Достижения русского символизма

Серебряный век был последней вершиной, на которой остановилось русское искусство, прежде чем скатиться вниз и стать искусством советским — антирелигиозным, неэстетичным, малокультурным и, по существу, антиискусством. Русское искусство начала ХХ века сразу, а не с опозданием, отзывалось на новейшие веяния европейского искусства, порой вовсе опережало. Ремизов популяризировал новатора из новаторов Пшибышевского, Сологуб — Уайльда, Гумилёв — Д'Аннунцио, Кузмин — Ренье. Процесс взаимопроникновения культур проходил в обе стороны. Кафка одним из первых в Европе прочитал Кузмина, Аполлинер высоко ставил Бальмонта, Кокто оценил музыкального бунтаря Стравинского ещё до того, как тот сделался модным, Рильке переводил Дрожжина, которого и в России то немногие знали. Наши символисты стали прорывом в литературе. Недаром Бердяев называл этот период Русским Ренессансом. Никогда мы не были так близки Европе, миру. Париж, Берлин, Рим, Прага, Петербург составляли единое культурное пространство. Мы наконец достигли того, чего хотели. Мы стали Европой.
Время символизма безвозвратно прошло, что отнюдь не обесценивает его плодов.
Несмотря на то, что символисты, за редким исключением, политически выступали с революционных, то есть разрушительных, позиций, они не так вредили искусству и действительности, как их противники реалисты. Заворожённые эстетической стороной бытия, они уже одним этим привносили в жизнь высший смысл, находя её оправдание в Красоте. Чулков писал: «Наша земная красота потому и кажется нам таковою, что являет собою знак красоты абсолютной, — если мы поверим в это, наша жизнь пойдёт по иному пути... Тогда всё приобретает новую значимость, глубину и таинственный смысл». Обострённый эстетизм служил лишь оболочкой для воплощения сложных духовных поисков, для обнаружения «мистических потенций». Откровенных атеистов среди символистов вообще не было. Кто-то метался между антропософией и ницшеанством, оккультизмом и христианством. Кто-то провозглашал «новое религиозное сознание», неохристианство, выводя его из старообрядческого запала. Даже с православной традицией никто не порывал, просто старые мехи наполняли молодым вином. И при всех своих трансцендентных запросах символизм никогда не отвращался от жизни и никого от неё не отвращал. Сологуб Красотой был очарован более, чем смертью. Никто, кроме него, так наглядно и полно не отобразил душу ребёнка. Не один только Передонов был в его творчестве. Несмотря на злую сатиру «Петербурга», Белый всё-таки оставался идеалистом и созидателем, доказательством чему служит чудесный, прочувствованный «Серебряный голубь». Вячеслав Иванов довёл идею народного мессианства до апогея, примешав в неё ницшеанское дионисийство. Художник из Мережковского получился неважный, зато публицист он был страстный и увлечённый, многое понимавший и многое предвидевший. Гиппиус на самом деле с иронией относилась к декадентству. Когда хотела она могла быть не менее трогательна, чем Тэффи. Брюсов подарил нам идеально выдержанную легенду «Огненного ангела» — вершину искусства стилизации. Чулков, бросив безрезультатные попытки художественного воплощения смутно им самим осозноваемых идей мистического анархизма, в «Омуте» и «Подсолнухах» любовь поставил выше столь обожаемой анархии. Ремизов, близкий символистам, тяжёлое воздействие от «Пруда» и «Часов» сгладил сказками. Недооценены его «Пятая язва» и уникальная по стилю «Бедовая доля». Кузмин занимает отдельное место, только его одного и вмещающее. Мудрый и легкомысленный, он изящным касанием претворял действительность в прекрасную сказку, без особого использования каких-либо фантастических средств.
Символизм был отчаянной попыткой свернуть русское искусство с того гибельного пути самоуничтожения, которым оно шло. Николай Гумилёв, хоть и являлся эстетическим противником символистов, но заступался за это направление, ввиду его бесспорных заслуг: «Русский символизм имел назначение быть бойцом за культурные ценности, с которыми от Писарева до Горького у нас обращались очень бесцеремонно. Это назначение он выполнил блестяще и внушил дикарям русской печати если не уважение к великим именам и идеям, то, по крайней мере, страх перед ними». Между безумством авангарда и маразмом одряхлевшего классицизма символизм позволял соблюсти золотую середину, не впадая ни в одну из крайностей. Символисты уделяли равное внимание как эстетизации форм, так и наполненности их глубоким содержанием. Их французский предшественник Жан Мореас провозглашал, что «форма — не самоцель, она служит выражению Идеи, не выходя из-под её власти». Символисты хотели достичь синтеза искусств, чтобы литература была больше, чем просто литературой, пытались приблизить форму к невыразимой сути, примирить слово и мысль. В своём высшем предназначении символизм имел цель воплотить опыт не только житейский, но и метафизический.