Зависть

моей жене...


И я вспоминаю, как мы идем с супругой жарким летним днем по Невскому в пёстрой, густой толпе, я рассказываю о Бунине, неповторимом, непревзойденном мастере, чьи стихи совершенны, практически не имеют изъяна, где каждое слово выверено, единственное, и стоит на своём единственном месте. О нежной, тонкой глубине прозы, чувстве меры, безмерно важном чувстве, о прихотливом, чутком слухе, жёстко обрывающем еще не сказанную, не подуманную, чуть трепещущую на подступах, навязчивую, вечно скрытную, вертлявую пошлость. О кинематографичной, почти визуальной, лёгкой, изящной игре тени и света, ярких красках, полутонах и отсветах, наполняющих его тексты. Тут же зачем-то говорю о странной, глухой, тёмной зависти к Набокову, к стремительно взлетевшему таланту, о ревности к успехам его, к мастерству. Меня всегда тяготила тайна сочетания высокого дара с угрюмой, мрачной завистью, терзающей душу. Такой огромный, сильный дар - и банальная зависть. Я вдруг вспоминаю спящий в порту, красный пароход, чёрного мальчика, и одновременно чувствую тихую тупую боль вверху живота.

- Помнишь стихи про пароход, про порт, про мальчика негра?

Она не помнит, легко, светло улыбается, ей вовсе не нужен сейчас пароход, она смотрит на витрины, на яркую рекламу вокруг, на вывески, на людей. И на неё смотрят. Ей хорошо. А мне как-то пусто, зябко, я три ночи не спал, проваливался под утро в серый тревожный морок, в короткие черно-белые сны. Видимо, заболеваю, простудился. Но сейчас жаркий солнечный день, чистое, высокое, прозрачное небо - всё нормально. И я читаю на память, что помню:

Мальчишка-негр в какой-то грязной феске
висит по борту где-то, красит бак
и от воды на свежий красный лак
какие-то восходят арабески

"Какие там арабески? Помню что-то красивое... зеркальные... от воды... на лак зеркальные восходят арабески... да, красиво... но для него как-то мало, верно, он другое нашел слово".

И лак блестит под черною рукой
слепит глаза, и мальчик-обезьяна
поет в тиши, тата мотив Судана
звучит никем не узнанной тоской...

- По-моему, так. Красиво, да? - Супруга молчит, смотрит на меня с улыбкой, недоверчиво, несколько скептически, и мы идем дальше. Центр города летом всегда многолюден, плотная, суетливая толпа, разноцветный многоголосый хаос несет нас к Неве, к Адмиралтейству. Мне холодно и тревожно, что-то тёмное надвигается. Мне не дает покоя последняя строка: "звучит никем не узнанной тоской".

 "Нет, не то. Узнанной не подходит, тупое сочетание. И фонетически плохо. Не мог так Бунин. Может, никем не понятой тоской? Но кто его там не понял, в тиши? Он ведь в тиши поет, один... и потом, не понятой - значит, он уже пел кому-то, кто его не понял. Тогда уж непонятной тоской. Нет, не понятой не пойдет - топорно".

Меня знобит, монотонная тупая боль ноет под рёбрами. Я снова думаю о нём, о мягкой, плавной силе прозы, удивительной мелодичности, тонком, трепещущем звуке, насыщенности, плотности красок, о глубине образов, достигнутой точными, необходимыми, всегда единственными словами.
"Эта отраженная, застывшая красота... Набоков пошел дальше - вот откуда зависть. Машенькой, ещё полубунинской, полунабоковской, через Соглядатая, вариации Чорба, Лужина, уже мастерски сшитого, через Подвиг, Отчаяние, Камеру обскура - модернистскую киношную сказку, к Дару, Лолите, к Другим берегам. Он просто не мог простить ему отстраненности, так важной в искусстве, непривычной свободы. И, конечно, как большой художник, понимал мастерство, качество, видел: теперь они - ученик и учитель, по сути - стоят вровень. Но недолго, ученик пойдет дальше. А ты останешься позади со своей пошлой премией в кармане чопорного фрака. Отсюда и зависть".

Я давно один, как часто бывает. Не вижу проспекта, толпы, машин, домов, не слышу голосов, шума города, иду в плотном, привычном мне, сером, глухом тумане, никого вокруг, только мучительная боль в животе. Опять вспоминаю мальчика-негра. Неузнанной? Непонятой? Что бы он выбрал?

"Неузнанной - нет, точно нет. Непонятой... тоже нет, коряво... может, непрожитой?.. звучит никем не прожитой тоской... да, скорее всего, не прожитой... но там ведь мальчик, много ли ребенок тоски нажил?.. не допустит он, чтобы возникли сомнения, даже тени сомнений не допустит. Должно быть единственное, навсегда верное слово".
Меня вдруг тошнит, мерзкий скользкий комок подкатывает к горлу. Достаю телефон, судорожно пишу: Бунин пароход. "Теплоход "Иван Бунин", расписание, расположение кают, фотографии, навигация". Острая боль прорывается в грудь. Резко останавливаюсь, что-то налетает на меня сзади, железом бьёт в ноги - чёртов мальчик на большом жёлтом самокате. Я в самом центре плотной толпы. Сгибаясь от жгучей боли в груди, удивляясь краем сознания несуразности хрупкого, тонкорукого тела на слишком большом для него, ярко-желтом чудовище, дрожащими руками дописываю: "стих", прохожу по ссылке, и мне открывается стихотворение. Сразу, не читая, скролю вниз, мне нужна последняя строка: "Звучит в тиши всем чуждою тоской".

- Чуждою, сука!! Конечно, чуждою!!! - кричу я на весь Невский, трясу телефоном, тычу им в пространство вокруг. - Мудак! Пошляк! Узнанной?! Прожитой?! Бездарь! Серая пошлость!! - вижу сквозь слезы, как разбегаются люди, как обходят меня по внезапно возникшей неожиданно длинной дуге, как супруга, моя милая супруга, смотрит на меня испуганно. Я выхожу из толпы на дорогу, сажусь на бордюр возле Зингера, сигналят машины в правом ряду, плевать мне на них, я вытираю кулаком слезы. Я сижу на краю пропасти. Огромной чёрной пропасти. Я вижу ее страшную глубину, вижу рваный, острый, как бритва, отвесный противоположный край. Я серый клоп на краю пропасти в бездну.

"Только чуждою, мальчик мой. Узнанной, понятой... какая пошлость! Сколько в тебе банальности, серости, в какой ты клоаке, на каком вообще дне! В этой узнанной-понятой - всё невежество, вульгарность, вся твоя убогая, серая жизнь. Откуда только их выкопал? Вся твоя бездарность открылась вдруг этой узнанной. Впарил первое, что пришло в голову. Куда ты лезешь? Тебе не выбраться по этой отвесной стене, узнанной-понятой всё равно собьёт тебя вниз. Пришла бы ему в голову узнанная? Или твоя поганая понятая? Только в твою бездарную голову могла прийти. Ты даже не скажешь чуждою, скажешь чуждой, как учили, ты зашорен как лошадь, в тебе нет свободы. Чуждою - единственное слово, более ёмкого нет. Эта тоска по далёкому, никому не нужному африканскому Судану всем чужда. Чужда европейскому порту, грузчикам, матросам, чужда европейцу Бунину, который слышит напев, видит мальчика-негра. Тоска по Судану, по жарким пескам, по глиняным ветхим лачугам, по милой, несчастной, далёкой Родине - она только мальчика, он взял её с собой в своей памяти, ничья, только его. Никто не поймёт, она всем чужда. Он поет о себе, он одинок - как и ты одинок сейчас на этом страшном краю".

Я слышу, как подходит жена, чувствую кожей. Она стоит надо мной, потом садится рядом, обнимает. Ей тоже больно, я знаю, ей сейчас, наверное, очень жалко меня. У неё ничего больше нет: ни витрин, ни яркой рекламы вокруг, ни пёстрых людей, ни чистого летнего неба, ни Казанского сквера у дрожащего в знойном, зыбком мареве собора, ни молодости, ни смеха, ни красоты. Одна тихая жалость. Мы так и будем жить дальше, долго-долго.
Я склоняюсь к её плечу, тихо шепчу, едва слышно: "прости, зая, прости меня", - она целует мои мокрые глаза, и я, рыдая на бордюре, как последний мудак, читаю, наконец, два последних катрена, те, что не мог вспомнить. Сквозь грохот машин, сквозь гулкий людской гомон читаю нам двоим:

Мальчишка-негр в турецкой грязной феске
Висит в бадье, по борту, красит бак -
И от воды на свежий красный лак
Зеркальные восходят арабески

И лак блестит под черною рукой,
Слепит глаза... И мальчик-обезьяна
Сквозь сон поёт... Простой напев Судана
Звучит в тиши всем чуждою тоской.

- Звучит в тиши... всем чуждою...
Тоской.