Если вас позовет любовь

                “Когда светит вам Любовь, следуйте за ней,
                хотя пути её тяжелы и круты. И когда её
                крылья охватывают вас, отдайтесь ей, хотя
                меч, спрятанный среди перьев, может
                ранить вас.”
               
                Халиль Джебран

                ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

       Кадровик Иващенко вздрогнул от громкого стука в дверь.
       - Войдите, - вскрикнул он и почему-то встал.
       Вошла женщина необыкновенной красоты и с порога спросила:
       - Нет ли какой работы?
       Иващенко за всю свою трудовую практику не  видел, чтобы такая   женщина искала работу, да и вообще он такую женщину никогда не видел.
       - А чем бы вы хотели заниматься? – спросил он явно не по уставу.
       - Я грамотная, -  просто ответила женщина.
       Иващенко не понял ответа, совсем растерялся и на тот случай, если женщина пошутила, засмеялся. Но женщина не шутила, а спокойно ждала, когда
он отсмеётся. Кадровик закончил смех деловым покашливанием, сел за стол и предложил даме стул. Она присела, не сводя с него глаз.
       Иващенко понимал, что надо не спрашивать, а предлагать, но так работать он ещё не умел. Переставив без надобности несколько предметов на столе, он вежливо попросил:
       - Подождите, пожалуйста, я - скоро.
       Кадровик побежал на третий этаж к своему “крестнику”, завсектором оптовой торговли и развития складского хозяйства Симашову Борису Семёновичу, выманил его в коридор и, задыхаясь, произнёс:
       - Борис, выручай! У меня там женщина... Сама пришла… Её нельзя упустить! Придумай что-нибудь!
       - Какая женщина?
       - Какая, какая...  Мечта! Представляешь: она хочет у нас работать!
       - Несчастная. Каким ветром?..
       - Погоди, не до шуток! Она ждёт! Думай!
       - Ну, не знаю...  У меня нет вакансий… Постой, Нестору кто-то нужен. У неё какое образование?
       - Да я забыл спросить!.. Говорит, грамотная!.. Нет, Нестору я её не отдам! В такое болото! (Cектор Нестора Акоповича славился тем, что состоял из одних кандидатов наук.)
       - Ты знаешь, -  уже серьёзно сказал Борис Семёнович, поняв, что для кадровика это совсем не кадровый вопрос, - Татьяна сейчас в декрете, может быть, на её место, временно, месяца на два.
       - Да, да... Давай пока возьмём её на место Татьяны, а я потом что-нибудь придумаю, или она сама... - Иващенко закатил глаза и поднялся на цыпочки. - Представляешь: красивая, как ангел, и серьёзная, как прокурор.
       - А твой “ангел – прокурор” умеет на машинке печатать?
       - Не знаю, не спросил…
       - Коль, а ты вообще у неё что-нибудь спросил?
       - Спросил! Да я имя своё забыл! Это она сама сказала, что грамотная... Пошли. Только не задавай ей вопросов! Она так отвечает: хоть стой, хоть падай, сам в дураках и останешься! И не смейся: она этого не любит! Представляешь, она даже не улыбается.
       - Представляю...
       - То-то и оно, что не представляешь! Ты её не видел!.. Ты Аню тоже не хотел брать, а теперь не нарадуешься.
       - Ну, Аня... - размяк Борис Семёнович при упоминании своей любимицы.
       -  Аня... А сам кричал: “Что я с ней буду делать?!”
       -  Правильно. А что ты мне о ней рассказывал? Аморалка...
       - Да подожди ты со своей аморалкой, пошли быстрее, она ждет.
       У дверей отдела кадров Борис Семёнович остановился и спросил Иващенко:
       -  А как её зовут?
       - Не знаю, забыл спросить... Ты сейчас тоже всё забудешь, - прошипел Иващенко и втолкнул приятеля в кабинет, предвкушая его смятение.
       Опытный кадровик не ошибся. Борис Семёнович всплеснул руками, покачал головой, затем подал даме руку и отрекомендовался:         
       - Ваш… Будущий... Если будем... Борис Семёнович...
       (Иващенко облегчённо вздохнул:  “красноречие” друга значительно превзошло его собственное смятение.)
       - Маша, -  понимающе ответила женщина, протягивая руку.
       - А вы на машинке печатать умеете? - забыв предостережения кадровика, спросил Борис Семёнович, двумя руками обхватив Машину ладонь.
       - А есть, кто не умеет? Там ведь все буквы написаны, - ответила Маша, освобождаясь от затянувшегося рукопожатия.
       - Да, действительно, - подтвердил Борис Семёнович.
       Иващенко совсем успокоился и осмелел.
       - И где же это такая красота получается? - игриво спросил он.
       Маша, не поняв комплимента, внимательно смотрела на Иващенко, ожидая понятного продолжения вопроса.
       - Я хотел спросить: вы из каких мест будете? -  уже серьёзно уточнил он.
       - Пензенская область, Белинский район, село Ширяево, - ответила Маша.
       - И там есть такие женщины? - не унимался кадровик.
       - Да, у нас в деревне все на одно лицо, и на всех две фамилии: Тюрины да Хрянины. Но я давно уже в Москве, и фамилия у меня теперь другая. Я приехала сюда учиться на портного. Выучилась, вышла замуж, осталась.
       Иващенко затосковал: “Выучилась, вышла замуж, осталась”; частоколом встали слова, стой и смотри теперь сквозь них на чужое счастье! И никакой лазейки, никакой!
       Увидев, как надежда покидает кадровика, Борис Семёнович решил разрядить обстановку:
       - А почему вы ушли, - он долго подбирал слово, - из портных?
       - Ты что, не понимаешь? Там же у них одни женщины, кому там ценить красоту? – прошипел Иващенко на ухо Борису Семёновичу.
       А Маша ответила:
       - Не смогла шить то, что плохо скроено.
       - Да! А уж как тут у нас всё скроено! –  поднял к небу глаза Борис Семёнович. - А шьём!
       Мужчины переглянулись.
       - Была бы моя воля! - пригрозил кому-то Иващенко, глядя на друга.
       - Да не говори! - подтвердил Борис Семёнович так же грозно.
       И со следующего дня Маша стала главным редактором, визитной карточкой и гордостью сектора оптовой торговли и развития складского хозяйства.
       Дитя косыгинских 1) перемен, новый сектор должен был формироваться из самых достойных, но заведующие “старых” секторов, картинно заламывая руки и стеная о потере, выпихивали туда “неугодных”. Так вскоре в одном месте оказались: всегда болеющая в очередь с детьми Аллочка, “яблоко раздора” всякого коллектива Юлия  Николаевна, вчерашний студент Димочка, декретница Татьяна, “домохозяйка” Света и, наконец, “самая умная” Софья Михайловна Гершкович пятидесяти четырёх с половиной лет.
     И поскольку всё руководство института знало о составе нового подразделения и не знало, с чем эту оптовую торговлю едят, никто не соглашался его возглавить. Тут-то Иващенко и предложил перевести в Москву из Новосибирского филиала Бориса Семеновича, с которым он познакомился и подружился во время своей командировки.   Предложение кадровика было принято.
     Сформировав таким образом новый коллектив, руководство с облегчением вздохнуло, но тут-то и появилась “аморальная” Аня.
     - Борис, ты слышал, к нам из Главка женщину переводят, из отдела газовых труб. Аморалка... - начал “артподготовку” кадровик.
     - Что такое? – вяло спросил Борис Семёнович, не желая поощрять сплетника.
     - Я же говорю:  аморалка! - смачно повторил Иващенко. - Там такой переполох: она начальника полюбила, а бабы взбунтовались.
     - А им-то что?
     -  Как что?  Непорядок!  Встали на защиту семьи.
     -  А он женатый?
     - Не он, а она. А те, что встали на защиту, холостые, то есть незамужние...
     - Постой, я ничего не понял: кто незамужние, кто холостые?
     - Да ты не слушаешь! Я же говорю: в отдел газовых труб недавно назначили начальника: молодой, разведённый. Одна сотрудница влюбилась в него, но она замужем, а две незамужние, может, тоже влюбились, а может, просто не захотели, чтобы он любил её... Кто этих женщин поймёт?
     - Господи! Что же это там за мужик?! - перебил Борис Семёнович кадровика.
     - Да видел я его! Ничего особенного: светленький, кудрявый, пальцы тоненькие. Бабник. Ну, так вот: те, что незамужние, давай её выживать: самим надо. Ну, конечно, под флагом защиты семьи и через партком. На парткоме он во всём признался, но бросить эту женщину не захотел: хоть и бабник, а мужик! Тогда начальник Главка решил уволить её по собственному желанию, но женщина отказалась. Нет, говорит, у меня такого желания. Смелая, значит... Пишите, говорит, свою формулировку. Ну, шеф и “сформулировал” её к нам... с повышением...
     - А как же те двое, незамужние?
     - Ну, уж это я не знаю! Тебе теперь не о них надо думать. Теперь тебе о себе надо думать: как бы в неё не влюбиться.
     - А при чём здесь я? – почти догадавшись, спросил Борис Семёнович.
     - А вот причём, - и кадровик положил перед Борисом Семёновичем приказ о назначении Ани в его сектор помощником. (Неслыханная должность в институте!)
     У Бориса Семёновича упали с носа очки, и он закричал на Иващенко:
     - Что она мне будет помогать? Я и сам-то не знаю, что делать... Да мои бабы её с потрохами сожрут! Откуда вы взяли такой оклад? Нет, они не её, они меня сожрут!
     - Не расстраивайся, Боренька, приказ! (Подполковник в отставке знал цену приказа.) А потом, это какая женщина?! Ты же знаешь: за одну битую двух небитых дают. Вот поэтому и двойной оклад. Так и будешь объяснять своим женщинам. Нет, серьёзно: говорят, она работник классный, мне так про неё и сказали: "Ей цены нет!" - мирился Иващенко.
     - А я-то, дурак, тебя слушаю, - не хотел мириться Борис Семёнович. - Вот уж, действительно, аморалка! Это у меня с тобой сплошная аморалка! Я к директору пойду! Почему её  ко мне?

                х          х          х
               
     Борис Семёнович сокрушался напрасно: Аня не только не добавила ему хлопот, а  избавила от имеющихся.
      В первый же день, увидев замешательство начальника, так и не придумавшего, чем занять новую сотрудницу, она попросила тематический план института. Четыре следующих дня Аня провела в архиве, а на пятый день принесла Борису Семёновичу план работы. Если бы этот план был составлен для Бориса Семёновича, он означал бы конец его карьеры. Аня включила в него все “чёрные дыры” институтского плана, отбиться от которых считалось делом чести каждого завсектором.
      Борис Семёнович пытался было вразумить Аню, но она его остановила:
      - Тогда вам самому придётся искать мне работу, а работаю я быстро, романы не читаю и вязать не умею.
      Борис Семёнович испугался и пошёл к директору показывать Анин план.
      Директор долго тряс  Борису Семёновичу руку, приговаривая:
      - Ну вот, видишь, а ты не хотел её брать! Да её за деньги надо показывать!.. А что это за “нормативы складских поставок”? Прямо название диссертации! Оставь, я всё изучу... и утвердим на Совете.

                х         х          х
               
      - Интересно, какая девичья фамилия Ани? - ни у кого и не об этом спросила Софья Михайловна.
      Зная её манеру задавать вопросы в пространство, Борис Семёнович уже в который раз хотел промолчать, но и на этот раз  не сдержался.               
      - По-моему, у неё  русское лицо, - с вызовом сказал Борис Семёнович.
      - Русское - то, русское, а нос с горбинкой. Нет, нет, в ней есть ещё какая-то кровь, -  подхватила Света.
      - А по-моему, она еврейка, - подвела итог Софья Михайловна.
      - Это почему же? – боясь ответа, спросил Борис Семёнович.
      - А умная! - пояснила Софья Михайловна.
      Весь коллектив сектора замер: до этого мгновения “умной” считалась  одна Софья Михайловна.
      - Софья Михайловна, я вас поздравляю! – радостно выдохнул Борис Семёнович,  В вашем полку прибыло!

                х         х          х
               
      Аня придумала нормативы складских поставок и предложила скучающему Димочке и “домохозяйке” Свете заняться их разработкой.               
      Оказалось: и Света могла работать, но только с кем-нибудь в “связке”. Эта “связка”: Димочка - Света уже замахивалась на диссертацию. Интервал между Светиными звонками домой всё увеличивался, так что вскоре  она лишилась своей приставки “домохозяйка”, как недавно Софья Михайловна своего титула “самой умной”.
      С Аниной подачи и Юлия Николаевна нашла себя в качестве арбитра при подведении итогов соцсоревнования между подразделениями и филиалами института. Аллочка между болезнями охотно помогала ей. Даже Софья Михайловна, пришедшая в новый сектор со своим “самоваром”, за долгие годы работы в НИИ изрядно выкипевшем, незаметно для себя стала подливать в него “живую воду” Аниных идей.
      И вот когда этот коллектив “изгоев” cформировался, всем в институте стало понятно, что это и есть самый передовой, сплочённый и работоспособный сектор, как это и планировалось.
      Директор теперь и думать боялся: что было бы, если б туда попали  лучшие?
Большего от нового сектора нельзя было и ждать, но тут-то и появилась Маша.
               
                х         х          х
               
      Маша сделала с новым сектором то, что делает отделочник, придя в только что построенный дом.
      О её красоте вы уже знаете, и надо ли говорить, что красота преображает всё вокруг. Но вот о чём надо говорить, так это о Машином характере. Как часто видим мы красоту, лишённую характера, используемую вполсилы, направленную на решение личных проблем, а чаще всего просто праздную. Не такая красота была у нашей героини: это была красота, подтверждённая характером. Именно характер демонстрировала и утверждала Маша, храня, как святыню, верность самой себе.
Согласие с собой было для Маши наивысшим благом, этому служили её искренность, серьёзность и острый ум, которые поражали больше, чем её красота. Когда кто нибудь говорил  Маше, что она красивая, она спрашивала: “А есть некрасивые?”- На этом разговор и кончался.
       Удивительным было и её отношение к работе: для неё не существовало важных и неважных дел:  всё, что она делала, доводилось ею до совершенства.
       Когда однажды Борис Семёнович подбежал к Маше со словами: “Машенька, быстро…”, она спокойно заметила: “Быстро только кошки родят”. В работе Маша понимала только одно: “хорошо”, поэтому, когда Борису Семёновичу надо было “быстро”, он бежал на первый этаж, к кадровику, который это умел.
       Маша не шутила, говоря Иващенко о своей грамотности (к слову сказать, она никогда не шутила): Маша печатала без ошибок, самостоятельно редактируя текст.
Борис Семёнович радостно удивлялся Машиной работе: “Машенька, почему ты тут всё переставила?” “Вы мне дали - я сделала”, - отвечала  Маша. “Маша, откуда ты так хорошо знаешь эту тему?” - спрашивал Борис Семенович. “Так по-русски же написано”, - отвечала Маша. Но такими подробными ответами она баловала только Бориса Семёновича, другим же сотрудникам на их просьбы объяснить свои слова и поступки, Маша говорила: “Потом поймёте”.
       Мало кто понимал Машу, но соглашались с ней все.
       Одной фразой она вылечила Аллочку. Когда Аллочка впервые при Маше начала рассказывать, как у неё болит голова, Маша спокойно и очень серьёзно сказала: “Жопе легче!”
       Аллочка, то ли от шока, вызванного неожиданными из уст такой красавицы словами, то ли поняв их смысл, перестала говорить на работе о своих болезнях, а затем и болеть.
       Прекратились, наконец, и жалобы обиженных мужьями, детьми и руководством.
       - Резче надо! - одобряла она обидчиков.
       Юлия Николаевна предприняла было попытку снисходительного отношения к “новенькой”, но потерпела поражение.
       - Что это вы всё спрашиваете? Всё знаете и спрашиваете!? - остановила Маша поток её вопросов.
       - Всё знать нельзя, Машенька!
       - А кто это вам сказал?
       - Никто. Я сама знаю.
       - Вот я и говорю: всё знаете, а спрашиваете…
       Вообще Маша разговаривала удивительно, можно сказать, молча. Её паузы были красноречивее слов и более, чем слова, наполнены содержанием. Это же относилось и к улыбке, которая скорее чувствовалась по какому-то доброму свету, озарявшему её лицо, чем виделась на лице.
       Когда Маша разговаривала по телефону, все прекращали работать, чтобы не пропустить спектакля под названием: “Представьтесь, пожалуйста!” (Борис Семёнович шутил: “Чтобы поговорить с Машей, ей надо позвонить!”) И, действительно, молчаливая Маша, заслышав звонок,  тут же бросалась к телефону, чтобы, наконец, поговорить.
       Несколько минут общения с абонентом Маша превращала то в задушевную беседу, то в комедию ошибок, то в настоящую трагедию, которая заканчивалась словами: “Положили трубку... Торопятся, наверное”.
       Юлия Николаевна, женщина, свободная от брачных уз, негодовала:
       - Машенька, ты мне всех любовников распугаешь! Нельзя же так!
(С любовником Юлии Николаевны, действительно, случилась неувязка: он думал, что возлюбленная дала ему домашний телефон и, позвонив, сразу приступил к делу: восторги, комплименты, интимные подробности их предыдущей встречи… Маша терпеливо всё это выслушала, и когда он закончил свою речь, попросила: “Представьтесь, пожалуйста!” Перепуганный любовник бросил трубку. “Положили трубку”, - объявила Маша, а Димочка обрадовался: “Ещё один представился!” Юлия Николаевна ничего не могла  добиться от Маши и узнала эту печальную историю из уст своего перепуганного любовника.)
       Местные ловеласы пытались было ухаживать за Машей, но были остановлены: кто – взглядом, кто — двумя-тремя её фразами, впрочем, совсем незлобными. Но истинные ценители красоты по поводу, а чаще всего без повода, то и дело заглядывали в новый сектор.
       - Чего они всё ходят? - возмущалась Софья Михайловна.
       - На вас посмотреть! - язвил Димочка.
       Вскоре к ценителям красоты прибавились заведующие секторами со своими секретаршами.
       Директор, увидев напечатанный Машей отчет, уже не мог смотреть на кустарщину, производимую другими секторами, и отправлял всех к Маше на консультацию: “Идите, спросите, как работают профессионалы!”
       - Что же рассказывать? - удивлялась Маша. - Сначала я читаю весь текст. Сразу становится понятно, что не по-русски, что не на своём месте. Переставляю, переделываю и печатаю.
       Секретарши понимали Машин метод, но “сразу становится понятно” у них не получалось; тут же нашлось и оправдание: ученые сами должны думать, куда чего ставить и как выражать свои мысли: им за это деньги платят.
       И заведующие секторами, ничего не добившись от своих секретарш, придумали самолично ходить к Маше со своими рукописями, советоваться.
       Маша никому не отказывала в помощи, иногда часами правила “чужие” тексты, вызывая едкие замечания Бориса Семёновича в спину уходящим “чужакам”: “Иждивенцы молоумные! Сами не поняли, что написали!”
       Но самым удивительным чудом, связанным с приходом Маши, было превращение сухого и мрачного кадровика в красивого мужчину, мимо которого теперь не могла пройти ни одна институтская красавица. Где и как до этого прятал Иващенко свою красоту, так и осталось загадкой.
       А сам кадровик, утомлённый кадровыми перестановками, казалось,  не замечал всеобщего женского смятения. Каждый день он приходил к Маше, садился рядом, и они подолгу разговаривали на каком-то своём, “птичьем” языке. Сотрудники, как ни прислушивались, ничего не могли понять из их разговора, и  все дружно ревновали: кто Машу к кадровику, кто кадровика к Маше, не в силах понять, о чём так долго и охотно могут говорить эти два молчаливых человека.
       - Ничего удивительного, - объяснял Димочка, - это такой колдовской язык. Иващенко говорил, что их бабки были бабками.
       - Это как? – пугалась Света.
       - Ну, в каждой деревне есть такая бабка, которая знает наговоры, лечит, колдует.
       - Теперь понятно, почему мы ничего не понимаем, - успокаивалась Света.
       Но Аллочка всё же не выдерживала:
       - Идите разговаривать в коридор, а то я, как дура, слушаю вас и ничего не могу понять. Работать невозможно!
       - Кто бы мне помешал работать! – нехотя отзывалась Маша, провожая кадровика до двери долгим, ласковым взглядом.
       С приходом Маши дверь сектора, действительно, не закрывалась, и в институте то здесь, то там слышалось: “Машин сектор”, и по праву!

                х         х           х
               
       - Борис Семёнович, можно я пораньше в отпуск пойду? Подруга достала путёвки на Юг.
       - Машенька, я, конечно, тебя отпущу, но кадры? Прошло только десять месяцев, а надо - одиннадцать. Так что, кадры решают всё!
       - Ну, кадры я беру на себя, - без улыбки улыбнулась Маша.
       А через неделю Борису Семёновичу позвонил Костя, Машин муж, и сказал, что Маша погибла в автомобильной катастрофе. Она с друзьями поехала на озеро Рица, и их машина столкнулась с грузовиком. Все в легковушке погибли.
       Смерть Маши была невозможной, непостижимой, она стала  не проходящей болью для всех,  кто её знал.
       Костя привез Машу в цинковом гробу, никто, кроме Кости не видел её мертвой. Он сказал, что она не разбилась, только на правом виске была небольшая ранка.
       Костя делал всё, что было необходимо, и был как-то пугающе спокоен...

                х        х        х
      
       Они впервые встретились на Таганской площади. Костя издалека увидел Машу, идущую по площади, как по песчаному берегу реки. Он догнал её и попросил: “Можно я пойду с вами?” Маша не удивилась, не замедлила шага, даже не повернула голову, а только спросила: “Как вас зовут?” Когда Костя ответил, она немного помолчала, словно что-то подсчитывала в уме, потом остановилась, посмотрела на  него и протянула руку. С тех пор они не расставались. А перед свадьбой Маша спросила Костю: “Если у нас не будет детей, и смерть разлучит нас, ты возьмешь меня в жёны?” Костя понял Машу, и к тому, что произошло сейчас, был готов уже тогда, перед свадьбой…
               
                х        х        х

       Весь институт прощался с Машей.
       После похорон “Машин сектор” опустел и замер: заболела Аня, через два дня слегла и Аллочка, Софья Михайловна постоянно подсовывала под очки кончик носового платка и повторяла их диалоги с Машей, по своей привычке ни к кому не обращаясь:
       -  Машенька, у вас есть дети?
       - А как же! Только они взрослые.
       - Как взрослые?
       - А так! Вон их сколько: дверь не закрывается!
       - Да нет, свои!
       - А эти чьи? Мои и есть!
       - А помните, - вспоминала Софья Михайловна, - Аня сказала Маше: “У тебя, наверное, и врагов-то нет”, а Маша ответила: “У человека всего один враг”. А как она говорила: “Потом поймёте...” И правда: жизнь нас ничему не учит, и только смерть всё объясняет...
       Иващенко каждый день приходил посидеть на Машином месте. Однажды он заплакал, как-то зло и неумело, так что казалось, что плачет он впервые и злится не на кого-нибудь, а на себя.
       - Кто же это придумал, что такие люди умирают?! - негодовал он. – Кто вообще всё это придумал?! Да никогда я не поверю, что она умерла! Хоть убей - не поверю! Вот откроется дверь, и она войдёт…

                х        х        х      

       Ему было четыре года, когда умерла его любимая соседка тётя Сима, которая всегда в кармане своего клетчатого фартука держала карамельки на тот случай, если встретится кто-то из малышей. Умный Коленька старался чаще встречаться с ней, чтобы получить желанную конфету. И вдруг… тётя Сима умерла. Тогда впервые он услышал это слово и увидел тётю Симу, неподвижно лежащую в гробу, и так же впервые не поверил, что она больше никогда не встанет. Ему казалось, что стоит хорошенько позвать её и она проснётся, и опять протянет ему конфетку: “Ты на меня не сердишься? На конфетку!” Он несколько раз подходил к гробу и шептал:”Вставай,  тё Сим, вставай!” Но тётя Сима не вставала...

                х        х        х
    
       - Мужа-то как жалко, - всхлипывала Света, - как он будет без неё жить? А какой парень — золото!
       - А я-то ещё подумала: как славно мы зажили, вот она, беда, и пришла. Я всегда боюсь, когда хорошо, значит, скоро что-то случится, - вторила ей Юлия Николаевна.
       У Димочки ещё никто из близких не умирал, и он был совсем раздавлен:
       - Мы здесь, только её нет... А она смерти не боялась. Поэтому так и жила.
Борис Семёнович хотел рассказать всем о своём недавнем  открытии, о том, что такое смерть и почему Маша её не боялась, но у него опять не хватило мужества, как и тогда, на дне рождения Ани.

                ЧАСТЬ ВТОРАЯ

       Солнце бежало за автобусом, заглядывая в просветы между домами, зачёркивая деревья. Легко и весело преследуя убегающую цель, оно было подобно воздушному шарику, привязанному за нитку к самой цели...
       Но вот автобус свернул за большой дом, и солнце, потеряв его из вида, остановилось, одумалось и пошло своим привычным путём, обрастая по дороге лучами...
       Аня, ехавшая в автобусе и с улыбкой наблюдавшая за этой необычной погоней, потеряв из виду солнце, сразу погрустнела и вернулась к своим прежним мыслям: сегодня был день её рождения, и как  всегда в этот день, она подытоживала свою жизнь... Но сегодня она с лёгкостью отказалась от грустных “итогов жизни” в пользу весёлых мыслей о солнце.
 
                х       х       х
               
       - Анечка, поздравляю… поздравляем  тебя с днём рождения! Я всё думал: чего  же тебе пожелать?.. Я только радоваться могу, ты - умница! А желать тебе нечего: у тебя всё есть!  Вот... это тебе... от нас... подарок, - Борис Семёнович протянул Ане букет и ежедневник, ткнулся носом в её щеку и отошёл, уступая место женщинам и мысленно ругая себя за этот “поцелуй” и своё всегдашнее “красноречие”: “Дурак! Старый! Не то, не то!.. Хотел подойти, поцеловать  руку и сказать: Аня, ты даже не знаешь, что  сделала для меня: ты примирила меня со смертью! Ты раз и навсегда успокоила меня. Вот ведь! А что сказал? ”

                х       х       х

       Борис Семёнович запрещал себе думать о смерти. В юности он пытался ответить на вопрос: что это?, но не смог. То, что он знал, походило на версии, а не на ответы. По одной версии выходило, что и жить-то не стоит: “Кто был всем, станет ничем”. Другая версия, о душе и теле, тоже не утешала, рождая ещё больше вопросов: где останется душа? с кем? какая она без тела?
       И спросить-то было не у кого: все только отшучивались. Единственный человек, который не удивился вопросу, был хирург, вырезавший Борису Семеновичу аппендицит.
       - Смерть — это как общий наркоз: вдохнёшь, а выдохнуть не сможешь. Потом – пустота. Потом очнёшься: что вспомнил – твоё, и так - без конца, - объяснил хирург.
       Борис Семёнович не понял этого объяснения, ещё больше испугался и запретил себе думать о смерти. Но думать-то он не думал, а бояться – боялся.
       И вот однажды они всем сектором убирали капусту в подшефном совхозе. Борис Семёнович, неискушённый в сельскохозяйственном труде, работал в кожаных перчатках, которые  сразу же намокли. Он посмотрел на руки работающей рядом Ани: поверх шерстяных перчаток были надеты резиновые. “Мудро!” - подумал Борис Семёнович, снял свои перчатки и принялся греть руки, засовывая их в рукава куртки.
       Аня, заметив страдания Бориса Семёновича, подошла к нему, сдергивая свои перчатки, уверенно взяла его за руку, и крикнула Свете, которая была ближе всех к сумкам, чтобы она достала Анины запасные перчатки и передала их по цепочке. Во всё время движения перчаток Аня не выпускала руку Бориса Семёновича из своей. И... время для него остановилось. Он весь превратился в ощущение тепла её руки. Тепло двигалось, расширялось, растворяя все преграды, заполняя собой всё в нём.
“Вот она, смерть...” - подумал Борис Семёнович, ощутив это  расширение в бесконечность, теряя границы тела. Сначала он по привычке испугался, но только на мгновение, которое сменилось радостью узнавания. Он узнал ЕЁ: “Вот она, СМЕРТЬ! Совсем не страшная, спокойная и радостная, живая бесконечность. Вот именно: Живая Смерть.  Только бы запомнить это, только бы не забыть...”
       Это и было то, что он назвал “примирением со смертью”, это и было то, что он хотел и не мог рассказать Ане, это и был ясный и несомненный ответ на вопрос: что такое смерть?
       C этого дня Борис Семёнович перестал “не думать о смерти”, перестал бояться её: он её знал.
               
               х        х        х

       А день рождения Ани нёсся все дальше, уже мимо Бориса Семёновича,  занятого своими раздумьями.
       Вперед вышла Маша и прочитала стихи, напечатанные на открытке, подписанной всеми  сотрудниками:   
               
                У женщин возраста такого
                Все, как известно, впереди.
                И для работы, и для дома
                Ты, наша Анечка, цвети!

       Слово “цвети” привело женщин в движение, они обступили именинницу, наперебой желая ей много-много, всего-всего.
       Димочка еле пробился к Ане сквозь обнимающих её дам, в почтительном поклоне поцеловал Ане руку, и не разгибая спины, а лишь слегка приподняв голову, подчеркнуто обращаясь к ней одной,  произнёс:
       - Поздравляю вас с тем, что вы родились! Не каждый, кто живёт, родился.  А вы родились! Поздравляю!
       И хотя Димочка говорил это Ане почти шёпотом, женщины услышали и забеспокоились: никто не хотел быть “не каждым”, все захотели узнать: кто из них родился, а кто ещё нет.
       “Вот ведь: и руку поцеловал, и что думал, сказал, и фурор произвёл, и только потом испугался... А ты?!” –  привычно завёл разговор с самим собой Борис Семёнович, но вскоре был вынужден прервать его, вспомнив о своих обязанностях.
       - Успокойтесь, успокойтесь! Все вы родились и расцвели, а вот Димочка у нас молодой ещё, зелёный.
       Он отвёл автора новой теории подальше от женщин и заговорщически прошептал:
       - Свои новомодные идеи надо сообщать одной женщине, а не шестерым.
       Но женщины успокаиваться не захотели, а захотели подробного изложения новой теории.

                х        х        х

Алла -  Димочка, а кто у нас следующий родится? По календарю -  я.      
Юлия Николаевна -  Ну,  календарь, оказывается, не при чём.
Света -  Дим, а правда,  кто у нас родится после Ани?
Дима -  Я  не пророк. Я это вижу,  когда  уже случилось.
Маша -  Пророк, не пророк, а объяснить придётся.
Софья Михайловна - Это какая-то новая теория, Димочка? А мы  поймём?  Или это очень сложно?
Дима – Это просто, особенно для вас, Софья Михайловна: в один прекрасный день человек начинает понимать,  что такое человек, для чего он живёт и что потом с ним будет...  Как бы рождается вновь,  уже осознанно.
Юлия Николаевна –  Димочка, я думаю: каждый из нас понимает себя человеком.
Вcе - (Дружно поддакивают.)
Дима – Вот, вот. Все знают, не зная. И только когда узнают, понимают, что не знали.
Алла – Я ничего не поняла: знаешь – не зная, видишь – не видя, живёшь – не живя!
Света – Не огорчайся, Аллочка, Дима ведь сказал: это наступит в один прекрасный день!  У нас этот день,  как видно,  ещё впереди.
Борис Семёнович – А если не наступит?
Дима –  А вы хотите?
Борис Семёнович –  Я просто спрашиваю.  Теоретически.
Дима – Если вы хотите, наступит, и вы  сами поймёте, что, наконец, родились.  Но это будет только практически.
Света – Я  хочу практически почувствовать себя родившимся человеком!
Дима – Если ты хочешь, чтобы наступил этот день. Не смейтесь, записывайте (это уже методика): ты сам себе задаёшь неудобные вопросы о жизни и сам на них отвечаешь… Сначала - так, потом - иначе. И живёшь в зависимости от ответа: так или иначе. Вот и всё!
Борис Семёнович  – Ну… теперь всё понятно! Не понятно только, какие неудобные вопросы надо задавать.
Дима — Ну, например: “Где ты был, когда тебя здесь не было и где ты будешь, когда тебя здесь не будет?”               
Алла – Прямо стихами, Димочка! Ничего себе вопросики! Да кто же это знает? Что-то мне уже не хочется такого дня рождения.               
Юлия Николаевна – А я не отступлю. Дим, не бросай меня на полпути к рождению. Отвечаю на твой вопрос: до рожденья была я душой бестелесной и после смерти останусь ей.
Дима –  Красиво! А зачем...
Света – Зачем, почему... Сейчас мы до смысла жизни договоримся!
Дима – А это что? Запретная тема?
Аня — Димочка, я правильно поняла твою методику: спрашивать, отвечать и поступать в зависимости от ответов?
Света -  Ответов много...
Дима - Что ты отвечаешь себе сегодня?  И в зависимости от ответа меняешь свою жизнь.
Юлия Николаевна  –  Только-то! Семь раз на дню меняешь жизнь! На метод “проб и ошибок”  смахивает.
Света  –  И главное,  всё - сама.  Опять сама!
Дима – Да, Светочка, если, конечно, хочешь, чтобы наступил этот день.
Борис Семёнович –  А что после рождения?.. Теоретически...
Дима –  Бессмертие. Практически.
Юлия Николаевна –  Ну вот, Аллочка, а ты не хотела. Видишь, как всё  прекрасно кончилось. Или началось?
Софья Михайловна – Нет, Дмитрий, я ничего не поняла... Ты мне просто скажи: родилась я или нет?
Дима -  Cофья Михайловна, специально для вас повторяю: кто этого  мгновения не заметил, тот ещё не родился. Могу по-старославянски: “Имя токмо имать, яко жив, а мёртв есть”.
Софья Михайловна – Спасибо, Димочка, давно бы так, по-старославянски: мне скоро на пенсию, а я ещё мертва. Осталось только не пропустить это “рождение” перед смертью! Впрочем, по твоей теории недолго и умереть мёртвой. Ну, Димочка! А я вот всё думаю: откуда  это у вас такие познания?
Дима – Давно живу, Софья Михайловна!
Алла -  Дим, мы из-за тебя именинницу забыли!
Юлия Николаевна — Да уж, а не вернуться ли нам к привычному дню рождения?
Аня –  Сегодня, правда, что-то случилось... Я только не пойму, что? Что-то изменилось... Будто всё это я вижу другими глазами.
Юлия Николаевна  –  Это любовь!.
Аня  –  Я так и подумала:  любовь.
Юлия Николаевна  –  Мы давно замечали! Да, Борис Семёнович?
Аня  –  Я сегодня видела солнце…
Софья Михайловна  –  Что?  Не может быть!.
Алла  –  Я тоже видела.
Маша  –  Не мешайте, девочки, Аня, рассказывай.
Аня  –  А рассказывать-то нечего. Солнце бежало за автобусом…
Дима  –  Я так и знал!
Борис Семёнович  – Анечка, а оно только сегодня бежало?
Аня  –  Оно – всегда...  Это я сегодня впервые увидела. И подумала: любовь.
Света  – Ну, ты даёшь, Анюта, кто же солнышко не любит?!
Юлия Николаевна - Дмитрий, полюбуйся, твоих рук дело.
Дима – Аня, я правда, очень рад. Я не ошибся! Вас любовь позвала! Такой день! Маша, а вы  чего там притихли?
Софья Михайловна  – Рождается…
Борис Семёнович – Я помню одно стихотворение, про Рождество.
Света –  Аллочке напишем,  уже скоро.
Алла  -  По Димочкиной теории я -  ещё  не скоро!

                х        х        х      

       С этими словами Аллочка закончила разделку торта, всем своим видом давая понять, что пора перейти от непонятных слов к настоящему делу.
       Чаепитие развлекло всех и примирило. Вскоре именинница была отпущена домой с напутствием: “Чтобы все адреса и телефоны в новую книжку переписала.”
       - Перепишу, перепишу, - обещала Аня. - Правда, у меня такое чувство, что с ними (она показала на старую записную книжку) тоже что-то произошло, и работа мне предстоит небольшая. Спасибо вам всем, за всё!
       - Анечка, я тебя понимаю: у меня к пятидесяти годам в записной книжке людей совсем не осталось: на букву “А” – аптека, на букву ”Б” -  библиотека, на букву ”М” – милиция, на букву ”П” – поликлиника. Это вот сейчас, спасибо Димочке, на букву  “Д” я все его афоризмы записываю.  И сегодня запишу: “Не каждый, кто живёт, родился”. Правильно, Димочка? – кокетливо закончила свою речь Софья Михайловна.
       - Конечно же правильно, Софья Михайловна, - в тон своему “вечному” оппоненту ответил Димочка...
       …Придя домой, Аня открыла новенький ежедневник на дате своего рождения и нашла там сложенный вчетверо листок со стихами “неизвестного” автора:
               
                До сей  поры от сотворенья
                У человека два рожденья:
                Миг появления на свет,
                Ведущий счёт прошедших лет,
                И то, второе рождество -
                Твоих исканий торжество,
                И торжество твоей души,
                Вдруг осознавшей, кто есть ты.
 
       Она переписала его на эту же страницу и дописала уже своё: “Cолнце бежало за автобусом, заглядывая в просветы между домами, зачёркивая деревья...”
       Потом, через много лет, этими словами будет начинаться её пьеса “Загадка жизни”.
 
                х        х        х
               
       - Коль, тут такое дело, только учти: серьёзно, без шуточек...
       - Серьёзнее меня только Маша.
       - Вот, хорошо; ты о смерти думал?
       - Тебя что, кочаном ударили там, в совхозе? В понедельник, с утра - о смерти?
       - Ну вот!  Опять ты!  Я тебя cпрашиваю, проверить хочу...
       - Что проверить?
       - У тебя,  как у меня,  или по-другому?
       - Конечно, по-другому. Да говори ты, чучело! Одно слово скажешь, а семь у тебя в горле застревают.
       - А ты можешь ответить просто, ты же понял?!
       - Что я понял?
       - Я тебя спросил: “Что ты думаешь о смерти?”
       - Во-первых,  я о ней не думаю и тебе не советую, а во-вторых… Ты что, серьёзно? – Иващенко заметил, как краснеют и наливаются слезами глаза друга, и сразу изменил тон. - Ну, хорошо… Не понимаю я про эту смерть ничего… У нас в станице соседка жила, тётя Сима. Одинокая старушка, меня конфетами угощала: “Ты на меня не сердишься? На конфетку!” А мне тогда было лет пять. И вот она умерла, а я всё бегал смотреть на неё: встанет – не встанет. Умом-то  понимаю, что не встанет, а в душе - не верю: подойду к гробу, встану на цыпочки и говорю ей: “Вставай, тё Сим!” Меня бабки оттуда гоняли… Так что ты думаешь? C тех пор у меня ничего не изменилось: умом понимаю, а в душе -  не верю. Так и живём… Вообще меня от всех этих разговоров…
       - И тебе не хочется узнать, что такое смерть?
       - Вот уж чего не хотелось бы! Но куда я денусь?  Как говорится, все там будем.
       - Нет, сейчас, при жизни.
       - Клиническую, что ли? Типун тебе на язык! Я ещё чуть-чуть поживу, ладно?
       - А я ощутил её, не умирая...
       - Это как?
       - Сам удивился, чудо какое-то… Вот тебе решил рассказать.
       - Чудо? Ну, рассказывай! Что случилось-то?
       - Ты смеяться будешь.
       - Да говори, не буду. Ты как девица!
       - Только не смейся… Я почувствовал тепло Аниной руки...
       - Я так и знал! Смерть! Это не смерть, а любовь называется. (Слово “любовь” Иващенко произносил как-то очень твердо, без мягкого знака.) Ты помнишь, я тебя предупреждал, чтобы ты в неё не влюблялся!? Ну, ты, чучело! Я так и знал!
       - Да не влюбился я! Тепло так разливалось… бесконечно… и я подумал:  смерть.
       - Он подумал!.. Ты знаешь, какую молитву я твержу, с тех пор, как Машу увидел?
       - Какую?
       - “Дай Бог не влюбиться!”
       - И помогает?
       - А ты не смейся! Я знаю, что такое любовь: я, когда любил, дышать не мог. Вдохнуть - вдохну, а выдохнуть не могу… Я в девятом классе учился... Думал, умру. Правильно ты говоришь: любовь — это смерть при жизни - вот что  это такое! Я справился, и ты давай справляйся. И никому об этом не рассказывай! А то я тебя знаю! Чуть что - бежишь  к жене…  Что? Уже рассказал?
       - Ну, ты даёшь! И что тебе Наталья ответила?
       - Чего, говорит, её бояться, если совесть чиста.
       - Только у твоей Натальи и чиста! А нам-то со своей куда деваться?! Отчего это всем дуракам умные жёны достаются?! Надо мне мою спросить, что она  про смерть думает, а то она у меня, как сыр в масле катается. Центнер весу…
       - Так ты говоришь: любовь?..
       - Я говорю: не вздумай! Ане сейчас не до тебя с твоей любовью. Она из-за своей-то столько натерпелась! Первый муж и ребенка отнимал, и сейчас преследует, а там ещё бабушки-дедушки... И теперешний – не лучше. Ему после  развода с первой женой комната в коммуналке досталась, Аня с дочкой к нему переехала. Думаешь, весело? Она сейчас насчёт квартиры хлопочет, так он что удумал: получай, говорит, на себя и на дочку, там и жить будем, а моя комната пусть за мной остаётся, сдавать будем. Стратег! Тылы себе обеспечивает!
       - А ты откуда знаешь?
       - Работа такая... Она приходила ко мне, мы с ней ходатайство от института  писали председателю Райисполкома. Мол, научный работник, условия нужны. Я сам к директору ходил. Только не знаю, поможет ли наша бумага: по закону не положено давать квартиру на часть семьи.
       - Так что же ей теперь, разводиться? Только что поженились...
       - Я тебе всё это рассказываю не для того, чтобы ты Аню жалел. Она-то справится, будь уверен! Я тебе  про твою любовь-смерть...
       - Я понял: не влюбляться! Как будто любовь не сама случается...
       - Случается-то она, случается, только когда встанет вопрос: жизнь или любовь? ты чего выберешь?  Вот так-то!
       - А вот Аня...
       - Опять ты за своё! Аня, Аня… Твоя Аня одна на тысячу, а то и на миллион, для неё не любить - смерть; это мы с тобой от любви умираем...
       - Коль, а что у тебя было в девятом классе?
       - Что? Что? Влюбился в первый и в последний раз.
       - Расскажи, Коль, ну, расскажи!
       - И ты отстанешь от меня со своей любовью?
       - Отстану, отстану.
       - Да чего рассказывать-то? Ну, влюбился я тогда в учительницу по географии. Скандал! Бегал к школе встречать её, после уроков — провожать. Всю географию наизусть выучил, чтобы ей понравиться. Мы в станице жили, под Краснодаром, моя мать директором была в нашей школе. Она узнала, перевела её от меня в другую школу, далеко, чтоб я не мог найти… Ты меня больше об этом не спрашивай!.. Уж лучше – о смерти! А сейчас смотри на меня: я с моей женой двадцать три года живу и до сих пор живой.
      - Без любви?
      - Опять ты за своё! Как-будто кроме любви других чувств у людей нет! Это у тебя, Боренька, - любовь, а у нас - дисциплина. Я свою как после свадьбы построил, так она у меня и стоит. Для верности приставил ей по пацану с обоих флангов.
      (Эти-то двое “пацанов” и были настоящей любовью и гордостью Иващенко, о чём знал не только Борис Семёнович.)
       - Вперёд побежит...
       - Не побежит, впереди - я.
       - Тогда — назад...
       - Назад — некуда: я все мосты за собой сжигаю.
       - Лихо ты!
       - Лихо! А вот почему твоя Наталья тебя, дурака, до сих пор не бросила? Наверное, потому, что ты каждый день брюки гладишь. (Иващенко никогда не упускал случая напомнить другу его “пагубную” привычку.)
       - Коль, погоди, я сейчас вспомнил: когда у меня “это” в первый раз было, я тогда  подумал: ”Как хорошо, как перед смертью.”
       - А я после “этого” подумал: “Уж лучше смерть.”
       - Вот видишь, ты тоже о смерти подумал, только ты её, наверное, не любил.
       - Кого, смерть?
       - Какую смерть? Девушку!
       - Завидую я тебе, Боренька!  Всё у тебя  любовь... А я только один раз любил, и то, как  ты  говоришь, без “этого”.
       - А потом всё время без любви? Как же это возможно?
       - Как, как, а ты попробуй, сразу всё про смерть и узнаешь!
       - Да я-то теперь знаю, вот с тобой хотел поделиться…
       - Чем, смертью?
       - Это не я чучело, а ты! Радостью!
       - Ну, считай, поделился. А ведь я раскусил тебя, мудрец! Ты хотел всё это Ане рассказать, да, поди, струсил. На мне репетируешь.
       -  Да не струсил я, Коль!  Хотел на дне рождения ей всё рассказать. Всю ночь репетировал. А как скажешь? Ты меня знаешь! Запутаюсь – не распутаюсь. Это похлеще признания в любви! Я чего с тобой и советуюсь: это какая-то другая любовь.
       - Без “этого”... Ты хоть слышал, что Димыч на дне рождения говорил?
       - Да не слушал я этого умника, всё себя ругал за то, что ничего не мог сказать Ане. А что я ей скажу, если сам ничего не понимаю? Думал, ты подскажешь.
       - Я — нет! А вот Димыч... Насколько я его понял:  он с Аней как раз о рождении и смерти говорил, правда, мудрёно, но он парень хороший, может уважит тебя, старика... Хотя, какой ты старик?! Ты, Боренька - дитё, тебя обидеть – грех. А то я бы сказал тебе!
       - А ты скажи, ну, скажи!
       - Не испугаешься?.. Ну, смотри! А хреновые мы с тобой мужики, Боренька! Влюбились оба на старости лет, я – в Машу, ты – в Аню, и прикрываемся, кто чем: кто – смертью, кто – семьёй и всё примериваемся, да пристраиваемся: как бы так жить, чтобы ничего не менять. Вот такие мы с тобой мужики, Боренька! Селезни!

                х         х         х
               
       “А она опаздывает, - подумала Любовь Петровна, - работает без году неделя, должна бы, кажется, бежать на вызов директора”. Любовь Петровна волновалась: разговор предстоял непростой.
       Вошла молоденькая учительница и, как ученица, остановилась у двери.
       - Проходите, Елена Николаевна, садитесь. Вы, наверное, догадываетесь, зачем я вас вызвала?
       - Нет, Любовь Петровна, не догадываюсь, - соврала Елена Николаевна, зная, что ложь будет замечена и желая этого.
       - Я вчера разговаривала с сыном, но ничего от него не добилась. Говорит, что  любит вас, и что вы ничего не знаете. Вот я и хотела вас спросить: вы знаете об этом?
       - Да…
       - Я не могу смотреть, как он страдает…
       - Он бы, наверное, так не мучился, если бы я могла ответить на его чувство…
       -  Это каким же образом?
       Елена Николаевна молчала, давая время директору понять смысл её слов.
Любовь Петровна, наконец, поняла, но быстро овладела собой.
       - Вы допускаете такую возможность?
       - А вы думаете, что вашего сына нельзя полюбить?
       - Вы, наверное, помните, что ему нет и шестнадцати?
       - Мы же говорим о любви, а не о женитьбе.
       - Мы говорим о том, как помочь мальчику. Я не ошибаюсь?
       - Помочь в любви? Может быть вы не поняли: я не люблю вашего сына и не могу ответить на его чувство.
       - Да нет, это вы  меня не поняли! Речь идёт о том, чтобы помочь моему сыну разлюбить вас.
       - А это как?
       - А это так! Выходит: нам с сыном крупно повезло, что вы нас не любите, но больше всего повезло вам, потому что мне трудно представить, что было бы с вами, если бы вы могли ответить на его чувство, как вы говорите! Ну, так!.. Я переведу вас в другую школу, хорошую школу... Надеюсь, до  вашего отъезда  сын не узнает ни о нашем разговоре, ни о вашем переводе. До свидания!
       Елена Николаевна вышла из кабинета и сразу в конце коридора  увидела уходящего Колю. “Как он всегда узнаёт, где я? – подумала она и остановилась, давая ему уйти. - Какой он смешной: так скрывает своё чувство: вся школа знает. Ах, Любовь Петровна, Любовь Петровна! Спасти сына, разбив ему сердце! И ничего нельзя сделать, ничего! Жалко парня! И себя жалко: не люблю я его. Если бы любила, то никакая Любовь Петровна, никакие шестнадцать лет, никакой перевод… Но отвечать на любовь и любить - две разные вещи. Господи, как я устала!.. Неужели бывает, что любят оба? Нет, нет, тогда  Земля сошла бы с орбиты!”
       Коля давно уже скрылся за изгибом коридора, а она всё стояла, не в силах двинуться с места, глядя на директорскую дверь, потом все-таки пошла по гулкому коридору и сразу за поворотом наткнулась на Колю.
       Они стояли так близко друг к другу, что у Коли закружилась голова, а Елена Николаевна очень тихо сказала: “Ну что ты!?”  и провела рукой по его голове. От этого прикосновения каждая клеточка Колиного тела вздрогнула, и он на мгновение потерял сознание.
       Когда он очнулся, её уже не было, и он понял: её уже никогда не будет и любви уже больше никогда не будет.
      
                х         х          х               
               
       Коля не удивился исчезновению учительницы и ни о чём не спрашивал мать.
       Как только стало тепло, он построил в самом дальнем углу сада шалаш и почти всё время после школы проводил там.
       Мудрая Любовь Петровна делала вид, что ничего не случилось и, уверенная в своей правоте, была спокойна и готова ко всему.
       Этой весной Коля стал замечать адресованные ему  кокетливые взгляды одноклассниц, и самой бойкой из них он рассказал, что построил шалаш в саду и теперь всё время там.
       Понятливая Оксана пришла в шалаш той же ночью, обхватила руками его шею и принялась говорить о любви. Коля осторожно снял её руки, задул свечу, взял её за плечи, притянул к себе и сказал: “Только тихо! Тихо!” Она замолчала, и в наступившей тишине Коле показалось, что из всех чувств у него остались лишь обоняние и осязание… И всё стало легко и понятно…
      - Ну почему мне нельзя остаться до утра? –  спросила Оксана.
      - Мать встаёт рано, приходит меня будить, - соврал он. - Иди (он с трудом вспомнил её имя), Оксан, иди…
      Когда она ушла, он выбросил из шалаша подушку с её запахом, стиснул зубы и застонал: “Где ты, Леночка, где ты?”
      Оставаться в шалаше было невыносимо, да и сам шалаш больше уже не мог остаться прежним. Коля оделся и начал разбирать его. Это было не просто: шалаш был сделан основательно, как и всё, что делал Коля. Когда работа была закончена, уже рассвело. Коля сложил все ветки в кучу и поджёг. Ветки были сухими, и костёр горел жарко, высоко поднимая искры…
      Погасив  догорающий костёр, он побежал на озеро. “Из огня, да в полымя!” – подумал он и почему-то повеселел, а уж холодная вода довершила его выздоровление.
      На перемене к нему подошла сияющая Оксана и спросила:
      - Как наш шалаш?
      - Сго-рел, –  задумчиво произнёс Коля, не глядя на девушку.
      - Как сгорел? – испугалась Оксана.
      - Синим пламенем, - подтвердил он свои мысли, далёкие от костра, не оставляя   девушке никаких надежд на продолжение “романа”.
      Любовь Петровна, увидев утром сына, спящего в своей комнате, и обнаружив пепелище в саду, очень обрадовалась и по окончании девятого класса купила  ему машину.
      С появлением машины у Коли началась новая жизнь.
               
            х         х         х
               
      В конце срочной службы, читая в письмах матери рассказы о молодых соседках и бывших одноклассницах, Коля подумал: “Этот вопрос надо закрыть!”
      После службы он приехал в Краснодар, остановился у родственников и пошел прогуляться по городу. В витрине фотоателье он увидел фотографию молоденькой девушки с русой косой на плече. “Вот она  и будет моей женой”, – сказал себе Коля и вошёл в фотоателье.
      - Кто такая? – спросил он у фотографа.
      - Нравится? Галей зовут. Фотографию подарю: у меня их много. А вот адреса не знаю: сам ищи!
      - Найду! Спасибо за фото.
      Вечером того же дня Коля пошёл на танцы и увидел там “свою” девушку с фотографии. Она была с каким-то парнем, который не отходил от неё ни на шаг.
Когда объявили “белый” танец, парень продолжал разговаривать о чём-то со своей девушкой. Коля подошёл к ним, вручил своей избраннице её фотографию, как приглашение на танец и как пароль, известный только им.
      Во время танца Коля рассказал девушке мистическую историю их знакомства, давая возможность самой девушке оценить ситуацию, а девушка  рассказала новому знакомому о своём женихе, с которым она пришла на танцы, о том, что они уже подали заявление в ЗАГС и что через две недели свадьба. Это обстоятельство ничуть не огорчило и не испугало Колю, а только заставило его действовать быстро.
В тот же вечер  Коля  “переговорил” c женихом, который был так потрясён внезапностью случившегося, поведением своей невесты, военной формой Коли, и его вполне “военными” действиями, что воспринял свою “отставку” как избавление.
       На следующий день Коля увёз свою избранницу к маме. Женщины очень понравились друг другу, да ещё оказались коллегами. (Галя училась тогда в педагогическом  училище.)
       Так Коля “закрыл этот вопрос”, оговорив с невестой одно условие: никогда не гладить его по голове.

                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

      - Я люблю ее, - Cаша стоял у окна интернатской гостиной и теребил бахрому шторы.
      Слово “люблю” так обрадовало Аню, что она не придала значения следующему слову, и лишь опущенные Сашины глаза заставили её вспомнить всю фразу:
      - Кого? - выдохнула Аня.
      - Ларису.
      Когда Саша поднял глаза, Ани уже не было...
      Она плакала шумно и горько. Девочки обступили её. Из Аниных всхлипов они кое-как поняли, в чём дело; увели из спальни Ларису, уложили Аню и, пошептавшись, улеглись сами.
 
                х       х       х
               
      Аня долго не могла заснуть. Ей вспомнилась ночь на лыжной базе, с которой (теперь она точно знала!) и началась эта измена…
      Лариса всегда была в стороне от спортивной жизни класса, а тут почему-то пошла вместе со всеми в поход.
      Когда приехали на лыжную базу, она вызвалась дежурить, и Саша, заядлый лыжник, на удивление всем, остался ей помогать.
      Аня шла по лыжне, не видя ни её, ни красот зимнего леса, а только лица дежурных. Больно упав, она развернулась и побежала на базу.
      Дежурные были “при исполнении” и очень удивились Аниному возвращению. Она и сама себе была не рада: ведь как ни спешила, а всё равно так очевидно опоздала! Когда стемнело, пришли безмятежные, довольные ребята. Ужинали, жгли костер, пели песни, топили снег в котелке и заваривали чай. Пахло лапником, костром и ещё чем-то, что рождается на границе тепла и холода.
      Потом все пошли спать, а дежурные остались убирать посуду и гасить костёр.
      Аня уже засыпала, когда услышала Ларисин смех. Лариса с Сашей играли в футбол пустой консервной банкой; звон банки и Ларисин смех сливались в один звук, острый и ранящий. Но сон оказался сильнее любопытства и ревности. Аня только и успела подумать: “Смеётся, как женщина”.

                х        х        х
               
      Утром следующего дня “унижение измены” проснулось раньше Ани и встретило её пробуждение серой, зябкой пустотой. Девочки, не будя подругу, ушли на занятия, и вскоре пришла завуч Ирина Александровна. Она села на кровать рядом с Аней.
      - Анечка, первая любовь у всех так кончается. У меня всё так и было, даже хуже: я увидела, как он целует другую.
      - Ирина Александровна, я в школу больше не пойду, я не могу делать вид, что ничего не случилось.
      - А тебе и не надо делать такой вид. У тебя теперь совсем другой вид!
      - Зарёванная. Вам девочки рассказали?
      - Лариса приходила.
      - Да? Заботливая подруга… Ирина Александровна, я только одного не понимаю: зачем он позвал меня, чтобы сказать, что любит Ларису? Иди и признавайся  ей!
      - Он ей и признался.
      - Да? Я не знала… А она?
      - Она ему сказала, что ты его любишь, поэтому ничего между ними быть не может.
      - Зачем? Я не просила её! Она за меня – ему, он о ней –  мне, вы… Что же это такое! Ирина Александровна, я не понимаю… Что он хотел?
      - Я думаю, он хотел услышать, что ты его любишь, но уже от тебя. Признание из первых уст.
      - И не услышал… Он говорит: “Я люблю её”, а я в уме его поправляю: не “её”, а “тебя”. Ну не дура! Так хотелось “Я люблю тебя” услышать. Потом опомнилась, спрашиваю: “Кого?”, а он тихо так: “Ларису”. И глаза не поднимает. Я вскочила и убежала. Ну не дура! Я его понимаю, Ирина Александровна. Вы слышали, как она смеётся?
      - Ну, как?
      - Как женщина. И голову так вскидывает: волосы вразлёт! Главное, она меня спрашивает: “Кого из парней нашего класса я могла бы полюбить?” А я ей так радостно: “Конечно, Сашу. Он самый лучший!” Сама же... Ну не дура?  А тут этот  поход. Она ведь никогда с нами не ходила.
      - Так она, по-моему, и не пошла, она дежурить осталась.
      - Остались. Саша тоже остался. Я уже засыпала и сквозь сон услышала, как они у костра играли в футбол пустой консервной банкой. Мне казалось, что я всё вижу: как он догоняет её, как они падают в снег; будто подсматриваю. Если бы я тогда не заснула, я бы, наверное, умерла. Я и вчера, если б не заснула...
      - Ну что ты, Анечка!
      - Ирина Александровна, а что, любовь всегда кончается?
      - Я думаю: всегда что-то остаётся, когда она проходит.
      - А может, то, что остаётся, и есть любовь?
      - Пожалуй… Счастливая ты, Анюта: умеешь любить.
      - Я умею? Да мы с ним даже ни разу не поцеловались.
      - Ты не вспоминай, чего не было, ты помни, что было.
      - А что было? Фиалки да автобус... Ирина Александровна, помните, паника была весной: ребята пропали, а они пошли на болото за фиалками… Мне тогда Саша эти фиалки подарил – маленький такой букетик, сказал: “Это – тебе”. Да, это было точно мне… Их тогда чуть из интерната не исключили. И ещё автобус… Мы ехали в Сокольники, не вместе, мы уже в автобусе увидели друг друга. Я сидела на переднем сиденье, он – на заднем. Мы увидели друг друга, обрадовались и всю дорогу смотрели: он – на меня,  я – на него, не приближаясь, хотя народу было мало и можно было подойти. Для меня это и было признание в любви. Оказывается...
       - Тогда это так и было. Теперь – иначе. Ты на Сашу не обижайся: вы теперь оба отвергнутые: ты - им, он - ей.
       - Сплошной Гюго, - Аня, наконец, улыбнулась.
       - Пойдём, Анечка, у меня четвёртый урок.
       - Нет, нет, Ирина Александровна, я - завтра. Я сейчас полежу, пока девчонок нет. Спасибо вам.
       - Ну, мы с тобой договорились?! Пусть это будет самым большим твоим несчастьем.
       - Наверное, так и будет!
       На следующий день Аня пошла в школу. В учебнике по истории она нашла записку: “Спасибо тебе, что ты есть. Я тебя никогда не забуду. Саша”. Записка не обрадовала Аню: в ней не было обращения. “А вдруг это опять не мне, - подумала Аня, - своё-то имя написал, хотя я прекрасно знаю его почерк”.
               
                х        х        х
               
       Прошло полгода, прежде чем ребятам удалось помирить “отвергнутых влюбленных”.
       Сразу после окончания девятого класса агитбригада интерната поехала с концертами по подмосковным колхозам. И как-то вечером после концерта ребята попросили Аню отнести ужин больному в автобус.
       - А кто болен? - Иди, иди, увидишь.
       Аня пожалела, что не взяла фонарик: за клубом, где стояли автобусы, было совсем темно. Задняя дверь одного из них была открыта. Став на ступеньку, она громко позвала:
       - Кто тут больной?
       Кто-то молча зашевелился на заднем сидении, но не откликнулся.
       Она подошла, в одной руке держа миску, а другую руку протягивая вперед, как слепая. Внезапно она нащупала чей-то горячий лоб и присела рядом, по громким ударам своего сердца она поняла, что это Саша.
       Сашино молчание позволило ей продолжить “опознание”. Дрожащими пальцами она касалась его лица... Саша осторожно взял её руку и остановил у своих губ.
Эти прикосновения принесли освобождение им обоим, освободив от обиды, от ревности и от любви.

                х        х        х      
               
- Ничего себе день рождения интерната! Второй час ночи!
- Не сердись, Жень, меня Саша подвёз.
- Саша? Это какой? Первая любовь?
- Первая, первая.
- Интересно, я у тебя какая?
- Последняя.
- Хорошо бы… Умная ты, Анюта!
- И Саша то же говорил.
- А что он тебе ещё говорил?
- Ты не ревнуй: он опять объяснялся мне в любви к Ларисе.
- Правда, что ль? Ну, ты меня развеселила! Всё меняется, но не дураки.
- Ещё он сказал, что узнал мои руки, и что я так и осталась девчонкой.
- Что он знает о женщинах, твой Саша?
- Да, я забыла: это ты у нас специалист!
- И специалист, и не стыжусь. Я бы ему рассказал.
- А ты мне расскажи.
- Ты сама знаешь. Ты всё знаешь. Потому он тебе про свою любовь всегда рассказывает, что ты и про любовь знаешь. Ты - женщина …
- Чего развоевался? У каждого мужчины - своя женщина. У тебя - я, у него — Лариса.
- Ну, уж нет!.. Помнишь, я тебе о “Белом камне” рассказывал?
- Конечно, помню.
       В детстве все летние каникулы Женя проводил  у тётки в деревне. Там речка протекала узенькая такая, мелкая: скотина вброд переходила, а в одном месте, все называли его “Белый камень”, была очень глубокая. Сколько ребята ни ныряли - никогда до дна не доставали. Шестом мерили: нет дна…
       - Вот так и женщина! Встречаешь её, и такое ощущение: нет дна…  И Саша твой прекрасно понимает, где глубоко, где мелко. Вот я название речки не помню, а “Белый камень”  помню… Саша тебя так же помнит.
       - Жень, тебя послушать, так на свете всего одна женщина - это я, и всего один знаток женской души - это ты.
      - А так оно и есть.

                х         х         х
               
- Лара!
- Мам, ты чего встала? Я уже иду… Ты зря волновалась: меня Саша подвёз.
- Ну, как? Повидала своих?
- Каких своих? Татьяна - в Воронеже, а остальные - уже чужие. Да, Аня тебе привет передавала. Иди, ложись.
- Спасибо ей, помнит! Она всё улыбается?
- Да, такая же. Второй раз замуж вышла, за своего начальника.- Смотри-ка, почти как у тебя.
- Почти. Только она, кажется, счастлива.
- Да это такой человек! Собой и счастлива. А тебя в это счастье посадили, ты попробовала – нет! Другое надо! Другое опять не подошло. Сколько их, счастьев-то? Всех не перепробуешь!
- Ты моё счастье, муся. Знаешь ведь! Иди, иди!
- Да, знаю… Теперь Саша... Зачем ты на эту встречу поехала? Дразнить гусей!
- Не волнуйся: я сегодня этому гусю всё объяснила.
- А понял?
- Ещё лет на десять хватит.

                х        х         х
               
- Кариночка, я тебя разбудил?
- По-моему, ты сейчас это делаешь. Всех развёз? Я тебе записку писала: мне завтра машина нужна.
- Я прочитал... Ты представляешь, никто не изменился: ни ребята, ни учителя. Тимофеев с женой приехал, как в Тулу с самоваром. Это он Ане мстит. А Аню я по рукам узнал.
- А говоришь, никто не изменился.
- Ну да! Я никогда не думал об этом, а оказалось: я помнил её руки. Увидел их и узнал, и так обрадовался!
- Вон, на столе, дневник Сан Саныча, посмотри, ещё больше обрадуешься... Красивые руки, говоришь?
- Да нет! Узнал, говорю, и обрадовался.
- Чего это ты так обрадовался?
- Не знаю, сам удивился.
- А твоя Лариса-то была?
- Нет, Ларисы не было, - соврал Саша.

                ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

       Если бы ей сказали, что самое заветное желание, томившее её долгие годы, сбудется сегодня, она бы ни за что не поверила. Но всё было именно так...
       Её разбудил звонок будильника. Была такая темень, что казалось: пора ложиться спать; однако стрелки будильника, расположившись восклицательным знаком, возвещали подъём. Заныла коленка - сигнал посильнее будильника: пора!
       В больницу, где ей делали прогревание и массаж, надо было ехать на другой конец города, а вчера массажист Миша сделал ей замечание: “У вас холодная коленка. Надо держать суставы в тепле. Укутывайтесь как-нибудь!”
       Она вспомнила об этом уже в прихожей, стянула с вешалки зелёный шарф и обмотала им коленку поверх чулка. Подняв голову и увидев себя в зеркале, она показала ему язык. (Её давняя вражда с зеркалами кончилась полной победой зеркал.) Она отставила укутанную шарфом ногу и сказала зеркалу: “Это финиш!” А потом – себе: “Неужели теперь всё так и будет?”
       И пока преодолевает она московскую толчею, я расскажу о желании, томившем её годы и годы. Не странно ли, но всю свою жизнь она искала ответ на вопрос: зачем жить, если умирать? Без ответа на этот вопрос её жизнь была похожа на дом без фундамента: всё, что она “строила”, рушилось на зыбком песке непонимания.

       “Ведь будет такое время, когда меня не будет, а мир, который существовал до меня, не исчезнет в день моей смерти, однако в этот день он исчезнет для меня навсегда, а это такое горе, с которым не справится и сама радость жить!
       И все человеческие возможности:  мыслить, любить, творить - неужели всё это только для нескольких десятилетий осознанной жизни? Но ведь: “на время - не стоит труда”. Нет, что-то здесь не так! А “не так” здесь то, что я “так” не хочу.
Но кто бы спрашивал меня, что я хочу?! Не спрашивали, не знакомили с условиями.
А условия-то довольно жестокие: увидела, как прекрасна жизнь, порадовалась, сделала, что хотела... Хватит! Простись с ней навсегда... Теперь - другие, теперь - без тебя... Но это так несправедливо! А может быть, я просто чего-то не понимаю?”

       Но в это февральское утро, выйдя на финишную прямую своих исканий, она уже и не думала об этом, она уже отчаялась разгадать загадку жизни, она уже почти смирилась с тем, что жизнь её длилась, а всё-таки ещё не начиналась, потому что без ответа на главный вопрос ничто не имело смысла:  ни радости, ни  горести жизни, ни её итог.
       Сейчас она шла, опустив голову, выбирая, куда ступить и думала о том, что несмотря на шарф, коленка всё-таки замерзла и надо бы её растереть.
       До больницы оставалось совсем немного: мостовая и горбатая полоска асфальта, положенного прямо на землю. Она остановилась, подняла голову посмотреть: нет ли машин, и увидела рядом с собой массажиста Мишу.
       Это было так неожиданно, что сразу отвлекло её от собственных мыслей. Она почему-то обрадовалась, да так и осталась стоять на обочине.
Он не заметил её, быстро перебежал дорогу и легко, не глядя под ноги, пошёл по скользкой полоске асфальта.
       “Красота... Как красиво! - подумала она, глядя ему вслед. - Немножко великовата шапка, но если её снять, будет “золотое сечение”. Гармония... Красота...”
       Это чувство росло и ширилось, пока не стало понятно, что оно бесконечно. И как только она ощутила бесконечность красоты, сразу стала понятна и бесконечность жизни, и бесконечность её самой.
       Исчезли границы тела, и она ощутила себя здесь и везде.
       Всё воссоединилось: вопросы и ответы, время и вечность, болезнь и здоровье, рожденье и смерть. И как только исчезли границы, она совершенно ясно осознала: Бог.
       У дверей больницы она на мгновение испугалась: “А вдруг я забуду это? Вот кончится эта дорога, и всё кончится, - но тут же успокоила себя. - Как же я это забуду? Ведь это - мои чувства, моя память!”

                х        х        х
               
       Она вошла в кабинку за зелёными шторами. Заглянул, потирая озябшие руки, Миша.
       - Здравствуйте, раздевайтесь, я сейчас.
       - Нет, нет. Я пришла поблагодарить вас и сказать, что у меня больше ничего не болит. И вообще я больше болеть не буду.
       - Это как? Выздоровели? Что случилось? Сегодня ещё только четвёртый день. Я посмотрел в карточке.
       - А вы так и запишите в карточке, что вылечили меня раз и навсегда.
       - Вы серьёзно?
       - Как никогда. Только я не знаю, как объяснить. Я шла за вами... Вы меня обогнали... я увидела вас, обрадовалась…
       - И так вам  моя  походка понравилась, что вы выздоровели и теперь отказываетесь от массажа?!
       - Да, да, всё именно так. Я поняла...
       - А я вот ничего не понимаю:  при чём тут ваша коленка?
       - Вот именно, ни при чём! Я пойду, спасибо вам, Миша, вы даже не знаете, что сделали для меня!
       Она протянула ему руку, он замешкался, расцепляя озябшие пальцы, удивленно поднял брови, попрощался и впервые внимательно посмотрел на уходящую больную.
       Увидев её перевязанную шарфом ногу, он ещё выше поднял брови и обратился к своему коллеге, работающему за соседней ширмой:
       - Евгений Николаевич, слышали? С нашими больными не соскучишься: не нужен мне массаж, говорит, вылечилась раз и навсегда. Приехала Бог знает откуда, чтобы мне это сообщить!
       - Я-то слышал, а вот ты, Мишенька, слышал что-нибудь о любви, кроме “я тебя люблю”?
       - Ну, все меня сегодня экзаменуют: дома - мать: почему вчера поздно пришёл?, здесь - заведующая: почему опоздал?, вы – про любовь, эта женщина с зелёной коленкой…
       - Миша, а почему у неё коленка зелёная?
       - Она обмотала коленку зелёным шарфом. Я вчера её ругал, что коленка холодная.
       - Правда? Нет, правда? Зелёным шарфом? Вот это женщина! Жалко, я её не видел!
       - Если бы обмотала красным, то была бы уже не женщина! Ну, экзаменаторы!
       - Ах, как жаль, что я её не видел!.. Хотел же выйти, посмотреть!.. Да, знаешь новость: Алевтина заболела, заведующая будет её больных к нам присылать. Так что принимайся ...
       - Вот, вот. Работай за двоих, и все умные ...
       - Не ворчи, может ещё кто-нибудь от твоего массажа откажется.
       - Следующий!.. Проходите, здравствуйте! А интересно, Евгений Николаевич, чем это “я тебя люблю” вас не устраивает? Сами-то, небось, сколько раз приговаривали?
       - Да, да, повторял за другими: ума не надо и труда нет. Оказалось... Вот ты мог бы своей Светке вместо “я тебя люблю” сказать: “раз и навсегда”?
       - Что “раз и навсегда”?
       - Да не что! Да всё равно что! Вот так признаться в любви, как эта
женщина: “раз и навсегда”?
       - Так она мне в любви призналась?
       - Да не тебе. А просто в любви призналась. Знаешь, чувство такое есть. Это мы привыкли, если люблю, то обязательно кого-то или что-то. Вот, Мишенька: шла в больницу – пришла к любви, шла больная - пришла здоровая. А ты говоришь, массаж... Вот что делает одно мгновение этого чувства! А мы тут пыхтим годами!
       - Ну, не знаю. По-моему, любовь – это болезнь, а не здоровье.
       - Это у нас, Мишенька, у нас.

                ЧАСТЬ ПЯТАЯ

       - Проходите, садитесь, - режиссёр развёл руки в стороны, сожалея о стеснённых обстоятельствах и одновременно указывая одной рукой на низкое продавленное кресло, другой - на видавший виды стул. - У нас тут декорации. В кабинете не дадут поговорить.
       Он повернулся лицом к гостье и увидел, что она улыбается:
       - Нравится? - режиссёр передвинул кресло и сел напротив Ани.
       -“Бутафорская комнатушка...” Я когда-то давно написала стихотворение, как будто про эту комнату... Так похоже!
       - И что же вы написали про эту комнату? - спросил режиссер, гася игривой улыбкой целеустремлённый Анин взгляд.
       - Стихотворение кончалось словами:

                На декорации смешной
                Увижу я реальность жизни,
                И не смутят меня игрой
                Дневные тени, шут и призрак.

       - Значит, не смутят? Посмотрим, посмотрим… А я кто же, шут или призрак? А может быть, “дневная тень”?
       Режиссёр никогда не встречался с незнакомыми авторами. “К завлиту, к завлиту, через завлита”, - только и слышали от него доморощенные драматурги. И теперь он испытывал неловкость оттого, что нарушил своё правило и это исключительное решение могло быть воспринято Аней, как должное.
       Настоящая же причина их встречи была очень личной, и не могла быть объявлена режиссёром.
       Причиной была сама личность Ани, а точнее — её наивность, сквозившая в каждой строчке этого ни на что не похожего, удивительного “творения”, которое в виде свитка держал в руке режиссёр. Надо сказать: именно людская наивность с некоторых пор стала для режиссёра камнем преткновения.
       Случилось это после смерти тестя, которого он редко видел и плохо знал, всегда при встрече раздражаясь на его нелепость.
       Рачительный хозяин, режиссёр не любил, когда где-то что-то плохо лежало, а в Палыче (так звали тестя в семье) всё лежало очень плохо, особенно его “европейская” внешность - предмет зависти широкого в кости, белотелого и тучного режиссёра. “С такой внешностью я играл бы в Голливуде!” - пенял он тестю.
К тому же, по заведённому тёщей порядку, общаться с тестем в её присутствии, а она всегда, на всякий случай, держалась поблизости, было совсем невозможно. Она стыдилась своего мужа, а может быть, и себя в замужестве, а может быть, и самого института замужества и панически боялась, как бы он чего ни сказал, сделав этот стыд совсем нестерпимым.
       Так и помнил режиссёр Палыча, всегда смущённо улыбающимся и что-то бормочущим себе под нос, выглядывая из-под пяты жены.
       Было и ещё одно воспоминание, почти мистическое.
       Однажды тесть вызвался отремонтировать у них на даче крышу. Накануне ночью был сильный ливень, и они с женой решили принести ему сапоги к остановке автобуса, чтобы он мог дойти до дома, не промочив ноги. Но, едва отойдя от дома, они увидели Палыча, идущего им навстречу своей обычной лёгкой походкой в каких-то плетёных сандалиях, на которых не было никаких следов дорожной хляби. Тесть очень удивился, что его встречают, со своим всегдашним смущением оглянулся на дорогу, словно впервые увидел всю эту грязь.
       Режиссёр, глядя на ноги тестя, почему-то испугался. Не удивился, не обрадовался, как жена, а именно испугался.
       Вот, пожалуй, и всё, что помнил бы режиссёр о Палыче, если бы ни его неожиданная ”тихая” смерть (он умер во сне) и такие же неожиданные ”громкие” поминки.
       Поминки поразили режиссёра.
       Во-первых, он узнал, что Палыча на самом деле звали Пафнутием, но жена, стесняясь такого древнего и как ей казалось, церковного имени, окрестила его Павлом; Павел со временем превратился в Палыча, а тесть, как водится, не возражал.
       Во-вторых: он не мог предположить, что у тестя было столько друзей, для которых его уход стал настоящей трагедией. Маленькая квартирка едва вместила их всех, и как только все разместились, приехало ещё человек пятнадцать из Малоярославца, родины тестя, которые так и остались стоять в дверях, отказавшись перейти в соседнее кафе. Из их прощальных слов режиссёр узнал, что тесть прошёл всю войну, сначала в войсках связи, а затем в военной разведке, что после войны закончил институт связи и работал в НИИ заведующим лабораторией. Режиссёр знал только, что уйдя на пенсию, Палыч работал где-то вахтёром.
       И, в — третьих, в умную голову режиссёра никак не умещался тот факт, что такая, “нелепая”, на его взгляд, жизнь человека могла произвести такой “фурор” своим окончанием. “Как же надо было прожить жизнь, чтобы заслужить такую смерть?”- спрашивал себя режиссёр и не находил ответа, чувствуя себя чужим среди этих людей, объединённых настоящим горем.
       Поминки подходили к концу, когда встал один старичок, работавший на вахте в очередь с тестем, и сказал:
       - Это был особенный человек. Он был какой-то… неискушённый.
Конечно же и раньше режиссёр слышал это слово, но лишь теперь, услышав его из уст полуграмотного старичка, он впервые понял его смысл.
       “Вот если бы на моих поминках кто-нибудь сказал обо мне так, я был бы “Там” абсолютно счастлив и спокоен”, - подумал он.
       С тех пор мысль о наивности (неискушённости) занозой засела в его мозгу, а вернее сказать, в сердце. Что такое случилось с ним после вещего слова старичка, в какую такую режиссёрскую “десятку” попало оно, он себе объяснить не мог, а только всё чаще спрашивал себя: как это возможно, чтобы какой-то вахтёр разгадал, разглядел и почувствовал в Палыче эту уникальность и нашёл такое верное слово для её обозначения, а он – умный, талантливый и культурный даже и слова-то такого не помнил и редкого человека пропустил.
       С того дня именно “неискушённость” стала для него обозначением человеческого совершенства, единственно к которому и надо идти.
               
                х   х   х

       Случилось так, что завлит принесла Анину пьесу первого апреля:
       - Хочешь посмеяться? – спросила она режиссёра, протягивая рукопись.
       - Что? Комедия? Что-то больно тонка!
       - Такой тонкий юмор, - пошутила завлит. - Это только первое действие. Второе действие “драматург” придёт показывать сама. Да, да! Так и сказала: “Второе от-де-ле-ние я сама покажу”.
       - Разыгрываешь? Сегодня же первое апреля!
       - Да, действительно! А я и не подумала. Вот совпадение! Прочти, прочти, не пожалеешь! Какой стиль! Нигде не погрешила.
       - Да тут и читать-то нечего: семнадцать страниц. А действующих лиц… Погоди, погоди… С такой массовкой ей надо в Малый театр, там труппа сто тридцать человек! Ты ей сказала, что у нас и актёров-то столько нет?
       - Сказала. А она сказала, что студентов приведёт, а роль режиссёра можешь сыграть и ты.
       - А там что, и режиссёр есть?
       - Прямо с тебя писано.
       - Шутишь!.. “Загадка жизни”. Ух, ты! И что же это за загадка? Поди опять неразделённая любовь.
       - Бери выше!
       - Выше только звёзды…
       - Вот, вот. Но самое интересное то, что она эту загадку разгадала.
       - Тогда действительно смешно. И в чём же разгадка?
       - Разгадка в том, что надо делать зарядку. Да ты прочти сам.
       - Разгадка - зарядка? Боже! Сколько же ей лет?
       - Вот, вот. Если бы я не видела её, не поверила! К пятидесяти, я думаю. Но она - ребёнок, сущий ребёнок.
       - Говорят , на “ребёнках” земля держится.
       - А мне говорили: на трёх китах.
       - Тебя обманули. Так, значит, ребёнок?
       - Только очень смелый.
       - В смысле: ”коня на скаку…”
       - Нет, в смысле: “смелого пуля боится...” Ты по-сути прочти! Там столько идей рассыпано. И самое смешное: она ими не дорожит...

                х     х      х

       Прочитав Анину пьесу, режиссёр не развеселился, как обещала завлит, а испугался, совсем как тогда, встретив Палыча на размытой дороге. “Кто она такая, эта Аня, чтобы так приблизиться ко мне и задеть за живое? - подумал режиссёр. - И как на семнадцати страницах ей удалось собрать все самые проблемные вопросы, волнующие человека и найти слова, которые так и дышат наивным желанием помочь людям? Не удивлять своим творением, не восторгаться своей индивидуальностью, а любым способом помочь человеку. И когда это он умудрился утратить это желание, подменив его любованием собой?”
       Он решил во что бы то ни стало увидеть Аню, не пропустить хотя бы её, если уж он пропустил тестя и узнать, наконец, в чем же секрет их мудрой неискушённости?
       Вот почему он пошёл на это “использование служебного положения в личных целях”.
       Но в первую же минуту встречи режиссёр понял, что ошибся. Он увидел женщину с живым и веселым взглядом, уверенную в себе и от этого очень смелую, что сразу и заметила “безошибочная” завлит. Ничего от Палыча в Ане не было, и его надежды на эту встречу исполнились с точностью до “наоборот”, как если бы он искал прямую противоположность тестю. Он был зол на себя за эту ошибку и за то, что теперь придётся за неё расплачиваться.

                х       х       х

       - “Дневная тень”, наверное, - улыбнулась Аня.
       - Так вы ещё и поэт?..
       - “Поэтистка.” Так моя маленькая дочка говорила.
       - Стихотворение в пьесе тоже ваше?
       - Значит, до конца дочитали?
       - Не дочитал, а прочёл на одном дыхании! Да и конца у вашей пьесы, насколько я понял, нет.
       - Да, это только первое действие. А можно сначала - про первое?
Несколько слов.
       - Не боитесь? Завлит говорила: вы - смелая. Она дала мне вашу, - он развернул свернутую в трубочку Анину пьесу, - “Загадку жизни” со словами: “Хочешь, я тебя развеселю? ”
       - И развеселила?
       - Да, порадовали вы меня! Давно не встречал я наивных людей! Вот решил посмотреть.
       - Это я-то наивная?! Что вы! Мне до наивности, как до звёзд!
       - То есть очень близко. Из вашего произведения я понял, что вы совсем недавно спустились на землю. Где это видано, чтобы актёр со сцены задавал вопросы зрителям?! Вы представляете, что они ему ответят?
       - Зачем представлять? У меня там ремарка: “После их ответа — импровизация”.
       - Ах, да, ремарки… Ваши ремарки можно издавать отдельно в каком-нибудь юмористическом журнале. Так кто же у вас будет импровизировать? Актёр? Зритель? Вы вообще были в театре?
       - Вообще… Да я с семи лет на сцене! Была Снегурочкой на всех “ёлках” с первого класса, была победителем конкурса “Лучший чтец интерната”, а в пятом классе я сама спектакль поставила, и сама играла главную роль. По “Аленькому цветочку”. Никакого сценария не было, играли прямо с моих слов. Всё делали сами: и костюмы, и декорации. Был такой…
       - Вот это меня и потрясло, к о л л е г а! Как это может быть, чтобы… Сколько вам тогда было лет? Двенадцать? Как это может быть, чтобы вы и сейчас думали так же, как в пятом классе! Соберём актёров, расскажем им о женщине, которая искала смысл жизни и к сорока годам нашла, они выйдут на сцену и сыграют это?! Сценария не надо: импровизация!, декораций не надо: стулья, столы и кровать. Костюмов тоже не надо: актёры придут в домашнем! Так? Хотя, нет! Есть декорация, - режиссёр полистал рукопись, - вот: “ … на сцене два дерева: дерево жизни и дерево познания добра и зла...” Я пытался представить себе эти деревья... Вы представляете?
       - Конечно. Одно дерево с зелёными листочками, другое - с чёрными и белыми. Я могу показать вашему художнику...
       - А мне можете рассказать, как всё это поставить. И главную роль лучше вас никто не сыграет! Вы же - “Лучший чтец интерната.” Как в пятом классе!
       - Можно и так. Только вы сердитесь.
       - Да не сержусь я, и обижать-то мне вас не хочется, и прочёл я это на одном дыхании, но, - режиссёр снова принялся листать рукопись, - то, что вы написали - не пьеса: там нечего играть, там нет действия, нет конфликта, там нет ничего, кроме ваших идей... Ну почему вы со всеми этими “смыслами” - в театр!? Ну, в группу здоровья, в клубы по интересам… не знаю, как это называется! Но почему – в театр? А этой встречи героини с режиссёром вообще и быть-то не могло! И только вы (он сделал ударение на слове ”вы”) могли предположить, что режиссёр, имеющий сильнейшую литературную часть и талантливейшую завлит, будет читать пьесу неизвестного автора, а потом и обсуждать её с ним, - режиссёр даже привстал, но снова сел, досадуя на себя за то, что так распалился, запутался, да и проговорился.
       - Хорошо, нашей встречи быть не могло, а я такая наивная, что моё место в группе здоровья, но тогда скажите, как помочь людям разгадать загадку жизни и донести до них эти, как вы их называете, “смыслы”? Вы говорите: нет конфликта. А ведь это самый главный конфликт всей жизни и всех в жизни. Только представьте: когда-нибудь всё будет, а человека, ну хоть меня, не будет. Это что, справедливо? Это не конфликт? У мира всё благополучно: был и будет, а у меня беда: была и не буду. Есть ли смысл моего существования? Что бы вы мне ответили? Допустим, что вы ещё не читали пьесу и не знаете разгадку. Ну, что?
       - Затейница вы, Анна... Как по отчеству? - пытался стать добрее режиссёр.
       - Можно без отчества. И что бы вы мне ответили?
       - Боюсь вас огорчить, Анна, но я и после чтения вашей пьесы разгадку не понял. От себя скажу: всё в жизни справедливо: жили, работали, любили. У вас есть дети?
       - Дочка.
       - Да, вы говорили. Вырастили достойную смену…
       - Вырастила ребёнка, построила дом, посадила деревья… Осталось только умереть. Знаете, у нас в деревни было поверье: кто сам себе построит дом, вскоре обязательно умрёт.
       - Правда?
       - Конечно. По вашей же теории. А я не хотела утешаться, я понять хотела. И зрители наши поймут: пока не разгадаешь загадку жизни, не будешь счастлив. А если разгадаешь, то всё сразу станет понятным, в одно мгновение, как у нашей героини. Помните, она шла в больницу...
       - Это я запомнил. А когда разгадка? Я всё искал её в первом действии, но так и не нашёл! Разгадка будет во втором?
       - Почему во втором? В первом. Вы не заметили? Значит, удалось!
       - Что удалось?
       - Удалось, как в жизни: истина лежит на поверхности, а мы её не видим, не чувствуем... Мы не обращаем внимания на свои чувства, а иногда просто не верим им. Вот и ещё один конфликт! Пусть зрители с первого раза и не заметят. Во второй раз придут, а то и в третий. Как на “Дядю Ваню”.
       - На “Тётю Аню”.
       - Изменим название пьесы?
       - Подождите, подождите. А разгадка? Я так ничего и не понял.
       - Вам рассказать, как в пьесе, или своими словами?
       - Словами.
       - Ну, хорошо. Есть такое чувство: гармония, красота, и когда человек испытывает это чувство, он ощущает бесконечность жизни.
       - Вы не поверите, но я опять ничего не понял. Можно попроще? Специально для меня.
       - Специально для вас: смерти нет. Как конца всего. Смерть, конечно, есть, но как часть жизни. Помните: “Нет, весь я не умру...” Следовательно, жизнь справедлива, потому что и я, и мои устремления, и мой труд никуда не исчезнут, а так и останутся в вечности моими, и я всегда буду жить свою жизнь...
       - Боюсь вас обидеть, но всё это известно и…
       - Вот именно! Все знают, но не все чувствуют, а бесконечность жизни надо почувствовать, вот в чём разгадка.
       - Не так уж это и просто, наверное. А это действительно было с вами? Ну, это выздоровление?
       - Да. А вы не поверили?
       - Я не верю в чудеса, как вы уже наверно…
       - А это не чудо. Это закон природы.
       - Но эту, как вы говорите, гармонию, надо как-то испытать?
       - Да! Каждый человек знает это состояние, но не выбирает его, а выбирает какое-то другое. Надо просто напомнить ему об этом состоянии и показать, как поддерживать его. А это уже - методика. Представляете: сцена, на ней артисты, много артистов, звучит музыка…
       - Вот и разгадка: во втором действии у вас - зарядка. Мне завлит говорила, только я ей не поверил.
       - Комплекс физических и дыхательных упражнений. Но их я должна показать сама, поэтому я и не писала второе действие: как это опишешь?
       - Да, это уже никак не опишешь! Даже вашими ремарками!
       - В смысле: ни в какие ворота! Но как ещё показать, что надо трудиться? Вот вы, присядьте на всю ступню, ноги вместе, пятки не отрывать. Только очень медленно. Ну, присядьте.
       - Зачем? – рассмеялся режиссёр.
       - Чтобы долго не объяснять, - Аня встала, готовая к действию.
       - Ну уж нет, увольте!
       - Вот! А ведь никто не сделает это за вас, как бы он вас ни любил.
       - Вы говорите, этих упражнений двенадцать?
       - Это минимум. Для начала.
       - И навсегда?
       - Раз и навсегда. Но вы не бойтесь, скоро это станет естественным для вас.
       - Сомневаюсь... А зрители тоже будут приседать? Ну, Анна! И вы со всем этим - в театр?! А говорите: не наивная!
       - Я говорю: художественное впечатление при большом стечении народа очень сильно воздействует на человека. Он тоже захочет, как его любимая героиня, быть здоровым и счастливым, а мы ему ещё и методику самостоятельной работы покажем. Эти упражнения можно очень художественно показать!
       - А эти упражнения вы тоже сами придумали?
       - Что вы! После “разгадки” я ещё долго не верила себе. Видя мои терзания, одна из моих подружек познакомила меня с женщиной, которая занималась на курсах социально-психологической реабилитации. Их вёл Геннадий Александрович Яроцкий.
       - Не слышал.
       - Я тоже тогда ничего о нём не слышала. Он автор этой оздоровительной методики. Вот только желающих быть здоровыми не много.
       - По-моему, все хотят быть здоровыми.
       - На словах. А на деле, чтобы быть здоровым, надо трудиться. К тому же здоровье человека начинается с ответа на главный вопрос. Нельзя быть здоровым, не понимая, что происходит, что такое человек, что такое жизнь и смерть... А когда вся эта философия в художественном образе, да ещё из уст любимого актера! Это “страшная” сила!.. Ну, теперь вы знаете всё! Осталось только показать упражнения, но это когда будем ставить спектакль.
       - Спектакль? Вы действительно думаете, что это можно играть на сцене?
       - Конечно. Ещё как! Я могу показать...
       - Могу показать, - повторил режиссёр Анины слова, избавляя себя от ответа.
       - Как там у вас в пьесе говорит “плохой” режиссёр, прощаясь с героиней: “беззубая проповедь”?
       - Ну, вот и ещё один конфликт. Вы хотели конфликтов!
       - Я вообще совсем другого хотел… но вы, Анна, спутали все мои планы.
Режиссёр встал, снова, как при встрече, развёл руки в стороны, теперь уже сетуя на то, что такая интересная беседа, увы! закончена.
       - Спасибо вам за то, чего не могло быть, - сказала Анна, протягивая режиссёру руку. - Я только с завлитами и беседовала, и то чаще - по телефону… У всех всё есть. Вот и у вас тоже.
       - Ну, что вы! Ни у кого нет того, что есть у вас.
       - Наивности?
       - Я так думал … вначале. Но… вёдра оказались полными.

                х        х        х

       В деревне, где ребёнком он гостил у бабушки, жила вечно улыбающаяся, сумасшедшая Шурочка. Всё сумасшествие её заключалось в том, что она время от времени ночью выходила на большую дорогу и замирала, глядя на небо. Ни уговоры матери, ни помощь соседей не могли сдвинуть её с места. Наутро приезжала перевозка с тремя дюжими мужиками и увозила её в больницу, а через какое-то время она снова появлялась в деревне, такая же улыбчивая и ещё более располневшая.
Однажды Шурочка шла от колодца ему навстречу с двумя вёдрами на коромысле. Его поразила лёгкость её походки. ”Вот, сумасшедшая, - подумал он, - идёт с пустыми вёдрами, воды не набрала”. Но когда она поравнялась с ним, он увидел, что вёдра до краёв полны, и испугался.

                х         х          х

       - Вёдра?
       - Это я вспомнил свою деревенскую подружку. Она несла вёдра на коромысле. Так легко. Я думал: пустые, и в душе зло посмеялся, а когда поравнялся с ней, увидел, что они до краёв полны.
       - Хорошо, что не наоборот, - улыбнулась Аня.
       - Действительно, хорошо… Спасибо вам. Я теперь буду знать… вас.


                х         х          х

                Послесловие

       «Когда светит вам Любовь, следуйте за ней...». 
      
       Идя  на свет Любви и имея неистребимое желание помочь людям, спустя многие годы, наша героиня пришла в Церковь, в эту обитель Царства Божия на земле, где и нашла, наконец, Любовь Вечную, обрела веру, которая наполнила её жизнь смыслом и даровала счастье.