Идущие впереди... Глава 17. Жаркое лето

Лето 1917 г.

Русская армия стремительно разлагалась и теряла боеспособность. Представители многочисленных революционных партий непрерывно вели в войсках агитацию — кто антивоенную, а кто запобедную. Большое июньское наступление, на которое возлагалось так много надежд, окончилось провалом — «демократизированные» части приказ о наступлении не поддержали, и линия фронта откатилась на 50-100 км. Эта неудача спровоцировала ещё большее брожение и в обществе, и в армии.

На станции постоянно находилось большое количество солдат, возвращающихся на фронт после ранений или покинувших свои части. Они спорили, митинговали под тревожные гудки паровозов, строили планы, бегали по станции в поисках кипятка и чего-то более весомого.

Участились кражи и нападения на местных жителей, в начале июля в зарослях лопуха нашли тело рябой Мавры, в обязанности которой входила уборка станционных помещений, а через неделю неизвестные разгромили дом железнодорожного инженера.

- Вот что, Нюра! - лицо Василия было серым от постоянной тревоги за близких. - Забирай сыновей и уезжай в станицу, к отцу.

- Как уезжай?

- Вот так. Я устал бояться за тебя. Я устал бояться за Матвея, который целыми днями отирается на станции возле солдат. Ты знаешь, что он стянул у кого-то револьвер?

- Господи, Исусе… - перекрестилась Нюрка.

- Я устал бояться за Анисима, который любому армейцу готов принести что угодно — хоть ковш чистой воды, хоть кусок хлеба из дома.

- То-то же я думаю, куда харчи пропадать стали! - Нюрка всплеснула руками. - От же окаянный!

- Не окаянный, а жалостливый. Голодным людям сострадает. Вот и езжайте в Усть-Медведицкую. Там солдат нет, провиант таскать некому будет.

- А ты? Ты рази не поедешь?

- Не смогу я оставить ни дом наш, - Василий пробежал взглядом по обстановке комнаты, по горшкам с фикусами и геранями, по скатертям и подзорам, вязаным и вышитым заботливыми Нюркиными руками, - ни школу. Разнесут ведь, охламоны…

- Себя не жалко?

- А мне-то что сделается? - усмехнулся Василий. - Револьвером меня Матвей обеспечил, патронов к нему добуду. Я казак, хоть строевую служить и не пришлось.

На окне под газетой, которую прилепили для защиты от палящего июльского солнца, билась одинокая муха. Нюрка взяла хлопушку, стукнула по пожелтевшей сухой бумаге. Назойливое жужжание прекратилось, и Нюрка удовлетворённо хмыкнула:

- А чево! И поедем! За батей буду приглядывать, не всё же мамане пластаться. И Матвей, небось, радый будеть с дедом рядом пожить.

Анисим в отличие от старшего брата «радым» не был, однако отцовскому приказу подчинился, в станицу уехал. Правда, обитался он у Карпуховых — там ему дышалось легче, и старика Прохора он любил больше, чем Кирсана.

Матюха живо нашёл себе товарищей, вечерами пропадал на гулянках, засматривался на станичных девушек, да и они его вниманием не обделяли. Парнишка в мать уродился — крепкий, широколицый, брови темные вразлёт, глаза под будто припухшими веками смотрели насмешливо и дерзко. Держался Матвей уверенно, за словом в карман не лез, такие женскому полу всегда по душе.

Он уходил, а Нюрка садилась на скамейку у ворот, смотрела, как гаснут за Доном последние отблески солнца, слушала возню засыпающих в кронах деревьев птиц, пение сверчков и весёлые молодые голоса у самого берега. Вспоминалось ей, как много лет назад — почти целую вечность — она сама была юной, как волновали её душу эти звуки, как томилось сердце в предвкушении огромного — больше этого мира — счастья. И где оно, то счастье? А бывает ли оно вообще, или это люди выдумали себе в утешение?

Вот мать — много ли радости видела она в жизни своей? Да ведь не жаловалась никогда. И эти переглядки с отцом… сколько в них было и страсти, и нежности, и ласки. Отчего же она, Нюрка, таких взглядов от мужа своего не видала? Улыбался, слова хорошие говорил, а всё не то…

- Что, Нюра, тоскливо тебе? - вышла к ней как-то мать, села рядом.

- Мама… Как ты батю полюбила? - тихо спросила Нюрка.

- Полюбила? - усмехнулась Наталья. - Так и полюбила, посля того, как под венец с ним пошла. А до того… ой, сколь слёзьми-то обливалася...

- Слёзьми? Отчего? Разве ты не хотела за него? - удивилась Нюрка.

- Да ведь мне другой по сердцу был!

- Ты не рассказывала мне никогда…

- Зачем старое ворошить…

- Отчего же родители твои..?

- Бедный он был, вот и не отдал батяшка меня за него. Пожалел меня. Сватов на порог не пустил… позору-то было… Потом-то я в ноженьки ему поклонилась, что не посмотрел на слёзы мои. Жила бы впроголодь, думала, чем детишек накормить, как обуть-одеть.

- А он… он где теперь?

- Сгинул где-то в Болгарии. Там его косточки и остались.

- А… а батя?

- А что батя? Кирсан мне добрым мужем стал, за ним я забот не знала. Дни сытые, ночи сладкие, чего ещё желать-то? Ему-то ведь тоже лестно, что люб он мне, что не по принуждению с ним живу, вот и расшибался в лепёшку.

Нюрка опустила глаза. Вот оно как, получается, бывает. А она-то, раба Божия Анна, дочь Кирсанова, какими глазами на мужа смотрит? Увидел ли хотя бы разочек Васятка во взгляде её восхищение или любование? Не сама ли она виновата, что не стал супружник законный ей родным человеком? Может, и так, только не знала Нюрка, что именно должно восхищать её в муже. Он для неё как ларчик был, секретным замком закрытый. И поступки его совсем не соответствовали сложившимся представлениям о том, что хорошо и что плохо. Деньги для школы из дому тянет, чужих ребятишек выше своих ставит. Хабары* от батьков принимать и те запретил. Почему, ежели это законное его право?! Разве умный казак так сделает? Книг покупает немерено, а зачем ему столько, ведь можно взять их в общественной читальне или, на худой конец, у инженера какого.

--------

* - подношения

--------

А мать продолжала:

- Потому я и не противилась, когда он тебя за Василия отдать надумал. Спервоначалу приглядывалась к тебе — не сохнешь ли по кому другому, не тоскуешь ли, да нет, ничего не заметила, безмятежно было сердце твоё. Я перед Богородицей всё свечки ставила, чтобы меж вами с Васяткой мир и согласие были. А что… - Наталья посмотрела на дочь, однако опустившиеся уже густые сумерки не давали увидеть выражения её лица, - нешто был кто на уме у тебе?

Нюрка вздохнула:

- Нет, маманя, не было никого.

- Чего ж тогда маесся?

- Сама не знаю. Только кажется мне, что жизнь моя мимо прошла.

- Ээээ, девка! От лукавого энто. В искушение вводить нечистый. Прочь гони мысли такие. Супружник у тебе — дай Бог каждому. И умный, и красивый, и об семье душой болеет. У тебе ведь, дочка, карахтер не сладкий, а он слова дурного тебе не сказал. Сынов родили, вырастили, чего ещё надо? В церкву сходи, помолись. И не сиди здесь вечерами, не радуй нечистых. На закате они, окаянные, самую силу обретают, вот и смущают души христианские. Поди, милая, поди, помолись да на боковую.

- Душно в курене спать. Я, маманя, пожалуй, на сеновале ляжу.

- А где твоей душеньке угодно, только помолись, родная.

После того разговора Нюрка несколько дней усердно молилась, и в церкви поклоны отбивала, и дома под иконами ползала. У ворот уж не сидела, всё больше по хозяйству крутилась. Так крутилась, чтобы упасть на дерюжку вечером и уснуть, едва головой подушки коснувшись. Однако нечистый отступать не собирался.

Однова вошёл Кирсан в избу радостный, будто дорогого гостя увидел:

- А ты заходи, заходи, неча на жаре пектись! Нюра, Наталья! Примайте гостя!

Выглянула Нюрка из горницы и обмерла: у порога смущенно топтался Степан Забазнов.

- Нюра, да что же ты? - суетился Кирсан. - Садись, Стёпа. Расскажи, расскажи, что в мире делается.

Ничего потом Нюрка не помнила — ни как чарочку дорогому гостю подносила, ни как пироги на стол ставила, ни то, как шутила и смеялась весело, на стол накрывая. Только тогда и опомнилась, когда на базу головой в тёплый коровий бок ткнулась.

- Чегой-то я? - прошептала она, подставляя под вымя доёнку. - Нешто влюбилась? Как девка молоденька перед чужим казаком сомлела? Господи, Исусе Христе… Избави меня от искушения…

А когда с полным ведром к куреню возвращалась — снова со Степаном столкнулась.

- Нюра…

- А?

В глазах Степана было столько нежности, что потонула Нюрка в них, пропала окончательно.

- Приходи… на берег…

- Не приду…

- Нет? - плеснулись в Стёпкиных глазах и отчаяние, и мольба, и надежда.

- Чай, не девка по кустам шастать! - лукаво засмеялась Нюрка, обожгла Степана взглядом жарким. - Сплю я на сеновале, а собак мы на ночь не спускаем!

Улыбнулся счастливо Стёпка, а Нюрка направилась к дому, не замечая, что изгибается при этом соблазнительно станом, качает волнительно пышными юбками.

Ну и пусть! Пусть грех. Нет такого греха, который отмолить нельзя. Да и грех ли на самом деле? Небось, не она мужа своего обманывала всю жизнь, а он её. Почему же её-то любовь грехом стала? Ведь Бог — это любовь, а любовь — это Бог…

И вот уже казалось Нюрке, что на самом деле всю жизнь её сердце одному Степану принадлежало, одного его она и ждала столько лет. Потому и с Василием холодна была, что, отданная за него против своей воли, не смогла изменить с ним Степану. И к тому моменту, когда солнце село, была Нюрка уверена, что всё делает правильно, что самое время ей наконец и о себе подумать, о своей участи.

А когда под утро Степан ушёл, лежала она, разнеженная, разметавшись на старой дерюжке, и думала о том, что столько лет жестокий и холодный муж лишал её плотских радостей, что могла она и умереть, так и не познав смысла слов про «сладкие ночи», но отныне правда на её стороне.

Новые встречи приносили всё больше блаженства, и расцветала Нюрка всё краше, распускалась, словно цветок весенний.

- А ты будто совсем другая стала, дочушка, - мать пытливо смотрела на сияющую Нюрку. - Нешто молитвы тебе помогли?

- Помогли, маманя, помогли! - с улыбкой отвечала Нюрка.

Она в самом деле верила, что только с Божьей помощью сумела найти своё счастье.

Отец, однако, сразу понял, что произошло. Приход дорогого гостя и изменения в настроении дочери его острый ум связал быстро — недаром ценили его сметливость в жандармском управлении. Но вставать на пути у дочери он не стал. С одной стороны, вину за собой чувствовал, ведь сам, своими руками, судьбу ей сломал. С другой стороны, понимал, что характер у Нюрки его, упрямый, и противостоять ей старику уже не под силу. Того и гляди, натворит беды — не разгребёшь. Пусть уж… Нагуляется — сама порвёт грешную связь. Да и не порвёт — не беда. Тут Империя рушится, сколько бед ещё впереди, один Бог ведает, чего уж о разрушении семьи печься! Да и дорог его сердцу был Степан. Оттого дорог, что смотрел на мир так же, как и старый жандарм. Оттого, что понимание меж ними было, какого с Васяткой за все годы родства наладить не удалось.

А Василий уж о Нюрке и не думал. Спокоен был — в станице не обидят ни её саму, ни детей. Это вам не станция, кишащая разнокалиберной публикой — солдатами, казаками, агитаторами всех мастей, ворами и прости тyткaми.

Однажды вечером в дверь постучали.

- Кто? - Василий нащупал в кармане револьвер.

- Открывай, Василь Прохорыч! - раздался знакомый голос.

- Сёмка ты? - Васятка отодвинул засов.

- Я! - Сёмка вошёл в избу. - Здорово живёте!

- Слава Богу! Какими судьбами? - Василий подкрутил фитиль в лампе, прибавляя света.

- За тобой. Ты один?

- Один.

- Где твои?

- В станицу к отцу я их отправил. Там безопаснее.

- Это ты хорошо придумал, - Сёмка сел к столу, принялся снимать с ног сапоги. - Меньше будет знать, крепче станет спать.

- На станции участились ограбления и y бий ства. И жена, и сыновья мне дороги, что бы ты ни думал о нас, - с досадой ответил Василий.

- Я о вас вообще не думаю, недосуг мне! - парировал Сёмка, с наслаждением растирая покрасневшие вонючие ноги. - Без того дел хватает. Что на станции? Как настроены рабочие?

- Готовы к решительным действиям, если понадобится.

- Понадобится… - протянул Сёмка, озабоченно рассматривая выскочивший под коленом прыщ. - Ещё как понадобится. Пакет передал? Машинист надёжный? Ты его хорошо знаешь?

- Надёжный. В партии с десятого года.

- Ого… Больше, чем ты! Это хорошо. Прокламации распространяете?

- Тебе полный отчёт о проделанной работе предоставить? - скривился Василий.

- Не обязательно. Отчитываться будем там! - Сёмка поднял палец кверху.

- У Господа Бога, что ли?

- Бери выше. У самого Ленина.

- Сдурел?

- Нет. И собирайся, поспеши. Мы едем в Петроград. К самому.

- Зачем?!

- Эх, Вася… Скоро такие дела начнутся! Думаешь, большевики будут и дальше терпеть всё то, что творится в России? Нет, дорогой мой. Хватит, наелись. Временное правительство с возложенными на него обязанностями не справляется. Значит, самое время нам брать власть в свои руки. А послушать его надо. Из собственных его уст услышать всё самое главное — для чего, как и почему.

- Я рядовой член партии. Разве могу я бросить сейчас станцию и ехать?

- Ты секретарь партячейки, движущая сила нашего дела на этой станции. А станция, сам знаешь, стратегически важная, она соединяет север и юг России. Здесь тоже будет вершиться судьба страны. Ты просто обязан ехать. Эх, дурень! Да скажи сейчас любому рабочему, что он сможет увидеть Ленина, он бы помчался не раздумывая, а ты кобенишься! Если хочешь, это мой приказ как секретаря партийного комитета.

- Разнесут ведь охламоны школу.

- Вася… Что школа? Нам скоро свою правду в боях отстаивать придётся, возможно даже погибнуть, а ты про какую-то избушку тревожишься. Победим — построим новую.

До Петрограда добирались неделю. Ехали в грязных, пропахших потом и нечистотами вагонах, ели сухари с кипятком, прислушивались к разговорам попутчиков. В Петрограде Семён оставил Василия на вокзале, сам исчез куда-то, а вернулся, едва не плача:

- Видишь ты, незадача какая! Нет ведь его в городе!

- Как нет? - удивился Василий. - Уехал?

- Вынужден был скрыться. Приказ поступил на его арест. Сам понимаешь, рисковать нельзя… Чувствуют крысы, что дни их сочтены, потому и лютуют.

- Что же теперь делать? Возвращаться назад?

- Идти на постоялый двор. Жаль, не удалось встретиться с Лениным, однако в городе остались другие партийные работники, они нас проинструктируют.

- Идём, - Василий поднял с земли котомку.

- Не разберу, что за гвалт за вокзалом?

- Матросы чудят.

- Ааа… Эй, парень! - крикнул Семён пробегавшему подростку. - Чего там стряслось?

- Анархисты агитаторшу вздёрнули! - крикнул парнишка.

- Агитаторшу? Женщину? - Василий болезненно сморщился. - Мерзавцы…

- Пойдём, посмотрим на питерских агитаторш! - Семён закинул вещмешок на спину. - У анархистов нрав крутой. Чуть что не по нраву — разговор у них короток.

За станцией толпились люди, глазели на раскачивающееся на ветке тело несчастной.

- Не сиделось дамочке дома! - насмешливо сказал кто-то. - Пила бы кофей, мужу улыбалась. Нет же, полезла в политику!

Ветер развернул тело лицом к зевакам, и Василий задохнулся в ужасе, замер в изумлении, увидев знакомое лицо.

- Эмма?! - вскрикнул Семён, не обращая внимания на удивленно обернувшихся людей.

- Эмма… - выдохнул Васятка, сжимая кулаки.

Эмма Барделебен, урожденная Поплавская, посвятившая свою жизнь свержению российской монархии, смотрела на них невидящим взглядом.

Продолжение следует...