Мой самый первый поход на Алтай

Я родился 13 сентября 1947 года в Челябинске-40. У первой советской атомной бомбы был тот же самый адрес. Хотя адреса у нас были одинаковыми, родились далеко друг от друга. Родители жили в бетонном гараже на окраине города Челябинска, а атомная стройка находилась на берегу озера Кызыл Таш в ста километрах севернее от нас.

Кызыл Таш переводится с татарского как Красный Камень. Наш старший сын Саша традиционно отмечает свой день рождения на берегу Катуни на турбазе Кызыл Таш. Странное совпадение.

По восточным представлениям жизнь начинается не со дня рождения, а с момента зачатия. Бомбу зачали в апреле 1946 года под надзором Строительного Управления № 859 Министерства Внутренних Дел Советского Союза. Меня зачали в декабре того же года под надзором того же самого Строительного Управления. Не шучу. Так и было. 

Семью моего деда сослали в Аю осенью 1941 года. Ая – это рай на земле. Ая на греческом означает Святая. Повезло! Одних сослали с Поволжья в голую степь, других в Заполярье, а моего деда со всей семьёй  не куда-нибудь, а прямо в Аю, в Святую Деревню!

Сегодня Ая центр сибирского туризма, отдых в Ае стоит дороже, чем на Мальорке, но для мамы и её семьи Ая была местом ссылки, а не отдыха. Для меня она стала и остаётся до сих пор малой родиной.

Дневник мамы: «В апреле 1947 года моей сестре Елизавете разрешили, наконец, вернуться к своим детям. Она не знала ни слова по-русски и боялась ехать в Аю на Алтай одна. Я настаивала на том, чтобы она одна собиралась в дорогу и ехала без меня. Она же знала, что я уже беременна на пятом месяце.»

Мама правильно решила! Съездить в Аю? К деду? К бабушке? Я бы и не против был, но ведь всякое могло в дороге случиться. Ближний свет – с Урала на Алтай!

Беременная на пятом месяце. А вдруг мы с мамой не сможем вернуться. Что скажет отец? Родители мои могли навечно разлучиться. А нам это надо?

Дневник мамы и её рассказы: «Худо-бедно, со всякими трудностями мы добрались до Айского парома. Паромщик, дед Тырышкин, узнал меня – дочка деда Егора! В родительский дом мы зашли поздно вечером. Нас встретила наша мать, сестра Мария и мои племянницы.

Мальчишки с отцом ночевали за горой на стоянке в Черемшанке. В доме царила такая нищета, что мне трудно выразить словами моё первое впечатление. 

Было уже поздно, я хотела увидеть отца и привести Лизиных сыночков. Пошла пешком на Черемшанку. Через Минееву гриву, потом вниз к ручью. Дорогу я помнила…

В Черемшанку пришла ночью. Ошарашила отца. Как гром среди ясного неба свалилась к нему на стоянку. На этих нарах я лежала, теперь на них Лизины мальчишки спят. Как они выросли!

Боже мой, неужели они уже работники!? Никто из них не ходил в школу, только работа, работа, работа… Я знаю, что такое усталость, когда ждёшь этот миг, чтобы упасть на нары и отключиться от всего, что было сегодня, что было вчера, позавчера...

- Мальчишки, вставайте, скорее вставайте!!
- Отстаньте, ещё рано вставать, мы устали, спать хотим.
- Мальчишки, проснитесь! Мы идём в Аю!
- Никуда мы не пойдём, мы хотим спать!
- А если бы ваша мама пришла, вы бы пошли домой?

Мальчишки вскочили, продрали глаза. Меня они не узнают. И как им меня узнать. Я ушла в трудармию когда младшему из них, Фридьке, было четыре года. Было бы два, Лизу не забрали бы в трудармию.Марию не забрали, у неё был грудной ребёнок.

Ночь. Идём в Аю из Черешмшанки. Я, мой отец, и Лизины сыновья: Фридька и Яша. Было о чём переговорить. Не буду описывать радость встречи детей с матерью. На глазах и радость и слёзы.»

Могу представить эту радость встречи и слёзы. Мама мне всё это не один раз рассказывала и каждый раз всё в новых подробностях. Многое можно домыслить самому. Вечереет. Мы с мамой ушли за дедом в Черемшанку. Маме шёл двадцать второй год, мне, эмбриону, шестой месяц.

После долгой дороги мама устала очень, но всё равно пошла через горы на стоянку к отцу. Потом нашла в себе сил, чтобы ещё вернуться обратно. Тётя Лиза осталась с бабушкой в Ае.

Тёмная ночь. Никто не спит. Бабушка рассказывает, как они пережили войну, как после ещё два года ждали своих дочерей. Лиза рассказывает, как она спасала на лесоповале от голода мою маму.

Все ждут нас. И вот мы заявились. Мальчишки виснут на своей матери и плачут, Лиза обнимает детей и плачет, плачет и обнимает. В углу стоял полупустой чемодан.
Я несколько раз слышал этот рассказ матери. Мама плакала, она не могла это без слёз вспоминать, меня трогали мамины слёзы, я готов был сам зареветь и ловил себя на том, что в прошлый раз не до конца врубился в то, что тогда с семьёй моей и со мной самим произошло.

Я ведь был во время этой встречи уже солидным эмбрионом, способным воспринимать через пуповину звуки, свет и цвет, прохладу весеннего вечера и саму атмосферу той встречи, которую переживал вместе с мамой. Мне как-то в ум не приходило, что я приехал в Аю из Челябинска не в 1953 году, а ещё раньше, аж в 1947-м в утробе матери.

Что ещё выпадало из вида. Мама ведь пять лет не видела своего отца, свою мать и всю свою большую семью. Представляю, как мама переживала ту долгожданную встречу. Одна, беременная, шла ночью через гору к своему отцу. Дорогу она знала, там, в Черемшанке были её самые первые нары.

Судьба семьи во многом определяет наш характер. Я всю жизнь был невыносимо обидчив, мне постоянно не хватало чьего-то признания. На учёбе и во время командировок я начинал мучиться ностальгией уже на второй день.

Думаю, что моя страсть к туризму и моя любовь к Ае сформировалась уже в утробе матери, когда после всех лишений и страданий мама поехала к родителям. В пути каждая минута кажется тягостной, время нечем подогнать, а душа уже мечется где-то там, на берегу Катуни, где тебя ждут, где наступит радость встречи, где сердце начнёт стучать по рёбрам, слёзы польются ручьём из глаз, комок застрянет в горле, и трудно будет дышать...

Я ведь переживал всё это вместе с мамой и потому все эти дни не могли не отразиться на моём внутриутробном развитии и характере. Пусть об этом учёные спорят, но я уверен в том, что это так.