Ноумен

“Теперь я твой навек.
Ты победила.
Ты победила тем,
что не моя.”
Е. Евтушенко

“Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, которого ты в прошлом любил.”
Э. М. Ремарк

* * *

Человек с полупрозрачной головой рыбы и глобусом подмышкой вошел в серо-зеленый облезлый подъезд трехэтажного деревянного барака. Он на секунду задержался, прежде чем шагнуть в сырые недра темноты, поднял голову. На крыше барака торчала погнутая во все стороны телевизионная антена. На ней, нервно балансируя, сидела нахохлившаяся больная ворона. “Кар”, - сказал человек. Ворона промолчала.

Он поднялся на второй этаж, толкнул плечом дверь одной из квартир и, не встретив сопротивления, так как двери никогда не запирались, вошел внутрь. Там, не разуваясь и не включая свет, он прошел по коридору в дальнюю комнату и проделал то же упражнение: толкнул плечом дверь. Захлопнул ее за собой носком ноги, поставил глобус на тумбочку, голову рыбы заботливо положил на грязное шерстяное одеяло, покрывавшее кровать с панцирной сеткой. Отступил на шаг назад, любовно окинул взглядом похорошевший интерьер и лег в постель рядом с рыбьей головой.

Человек в соседней комнате слышал звуки открываемых-закрываемых дверей. “Она!” - пронеслась мысль. Вырвавшись из ловушки окружавших его зеркал он выскочил в коридор. Пахло рыбой и грязными ботинками. “Не она” – привычное-холодное разочарование отчаяния нахлынуло горлом.

Нелепо шаря по требующим сноса стенам, он на ощупь пробрался до комнаты соседа.

-- Спишь? - приоткрывая дверь спросил он.

-- Еще чего! Я не сплю! - сердито сел в кровати сосед, скинув в процессе на пол голову рыбы.

-- Ты спал, - настаивал он.

-- Как вам не стыдно обвинять меня в такой низости! - полный благородного гнева полупроснувшийся сосед пошевелил пальцами ног в грязных ботинках.

-- Но я видел тебя спящим, - недоуменно продолжал настаивать он.

Сосед, скрипя пружинами кровати, свесился с нее, поднял рыбью голову, водворил на законное место и резонно возразил:

-- Откуда я знаю, что ты это видел? Ведь я же этого не видел.

Крыть ему было нечем, да и силы, отпущенные на длительные диалоги, кончились.

-- Была твоя сегодня? - сменив праведный гнев на милость спросил сосед.

Он еле заметно тоскливо покачал головой, прикрыл дверь в комнату соседа и ушел к себе.


* * *

Его комната давно перестала пугать его. Он привык бродить меж завешанных тонкой серой, похожей на непрозрачную паутину тканью зеркал. Они стояли везде, не давая ему вырваться из лабиринта отражений. “Но зато так я не пропущу ее появление”, - объяснял он сам себе. Иногда ему казалось, что стоит только протянуть руку, назвать ее имя, сдернуть серую паутину с зеркала, и появится она.

“Мона!” - закричал он, резко оборачиваясь к одному из зеркал. “Мона! Мона! Мона!” - продолжал выкрикивать он, сдирая тряпки. Ему чудилось, что она ускользает от него, что он недостаточно быстро сдирает покровы. Он скинул все, и рыдая как безумный, упал на пол, обхватив колени руками, раскачиваясь из стороны в сторону как муэдзин на молитве, повторяя ее имя.

-- Больше всего ты сейчас похож на шизофреника-симулянта. Из таких, которых и в платный общественный туалет-то пускают неохотно, - услышал он за спиной ее голос.
 
Он вскочил на ноги. От резкого движения закружилась голова, он застонал, пытаясь ухватиться рукой за одно из зеркал.

-- Все-таки я пропустил твое появление. Это правда ты? Иногда мое воображение проделывает со мной злые шутки. Он протянул руку. Мона дала до себя дотронуться.

-- На сей раз это действительно ты, - облегченно произнес он.

-- Как же так, - грустно сказала она. -- Ведь в начале все было хорошо...

Он снова сел на пол и Мона села рядом с ним. Больше сидеть у него все равно было не на чем.
 
-- Начало всегда отличается от конца, - задумчиво, как бы продолжая свой внутренний монолог начал он. --  Никогда нельзя судить какой будет конец по началу.  Потому что в начале всегда все хорошо: и зубки белые и новенькие; и любовь умопомрачительная - ни секунды друг без друга не можете; и молодые листики такие нежные и зелёные. И начало года --  это праздник и подарки, песни и пляски. Начало жизни, любви, начало всего. А конец всегда жесток и горек. Начало - это жизнь, а конец -это смерть. А смерть привлекательной быть не может по определению, хотя она порой нас и манит как избавление от затянувшегося бесконца. В начале все чистое и целое, а в конце - грязное и разбитое.

-- Время... опять проклятое время, - простонала Мона.

-- Время  -- это придуманная величина на измерение того, чего нет, как иллюзия густой жидкости, скользящей по выпуклой поверхности, стечь с которой она не может, удерживаясь притяжением людских тел, обреченных истлеть в этом времени. В идеальном, неповрежденном мире времени нет, - неуклюже попытался успокоить ее он.
 
-- Да... - согласилась Мона. -- Ты на Земле. И от этого нет спасения.

Она поднялась с пола.

-- Не уходи, - взмолился он. -- В следующий раз, когда ты появишься, я опять не буду знать: живая ты и настоящая или это только мое воображение играет со мной отражениями зеркал.

-- А есть разница? - спросила Мона. А потом тихо усмехнулась: -- Рекурсия же.

-- Но ты же помнишь, как было еще прошлой весной! - он не оставлял попыток ее вернуть.

Мона задумчиво наклонила голову набок:

-- Да. Весной многое кажется лишним и ненужным. И ты выбрасываешь это.

Она стала бесцельно бродить по комнате, трогая мутные зеркала и иногда завешивая их сорванными тряпками.

-- Жизнь грустна, а люди уродливы, - вдруг сердито сказала она.

-- А может наоборот? Мир уродлив и люди в нем грустные?  - спросил он.

-- Я лучше уйду отсюда чем буду пытаться отыскать тут смысл, ритм и порядок.

-- Ты очень надменная и смотришь на людей и на мир сверху вниз, - он вдруг рассердился.

-- Ничего подобного, я смотрю на мир и людей в нем не сверху, и не снизу, а со стороны. Каждый смотрит свой фильм и другие люди для него в нем  - второстепенные персонажи. Иногда мы, проходя мимо зала, где идёт фильм другого человека, останавливаемся и заглядываем, приподнимая портьеру. Иногда остаемся на полфильма, но или уходим с середины,  или же принимаем решение снимать дальше в соавторстве. Но чаще уходим.

-- Не уходи, - глухо и даже как-то угрожающе прохрипел он.

-- Да? - иронично, с ноткой легкой издевки, взвилась Мона. -- А что, худо без меня?

Он продолжал мрачно смотреть на нее исподлобья.

Мона внезапно успокоилась, подошла к нему вплотную и глядя прямо в глаза произнесла:

-- Представь, что ты привык всю жизнь есть нежнейший крем-брюле, украшенный ягодами, и даже не осознавал насколько утонченным и изысканным был твой вкус, когда внезапно тебя лишили этого неземного лакомства и пересадили на серую овсянку на воде.

-- А я знал, что ем крем-брюле?

Мона пожала плечами.

-- Я хочу назад свое крем-брюле! - он попытался протянуть руку к Моне, но она отстранилась. -- Я ведь чувствую как моя жизнь проходит мимо, пока я брожу здесь среди серых замутненных зеркал! Я заметил, что они проясняются только когда приходишь ты! Иногда мне очень трудно понять, жив я еще или уже умер!

-- Жизнь …. Мимо… Твоя жизнь пройти мимо тебя не может. То, что ты живешь  - и есть твоя жизнь, раз ты ее живешь - это и есть твое! Но вот вляпаться в не-свое можно запросто, особенно пытаясь решить хозяйственно-половые вопросы, - Мона брезгливо пошевелила ногой валяющийся на полу комок серой ткани.

Ей всегда удавалось вывести его из себя. Этот раз не был исключением.

-- Даже цвету твоих глаз нельзя доверять! Он постоянно меняется, - мстительно произнес он, отводя взгляд.

Давая ему возможность остыть, Мона решила заглянуть к соседу. Тот спал, улыбаясь во сне и нежно обнимая полупрозрачную рыбью голову.

-- Спите? - без необходимости поинтересовалась Мона.

-- Не дождетесь! - бодро вскричал сосед, садясь в кровати.

-- Ну что, не сильно вас достает мой жалобами на судьбу? - вежливо поинтересовалась она.

-- Кто не жалуется на судьбу, тот ее не достоин, - блеснул эрудицией сосед, приглаживая дыбом стоящие волосы. -- А вообще, помяните мое слово – он еще придет к вам домой, и будет сидеть на кухне, пить водку и умываться горючими слезами.

-- Не будет, - возразила Мона. -- У нас нет водки.

-- Так он с собой принесет.

* **

Она вышла в коридор, нервно шаря по карманам сумки. Он вышел за ней. Мона продолжала растерянно искать.

-- Я все время что-нибудь теряю: то сознание, то перчатки.

-- Мы еще когда-нибудь встретимся? - спросил он.

-- Да, - невесело согласилась Мона, -- там, где уже не мы решаем.

-- Я буду продолжать думать. Я должен докопаться и понять что произошло!

Мона с сожалением посмотрела на него:

-- Когда устанешь от постоянного самоанализа, позвони мне, потанцуем, -- лёгко-надменный поворот головы, шлейф духов, и ее опять нет.
 
Он вернулся к комнату и безуспешно стал дергать заклеенную вековой покраской раму окна, чтобы увидеть ее идущей по улице.

“Мне нравится, как уходят красивые и гордые женщины, надменно и стремительно постукивая каблуками и хлопая дверью. Может, они потом сползают по её обратной стороне и горько плачут, но уходят они замечательно…” - вспомнил он давно засевшую в голове фразу.

“Смерть стоит того, чтобы жить, а любовь стоит того, чтобы ждать”, - послышалось из открытого окна проезжающей мимо машины.

Он посмотрел на заполонившие комнату зеркала. Они снова помутнели.