Боец Зойка. Военная быль

  16+
  Зоя Васильевна, седовласая дама преклонных лет, сидела на веранде красивого дома с колоннами, и читала. Дом был уютный и ухоженный, на самом краю посёлка. "Полная чаша", как она любила говорить.
  Вокруг действительно райский уголок. Вдалеке, у самого горизонта виднелись причудливые очертания хвойного леса. Долина реки, расцвеченная яркими красками лета, утопала в цветах. Ближе к дому вся местность усеяна красивыми берёзовыми перелесками, пересечённая ручейками.

  Зоя Васильевна заулыбалась и, отложив книгу, стала наблюдать, как вприпрыжку от калитки к ней бежит её любимая внучка Катенька.
— Ну, что, прибежала Стрекоза? — с улыбкой спросила Катюшу.
— А и не Стрекоза никакая! Я сегодня Бабочка!
— Да ну? — удивилась Зоя Васильевна, — ты же ещё вчера говорила, что ты Стрекоза?
— Так я же меняюсь! Ты что, не знаешь, бабуля? Вчера Стрекоза. Сегодня — Бабочка.
Со смехом, стреляя глазами, выпалила Катюша и обе они засмеялись.

  — Бабуль, расскажи, как ты с дедом познакомилась на войне? — с хитрецой спросила. Поднесла к глазам цветное стёклышко и, прыгая на одной ножке, развела руками в стороны — про во-о-о-т такую вашу с дедом любовь расскажи!

  — Так ты же, слушала уже много-много раз! Катюша, сколько же можно пересказывать-то?
  — А сколько нужно, столько и можно! — логично сказала, будто отрезала Катюша.
А перед Зоей Васильевной — тогда ещё Зойкой — опять встали, будто живые, весь их женский взвод, их командир и фашисты...
__________________________________________

  Школу Зойка окончила аккурат в семнадцать с половиной лет, как раз в сорок первом году. Её тогда сразу же направили на курсы по вождению полуторок. А как восемнадцать исполнилось, так сразу и на фронт попала.
  — Пушечное мясо везут, — слышала за спиной, когда садились в вагон вместе с такими же молодыми необстрелянными девчонками, как она.
  — Господи! Спаси и сохрани! Такие молоденькие, что птенчики, — вздыхая, плакали пожилые женщины на вокзале.

  "Какие ещё "птенчики", причём тут "мясо", — думалось, — мы уже взрослые, восемнадцать уже! Не хуже мужиков драться будем!"

  Тотчас и на передовую. Там она вместе с другими такими же девчонками возила снаряды на своей полуторке. Из тыла на передовую, и назад за новыми снарядами.  Передовая была... толком и не поймёшь где. Отовсюду стреляли — то ли наши, то ли фашисты. Как начинается стрельба со всех сторон, так Зойке тогда хотелось убежать спрятаться так, чтобы и не нашёл никто!

  Она не разбиралась в военном деле — за каким лесом наши, а где уже фашисты, не понимала толком. Уж, больно быстро всё менялось в первый год войны. Скажут ей, что надо отвезти в тот лес снаряды — там передовая.

  — Есть! — отчеканит чётко, по-военному. И везёт ящики со снарядами, куда скажут. А случалось ехать, а там уже фашисты. Разворачивалась и назад... Спали когда как — если повезёт, так даже и в палатках или в землянках. А если не успеют поставить палатки, то и на сырой земле, вповалку.

  Всяко бывало.
Особенно трудно на войне приходилось женщинам. Но ничего, приспосабливались. Жизнь заставит — всегда найдёшь выход.
  Боялись ли они? Тому, кто скажет, что не боялся ничуть — сразу стукнула бы по физиономии! И рука бы не дрогнула.

  Она видела, что происходило с молодыми необстрелянными ребятами, такими как сама. Видела их дикий страх в глазах и животный ужас, написанный на лицах. И "медвежью болезнь" от страха сама испытала, когда живот от ужаса бомбёжек сводит и всё тело не слушается... От дикой боли в животе любой солдатик "складывается" пополам и валится наземь, как подкошенный.

  Но, про то детям нынешним не расскажешь — не поймут. Может и не поверят, может, посмеются. Как знать? И трясущиеся руки у молодых мальчишек видела, будто у стариков. И попытки бежать от этого кошмара в разные стороны, тоже видела. Тогда тут же были грубые окрики командиров:   
  — Стоять...! Куда побёг?! Наз-з-за-а-ад-д-д!! Застрелю!
Потом, когда атака была отбита, командир подходил к молодым и, по-отечески:
 — Ну, куды ж ты побёг-то?! Дурья твоя башка?

  — Спужался я...

  —"Спужался", — передразнивал, смеясь, — ты что думаешь — я не боюсь смерти? Ещё как боюсь! А ты себя перелопатить должен, понимаешь, иль нет? За волосы-то сам себя вытащи из страха своего! Ты свой страх-то куда-то подальше засунь! И главное — кричи погромче!

  — А что кричать-то? — смущаясь, пряча глаза и теребя нос, спрашивал новобранец Колька, которому, как и Зойке тоже только восемнадцать исполнилось. И не видел он никогда до сей поры ни оружия, ни бомбёжек. Тоже, как и её девчонки — спецкурсы и на войну!

  — Как что? — удивляется командир, пряча усмешку, —  Ура-а-а-а-а-а!!! — и кричи!
  — За Родину! За Сталина!

  — Ага. Буду кричать, — стараясь убрать дрожь в руках и сгибаясь вперёд от невыносимой боли в животе, обручем сдавившей тело, мотнул головой Колька и, согнувшись в три погибели, побежал в кусты.

  — Да, беги ты уже вон под тот куст. Да, куда же ты побёг, дурья твоя башка! Немцы в той стороне уже! В другую сторону беги, говорю!

  Никто тогда не смеялся над солдатиком. Всем было страшно и жутко, и так хотелось домой! До жути хотелось! И материли всех фрицев вместе взятых и Гитлера — отдельным макаром.

  Наверное, и икалось тогда этому самому Гитлеру! Как есть икалось! Только стала Зойка замечать, что их командир — человек строгий с умными карими глазами, темноволосый коротко остриженный, уже с ранней сединой, несколько по-особому на неё смотрит. Один раз даже цветов полевых нарвал и ей сунул, как-то так впопыхах.

  Засмущался, а тут вдруг и бомбёжка началась. Он тогда к ней кинулся — своим телом её прикрыл. И так Зойке стало хорошо и уютно лежать. Усы только его щекотливые больно кололись. Она вдруг рассмеялась.
А самолёт немецкий отбомбил и улетел. Командир встал, и скосив глаза на неё, прикрикнул с краской на лице:
  — Ну, что смеёшься-то?! Ведь, чуть не прибили тут нас с тобой!

  — Да усы у тебя смешные больно... колются, — сказала, стреляя глазами.

  И засмеялись оба. Страх враз отпустил.
В тот злополучный день Зойка ехала со снарядами и вдруг на дороге колесо спустило.

  "Тьфу! Вот незадача-то! Что делать?" — думала, чуть не плача. Да, куда уж там — белугой ревела! Слёзы и сопли вместе взятые рукавом растирала. А кругом война. И стреляют со всех сторон. И вроде фронт уже опять куда-то отодвинулся. Полуторку её со снарядами немец разбомбил подчистую. Благо, она успела из машины выпрыгнуть, когда обстрел начался. Опять бомбёжка...

  Упала, как подкошенная — сознание потеряла. Очнулась и такая её от страха "чесотка" одолела — стала руки расчёсывать в кровь. И глаза её огромные от дикого ужаса стали ещё больше. Потом, сжала кулачки — куда идти, кто же её знает? Где сейчас тот фронт? Сколько пролежала без сознания? Час два? Или полдня — не ведала. А только прислушалась, а выстрелы уже совсем в другой стороне будто бы. Побрела наугад. Где на брюхе ползком, разрывая форму и теряя пуговицы. Где пригибаясь шла — как их учили на курсах.

  Дошла доползла до деревушки какой-то. В деревню не пошла — боязно. Вдруг на фашистов нарвёшься! А она в форме — дырявая гимнастёрка и юбка. Фрицы сразу застрелят, а то ещё хуже — в плен заберут. Как над пленными фрицы издеваются — они уже наслышаны были. Особо, над девушками.

  Доползла она до сеновала какого-то. Забралась внутрь, куда-то наверх полезла, чтобы не видно её было. Того не учла, что снизу вверх кто глянет, так как раз её и видать будет.

  Улеглась в темноте, сеном прикрылась и заснула. Ночь на дворе уже была. Проснулась от горячего мужского дыхания. Кто-то то ли стонал, то ли храпел, то ли просто сопел рядом.
Зойка притаилась, притихла. Боялась пошевелиться от страха.

  "Наш? Или фашист улёгся? Чего надо ему тут на сеновале?" — разные мысли лезли тогда в голову Зойки, разгорячённую войной и страхом.
Опять задремала, почти рядом с тем, кто сопел или стонал неподалёку. Правда, не выдала себя, замерла.

  Наутро, солнце встало и оба они сразу же увидели друг друга! Крыша сарая была худая от взрывов. Да и крыши-то как таковой не было — под небом лежали и почти рядом. Это был тот самый новобранец Колька, восемнадцати лет отроду, как и она сама.

  — Ты что, бесстыдник струсил, сбежал всё же? — язвительно зашипела Зойка. Глаза сужены, кулачки сжаты. Так бы и дала ему промеж глаз, трусу подлому!

  — Да ты что? Бомбёжка началась со всех сторон, командир приказал отступать. У нас же снаряды кончились из-за тебя — ты же не подвезла! Чем воевать-то? Спряталась тут в сарайчике визгопряха, а мы там дрались с немцами голыми кулаками!
Разбомбили нас.

  — Да у меня колесо спустило. Потом бомбёжка началась и я сознание потеряла. Не помню ничего. Потом передовая куда-то делась — не знаю, куда идти. Вот, доползла сюда, — попыталась неуклюже оправдаться. Обиделась, что обозвал чисто по-деревенски — "визгопряхой" — непоседливой девкой.

  — Командира убили вроде...

  При этих словах сердце Зойки сжалось и стало жарко. Губы предательски задрожали. Тихие слёзы потекли по щекам, тут же засыхая.

  — А может, и не убили вовсе, кто его знает, — продолжал парень, внимательно разглядывая девушку. Её пышные волосы, разметавшиеся на сене, её пышную грудь, видневшуюся из под расстёгнутой гимнастёрки. Когда она ползла до деревни, видно, все пуговицы растеряла. И сейчас ворот открывал все её женские прелести. Юбка её задралась и видны были стройные, немного полноватые ноги. Новобранец отвернулся засмущавшись.

  — Расчёска у тебя есть? — наивно спросила Зойка, приглаживая непослушные волосы и не обращая внимания на свою задравшуюся юбку и сбившуюся гимнастёрку.

  — Ты что? Какая сейчас расчёска на войне? — хмуро то ли улыбнулся, то ли оскалился Николай.

  И тут вдруг они оба услышали смех на деревенской улочке — в дыру увидели, как фашисты шли по улице не таясь, ружья за спиной. Гоготали над чем-то.
Охватила паника. Оба враз поняли, что настал смертный час. Бежать некуда. В щели сарая увидели, что со всех сторон немчура ходит. В западне. Зойка будто окаменела. Она продолжала лежать в полузабытьи, жалея себя.

  Что случилось потом с ними обоими — Зойка не может объяснить себе и по сей день. Колька вдруг, не отрывая взгляда от её пышной груди и крепких бёдер, потянулся к ней. Ища у неё то ли защиты, то ли помощи. Навалился с такой страстью хмельной, неведомой! Неумело целуя её и покусывая её юное тело зубами. Не устоял против своей мужской природы. Жажда жизни, неизведанной любви захлестнула.

  У Зойки закружилась голова и она обняла его прижимая к себе, до боли стискивая его голову и плечи обеими руками. Жадно неловко целуя и одновременно плача пред близкой смертью. В мозгу стучали молоточки, а она истово всё целовала его, тыкаясь мокрыми от слёз губами в его солёные жёсткие губы, прямой нос и глаза его полузакрытые с короткими ресницами.

  — Слышь, первый раз я. Слышь, девонька...

  — И я тоже... в первый раз, — чуть не плача эхом повторила за ним. Пронзительное чувство стыда, сожаления и неодолимого желания любви и близости, поднялось в ней на несколько секунд.
Оба поняли, что жить им остались считанные минуты — фрицы стреляли по всей деревне.

  Боль пронзила сладкой мукой. Зойка застонала.
И тут открылась дверь сарая:
  - О-о-о-о-о! Гуд, гуд!

  — Гы-гы-гы-гы, — загоготали фрицы, увидев полураздетую парочку на сеновале и тыча в них пальцами.

  — Пых-пых-пых, — притворно, будто бы стреляя, опять загоготали фашисты. Потом что-то ещё по своему выкрикивали с пеной у рта.

  Зойка уже поняла какая участь ждёт её сейчас.
Один из фрицев уже и за брюки взялся, в предвкушении лёгкой добычи и звериного удовольствия. Просила безоружного Кольку:
  — Застрели меня лучше! Нечем стрелять — голову сверни мне. Не хочу им доставаться!
Колька хмуро глядел на фрицев, сжимая девичьи плечи в своих руках.

  У него задрожали губы, но он тут же справился. Вдруг сразу став взрослым мужиком, прижимая наивную девушку к себе.
А фрицы распалялись ещё больше. К этим двум вдруг подошли ещё и ещё, и также глядели на парочку, насмехаясь и жестикулируя. Размахивали руками — вверх и вниз, будто, рубили им головы!

  — Стреляйте, гады, фашисты! Неча насмехаться! — вдруг выкрикнул её товарищ по несчастью, встав во весь рост и загораживая Зойку от немцев. Лицо его было невозмутимо.

  "Тра-та-та-та", — затарахтел пулемёт, как косой скосил. Колька упал спиной на неё как подкошенный.

  "Тра-та-та-та", — опять затарахтел пулемёт уже с другого конца и гогочущие фрицы вдруг смолкли.

  Зойка долго лежала, боясь пошевелиться. Сердце девушки словно застыло и оцепенело. Новобранец так и лежал на ней спиной. А она потихоньку зарывалась всё глубже и глубже в сено. Вдруг услышала такое родное:

  —  Эй! Есть кто живой?

  — Да нет тут никого. Одни фрицы мёртвые, что этого зелёного парнишку застрелили.

  — Я... Я тут ж-и-в-а-я-я-я, — выдохнула заикаясь. Выползла из-под убитого парня. Погладила его по щеке и... поцеловала.

  — Ой, девонька, ты что это вся в крови-то? Измазалась об убитого, видно. Или тоже ранена? Вон и по ногам кровь течёт. Давай мы тебя в медсанбат доставим.

  — Ничего. Дойду я сама, — скривилась Зойка. Не хотела объяснять — что именно тут произошло.
  — А ну, смотри, как знаешь. Сама, так сама. Немцы накануне нас отсюда выбили. А сегодня мы их опять накрыли медным тазом! — загоготали так знакомо и по-доброму.

  — Наши! — такая истома разлилась по телу, такая благодать пошла. И так вдруг захотелось есть! Вола бы съела!

  Огородами пробралась на речку, которую заметила ещё вчера днём, когда ползла к деревне. Быстро скинула одежду, и счастливая то ли виноватая, то ли жалобная улыбка появилась на её губах.

  — Баба я теперича. Господи! Как жить-то хорошо! Как солдатика жаль! Закрыл он меня своим телом. Похоронить бы надобно, по-людски.

  И, смыв грехи раннего утра, вдруг залюбовалась своей грудью, крутыми бёдрами, влажными волосами. Впервые вдруг осознав себя Женщиной.

  — Тьфу! Грех-то какой! Сижу тут в реченьке собой любуюсь, дура набитая. А Колька там мёртвый. Избавитель мой.

  Наспех вытерлась мокрым бельём. Натянула на себя, как есть — всё сырое. Зато, кровь замыла. Всхлипнула ещё раз о Кольке убиенном. Побежала, уже не прячась.
И вдруг встретила по дороге командира. Так обрадовалась!

  — Лыкова! — строго прикрикнул, — ты, где это была? В кустах пряталась, пока мы без патронов дрались?

  Опешила, испугавшись его зычного хмурого голоса. Сжалась вся. Скукожилась. Задрожав, как осиный лист.
  — Да, знаю. Знаю уже, что машину потеряла. Благо, что сама жива, — вскричал он, почему-то краснея. И вдруг приобнял её.

  — И что этот новобранец Колька спас тебя тоже знаю. Солдаты рассказали. Собой прикрыл. Честь ему и хвала! Всё же, настоящим мужиком оказался! — продолжал он первоначальным тоном. Командир энергично взмахнул рукой, как отрезал и повёл плечами.

  Зойка опустила голову и стала говорить медленно и с натяжкой:
  — Простите меня за Христа ради! Виноватая я... Вышло так.

  Но, уже бежали кругом люди, что-то крича, увлекая их обоих за собой.
Она не смогла договорить тогда, а потом уже и времени не было.

  Когда её вдруг стало часто тошнить, истина встала перед ней в ужасающей беспощадности. Беременна! И от кого — от незнакомого мужика Кольки! Вмиг вспомнился "их с Колькой" сеновал и короткая бурная связь перед его смертью.

  В отряде, уж, давно догадывались — беременность не скроешь, как ни старайся.
Командир вызвал её к себе. Опустил голову и начал говорить медленно и с некоторым волнением:
  — Я понимаю Зоя, что не вправе вмешиваться в твою личную жизнь. Да и старше я тебя намного — сорок мне уже. Но, скажи мне не таясь, как это ты забеременеть-то умудрилась, когда каждый Божий день у меня на виду? А я думал женой тебя назвать после войны. Не трогал — берёг тебя. А ты вона как, с другим любовь крутишь?

  Огромные глаза Зойки уставились на командира, сначала с недоумением, потом уже с нескрываемой радостью:
  — Простите, Христа ради! Не кручу я ни с кем! Случайно это получилось. Тогда на сеновале, с тем солдатиком. Спужались мы с ним тогда очень. Думалось, что уже и смертушка наша тут пришла. Вот и схлестнулись. Руки сами как-то сплелись. От страха это и от волнения, что настал наш смертный час. Защиты мы друг у друга искали. Як, детишки малые.

  Стыдливо замолчала. Сконфузилась. Потупилась, пряча глаза.
Вышла значительная пауза.
  — Это с тем Колькой что ли? Убитым. Что тебя спас тогда? — глухо переспросил командир. И так посмотрел, что её бросило в краску.

  — Да! С Николаем. Царство ему небесное и светлая память, спасителю моему!
Командир глянул пристально, будто хотел заглянуть ей в самую душу.
Вдруг лицо командира просветлело, морщинки на лбу разгладились и он смущённо произнёс:
  — Ну, будет тебе. Будет, убиваться-то! А Николаю тому светлая память. Но, его уже нет. Ты как? Пойдёшь замуж-то за меня?

  — А как же... я ж беременная, — дрожала мелкой дрожью. В больших Зойкиных глазах сначала было недоумение, потом оно перешло в плохо скрываемую радость и смущение.

  На лбу командира заблистали мелкие капельки пота. Он ещё сильнее сжал её руки в своих. Лицо командира всё больше сияло той редкой добротой, что отличает истинно мягкосердечного человека.

  Зойка хотела было возразить. Но, он уже не слушал её и строил планы:
— Полно, Зоя! Что там у вас было, то и быльём поросло! А коли согласна, так я тот час же и беру тебя в жёны! Всем скажем, что это мой ребёнок. Выращу его, как своего, не сумлевайся!

  Слышала, как он громко дышит, сжимая её руки в своих. Стояла бледная:
  — Ну, коли Вы не просто балагурите, так я согласная.
Их расписали на следующий день, выдав справку, что они теперь муж и жена. Зойку тотчас же отправили в тыл рожать.

  Муж её вернулся с войны, аж через четыре года, когда она уж и не надеялась. Весь в орденах и медалях, но больной и контуженный. Большую карьеру сделал. Вот и дом огромный за его заслуги. Сына она тогда назвала Колькой в память о том своём спасителе. Муж сына любил — они так никому и не сказали, что мальчик не родной мужу по крови. Больше детей у них не было, сказались раны войны.

  В хрупкой девичьей душе самое первое слишком сильное чувство оставляет глубокий след на всю оставшуюся жизнь. Зоя Васильевна втайне часто вспоминала ту историю из далёкой юности, и это не давало ей покоя. Ведь, у неё всё сложилось в жизни. Отчего же так ноет и сжимается сердце по тому далёкому, несбывшемуся? Никогда после она так и не смогла подойти так близко к тому неведомому, таинственному, что влечёт и манит в юности.

  Внучке Катюше она часто рассказывала о том, как встретились они с дедом - командиром на войне. Как полюбили друг друга в первый же день. И прожили в любви и согласии долгую жизнь.
Что было чистой правдой.