Социология в антологии андеграундной поэзии

В марте 2020 года я написал эссе «Константин Кузьминский: “Я нищ и гол. Мой друг единственный – глагол”», повод был очевидный – 80 лет со дня рождения Константина Константиновича Кузьминского (ККК) (1940-2015) – русского поэта, составителя и главного автора «Антологии новейшей русской поэзии У Голубой Лагуны», фундаментального собрания андеграундной поэзии 1950-1980-х гг. Эта огромная литературно-культурологическая работа была проведена в США в первой половине 1980-х и мало известна в России. Это была попытка рассказать о жизни и творчестве  ККК и указать на значимость методологии и содержания антологии для социологии. В несколько сокращенном варианте эта работа под названием «ККК. Моя антология это моя биография» размещена на  моей странице портала проза.ру http://proza.ru/2021/09/08/244.


После завершения эссе у меня остались сомнения относительно ряда рассмотренных методологических и методических вопросов. Тогда я решил обратиться с ними к моим коллегам, экспертам по широкому кругу проблем социологии и опытным преподавателям. Вот эти известные в нашем сообществе специалисты: к.ф.н. Михаил Борщевский, д.ю.н., профессор Яков Гилинский, д.с.н, профессор, Александр Гофман, д.с.н., профессор Инна Девятко, д.ф.н., профессор Гарольд Зборовский, к.ф.н. Лариса Козлова, к.с.н., профессор Владимир Костюшев, к.с.н. Дмитрий Рогозин, чл.-корр. РАН, профессор Жан Тощенко, редактор социологической литературы Анатолий Черняков и к.ф.н. Франц Шереги.
Я благодарен всем им за неоценимую помощь. Ниже – первичный анализ полученных экспертных мнений.

Введение

В последние годы в ходе проводимого историко-социологического исследования мне приходится встречаться с одним из проявлений известной общеметодологической проблемы – определение границ социологии. Вопрос звучит крайне просто: «Можно ли относить к социологам исследователя, не занимавшегося социологической проблематикой в ее «обыденном», «принятом» смысле?» или «Имеет ли смысл классифицировать тот или иной метод социологическим, если он разрабатывался и использовался исследователем, не считавшим себя и не являвшимся социологом?». Причем, ответы на эти вопросы должны быть не общефилософскими, а конструктивными: «да» или «нет». Ответ - «пока не знаю» допустим, но как временный.


Впервые я встретился с такой проблемой 19–20 ноября 2012 года в Москве, когда записал на диктофон большое интервью с академиком Геннадием Васильевичем Осиповым. Примерно через 40 минут после начала нашей беседы Осипов, рассказывая об одном из первых в стране теоретико-эмпирических социологиических исследовании в Горьком, которое было проведено в первой половине 1960-х, заметил: «Период нашей дореволюционной социологии очень плохо описан, мы говорим только об основных фигурах: М. М. Ковалевский, Н. Я. Данилевский, Н. К. Михайловский, но тут в Горьком встречаю профессора старой русской школы – Василейского», и на мою реакцию «Никогда не слышал… » Осипов продолжил: «...а таких много было... мы с ним беседуем, он работал дворником... к удивлению я вижу у него методики социологические, которые ничем не отличаются от западных... мы с ним проводим беседы, замечательный человек был. Он сказал: "Нас много было, но мы разбрелись по России, потому что это все было запрещено, нас преследовали. Не знаю, каким образом я уцелел"» [1].


Иногда думаю, обратил бы 30-летний Геннадий Осипов внимание на слова Василейского, возможно, сегодня мы могли с полным правом говорить о «возрождении» российской социологии, а не о ее «втором рождении». Мои поиски вывели меня на историка психологии из Нижнего Новгорода Н.Ю. Стоюхину, которая серьезно занималась изучением биографии и наследия С.М. Василейского. Беседа с ней [2] показала, что сделанное этим исследователем может быть в полной мере отнесено не только к психологии, но и к социологии. Тогда я не решился на формулирование и обстоятельную аргументацию такого вывода, но – уверен – не поздно вернуться к этой теме и подвести итог.


Не думаю, что Г.В. Осипов случайно не стал анализировать информацию, полученную при разговоре с Василейским, в то время молодые социологи были заинтересованы в изучении современности, а не былого. 15 лет назад в интервью с В.А. Ядовым я задал ему вопрос: «Под редакцией Игоря Голосенко была опубликована библиография дореволюционных работ по социологии... в частности, туда входили несколько работ по социологии труда... Были ли у вас возможность, желание, изучить, что же было до революции?»


Ответ Ядова был достаточно обстоятельным, приведу лишь две выдержки из него: «Я не читал работу Голосенко. Но сильно сомневаюсь, что до 1917 г. были публикации в этом именно плане – отношение к труду. <…> Вообще, эвристическая ценность публикаций царско-романовского периода, первых пятилеток, военного периода 1941–1945 и двух пятилеток послевоенного времени, так или иначе относящихся к нашему исследованию, не представлялась высокой. Главная проблема состояла ведь в том, чтобы понять, становится ли труд первой жизненной потребностью, как декларировалось в 1960-е. Дореволюционная рабочая Россия великолепно описана классиками литературы и представлена бурлаками Репина и «Эй, ухнем!» шаляпинским басом. Какая там загадка с мотивацией? Полурабский труд. После Октября Троцкий инициировал "трудармию", в Отечественную все жили единственной мыслью: "мы за ценой не постоим" и далее – "восстановим народное хозяйство во что бы то ни стало". Бригады коммунистического труда в хрущевское время – вот что нам было интересно» [3].


Второй раз я задумался над указанными выше вопросами, когда изучал жизнь и творчество историка физики от периода Возрождения до первой половины XX столетия – одна из его книг имеет подзаголовок «От Галлилея до Эйнштейна» - Б.Г. Кузнецова [4 ]. Проведенное исследование показало, что многое из сделанного Кузнецовым может быть отнесено к социологии науки и может представлять интерес для понимания природы (возможностей) биографического анализа.


Опасаясь субъективности своего вывода, я обратился к специалистам. Е. А. Мамчур, многие годы изучающая закономерности развития научного знания, а также проблемы этики науки и вопросы взаимоотношения эпистемологии и психологии, писала мне (14 августа 2016 г.): «...Конечно я знала, что Б. Г. Кузнецов был отличным социологом науки, но ведь он был не только социологом науки, но и науковедом и историком и даже эпистемологом. Сейчас на такое «междисциплинарье» претендуют многие исследовательские группы. Но уж социолог науки – это точно о Б.Г. Так что все в порядке».


Приведу и короткое воспоминание А. М. Никулина, экономиста, социолога, автора нескольких книг по истории социологии: «Что Б. Г. Кузнецов – социолог науки, это для меня очевидно с тех пор, как А. П. Огурцов и Г. С. Батыгин в своих социологических курсах в МВШСЭН с большим почтением ссылались на Кузнецова, именно, в контексте социологии науки» [4, с. 57].


В недавно законченной статье: «Константин Кузьминский: "Я нищ и гол. Мой друг единственный – глагол." Социология в антологии андеграундной поэзии [5] обнаружилась новая сторона все той же проблематика. Константин Кузьминский на протяжении многих десятилетий был одной значимых фигур в мире ленинградской творческой богемы, поэтом-авангардистом, собирателем и хранителем творчества андеграундных поэтов и художников. Эмигрировав в Америку, он на основе фрагментов своего архива, а во многом, благодаря незаурядной памяти на стихи, создал 9-томную антологию современной поэзии «У Голубой Лагуны» [6], и тем самым сохранил для российской культуры поэтические поиски сотен поэтов, которые не могли быть в то время изданы.


Одновременно им написаны десятки биографических заметок, эссе о людях этого круга. Некоторые из них позже получили известность: И. Бродский, Е.Рейн, Д. Бобышев, А. Найман, В. Соснора, В. Уфлянд, Э. Лимонов, В. Кривулин, Г. Горбовский и другие, но многие пропали, так и не опубликовав ничего из написанного.


По итогам изучения содержания «У Голубой Лагуны» и материалов о ККК я сделал вывод о целесообразности включения антологии в число серьезных исследований, значимых для осознания возможностей социологии как науки. Уверен, что лишь литературоведческий и культурологический анализ этой работы недостаточен для полного понимания наследия Константина Кузьминского. Необходимо ее социологическое прочтение и осмысление. По крайней мере в двух аспектах: возможности метода участвующего наблюдения и описание жизни, быта уникальной социальной группы – богемного сообщества.


Анализ мнений экспертов

Я вижу лишь один путь проверки верности собственных построений – обращение к коллегам с просьбой прочесть сделанное и сообщить их мнение о работе. Так я и сделал, всем, чье мнение меня интересовало, я выслал текст статьи, сопроводив его примерно такими словами: «Приложил новую статью, в ней много нового... новый герой Константин Константинович Кузьминский, или ККК (далеко не социолог, а из богемы), новый материал – антология андграундной поэзии, многотомник... но что интересно для социологии? Первое – его модель участвующего наблюдения, второе – описание редкой соцгруппы – поэтов андеграундной среды... не заношу ККК в социологи (да и он сам никогда бы не согласился), но предлагаю рассматривать Антологию как книгу полезную, нужную... для социологии».


Все, к кому я обратился, ответили мне, выделив те положения статьи, которые им показались наиболее интересными. Конечно, прежде всего, это было общее отношение к сделанному Константином Кузьминским и его методу работы. Но один эксперт – социолог-урбанист М.В. Борщевский, ленинградец, давно живущий в Лондоне, как я и предполагал, вспомнил самого ККК: «... С большим интересом прочел твой пассаж о ККК. Не был с ним знаком, хотя однажды и был в его «берлоге» на Красной, привел туда меня Гриша Забельшанский. ККК возлежал на тахте окруженный девицами, хихикавшими над собственными остротами. Всё это показалось мне безумно скушным, и я поспешил ретироваться. Труд, однако, проделанный им безусловно уникален и заслуживает высокой оценки. Такую работу вряд ли кто-нибудь в состоянии провести теперь, в наше время, торопящееся хоронить прошлое. Обнимаю».


Документальность вот что здесь главное для меня, ведь сказанное Борщевским валидизирует написанное мною о поведении и быте еще ленинградского КKК. И очень ценно уточнение того, что приходил он к Кузьминскому с Забельшанским. Приведу слова из некролога: «Григорий Борисович Забельшанский – искусствовед, эрудит. С легкостью ориентировался в гигантских пластах культуры. Музыка и живопись, архитектура и литература, политика и теология, история. Дружил с «вольнодумцами»: Иосифом Бродским, Евгением Рейном, Галиной Старовойтовой [7].


В качестве валидизации я рассматриваю и текст А.А. Чернякова, литератора и первоклассного редактора социологической литературы: «О Кузьминском я знаю очень мало, а его антологии не читал. Но я хорошо представляю себе и эту фигуру (встречался с такими в Москве), и суть того, что он сделал. Я ведь был в близких контактах с московской андеграундной средой – и художественной, и литературной (больше поэтической). И как бы ни различались эти слои творцов в Москве и Питере, общего между ними было все же больше, чем различий. Я уж не говорю о диффузии тех и других, об их "путешествиях из Петербурга в Москву" и "из Москвы в Петербург". Так что чтение твоей статьи расколыхало во мне какие-то дорогие слои памяти о моей молодости, да и о более поздних годах». Думаю, если «расколыхало», не оттолкнуло, значит в статье верно передана атмосфера жизни и ККК, т.е. поле его наблюдений.


Мои сомнения относительно «прописки» сделанного ККК в пространстве социологии, приглушили два отклика. А.Б. Гофман написал: «Мне кажется, это история культуры или же междисциплинарная область, находящаяся на стыке истории и социологии культуры и литературы». Несколько более развернуто сформулировал свой ответ на мои вопросы Д.М. Рогозин: «... Уже несколько часов не могу оторваться. Если что-то называть социологией, то это она и есть. Автобиографическое, коллажное, неустроенное специально, но детальное описание происходящего без разделения на значимое и незначимое. Уверен, это особая дорожка биографического метода, которая обещает стать столбовой».


С ним согласилась и Л.А. Козлова, добавив при этом суждение, которое в целом совпадает с позицией Гофмана: «Текст в самом деле на примере одного ККК здорово показывает и срез культуры того времени, и общество в целом. К тому же, прав Рогозин, что в тексте показано нечто очень важное для развития биографического метода. А еще эта статья была бы очень ценной и для литературоведов, и для культурологов».


Весьма развернутый отзыв пришел от И.Ф. Девятко: «... Очень впечатливший меня текст. Не только из-за того, что в данном случае действительно присутствует редкое для включенного наблюдения сочетание ролей "полного участника": и 'участника как наблюдателя" (Gold) - здесь я с Вами вполне согласна. И не только из-за ценности этого огромного собрания текстов (своего рода частной коллекции, переданной в общественное пользование для будущих исследователей и ценителей поэзии). Меня тронул сам этот личный опыт самоотверженной фиксации собственного жизненного мира и его ценностей (наверное, можно называть этот мир "советским андерграундом" или "(горячей) культурой-два" и т.п. терминами), который мне кажется морально значимым. Есть все же разница между "профессиональной" этнографией советского, в частности, трудами множества славистов-культурологов, изучавших и изучающих советские очереди, дачи, коммуналки, самиздат и т.п. пусть и включённо, но с довольно удобной дистанции и с возможностью выйти из этого мира (можно сказать, "наука-1"), и решением-выбором жить в этом мире ценой довольно больших личных лишений и неудобств даже после формального выхода-эмиграции (не исключено, что ККК уже не мог встроиться в режим работы сотрудника кафедры славистики, поскольку в зрелом возрасте сменить координаты не так легко - что-то в этом роде он и сам говорил, как я поняла из текста)».


В суждениях Девятко я увидел то, что на протяжении ряда лет обсуждал с А.Н. Алексеевым относительно природы наблюдающего участия и других версий метода наблюдения. Действительно, и положение (роль) ККК в среде «поэтического подполья», и его удивительная включенность в поэтический текст стали основой – уверен – неповторимой в методолого-технологическом отношении схемы, объединяющей наблюдение (прием сбора информации) и анализ.


Поддержку моей трактовки методической стороны работы Константина Кузьминского я вижу в словах В.В.Костюшева, обсуждавшего с Алексеевым многие важнейшие аспекты его методологии: «А фрагмент о применении "наблюдающего участия" (НУ) и "участвующего наблюдения" (УН) применительно к ККК - очень разумен, даже шедевр. Уже давно, переосмысливая свой скромный опыт, фиксирую эти ситуации НУ и УН в своей биографии - они, похоже, универсальны для биографий активных рефлексирующих людей, но люди не знают слова "методология" …».


Очень точный взгляд на сделанное представлен в рецензии Г.Е. Зборовского, с которым я уже несколько лет обсуждаю все написанное: «...Залпом прочел твое новое сочинение. Очень интересно, и не только. Очень социологично, но не только в плане использования автобиографического метода и авторской аналитики. Ты понимаешь, что делаешь? С одной стороны, вводишь в предмет социологического и историко-социологического исследования определенные институциональные сегменты (науки - Кузнецов, литературы и искусства - ККК) под интересующим сначала тебя (а затем твоих читателей) углом зрения – биографий людей и биографии науки и литературы. С другой стороны, на материалах ККК анализируешь социальную общность андеграундных поэтов (опять же с учетом и сквозь призму описания их жизни, биографий, действий и взаимодействий). Таким образом, ты расширяешь зону социологического исследования и интереса, включая в нее новые слои, группы, институции. Поэтому получается, как мне кажется, шире, чем твоя методология и твой (уже ставший традиционным) подход...».


В моем понимании верным и плодотворным для анализа ряда сложных аспектов природы современного этапа российской социологии является сопоставление, увязка Зборовским изучения наследия К.К.Кузьминского и Б.Г. Кузнецова (см. выше). Дело в том, что сделанное обоими еще четверть века назад, не говоря о более ранних временах, никак не отвечало доминирующим в СССР представлениям о методах, приемах социологических исследований, сейчас это уже, по крайней мере, «точки» пограничных областей.


Еще одно возможное направление анализа личности и наследия ККК обнаружилась в переписке с криминологом и социологом Я.И. Гилинским. Исходно я написал ему: «... недавно я сделал материал о Константине Кузьминском, авторе 9-томной антологии об андеграундной поэзии и человеке абсолютно богемной жизни... мои поиски поддержали наши коллеги, а у меня к тебе вопрос, изучается ли эта девиантная общность российскими социологами и криминологами? если «да», то как...». Как всегда его ответ был точным, конкретным: «... конечно, для девиантологов искусство - это "отклонение", но позитивное. У нас есть коллективная монография "Творчество как позитивная девиантность" (под ред. Я. Гилинского и Н. Исаева. СПб: Алеф-Пресс, 2015). В ней есть глава "Девиантные субкультуры (на примере "готов") с их стихами и картинами (немного). Есть параграф "Художественное творчество как девиантность" с моей большой главой "Позитивные девиации". НО, к сожалению, я не знаю, кто кроме нас развивает эту тему... Вообще с наукой девиантологией (и не только) ныне худо в России...». Я начинаю подводить итог: «... спасибо… таким образом, сделанное ККК можно в каком-то смысле рассматривать и классифицировать как исследование (скорее — анализ, описание?) в области (позитивной) девиантной субкультуры? замечу, хотя носители этой культуры — босяки, алкаши, наркоманы… но творческие личности...». На реплику-согласие Гилинского: «Думаю, - да», замечаю: «спасибо, такое мнение меня устраивает… я планирую постепенно вывести ККК из узкой области накопителя андеграундной поэзии и показать, что он был не только босяком, тунеядцем, запойным... но и серьезным аналитиком мира, в котором он свободно и спокойно жил...». Гилинский и здесь меня поддержал: «Среди творцов, позитивных девиантов были и пьяницы, и нищие, и наркоманы, и самоубийцы.... Это - нормально. Достаточно вспомнить многих художников, поэтов...».


В двух отзывах я увидел пожелание не останавливаться на проведенном анализе и двигаться дальше. Ж.Т. Тощенко полагает: «Статью о Кузьминском прочитал. Получилось интересно. Хотя я его не знал ни в каком виде. Но я смотрю шире – может это в самом деле новый поворот в твоем творчестве?». Несколько иной срез этой темы акцентирует Ф.Э. Шереги: «Материал интересный, но для нашего поколения, в лучшем случае – еще 10 лет вниз; причем, для богемно настроенных и умеющих философствовать. Нынешнее поколение России становится прагматичным – "компьютеризированным роботом" и противоречия прошлого не понимает и не воспринимает».

***

Прежде всего мне хотелось бы еще раз поблагодарить моих коллег-друзей за внимательный анализ попытки исследования антологии «У Голубой Лагуны» и изучения жизни ее автора. Главное, что я извлек из экспертных отзывов, это то, что начатую работу имеет смысл продолжить. Конечно, моя цель заключается в извлечении из сделанного Константином Кузьминским опыта, который может помочь мне в продвижении моего историко-социологического проекта, в значительной мере базирующегося на применении биографического метода. Кроме того мне представляется плодотворным (но трудно осуществимым) сравнение схемы, моделей наблюдающего участия у А.Алексеева и К.Кузьминского.

Литература


1. Г. В. Осипов: «Такой истории социологии нет ни у одной из зарубежных стран. Это трагическая, драматическая история» (Интервью Б. З. Докторову)
2. Обнаружение потомков своего героя – большая радость, когда понимаешь: дошла! Интервью Н.Ю. Стоюхиной Б.З. Докторову.
3. Ядов В. А.: «...Надо по возможности влиять на движение социальных планет...». Интервью Б.З.Докторову.
4. Докторов Б. Все это вместила одна жизнь. Б.Г.Кузнецов: историк, философ и социолог науки.
5. Докторов Б. «Я нищ и гол. Мой друг единственный – глагол»
6. Кузьминский К. К., Ковалев Г. Л. Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны в 5 томах.
7. Памяти Григория Борисовича Забельшанского.