Колымашка

Колымашка, верно, являлся одним из последних оставшихся в живых памятников прекрасной, но давно ушедшей эпохи, а, точнее, сразу нескольких, ибо представлял собой крайне чудовищное по сути и неожиданно великолепное по исполнению сплетение самых разнообразных архитектурных стилей и течений от антика и ранней готики до ампира и вездесущей классики (разве что утилитарный урбанистический модернизм, слава богу, прошёл где-то стороной). Да, ты не ошибся, Читатель, – Колымашка был домом, познакомься, рекомендую. Читатель – это Колымашка, Колымашка – это Читатель.

Конечно же, коротенькое и сухое как библиотечный штамп словечко «дом» было к нашему герою малоприменимо – хотя бы из-за размеров последнего. Возвышаясь над землёй на добрый пяток этажей (а этажи в ту далёкую прекрасную эпоху были ой как не чета нынешним), уходя в землю парой ярусов просторных винных подвалов и безо всякого стеснения раскидываясь налево-направо аки разметавшийся во сне умаявшийся за день пахарь, одинокий особняк надменно, хотя и довольно-таки подслеповато взирал с высоты своего коломенского роста на приниженно мнущиеся окрест дома, вот которым, кстати сказать, слово сие подходило уже как раз впору. Впрочем, высокомерность Колымашки, пусть и была буквальной, представлялась отчётливо нарочитой, поскольку являлась неизбежной платой за его потёмкинский «дворцовый» статус. Ноблесс оближ!

Не вижу смысла перечислять все зодческие изыски, составлявшие существо нашего героя – подробное описание таковых Читатель найдёт без труда и сам – отмечу лишь особенно восхитивший меня остов римской квадриги, некогда украшавшей главный Колымашечий купол и неустанно влекомой куда-то вдаль уцелевшей половинкой каменного коня, которого безуспешно пыталась осадить чья-то властная отломанная в локте рука. Внутренние покои особняка своей величественностью ничуть не уступали его экстерьеру, единственно по понятным причинам были пусты и захламлены. Надолго обживать гигантский покинутый домину, видимо, всерьёз никто не собирался, умышленно рушить его – тоже, так что место своё под северным солнышком Колымашка занимал спокойно и уверенно, вполне справедливо полагая дотянуть до собственной старческой кончины пусть и безлюдным каменным хоромом, но хотя бы не в виде руин, а тем паче закатанной под асфальт амортизационной щебёнки.

А вот на имени героя стоит остановиться поподробнее: в самом деле, особняк, дворец, то да сё – и вдруг какая-то там «колымашка»! Меж тем, Читатель, действительность проста и, честно говоря, не очень-то и захватывающа. «Колымашка» – это простонародное ласкательно-уменьшительное сокращение обыкновенной «колымаги», в силу нашего известного пристрастия к поголовному смягчению всего и вся получившее заместо грубоватой языковой «жужелицы» таинственно пришепётывающую «ш». «Тогда при чём же здесь колымага? – недоумевает Читатель. – Неужто усадьба с колоннами и четвёркой мраморных коней на крыше кого-то может навести на мысль о схожести… с тряским боярским экипажем, пусть и столь же громоздким?» К нашему с тобою общему сожалению, с этим вопросом я оставлю тебя в неведении, ибо не знаю сам. Может статься, повторнооткрывателю этих земель, пришедшему на смену сгинувшим во тьме истории владельцам особняка, оный почудился как раз таки необыкновенного вида огромной колымагой, чутка завалившейся набок и грузно присевшей на заднюю ось? Бог весть, бог весть… Одно известно мне доподлинно: с чьей-то лёгкой руки (то бишь языка) окрещённый Колымашкой впервые, наш герой так им и остался – эдаким игривым и косящим под простолюдина барчуком с лёгким налётом неизбывной тревожной нотки далёких и невидимых отсюда лагерей.

Многое мог бы порассказать я об этом удивительном чертоге, выросшем в незапамятные рыцарские времена ещё живых королей и уже воротящих нос от подобной роскоши принцесс – а уж сколько, думаю, поведали бы его стены о бытии тех сказочных веков, м-м-м! Однако история моя отнюдь не о Колымашке, даром что и выведенном в название настоящего рассказа. Беседа наша, Читатель, пойдёт совсем о другом – о том, что любой дом делает, собственно, Домом.

О людях.

«Но ты же сам сказал, что теремок этот как правило стоял необитаемым?» – горячится Читатель, тщась уличить автора в дешёвой лжи. Всё так, мой друг, всё так, и тем не менее иногда под этой крышей всё же случалось раздаваться людским голосам – и порой бывало даже так, что и сам дом начинал было робко надеяться на вроде бы начинающееся налаживаться долгожданное домашнее постоянство. Последними постояльцами Колымашки были – загибай пальцы:

– весьма почтенного возраста полусумасшедшая старушка Алимпиада Фёдоровна, все дни напролёт торопливо строчившая письмо за письмом Владимиру Ильичу Ленину и с лампою у окна нёсшая по ночам бессменный почётный караул в ожидании почтальона (бесчисленные послания с отчётами о положении дел в стране, испещрённые «ятями» с «ижицами», занимали уже добрую половину её комнаты и никогда никуда никем не отправлялись, а из тёмных заоконных глубин на престарелую активистку смотрел один только подкрадывающийся миллениум);

– неопределённого возраста хромой мужичок, которого все звали дядей Гришей, безнадёжно неизлечимый алкоголик и мастер на все руки – в промежутках между запоями он потерянной тенью шатался по этажам и галереям Колымашки, унимая плач древних чешуйчатых водопроводных труб и утешая стенающие на несмазанных петлях рассыхающиеся двери. Пил он, пускай и редко, по-чёрному, загодя тщательно запираясь самодельным засовом и никого к себе не приглашая, не буянил, матерных песен не орал и о своём существовании напоминал исключительно тем, что, уставившись в глазницы одного из лепных потолочных амурчиков, наизусть цитировал один протокол заседания Президиума Верховного Совета СССР за другим;

– чрезвычайно самодостаточная семейная пара, без крайней нужды вообще не кажущая носу из своих апартаментов. Эти двое скакали по жизни, нигде подолгу не задерживаясь, поселились здесь как на очередном вокзале и, доделав свои загадочные семейные дела, ранним промозглым утром испарились из Колымашки будто бы их и не было;

– некто Яша, высокий нескладный парень с землистым лицом и не сходящей с него лёгкой всепрощающей полуулыбкой. Работал он на дому – по контракту с несколькими издательствами рисовал детские раскраски – был кроток, немногословен и…

… и юродив.

Не могу, да и не хочу ничего утаить от тебя, Читатель. Яша был, что называется, слегка не от мира сего. Выражалось это, прости за каламбур, в выражении его лица (он словно постоянно к чему-то прислушивался, шепча неразборчивый шифр и согласно кивая в ответ), в его повседневных поступках, выдававших в нём с головой прототипа маршаковского персонажа с улицы Бассейной (к примеру, он запросто мог выйти под дождь в одном неглиже и растерянно хлопать глазами, бормоча, что как же так же – только вчера была зима, а тут на тебе), во многих других странных и безобидных мелочах. Эпизодически одалживающегося у него Гришу он принимал как родного брата, угощал из своих нехитрых припасов лапшою быстрого приготовления и каждый раз знакомился наново: «Яков. Можно просто Яша. К вашим услугам. А тебя как?»

Отчества у раскрасочного живописца не было – по крайней мере никто такового из колымашкинцев не знал. Яша и Яша, что за дело. Со скуки однова попытались высчитать ему точный возраст, но случившиеся сряду с недельным перерывом два дня его рождения свели все попытки на нет, и покуда не грянул третий, постановили затею оставить. И быть бы этому, прямо скажем, дурачку ничем не примечательнее легиона других таких же, кабы бы не одна его особенность.

Яша умел разговаривать с птицами. А птицы… птицы умели разговаривать с Яшей.

«Бред!» – начинает бить копытом Читатель, однако я останавливаю тебя и убедительнейше прошу не торопиться с выводами. Буде сказанное мною сугубо подхваченной где-то байкой, я бы и минуты не отнял бы твоего драгоценного времени, испорченно телефонируя далее по цепи очевидную эстафетную небылицу. Но упомянутый Яшин феномен был мною наблюдаем воочию. Рассуди сам, Читатель, – мне ведь нету никакого резону врать тебе.

Было ранее, очень солнечное утро. Яша, высунувшись из окна на самом верхнем этаже, самозабвенно высвистывал невероятной красоты руладу, какую, пожалуй, не отважился бы повторить ни один из признанных исполнителей так называемого художественного свиста, не говоря уж о том, чтобы просто напеть этот кажущийся несложным мотивчик. Фокус в другом – замерший супротив на ветке дрозд, вдумчиво растопырив крылышки, неотрывно и донельзя сосредоточенно слушал нашего парнишку, а, дождавшись окончания его «реплики», размеренно засвистел свою!

«Пф-ф-фуй!» – уже замахивается бросить в камин эти листки Читатель, и тут я останавливать тебя не вправе. Делай как знаешь. Может, я и вправду видел лишь то, что хотел видеть – а видеть чудо, согласись, уж куда как приятнее лицезрения пресной обыденности. Только вот сценка, невольным свидетелем коей стал ваш непокорный слуга, была далеко не единственной. Разумеется, шпионить за Яшей я и не думал – как бы меня не жёг интерес к столь необычайному, да что там – уникальному дару, я бы ни за что не позволил себе опуститься до откровенной слежки, довольствуясь лишь тем, что, как говорится, само попало в кадр. Таким образом факт остаётся фактом – немыслимым, фантастическим, но фактом. А факты, как известно… да, да, вот именно.

Настала пора ввести в повествование ещё двух его героев – а точнее, героинь. Помимо уже вышеупомянутых человеков честь оказаться последними жильцами Колымашки выпало некоей Лидии Константиновне Аракчеевой и её дочери Светлане, очаровательной смешливой девчушке лет двенадцати. К прославленному военному министру Александра I новоприбывшие имели крайне опосредованное отношение, что нисколько не помешало вплывшей под высоченный купол дворца матроне с порога объявить себя пупом земли, а собравшихся – «чернью» и «плебсом» (со всеми вытекающими), демонстративно трахнуть дверью самого роскошного «нумера» и долго-долго греметь там замками. Худо-бедно сложившаяся коммуна недоумённо переглядывалась друг с другом и наперегонки пожимала плечами – разные, мол, люди на свете встречаются, но зачем же вот так?

– Девку ж’лко! – оглушительным шёпотом заявил только-только входящий в высокоградусное пике дядя Гриша. – Т’кая лапочка, а м-м-мать – с-с-сущая …

Грише зажали рот и увели, да и сами разошлись от греха подальше. Сим окончательный состав квартирантов Колымашки был укомплектован – за небольшим исключением именно таким впоследствии ему и суждено будет покинуть эти гостеприимные стены. Но обо всём по порядку.

Въехавшая «барыня» оказалась недосказанным дядьгришиным животным по большей части на словах: она драла нос, чванилась по поводу и без, не упускала моментов громогласно указать «плебсу» его место – вместе с тем на деле никаких гадостей в адрес «черни» не чинила, и было то банальной трусливостью или разумным инстинктом самосохранения, судить не берусь – да оно и не важно. Важно другое – попрыгушка Светланка, задорный бесёнок с душою ангела, моментально перезнакомившись с колымашкинцами и обаяв всех своей неиспорченной непосредственностью, совершила то, что, наверное, свершилось бы и так, просто несколько позднее и при других обстоятельствах – попалась на глаза Яше.

Круг замкнулся. Зубцы шестерёнки одной судьбы на ощупь вошли в пазы колеса другой – и жизнь, повременив для приличия пару мгновений, дабы дать пассажирам малость перевести дух, покатила дальше – только, понятное дело, уже совсем по другой дороге.

Нет, Читатель, ты не угадал. У нашего птицеслова и юной фиалки никакой любви не приключилось – по крайней мере, в прямом и на сегодня изрядно замызганном смысле этого слова… да, собственно говоря, какая уж тут могла быть любовь – ведь Красавица и Чудовище (тут уже смыслы фигуральные) есть по своей природы совсем разные биологические виды. Нет, дело было проще – и одновременно запутаннее.

Блаженный Яша и светозарная Света стали друзьями не разлей вода (прости, если я излагаю совсем уже очевидные для тебя вещи, Читатель). Прямо-таки влюбившись в его работы, девчушка увлечённо листала предназначенные пяти-шестилеткам раскраски и непрестанно фонтанировала идеями сюжетиков для новых. Яша млел – обыкновенно его рабочий процесс был преимущественно односторонним – и, стараясь не упустить ни слова, старательно записывал всё, что тараторила его гостья. Когда же паря осмелел ввести её в свой птичий разговор…

Что случилось далее, моя шариковая ручка описать не в силах. А потому как при означенном событии я по понятным причинам лично не присутствовал и сужу о нём лишь, так сказать, по кругам на воде, то и представить оное во всей своей невозможной феерии моё богатое писательское воображение отчаянно пасует. Скажу только, что после этого Светланка стала и вовсе ходить за Яшей подобно мыслящему хвостику, глядя снизу вверх собачьими глазами тому в рот. Верзилка же, само собой, понятия не имел, что делать со свалившимся на него сокровищем и сопутствующей славой, посему, чутка поостыв от знакомства, стал девчушки легонько сторониться. Что ж, могу понять.

Безусловно, столь непростые и капитальные завихрения пространственно-временного континуума не могли пройти мимо внимания матери – да ещё такой! – и в один прекрасный день дрожащему как объявление на заборе парнишке было ультимативно приказано оставить Свету в покое, иначе… Судя по прецедентам, мне представляется, что в случае неповиновения вряд ли Яшу ждали какие-то ощутимо серьёзные кары, однако знаменитый аракчеевский взгляд над повисшим в воздухе многоточием искрил до того бешеной яростью, что живописцу не оставалось ничего, как кивнуть и ретироваться. Можно лишь догадываться, какого нагоняя и каких наказов огребла бедная любимая доченька. И закончиться бы сей истории не начавшись, но, как это, слава богу, нередко бывает, реаниматором иссякшего счастья выступила его прямая противоположность с приставкой «не-»: безо всяких на то предпосылок и приготовлений ничего не подозревающую Лидию Константиновну сбивает с ног мощный, невесть откуда залетевший недуг под названием… а чёрт его знает, что там была за дрянь. Дебелая, широкая в кости женщина во мгновение ока превращается в тающую на глазах старуху, дипломированные эскулапы разводят рукавами халатов, сокрушённо трясут бородой и карябают один бесполезный рецепт за другим, издёрганная Света воет навзрыд, ломает руки и не находит себе места – в общем, можешь себе вообразить, Читатель, какой ад разверзся в тихой гавани Колымашки.

А потом… потом буднично и даже как будто так и надо – случилось ЧУДО.

К мечущейся в поту болящей без спроса и стука вошёл долговязый парень Яша, рисовальщик грошового ширпотреба и дурачок, мелкими шажочками приблизился к самой кровати, поймал пляшущую огненную руку – и по комнате точно пронёсся ледяной ветер, вмиг унёсший с собой нечто страшное и уже почти подкравшееся к самому изголовью. Внезапно Яша свистнул, как всем показалось, какую-то просительную фразу, потом ещё, потом ещё и ещё – и, бережно опустив затихшую кисть Аракчеевой, молча вышел вон. Рассудок отказывался верить глазам – «барыня», дыша размеренно и безо всяких посторонних хрипов, спала – впервые за последние безумные дни. Сомнамбулически свернувшись калачиком подле мамы, тихо заплакала Света. Присутствующие, стараясь не шуметь, поспешно заторопились на цыпочках к выходу. А на следующий день Лидия Константиновна уже вставала и даже выходила ненадолго на крыльцо. Кризис миновал.

Ты ждёшь от меня хеппи-энда, Читатель? Как бы мне того хотелось самому, поверь… но кто-то большой и важный там, на самом-пресамом верху, видать, счёл такой расклад слишком уж тривиальным. Неясно, что привиделось Аракчеевой во время её болезни, только мегера, едва оправившись, вбила себе в голову, что «этот идиот» опасен для окружающих – и, не взирая на мольбы валяющейся в ногах дочери, приступила к активным боевым действиям. Не буду утомлять и без того уже глядящего на меня волком Читателя, скажу лишь, что копимый ею до сей поры запал с лихвою нашёл себе применение – посылаемые КУДА НАДО бумажки возымели своё чёрное действие, и соломинка таки переломила спину верблюда – за Яшей приехали.

Отбивать своего к «карете» с зарешечёнными окнами высыпал весь колымашкинский кагал – силы были неравны. А Яшка и не сопротивлялся – знай себе улыбается своей кривой бесхитростной улыбкой да что-то по своему всегдашнему обыкновению еле слышно шепчет. Потом его увезли, и дядя Гриша швырнул вдогонку машине недопитую бутылку – словно оторвал и бросил кусок собственного сердца.

Так начал пустеть Колымашка – пустеть в последний раз, навсегда.

Первыми дали дёру те семейные «перекати-поле» – но про них скучно.

На октябрьскую годовщину уехала так и не дождавшаяся своего почтальона Алимпиада Фёдоровна, уехала, как она всем с торжественной скорбью объявила, в столицу, так как её письма не доходят и на почту надежд больше нет, а поэтому ей не остаётся ничего иного, как отвезти и предоставить подробнейший доклад Самому персонально.

Спустя месяц за нею съехал тихий добрый алкоголик Григорий, куда – увы, неизвестно. На посошок трижды обошёл против часовой всю немаленькую усадьбу, зачем-то перекрестился на римскую купольную квадригу, всхлипнул – и растаял в вечернем сумраке.

А затем как-то незаметно пришли совсем другие времена и совсем другие люди, нагнавшие кучу разнообразной строительной техники, равнодушно растоптали и сровняли Колымашку с перепаханной гусеницами землёй и отгрохали на этом месте – как бы ты, Читатель, думал, что? – ультрасовременный ипподром. Такая вот злая ирония судьбы…

=========

P.S. Повзрослевшая Светлана разыскала адрес того самого дома скорби, куда уволокли её друга Яшу, и даже умудрилась уломать мать позволить навестить его – в обещание на то, что они поедут туда вдвоём, после чего «взбалмошная девчонка» напрочь выбросит из головы «всякую подростковую дурь». Конечно, кусающая губы девушка такое обещание дала.

Яша нисколько не изменился. Он вышел к ним в цветной пижаме не по размеру – и с крохотным галчонком на ладошке. Губы его, изогнутые в улыбке, которой более подобало бы сиять на иконе, нежели освещать подобного рода помещение, как всегда, едва заметно шевелились, привычно складывая новый птичий иероглиф. Сели. Не зная с чего начать, долго натужно вымучивали из себя ничего не значащие казённые фразы. Как ты? – Хорошо. – А это кто? – Галка, маленькая только пока. – Как зовут? – Как меня, Яков. Можно просто Яша. К вашим услугам. А тебя как?

Встали прощаться. И тут дурачок чуть-чуть нагнулся – и щёлк сухоньким пальцем по лбу онемевшую от такой наглости Лидию Константиновну.

– Злая ты, вижу! – прошептал парнишка, не сводя немигающего взгляда с пятящейся от стола Аракчеевой. – Вон чёрт на плече сидит, ножки свесил – а хвост-то уж сердечко и обви-и-ил! Не плачь, Светлячок! – повернулся он к застывшей столбом девчушке, и не думавшей плакать. – Умрёт твоя мама послезавтра… да и не мама она тебе… не родная даже. Ты добрая… долго проживёшь… дольше других… самую капельку, но дольше. Заболтался… пращевайте. Пора мне.

Выполнить своё обещание Света не успела. Через день после того визита Лидия Константиновна Аракчеева, приёмная мать урождённой Покровской Светланы Викторовны, скоропостижно скончалась по невыясненным причинам. Был выходной, и женщина прилегла немного отдохнуть – чтобы больше не подняться. Её неродная дочка (во вскрытых документах среди прочего оказались и такие сведения) долгожительствовала не в пример дольше – Светлячок, как звал её один давний полузабытый друг, умерла, будучи глубокой старушкой, в аккурат под сто третий день своего рождения – умерла тихо, в своей постели, с лёгкой полуулыбкой на светлом лице.