Двое в лабиринтах своего маяка

Мы больше не переживем эти ужасные времена
(С) из предсмертного письма В. Вульф мужу

- Что между тобой и Геральтом, госпожа Йеннифэр?
- Грусть. Тоска. Обида. Сожаление. Надежда. И страх.
Да, похоже, я ничего не упустила.
(С) А. Сапковский – Кровь эльфов

- Знаешь, отсюда прекрасно все видно. Видно, как твое неизбежное пламя пронзает шипастую тьму, а она, росчерк за росчерком, огонек за огоньком, утрачивает свою абсолютную власть, почти что установленную ради того, чтобы укрыть всех мертвым холодом слепоты без надежды на один, всего лишь один, следующий день. Узри же, как полоски твоего пламени, словно хаотичный рисунок одержимого, - росчерками петляют, из стороны в сторону швыряют, страхами мельчают, ни секунды в постоянстве не пребывают, но упрямо курса не меняют, лишь изредка, для виду, мельчайшей щепоткой, поддаваясь тьме, а углубляющиеся отражения только подтверждают, что твое пламя совершенно точно не стремится за горизонт событий, словно ты и не хочешь уходить. Неужели есть какая-то весомая причина, какой-то определенный смысл существования этого неловкого, разреженного, нервного, но столь естественно преломляющегося света?

- Знаешь, отсюда прекрасно все слышно. Слышно, как твой многочисленный шум превозносит миллионы звуков, среди которых громче всего – звездная тишина, покрывающая текущий мир и вызывающая очарование до остановки дыхания, и даже вся та скромная пыль, которой упрямо шелестит ветер, не спешит нарушить эту идиллию. Услышь же, как завистливые чайки, да бесконечные волны вторгаются в это отнюдь не глухое умиротворение, разукрашивая тишину то шепотом штиля, то бойкими пощечинами волн о скалы, то размеренными качелями, подчиненными всемогущим силам природы, чтобы в какой-то миг разрушиться друг о друга с космическим грохотом, когда весь этот многочисленный оркестр совершенно точно продолжит свою почти что джазовую импровизацию за импровизацией, словно ты и не хочешь уходить. Неужели есть какая-то весомая причина, какой-то определенный смысл существования этого нестройного, нестабильного, непредсказуемого, но столь вечно упрямого благозвучия?

Во всем этом было что-то очевидно понятное и не мудрецу. И пламя, и шум придавали всему сущему смысл даже в одной лишь этой случайной точке, в отдельно взятом скромном мирке, окруженном целой вселенной, могущественно нависшей со своим вечным двигателем неисчерпаемости. Иначе, чтоб они делали впотьмах? Чтоб они делали, будь все в унисон? Так и они, эти пламя и шум, двигались в разных направлениях, но никогда, на самом деле, не исчезали отсюда, – пламя порождалось в этом их маяке, упрямо проплывало к самой линии горизонта, одаряя своим светом, и возвращалось назад; а шум летел со стороны этой линии, вбирая в себя непредсказуемую силу, разворачивался и снова мчал обратно. Разница в них была настолько же нужной, насколько обидной: мало кто думает, что шум гораздо больше располагает пламени, чем тишине, тогда как пламя – шуму, но не тьме. Но почему и вчера, и сегодня, и завтра пока пламя распыляет тьму, а шум тревожит тишину, они упорно проходят мимо друг друга?

Шаг за шагом – и попытка убежать, и сбежать, и запутать, и запутаться. Пламя направо, налево, вперед, направо, направо, назад и снова налево; шум – налево, направо, назад, налево, налево, вперед и снова направо. Нарочно не придумаешь, но каждый раз это всегда такой лишь странный в своей изощренности путь: мимо, по соседству, но как можно ближе, чтобы не ощущать, а, словно в наказание, лишь представлять. Представлять мерцающее дыхание, случайное прикосновение, мгновение единения, слишком громкий шепот и отчаяние. Деятельное такое отчаяние, как то самое пресловутое раскаяние, в котором лишь бы потонуть, но которого пока нет, но которое вот там вот, в той самой вечности, до которой лишь шаг. Шаг, и один лишь вопрос отражается в искренней в своей сокровенности безумной песне, в которой всегда глупости и серьезности сосуществуют там, где все сложное кажется простым, а непонятное обдуманным. Их клетка, этот неодолимый лабиринт, существует по начертанным законам обыденных глупцов, ничего не понимающих, но кивающих и цокающих, да мудро приговаривающих, что меньшее все же лучше, чем все. Ну, все то самое невероятное, что нарочно не взрастить, не привлечь, не породить.

И снова, и снова, за спланированным поворотом, шаг вперед и два назад – и у пламени в его стоическом упрямстве, и у шума в его героической надежде. И даже звучание их имен это яркость пламени и шипение шума, все еще такие несочетаемые и все еще такие единые. И кто-то гадко кряхтит, что невозможно выбраться, если того не желать. И кто-то злобно стрекочет, что невозможно найти того, кто не ищет тебя. Одно неизменно: однажды искусственно возведенным стенам перед ликом бесконечности предопределено-таки рухнуть под силами пламени и шума, и ни бог, ни целая вселенная, ни еще более могущественное необъяснимое рискнут построить новые преграды вдоль истинного отражения.

…в конечном итоге «после стольких лет – всегда» это ведь всегда не просто слова, а «дальше – больше» это ведь больше, чем просто надежда. И все лабиринты однажды превозмогаются, и вновь прикасаясь друг к другу, и пламя, и шум с удивлением ощутят то же самое волнение, как тогда, в тот самый первый раз, когда никто из них еще не думал категориями зачем-то навязанной им гниющей пустоты.