Петровичу.
- Куда это ещё? Никаких Петровичей! И так уже спиваться скоро начнёте! – Утюг у Ларисы в руках снова останавливается.
- Не беспокойся, Лариса! Я был там сегодня. Петровича там больше нет. Укатился куда-то. Да там и так нечего делать. У них в парадной висит объявление: «Все лестницы записаны в ремонт. Ремонт будет производиться ЖЭКом номер такой-то, время такое-то, просим вас не делать того-то, а наоборот, сделать это». Слишком длинное объявление. Я им предложил сократить его до трёх слов: «Все лестницы записаны». Можно ещё добавить: «заплёваны и замусорены». По крайней мере, это будет правда.
- Ладно, ладно. Твои-то все готовы? Солисты, вокалисты, хористы.
- Все готовы, Володя! И Елена Михайловна готова. Если что – тебя выпустим. Одевайся, Шаляпиным будешь!
- Щас вот как дам! А с Еленой Михайловной нечисто у вас там, нечисто!
- Мне не до шуток, Володя. Что-то я задыхаться стал… Сейчас ходил, ходил всё утро и… Нехорошо как-то.
- Эй! Давай-ка держись! После фестиваля отдохнёшь как следует.
- На том свете отдыхать будем. А фестиваль-то, Володя, юбилейный! Двадцать четыре фестиваля я тут провёл, этот – двадцать пятый!
- И тебе по этому поводу нужен диплом? Подписанный Венгловским, не говоря уж о самом высшем начальстве?
- Нужен. Как пожарнику – лифчик. По правде говоря, мне нужно, чтобы мы не опозорились. Вот, например, твои из первого отряда…
- Да за своих я тебе две руки готов дать на отсечение! Да я…
- Не надо, Володя, давать руки на отсечение. Венеры Милосской из тебя всё равно не получится. Давай-ка лучше и сам будь в форме, и своих настраивай соответственно высоким задачам, мною поставленным.
20.
И был фестиваль! Двадцать пятый, юбилейный! Мы прошли два с половиной километра до соседнего лагеря – участники и немного зрителей, такая получилась делегация, и больше всего детей было от четвёртого, николаевского отряда, но и мои тоже были. И от других лагерей прибыли делегации, дети и взрослые, все красиво одетые, так что иногда казалось, что это не музыкальный фестиваль, а бал! По дороге мы пели, веселились, здоровались с прохожими, и прохожие доброжелательно смотрели нам вслед, здоровались с Гринманом – все его знают!
- Не пойте на улице, друзья мои, поберегите голоса! – взывал Гринман.
Но петь всё равно хотелось! И Гринман, в конце концов, стал подпевать, и даже Рома Николаев, которому медведь на ухо наступил, начал подтягивать.
Никто из нас, участников этого последнего фестиваля, никогда уже не забудет, как мы шли по дорожке вдоль кустов шиповника и пели, и было лето, год тысяча девятьсот девяносто какой-то, и море шумело где-то недалеко, заглушая шины автомобилей на шоссе. И мы были детьми. Все, даже взрослые.
Начинать, оказалось, нам! То есть, нашему лагерю. И ведущий представил Елену Михайловну, и спела она арию «Ave Maria», коронный свой номер! Никто из нас толком не знал, кем у нас работала эта Елена Михайловна, знали её только по выступлениям. Потом вышел наш хор с песней «Ура, у нас каникулы!». И закрутился фестиваль, разогнался, как весёлый поезд с разноцветными вагонами, и унёс он нас из времени, потому что о времени все забыли… И были ребята из соседнего лагеря, которые показали сценку из комедии «Сон в летнюю ночь». А другие ребята исполнили песню на итальянском, а ещё другие – тоже песню, из известно мультика. И Ксюша из моего отряда вышла с песней, которую она хорошо знала, много раз пела в школе, поэтому её и выбрали, но она всё-таки чуть-чуть сбилась, хотя почти никто и не заметил… А Гринман аккомпанировал всем, выходившим на сцену, и сам иногда подпевал, и у всех был праздник, и только члены жюри что-то всё время отмечали в своих блокнотах. Да зачем это жюри, какая разница, кто победит, если сегодня все победили, все до одного участника!
- Герман! Ты готов? – Мельников врывается за кулисы.
- Как сказал один еврей…
- О, научился! Давай, успеха, представляй себе мысленно эту Беловежскую пущу!
Объявили меня, и я вышел! Главное – не сбиться на пятом, последнем куплете, не промазать мимо ноты. А начальные строчки куплетов – стыд-то какой, стыд! – я записал у себя на ладони. А что делать? Не хотелось бы облажаться. «Заповедный напев, заповедная даль…». Нет, вроде всё хорошо, и страха совсем не было, и не сбился ни разу, и аплодировали!
- Блестяще, дорогой мой, блестяще! Только немного отстранённо, Вам надо больше взаимодействовать с залом. Ничего, это придёт со временем.
Время? А что время? Я ничего о нём не знаю. Тем более, что… Молчание.
И в самом конце праздника, когда жюри уже подсчитывало баллы, ведущий объявил сюрприз. И тогда вышел на сцену бородатый человек в очках, с гитарой, которую ему ту же подключили. И человек запел: «Дождь, звонкой пеленой наполнил небо майский дождь…» И мы подпевали бородатому человеку в очках, и весь зал подпевал, и многие прослезились. И потом мы долго не расходились, жали друг другу руки, обнимались, обменивались телефонами, говорили друг другу добрые слова!
И когда мы шли обратно, летние звёзды падали на нас и оседали на волосах, на одежде, на лицах… И над нами пролетали самолёты, и летели они к Балтике, к Таллину, Риге, Стокгольму, Копенгагену и много ещё куда, и мы радовались тому, что тоже можем после смены куда-нибудь полететь. И мы вернулись в лагерь, усеянные звёздами. И мы были дети.
21.
Гринман тяжело заболел. Настолько тяжело, что никто из нас не смог ему помочь, и его пришлось отправить в больницу в Сестрорецке. Мы с Мельниковым приехали его навестить, когда он уже пошёл на поправку.
- Врачи утверждают, что я пошёл на поправку, - Гринман всё-таки ещё тяжеловато дышит, - а сначала… Там болело, тут болело, пошёл я, сделал кардиограмму, а мне и говорят: «Батенька, да у Вас обширный инфаркт!» И привезли сюда.
- Говорил я тебе, Миша, говорил: отдыхай иногда! Нельзя же без отдыха… А ты мне что? «На том свете будем отдыхать». Разве так можно?
- А что стряслось-то? Всем свой срок, Володя, и всему свой срок. Я считаю, что не зря эти двадцать пять лет тут околачивался. Успел, можно сказать, свой след оставить! Да и музыкальная школа… Ты что это, Володя? Никак плакать собрался? Ну ты даёшь! Настоящий представитель рабочего класса!
- Щас вот как дам…
- Сколько ты ни обещаешь, Володя, а ни разу я не видел, чтобы ты действительно кому-нибудь дал…
- Нет, в молодости было пару раз. Ещё когда Лариса Евгеньевна за мной ухаживала. Когда на танцы ходили…
- Ну, на танцах мы все когда-нибудь да получали. А если честно – подожди ещё меня отпевать! Я ещё повоюю! Да и все мы ещё повоюем.
- Здоровье тебе беречь надо! Нет уж, я теперь за тобой следить буду! Ещё не хватало – пятьдесят три года, молодой мужик…
- Это ты, Володя, ещё молодой, - Гринман наливает себе воды в кружку и не спеша пьёт маленькими глотками. – Ты вот представь себе, что это такое – двадцать пять лет в детском лагере. Без отпуска почти.
- Да уж представляю! Сам пятнадцать лет работаю. Вот Герман говорит, что пожизненно будет в лагерь ездить. А ещё ведь в школе вкалывает!
- Апостол Герман! Вот-вот. У вас получится, милый мой! Получится! Только вы должны не упускать из виду некоторые вещи…
Гринман снова делает паузу, пьёт. Солнце за окном больницы, деревья шумят по-летнему.
- Видите ли, вы оба, наверное, и без меня эти вещи понимаете. Наша система образования… Ведь школа, детский лагерь – это, к сожалению, не только дети. С детьми-то нам хорошо, и им, надеюсь, с нами хорошо. Но тут и помимо детей много всякого народу, далеко не всегда хорошего…
- Ещё бы! Временщики и карьеристы! Негодяи! – оживляется Мельников.
- Вот именно. Дураки и горлопаны. Садисты и рыбы мороженые. Нравственные уроды всех мастей. Липнут они к детям, липнут… А потом и дети вырастают такими же, как они. Так что вы попробуйте – продержаться эти двадцать пять лет и ничем не заболеть.
Гринман подходит к окну и отдёргивает занавеску.
- Вон, смотрите, как солнечно! Скоро выйду на свободу, вот тогда и сыграем нашу музыку!
В небольшой больничной палате никого нет, кроме нас и Гринмана. И нам поневоле становится солнечно на душе, спокойно. И Гринман, кажется, забывает о своей болезни.
- Конечно, Володя, есть о чём подумать… Вот я и думал, пока под наркозом лежал. Мы с тобой постарше, Герман, может быть, и не успел толком ту жизнь застать… Что тут говорить, никакого коммунизма мы, разумеется, не строили. Враньё, очковтирательство, бедность… И правительство на трибуне стоит и радуется жизни. Но, знаете ли… Нужно было из лозунга: «мир, труд, коммунизм» убрать последнее слово, а слова «мир» и «труд» - оставить. Но мы почему-то решили, что всё как-нибудь само собой устроится, без наших усилий, стоит только коммунистов прогнать. А ведь человек – не кустик, а общество человеческое – не лесок, чтобы просто расти под солнышком и дождичком… Нужно было трудиться, а мы не захотели. Всё хотели полегче да подешевле. Нужно было нам всем измениться внутренне, а мы как были злобные и агрессивные, так и остались… Вот поэтому и нет нам мира, и сами мучаемся, и других мучаем.
- Я тоже думаю, Миша, над всем думаю… Только нет у меня столько мозгов, чтобы во всём разобраться. У Германа вот высшее образование, а у меня-то что? ПТУ да армия, вот и все университеты. Ты вот, давай-ка выздоравливай…
- Даю уже, даю… И самое обидное, что если мы и дальше так жить собираемся, то ведь правительство-то вернётся. То самое правительство. И опять залезет на трибуну, а мы будем махать ему руками. И опять одичаем, будем жить в невежестве, нищете и свинстве и всему миру пальчиком грозить. Вы ещё увидите это, я -то вот умру…
- Миша, Миша! Не заговаривайся! Только что жить собирался! Ну-ка, смотри! Даже не вздумай умирать!
- Ну, как сказал один еврей, человек сам решает, сколько лет ему жить…
- Нет уж, на этот раз нам решать! Чтоб прожил ещё пятьдесят три года! И не меньше! Мы с Германом будем наблюдать, как ты выполняешь наши указания!
22.
Автобусы уехали сразу после обеда, и в лагере стало пусто. Многие взрослые отбыли на тех же автобусах со своими бывшими отрядами. Многие, но не Николаев. Он посидел в гостях у кухонных работников, потом поспал, а глубокой ночью проснулся. Ему показалось, что на море шторм, и тогда он взял свою флягу и вышел на берег. Но нет, море было спокойно, сухогрузы шли из города и в город, мерцали маяки на южном берегу, правда, не было видно костров ни далеко слева, ни далеко справа. И там тоже все уехали? Надо было взять с собой морской бинокль, подаренный когда-то в годы юности одним капитаном. С его помощью можно было бы приблизить вон те корабли и даже разглядеть матросов на них. Остров в темноте – серая геометрическая фигура, и очертаний собора не видно. Что там сейчас на южном берегу? Может быть, там тоже стоит человек и разглядывает темноту моря? Шелестит прибрежная вода, и только камни недвижимы, словно бы шесть тысяч лет, каждый год по отдельности отпечатался на их боках и рёбрах.
И вдруг Николаеву показалось, что моря больше нет. А что же тогда вместо него? Вот глупый вопрос: что может быть вместо моря, если оно исчезло? Он зажмурился на несколько секунд и с опаской открыл глаза. Да нет, море как море, на месте, решительно ничего не произошло. Но ощущение осталось. Ощущение того, что моря больше не будет. Вот не будет. Он, Николаев, будет, а море – нет. Или наоборот: море-то будет, а… Хотя наоборот – это, по сути, то же самое. Не будет.
И он сделал несколько глотков из фляги и медленно побрёл по берегу в левую сторону, вдоль моря, мимо камней и карельских сосен, наступая на тростник - медленно, но уже не останавливаясь и не оглядываясь.
В ту ночь вышел на берег и я, но пошёл в правую сторону и поэтому не встретил Николаева. Я тоже шёл вдоль моря и камней, забираясь на некоторые из них и слезая с них, и так же вокруг были сосны, а под ногами тростниковые палочки. Я прошёл мимо рыбацкого посёлка, и рыбаки, сидевшие на днищах перевёрнутых лодок, угостили меня жареной рыбой, а рыбацкая собака лизнула меня в нос. Уже рассветало, а я всё шёл куда-то, и не было конца берегу, и неизвестно было, закончится ли он когда-нибудь, и вернусь ли я обратно к воротам лагеря, и что будет дальше.
23.
И они закрыли его.
Они не смогли построить на его месте даже свою проклятую бензоколонку, потому что они пришли не для того, чтобы строить.
И где бы я ни был потом, я ни разу не встретил своих друзей.
В новых местах тоже были дети и лето, и карельские сосны снова были, и я был. И много лет прошло, и многие дети выросли и забыли меня. И во всех этих новых местах мне было не с кем поделиться радостью: детство – это королева Луиза. Море-горе. Остался эпилог.
КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ ЧАСТИ
У моря королевы Луизы. Часть третья
© Copyright: Дмитрий Сажин 2, 2024
Свидетельство о публикации №224062300020
Свидетельство о публикации №224062300020
Рецензии