мемуары

ПРЕДЕЛ ПОЛОЖЕН
рассказ
Дядька Коля –вечный хлопотун и труженик, бабкин брат. Бабка его любила и привечала: лучшее место в избе, лучший кусок в гостях – всё для Коли. Теперь лежит дядька, как оковалок, на печи парализованный, и только глаза выдают его тайную думу. Нет, не о такой старости мечталось ему: сидеть бы на завалинке окружённым внуками. Но вот поди ж ты, пьяный мотоциклист задел деда коляской на лесной дороге. Пролежал бедняга около суток, пока мужики-лесорубы не подобрали и на «Урале» отвезли в районную больничку. А дома никто и не хватился – старая вечно хворая жена да подвыпившие разведённые сыновья, живущие в одной избе с родителями.
Видно, решили, что дед, как всегда, уехал ловить рыбу на дальний кордон или ещё куда по своим делам, бешеной собаке сто вёрст не крюк. Лес, как свои пять пальцев, знает, сколько исхожено за всю жизнь; дома реже был, чем в лесу, и зимой и летом, найдётся, никуда не денется старый. Детям тоже от него передых нужен, любил покорить их за бестолковую жизнь, а то и куском попрекнуть. В больнице его долго не держали: старый, смысла возиться нет, пускай дома свой век доживает, всё одна дорога на кладбище. И отвезли его домой с почётом, на скорой с мигалкой – мужики в больнице узнали Колю-Лесника, сказали врачам, где живёт. Фельдшерица сказала: пусть лежит, авось оклемается, хотя надежды мало.
Тут пошла сыновьям пруха: никто не корит, не стыдит, живут на родительской пенсии, дождались свободы. Пей да гуляй, горя не знай: картоха на огороде растёт, скотины нет, на хлеб и сигареты денег хватит. А на выпивку – так бабки дадут: кому дрова переколоть, уложить, кому огород вскопать, крышу подлатать, забор поправить. Такое кено, сыновья у Коли неглупые, оба женатые с детьми в казённых квартирах жили, да водка сбила с панталыку. Жёны долго терпеть не стали, не при старом режиме – развелись, да и делу конец, вытурили их в родительское гнездо и детей видеть не дают.
Раз в пять лет заезжал я в гости на Вологодчину. Бабки давно уже нету, пошёл дядьку Колю проведать. А он лежит на печи летом, на кухню лицом. Подвыпившие сыновья рады гостю. Вынул с пакета дары волхвов – бутылки с пивом да блок сигарет. Родственники сказали – не ходи, расстроишься, а соберёшься-таки – купи пиво и «Приму», хоть не водку. Старший Серёга взял пачку «Примы»:
– Это дело!
Распечатал, подкурил, сунул батьке в рот.
– Ему ж нельзя, поди! – сказал я.
– Да всё ему можно, – отмахнулся старшой. – Мы ему и покурить, и выпить даём, а он и рад-радёшенек. Верно, батя?
Батя радостно замыкал.
– Думаешь, весело ему день-деньской на печи лежать, как камень? То-то. Дядька виновато посмотрел на меня – мол, что поделаешь, жизнь бекова –жаловаться некому.
Я отвернулся. Сыновья разливали пиво, радуясь, как дети, даровой выпивке.
– Садись с нами, выпей! Мы тут хорошо живём, старички не мешают – каждый по своим углам. Ребята знакомые заходят выпить, от жён или с подругами – тоже тема. Такое бывает – дым коромыслом!
– Представляю, как зажигаете, – усмехнулся я (пейзаж после битвы – и тётка Вера по стеночке крадётся на кухню среди уснувших выпивох, чтобы поклевать то, что осталось от закуски… Бедная старуха, за что ей такое!)
– Ты не думай, мы за батьками и матками ухаживаем, вон Сашка младшой не даст соврать!
– Вот и ладушки, – сказал я и пошёл в спаленку проверить тетку Веру – жену дяди Коли.
– Нету её, – сказал мне в спину Сашка, мой погодок. – Бродит по деревне, только нас позорит, совсем крыша съехала у старой. Вечером домой приходит, своих не узнаёт, одно и то же по несколько раз повторяет на дню. Её жалеют – где чаю нальют, где супу. Доброхоты, как будто дома не кормят.
Сашка раздавил бычок в консервной банке, повисла неловкая пауза, я понял: пора уходить. Меня не задерживали – видно, пить при мне не хотели. То ли стеснялись, то ли знали, что я не пью. Раньше я отсюда с пустыми руками не уходил – тётка Вера всё норовила сунуть на прощание банку варенья или мешочек сушёных грибов, пакет с клюквой… Теперь некому привечать гостя.
Вспомнилось про клюкву. Дядька Коля пригласил меня собирать в Люботину, это ехать несколько км по глухой лесной дороге на высохшие болота на «запоре». По дороге, убитой лесовозами, две глубокие колеи в грязи, которая не засыхает даже в жару, и вековые ели да берёзы по краям. Как ни удивительно, «запор», как мыльница, уверенно полз на брюхе по грязи, даже движок не перегрелся – просто чудо инженерной мысли. Наконец доехали, вылезли, углубились в лес, где Коля указал. Вывел он нас на болото.
– Далеко не уходите, а то искать не буду, –мрачно пошутил.
Собираем клюкву, дядька бегает, как лось по кочкам, несмотря на возраст, гребёт клюкву комбайном – ему нужен тоннаж. Опять на что-нибудь сдавать будет – дочке на холодильник или жене на новую стиралку – неуёмный! –  подумал я. Мужик с бабой –хозяева машины – выбирают только отборную, вручную. Я просто ради компании собираю без особого желания: Коля настоял, чтоб пошёл, чем у бабки дома сидеть. Теперь сижу на корточках возле кочки с клюквой и выбираю, как рабыня Изаура. Бабкин брат пробежал мимо, бросил взгляд в корзину и процедил сквозь зубы:
– У нас даже бабы столько не собирают, итить-колотить (городской, что ж с него взять!).
Я встал, разогнулся – вокруг кочки из моха, словно волны житейского моря, тучи лосинных мух. Жара адова, да кривые сосенки в грустном танце словно пьяные.
– Дядька Коля, – обратился я, чтоб разрядить атмосферу. – Почему здесь сосны такие редкие и хилые? (прекрасно зная, почему – ну-ка, что он скажет? – Дерсу Узала!). Коля морщит лоб – вопрос на засыпку – и изрекает:
 – Такой им здесь предел положен.
Действительно, точнее не скажешь, почва зыбкая, корням держаться не за что, первый же сильный ветер на бок положит, это тебе не на скале в гордом одиночестве – на севере диком. И дядька поскакал от меня, чтоб не приставал с дурацкими вопросами, городской умник.
Первой померла тетка Вера. Шла зимой из магазина, руки зазябли, зашла в остывающую байну погреться, хозяева забыли закрыть. Да и от кого? Замёрзла насмерть, такой и нашли с авоськой, с окаменевшим хлебом, словно памятник. Это мне родственница в письме отписала. Про Колю писать не стала – видно, ей как женщине Вера ближе была. Потом помер Коля, а через несколько лет его сыновья, уже почти пенсионеры. Не успели дотянуть до пенсии, видно жить стало не на что. В следующий раз я встретился с ними на кладбище у последнего Предела.
Семейные могилы, всё чинно-благородно, памятники- даты-фамилии-фотки, венки, оградка с калиткой.
Отбегался Коля! Санька с Серёгой виновато смотрят с эмали – жёны скинулись на памятники, чтоб было как у людей, если не при жизни, так хоть после смерти.
–  Веру-то в простом горбу хоронили, лампой паяльной обожгли и всё, –всхлипнула родственница. – А этих-то как положено, в костюмах (опять она про гендерное неравенство! Оспади, любите природу – мать вашу!).
– Зато ты своему покойному мужу каждый раз сигарету прикуриваешь и на памятник кладешь, так и кладбище спалить недолго. – Ладно, пошли в магаз, купим горькой, помянём. Хоть дети остались, пусть помнят их по фоткам молодыми да пригожими, словно и не старели вовсе.
24 июня 24 года