Роман трилогия Дворяне - с20 главы по 25 - окончан

                Продолжение романа. Начадо тут  http://proza.ru/2024/06/21/475

                Глава 20
                Советская власть пришла в Данилов
      Мать Сергея Сержпинского, Евпраксия Павловна, сидела в своей съёмной квартире, возле тёплой печки и плакала. В комнате стоял полумрак, а в окно стучала первая декабрьская  метель. Днём Евпраксия ходила в Даниловский банк, чтобы получить, хранившиеся там, в отдельной ячейке, золотые украшения и серебряные царские монеты, но ей ничего не выдали, а сказали, что все ценности в банке переходят в собственность государства.
      «На что я теперь буду жить? – думала она, всхлипывая. – У меня трое детей, их надо кормить, одевать, и Серёже надо посылать деньги на учёбу». Дома у неё оставались только несколько золотых женских украшений и горсть серебряных монет. Это был неприкосновенный запас. Имелась у неё и пачка царских денег, но их уже никто не признавал, а торговцам было запрещено продавать товар за царские деньги, поэтому, они превратились в простую бумагу. На Даниловском рынке, в основном, торговля велась по обмену, товар на товар. Однако, серебро и золото стали цениться ещё выше, чем прежде. На драгоценные металлы можно было купить всё и в большом количестве. Например, недавно Евпраксия на серебряный рубль купила мешок ячневой крупы. Хозяину дома, в котором она снимала квартиру, тоже отдала на полгода вперёд,  один рубль серебром. На сегодняшний день таких монет осталось у неё только четырнадцать штук. 
 
                Фотография взята из интернета.      С тех пор, как умер Николай, многое изменилось и не в лучшую сторону. От происходивших событий у Евпраксии голова шла кругом: главное событие – это отречение царя от престола, затем бездарное временное правительство, и приход к власти в стране большевиков.  До сих пор ей не верилось, что былое благополучие осталось в прошлом. Она  смолоду была оптимистом, но теперь оказалась на перепутье; многие её знакомые из состоятельных граждан, а так же родственники, не верили в лучшую судьбу для страны и собирались уехать за границу. Она знала иностранные языки и могла бы неплохо прижиться на чужбине. Но пока ещё ей казалось, что всё наладится.   
    Евпраксия решила сходить завтра к сестре Валентине и посоветоваться с ней, как выйти из создавшегося положения.  Последнее время она редко бывала в доме Воденковых, ей были не приятны попытки ухаживания со стороны Григория, и его не двусмысленные намёки. В наступившей разрухе в стране, она уже не надеялась, что Воденковы смогут ей отдать долг тысячу рублей, которые обесценились.
     Павлик и Глеб где-то гуляли и, вытерев платком слёзы, Евпраксия спохватилась, что долго нет мальчишек, что уже темнеет и  надо идти их искать, звать домой. На тот момент Глебу было семь лет, а Павлику шёл пятнадцатый год.
     Одевшись в своё модное зимнее пальто, с воротником из песца, она спустилась по скрипучей лестнице, со второго этажа, и вышла из дома. На улице сгущались сумерки, ветер утих, а выпавший снег, слегка таял. Возле дома гуляли соседские ребятишки, и Евпраксия спросила девочку лет двенадцати:
     - Ниночка, ты не видела моих сыновей, Павлика и Глеба?
     - Они на станцию ушли, - махнула рукой в ту сторону девочка, и Евпраксия пошла к  железнодорожному вокзалу, который находился близко от дома. Там всегда было скопление народа, и она увидела Павлика, среди группы мальчишек, игравших в снежки рядом с перроном.
     - Павлик! Где Глеб? – крикнула она издалека.
     Павлик повертел головой и указал на товарный вагон, стоявший на третьей железнодорожной линии. Там Глеб бегал с мальчишками, по тамбуру, некоторые из мальчишек лазали под вагонами. На перроне, слегка засыпанном снегом, толпились люди с мешками и чемоданами, ожидавшие пассажирского поезда. Последнее время в поездах появилось много мешочников, которые возили разные товары для обмена или продажи. Среди этого народа вертелись подозрительные типы, наверняка,  воры и мошенники.
      Подойдя к Павлику,  Евпраксия строго сказала:
      - Иди за Глебом и веди его скорей сюда. Я же запретила вам ходить на вокзал, а вы не послушались!
      Когда Павлик привёл Глеба, мать продолжала ворчать:
     - Почему вы такие не послушные? Я каждый раз вам говорю, что сюда ходить нельзя, вас может поезд задавить и людей нехороших тут много. Вот недавно, пропал соседский мальчик Вова Коновалов.  Его последний раз видели на вокзале. Может, его насильно увезли бандиты или убили. Родители уже месяц найти его не могут.   
     Когда Сержпинские пришли  домой, стало совсем темно и пришлось зажигать свечку. Электричество уже второй месяц  давали редко, не было дров на электростанции.  Сыновья очень проголодались, о чём сразу сообщили маме. Она достала с печной плиты картофельный суп, ячневую кашу и поставила на стол.
     - Кушайте сначала суп, а потом положу вам кашу, - сказала она, наливая суп в тарелки.
     -  А ты почему себе не накладываешь супу? – спросил маму Павлик.
     - Я пока не хочу, недавно ела, - ответила она. Мать решила накормить сыновей досыта, а если что-то останется, то поест и сама. 
    После ужина, пока не прогорела свечка, Павлик сел ближе к свету с книжкой.  Глеб любил слушать, как брат читает вслух  и   устроился рядом на стуле. Глеб уже и сам хорошо читал, несмотря на  свой возраст, но детская книга в доме имелась только в одном экземпляре. Павлик читал рассказы Чехова, но свеча быстро прогорела, и до конца  книжку дочитать не удалось.   
     - Мама, зажги другую свечку, - просили мальчики.
     - Нет, свечи денег стоят, надо деньги экономить, а то скоро есть будет нечего, - говорила мать. - Завтра воскресение и днём почитаете. У нас все деньги в банке отобрали в пользу государства,  - сообщила она детям не приятную новость.
     - Почему отобрали? – спросили хором Павлик и Глеб.
     - Это революционеры так распорядились. Они теперь главные у нас. В газете пишут, что будут строить коммунизм, а это значит – всё вокруг будет принадлежать государству, и денег не будет совсем.
     - А как же продукты без денег покупать?
     - Коммунисты объясняют, что всё будут выдавать бесплатно, каждому по труду и по способностям, а «кто не работает – тот не ест». Поскольку я не работаю, то в понедельник пойду устраиваться на работу.
    После паузы мать с грустью вздохнула и добавила:
    - Давайте-ка деточки ложиться спать. Нечего в темноте сидеть.
   Обычно  Сержпинские ложились спать рано, как стемнеет, и вставали, когда рассветало. К такому режиму они привыкли, но сегодня им не спалось. Глеб, ворочаясь в кровати, задал из темноты вопрос:
    - Мама, а свечки тоже будут бесплатно выдавать?
    - Не знаю, сынок, спи, завтра поговорим.
    - Раз их будут выдавать бесплатно, то давайте дочитаем книжку, -  не унимался Глеб. 
    - Нет, Глебушка, не будем рисковать. Деньги отменят ещё не скоро. И мне, кажется, что их никогда не отменят, - предположила она.
    – Ещё, когда мы жили в городе Тотьме, - стала рассказывать детям Евпраксия, - то в 1904 году, к нам часто приходили ссыльные революционеры. Это Луначарский и Борис Савенков. Сейчас они, наверное, большие начальники. Павлику тогда был один годик, а Глебушка ещё не родился.  Так вот, ваш папа Коля не верил прогнозам этих революционеров. Они предсказывали, что скоро произойдёт революция и объясняли, что при коммунизме все люди будут жить хорошо и в достатке. Когда они от нас уходили, то мы с Колей смеялись над ними, называли их (за глаза) фантазёрами и наивными людьми. А теперь вон, как всё обернулось. Оказывается, они во многом были правы. Только нет достатка, кругом нищета.
     Евпраксия, в завершение своего рассказа устало зевнула и тихо произнесла:  «Ладно, мальчики, что будет дальше,  поживём – увидим».   
                     Валентина Воденкова,  торговала пивом у себя в магазине, когда туда зашла Евпраксия. Валентина не заметила сестру,  наливая пиво в кружку  очередному клиенту.  Помещение в магазине хоть и не большое, хозяева использовали полностью. Недавно добавили ещё столы, и их стало пять. Все столы были заняты. Мужики в зимних шапках и тулупах, не раздеваясь, пили пенящееся коричневатое пиво.  Всего здесь находилось человек двадцать, но шум от бурных разговоров Евпраксия услышала ещё на улице. Мужчины вели разговоры, в основном, о приходе к власти большевиков. Кто-то выражал сомнение в надёжности новой власти, а некоторые из собеседников высказывались в поддержку нового революционного правительства.
     Кроме Евпраксии, в магазин зашла ещё, одна женщина, она попросила дать ей колбасы, в обмен на мешочек соли, грамм на двести. Валентина не торгуясь, уступила ей кружок колбасы весом около килограмма.
     - Здравствуй, Валя, - подошла к прилавку Евпраксия.
     - Здравствуй, сестричка, - обрадовалась та, - давно ты не была у нас, как твоё здоровье? Дети,  почему не заходят к нам? 
     Евпраксия не стала оправдываться, а попросила уделить ей несколько минут, чтобы посоветоваться по житейским проблемам. Валентина отошла от прилавка и заглянула в подсобку, где рубил мясо наёмный работник Сухарев Василий. Она велела ему встать к прилавку, а сама повела сестру на второй этаж, приговаривая: «Как я рада, Планечка, что ты пришла, мне самой всё некогда к тебе сходить». Она провела сестру в гостиную, усадила за стол, покрытый белой скатертью, и пошла на кухню за угощеньями. Прислуги в этот момент в доме не было, и ей самой пришлось разогревать самовар и приносить на подносе чай, и варение. 
     За чашкой чая они начали разговор. Евпраксия рассказала о своём несчастье, о том, что ценности в банке у неё конфисковали, а Валентина внимательно слушала. Затем, допив чай, спокойно сказала:
     - Ты не переживай, Планечка, я тебя в беде не оставлю. Пойдём я тебе кое-что покажу.
     Она повела сестру в одну из комнат, которая оказалась, заполнена разными вещами. Тут висели на вешалках пальто, пиджаки, на полу лежали мешки, чем-то набитые, а на них были  навалены другие вещи. Обстановка походила на склад одежды.
     - Это нам приносят люди в обмен на продукты и меняют одежду, - пояснила она. – Посмотри, поройся, может, найдёшь что-нибудь себе и детям. Конечно, вещи не новые, но есть вполне хорошие.  Раньше очень качественно шили, и материал был прочный, не то, что сейчас.
    Евпраксия выбрала одежду для мальчиков, а себе ничего подходящего не нашла. Да особо и не искала, так как у неё своей одежды имелись не малые запасы, дома стоял набитый доверху сундук, высотой сантиметров семьдесят и длинной больше метра.
    - Я тебе сейчас и продукты дам, целую сумку. А завтра тебе ещё принесёт Василий мешок картошки, - пообещала Валентина. 
    - Спасибо тебе Валюша, я даже не ожидала, что у вас дела наладились, - сказала Евпраксия,  воодушевлённая увиденным.
    - Приходи к нам каждый день, не стесняйся, - стала уговаривать Валентина. Она понимала, отчего сестра к ней не приходила больше месяца.
    - Ты на моего кобеля Гришку не обращай внимания, - говорила она. - Я  уже устала его перевоспитывать. Он был кобелём и, наверное, останется таким до старости. У него в каждом селе, куда ездит за мясом есть любовницы. И в Данилове есть, я это давно знаю. Если Гриша тебе будет надоедать и, не дай бог, приставать, то пошли его матом. И он отстанет.
     - Что ты, Валя, я никогда не матерюсь, - с удивлением посмотрела на сестру Евпраксия. – Я и не подозревала, что у вас с Григорием всё так плохо.  Мне казалось, что ты счастлива.
    - Ну, что ты, я не чувствую себя несчастной, -  возразила Валентина. – Гриша не плохой человек, хоть и не интеллигент. Для меня сейчас главное выжить и детей поднять, а он очень предприимчивый,  всё время в делах, трудится, как пчёлка.  К его любовным похождениям я уже привыкла. У него и для меня любви хватает.
    - Но это всё пошло и противно, как ты можешь терпеть?
    - Допустим, я разведусь с ним, - спокойно сказала Валентина, - но куда я пойду с троими детьми? И законов  сейчас нет никаких. Вот ты, сейчас одна без мужа, а у меня хоть он жив и обеспечивает семью. У меня младшему сыну Витюшке ещё двенадцать  лет, Наде  пятнадцать, а Серёжа хоть и старший, но без отца он тоже пропадёт.
     Евпраксия не стала спорить, расстраивать сестру,  взяла продукты,  детскую одежду, и пошла домой.  Однако на душе у неё кипела за сестру обида.

     Как и запланировала, в понедельник, Евпраксия отправилась устраиваться на работу в городскую  управу. Но, там ей предложили общественные работы на выбор: или идти пилить лес на дрова, или работу в прачечной. Ни то, ни другое ей не подходило по состоянию здоровья. С упадническим настроением она отправилась домой, но на середине пути вспомнила, что лично знакома с городским головой Москотильниковым Василием Фёдоровичем. С ним она познакомилась в Рождество у Воденковых, в прошлом году. После этого, при случайных встречах, он приветливо здоровался с ней, и один раз она даже попросила его устроить Павлика в школу. Без его помощи Павлик бы сейчас не учился.
     Вспомнив об этом, она вернулась в городскую управу и заняла очередь на приём к Москотильникову. В  приёмной, было многолюдно. Люди надеялись получить здесь помощь,  верили руководителю города.
    Василий Фёдорович пользовался у Даниловцев большим авторитетом и избирался городским головой несколько раз, начиная с 1892 года.  Он был богатым человеком, купцом второй гильдии, имел в Данилове несколько домов,  два магазина и кинематограф  в доме на Воскресенской улице. Евпраксия не раз посещала его кинематограф с сыновьями, когда в городе ещё работала электростанция. 
     Ждать в приёмной пришлось не долго, потому что Василий Фёдорович, выходя зачем-то из кабинета, заметил Сержпинскую и пригласил к себе без очереди. Передвигался он тяжело, с одышкой, его грузное тело едва умещалось в кресле за письменным столом.
     - Ну-с, рассказывайте, что вас ко мне привело? – посмотрел он добрыми глазами на Евпраксию.
     Она, волнуясь, кратко рассказала о причинах своего визита.
     - Голубушка, я бы рад вам помочь, но у нас тоже большие сложности, - стал он говорить своим особым скрипучим баритоном. Этот голос можно было отличить из любой тысячи голосов.
      - Я, понимаю, что вы образованная леди, и вам нужна работа в кабинете за письменным столом или в школе, в должности учителя. Однако сейчас такой работы нет. Ко мне многие образованные женщины приходили, и пришлось им отказать. Единственное, чем могу помочь – это поставить вас на учёт,  на получение продуктов бесплатно.  Зайдите в четвёртый кабинет и вам выдадут продовольственные карточки.
      Евпраксия встала со стула и застенчиво возразила:
      - Бесплатно мне ничего не надо, сестра даёт мне всё необходимое.
      - Всё равно получите карточки, хотя бы на всякий случай, - сказал Василий Фёдорович и написал на листке бумаги распоряжение, заверенное красивой размашистой подписью.
      - Вот, возьмите и получите карточки, - протянул он бумагу.
      Евпраксия взяла распоряжение, но задержалась у дверей и спросила:
      - Как долго будет нынешняя ситуация в стране? Вы, наверное, знаете?
      Василий Фёдорович с удивлением посмотрел на неё.
      - Откуда мне знать, голубушка. Но хуже уже не будет. Дожили до ручки. Я почти все свои драгоценности потратил на закупку картофеля в деревнях, чтобы накормить голодных Даниловцев. Денег в казне нет, и не предвидится. Так, что получите карточки, пока дают. Скоро и меня в этом кабинете заменят большевики. Теперь они у власти. 
    Евпраксия получила карточки и, по дороге домой, размышляла: «Зачем мне карточки, если Валя прислала с Василием  целый мешок картошки и обещала ещё дать, когда закончится?»
    Дома Глеб ей сообщил, что достал из почтового ящика два письма из Питера: одно от Серёжи, а второе от Аристарха Альбитского. Она с радостью взяла конверты и, не раздеваясь, распечатала оба письма. С волнением, бегло просмотрела сначала письмо от Аристарха и нашла там нужные строки: «К сожалению, денег за перевод книги выслать не могу, власть сменилась, а новых денег не напечатали». Другой ответ от Аристарха она получить и не ожидала, но всё же в душе надеялась на чудо.
     Потом Евпраксия сняла пальто и, не спеша, стала читать письмо от Серёжи. Письмо было на двух листах, и она заглянула в конец, где сын писал: «У меня с учёбой всё хорошо, не волнуйся, до свидания, целую,  Серёжа».
      Теперь она знала, чем закончится письмо и спокойно читала, отмечая по привычке грамматические ошибки. «Здравствуй дорогая мамочка! – писал он. – Твоё письмо ещё только получил. Оно шло пять дней. Я тоже, как и все студенты, участвовал в свержении временного правительства. Потом при встрече подробно расскажу. У меня опять заболела грыжа, и я ходил в больницу. Мне предложили лечь на операцию, но я отказался, так как операцию делает не хирург, а простой фельдшер. Сейчас грыжа успокоилась и не болит.  А заболела она от того, что нас студентов заставляли работать физически, мы таскали дрова для училища и сами делали уборку в помещении. После медицинского осмотра мне дали освобождение от физического труда,  я отдал директору медицинскую справку, и  меня больше не привлекают к таким работам. Питаюсь я нормально. Студентам дают карточки на хлеб, а в столовой кормят раз в день обедом бесплатно. Иногда хожу покушать к Альбитским. У них тоже с продуктами не густо. Недавно у Альбитских я повидался с твоей двоюродной сестрой (моей тётей) Марией Львовной Покровской. Она тоже приходила к ним в гости. А с ней был её сын Алик. Он воевал, и после госпиталя его отпустили домой. Алик рассказывал о себе, что он большевик и знаком с Троцким и Луначарским. Я ему похвастался, что дома у нас есть фотографии Луначарского и Савенкова, где я трёхлетний малыш сижу у Анатолия Васильевича на руках. Алик сообщил, что Луначарский теперь комиссар просвещения.  Учёба в училище продолжается, как и раньше, по всем предметам. Последнее время я часто хожу в библиотеку читать художественную литературу. Я тебе говорил, мама, что у нас в училище уникальная библиотека, здесь очень много старинных книг. А сам интерьер в помещении располагает к  высоким мыслям и хочется пофилософствовать. Скоро будут летние каникулы, зима быстро закончится, и мы увидимся. Только вышли мне, пожалуйста, в письме керенских денег. Билеты на поезд пока продают на керенки». 
      Прочитав письмо, Евпраксия отдала его почитать Глебу, а сама затопила печку и поставила на плиту в чугунке вариться картошку. В полдень придёт из школы Павлик и надо готовить обед.
                Глава  21
                Борьба с голодом в Данилове   
      Несмотря на то, что власть сменилась, Александр Семёнович Верещагин продолжал работать судьёй в Данилове. Суд общей юрисдикции давно не работал, так как все судьи уволились и разъехались.  Новых Законов издавали мало. Был только «Декрет о суде» от  24 ноября 1917 года, который в Данилов пристали только в мае 1918 года.  Этим декретом упразднялись прежние суды. Приостанавливалась деятельность мировых судей, ликвидировались, прокурорский надзор и институт судебных следователей. Кроме центральных законов, в Данилове действовали местные законы, принятые Ярославским Советом рабочих, красноармейских и крестьянских депутатов.
    При временном правительстве Александр Семёнович работал в основном один, и лишь по уголовным делам приглашал двух народных заседателей, которые были постоянные из числа местной интеллигенции. Теперь же, по новым законам, народных заседателей назначал  городской Совет рабочих и солдатских депутатов. Новые народные заседатели были малограмотные и, в первом же судебном заседании, плохо проявили себя, мешали работе судьи. Всё это Верещагину не понравилось  и, проработав по новому декрету о суде один день, он уволился. После этого он стал работать частным адвокатом, на основании   Ярославского  Закона, регулирующего деятельность адвокатов. 
 
      В  начале  мая 1918 года Александр Семёнович поехал в Гарь к отцу, чтобы взять продукты для питания на неделю. Он ездил в деревню за продуктами постоянно, потому что в Данилове продолжался голод, действовала карточная система.
    Чтобы ездить в деревню, он взял у отца лошадь Марфу. Такое человеческое имя ей дала Александра Ивановна, ещё десять лет назад. Немолодая кобыла хорошо знала дорогу,   уверенно и не спеша, тащила коляску с рессорами, в которой так не трясло, как в крестьянской телеге. В пути Саша вздремнул, зная, что лошадь сама придёт куда нужно. Даже в состоянии дремоты в голову лезли разные мысли, особенно его, беспокоила дальнейшая судьба страны.  Открыв глаза, он обратил внимание на яркую, весеннюю зелень вокруг.  Лошадь везла коляску через молодой берёзовый лес, в котором перекликались разные птицы, а трели соловья резко выделялись среди других птичьих голосов. Солнечная погода и освежающий ветерок, вселяли надежду на лучшее. Он расправил свои плечи и вдохнул полной грудью лесную прохладу.
    Приехав в Гарь, Александр решил сначала поставить лошадь на конюшню, а затем идти в дом. Неожиданно,  на конюшне, он встретил отца,  бледного, с взъерошенными волосами на голове, который ходил, как пьяный, по коридору конюшни, заглядывая в пустые отсеки. Увидев сына, он безразлично протянул руку. Алкоголем от него не пахло, и, поздоровавшись, Александр спросил:
    -  Папа, что случилось,  ты чем-то расстроен?
    Семён Александрович  сообщил сыну, что у него остался из всех лошадей только «Конёк Горбунок», и что трёх хороших коней  красноармейцы позавчера забрали в армию.
     - Это плохо, - согласился  сын, и по его выражению лица было заметно, что он тоже расстроился.
      Марфа в течение недели находилась в Данилове, и отец с грустью размышлял:
    - Придётся твою кобылу завтра запрягать в плуг, иначе на одном Горбунке в срок вспахать пашню не сможем.
    - Ладно, папа, я и без лошади обойдусь, - согласился сын.
     Семён Александрович одобрительно посмотрел на него и спросил: 
    - Как там поживают мои внучки? Как здоровье Юленьки? 
    - Дети здоровы, а Юля поправляется, в горле краснота почти прошла. У неё была ангина, - пояснил Александр. А когда ты хочешь начать пахать?
    - Как подсохнет земля, так и начнём, - сказал отец, - только опыта у меня пахать, совсем нет. Нанимать батраков теперь запретили, ты об этом знаешь, и придётся всё делать самим. Привязывай, Саша, свою Марфу и пойдём в дом, будем обедать.
   А  когда они шли к дому, он поинтересовался:
     - Что в Данилове делается? Как проявляет себя новая власть?
     - Да ничего они не делают, - с раздражением сказал Александр. – Они наседают на Москотильникова, требуют от него обеспечить город продовольствием, а сами лишь проводят митинги: то на железной дороге, то в столярных мастерских   Кукушкина. 
   В барском доме служанки Люся и Матрёна продолжали поддерживать, как и прежде,  чистоту и уют. Обе мечтали выйти замуж, но мужчин не хватало, шла война, деваться им было не куда, а Верещагины к ним привыкли, как к членам семьи и давали им одежду и всё необходимое для существования. Увидев Александра, Матрёна радостно его поприветствовала и спросила:
    - Александр Семёнович, вы не забыли меня посватать купцу Фураеву?
    - Не забыл, Матрёша, но не было подходящего случая, чтобы поговорить с ним. Он ещё ни с кем не общается, после смерти жены.    
    - Ну, что ж, я подожду, - печально вздохнула Матрёна и пошла в столовую,   накрывать на    
стол.
    В свои тридцать лет выглядела она моложе, может, из-за маленького роста. Её симпатичное личико украшали русые, шелковистые волосы, заплетённые в косу. 
    За обедом собрались почти все Верещагины; это глава семьи Семён Александрович, его пять дочерей, кроме Антонины, которая осталась в Данилове, и  четыре сына: Александр, Сергей, Николай и Пётр. Соня и Лариса всю зиму просидели в деревне. В Даниловскую школу их устроить не удалось, там не было мест. Ларисе на тот период исполнилось четырнадцать лет, а Соне, три дня назад, (четвёртого мая) исполнилось пятнадцать лет. Семён Александрович их успокаивал, что ещё успеют закончить седьмой класс на следующий год. 
    За столом Верещагины соблюдали этикет, по настоянию Кати и Павли, окончивших   Смольный институт. Они постоянно учили всех, как правильно вести себя за столом. По их рекомендации Верещагины сидели с салфетками на груди, и старались правильно пользоваться набором вилок, ложек и ножей. Разговаривать за столом, было запрещено, и, только после обеда, начали разговор на разные темы. Каждый раз, когда из Данилова приезжал Александр, он привозил пачку газет, и начиналось обсуждение  положения в стране. Семён Александрович его спросил:
    -  Что тебе известно, Саша, о событиях в Мурманске и Архангельске, что газеты пишут?
    - Пока ничего нового, - сказал Александр, - войска Антанты сидят в Мурманске окружённые Красной армией. Японцы в апреле заняли Владивосток, а в Данилов только на днях об этом пришла телеграмма.
     Семён Александрович, услышав про японцев, покачал головой:
    - Японцы – это сила. Они могут всю страну захватить. Эх, погубят большевики Россию, чёрт знает, что твориться!
    Александр с ним согласился и с горечью произнёс:
    - И так от России мало осталось: почти всю Украину, Белоруссию и Прибалтику оккупировали войска Германии  с её  союзниками, а на юге и на востоке образовались самостоятельные республики, не желающие признавать большевиков. Верещагины переживали за страну, но чувствовали себя бессильными что-либо изменить.
    Кроме Кати, девушки не любили слушать разговоры о политике, и, встав из-за стола, спросили отца разрешение уйти. Он, конечно, задерживать их не стал. А  сыновья, напротив, с интересом слушали такие беседы и активно участвовали в них. Серёжа взял газету «Правда» и прочитал заголовок: «Военный комиссар России Троцкий инспектировал северный фронт». Саша поспешил заметить, что это небольшая статья.
   - В большевистских газетах про Льва Троцкого часто пишут. Он второй человек после Ленина по популярности в Красной Армии. Надо отметить, что он главный создатель народной армии, хотя сам не является военным и в армии не служил. На фронт он ездит мимо Данилова, а в Вологде садится на бронепоезд и на нём приближается к фронту.  Раньше я читал, что в бронепоезде заседает чрезвычайная комиссия и без суда выносит  расстрельные приговоры всем, кто попал им под руку. 
    - Да, я тоже про него читал, -  сказал отец, - судя по всему Троцкий жестокий человек.
    - В армии таким и надо быть, - вставил своё слово Петя и  с озабоченностью спросил Сашу: 
    - Ты не знаешь, в Даниловский военный гарнизон офицеры требуются? Я хочу в армию. Мне русскому офицеру стыдно дома отсиживаться, когда Родина в опасности.
    - Не надо, Петя, лезть «Поперёк батьки в пекло», - с иронией заметил Саша.
    Отец  тоже поддержал старшего сына:
    - Твоё место, сынок, здесь, надо сестёр охранять от разных бандитов. Не зря я тебе пистолет дал. Твоя Родина – это наша семья. Разве не так?
    Петя нахмурился, но потом согласился с доводами отца и старшего брата.
    - Да, я забыл вам сообщить новость, - сказал Александр. – Я уволился с должности судьи, и мне пришлось сдать свой служебный пистолет. Может, папа, ты мне выделишь один из трёх пистолетов?
    Отец удивлённо посмотрел на него:
    - Почему уволился? И где ты теперь будешь  работать?
   Александр рассказал, как всё случилось, и почему он уволился. Узнав  подробности, члены семьи решили, что это к лучшему. Ведь в Данилове много у Александра врагов, особенно тех, которых он осудил по уголовным делам. Многих из тюрьмы выпустили по амнистии, и они могли отомстить судье. Адвокатом быть спокойнее. Но всё равно, оружие ему решили дать.
    Потом Александр вспомнил просьбу городского головы и обратился к отцу:
    - Папа, ты бы мог дать бесплатно Даниловской управе часть своего зерна? Вчера мы встречались с Москотильниковым, и он просил поговорить с тобой об этом. Дело в том, что в Данилове продовольствие закончилось, и купцы Данилова тратят свои драгоценности, чтобы закупать продукты. Голодные люди могут устроить погромы, как это было прошлым летом, и тогда всем не поздоровится. У помещиков и зажиточных крестьян зерно имеется, а люди голодают.
      - Да уж, парадокс, получается, - согласился Семён Александрович. – Я не могу зерно продать, потому что у людей денег нет. Новая власть деньги не напечатала, так хотя бы разрешили царскими деньгами пользоваться. У населения их много осталось. Недавно ко мне приходил Чернов Костя и спрашивал: мол,  выбрасывать царские деньги или подождать? Вдруг они снова будут действовать? Ну, я ему дал совет подождать. У меня у самого больше ста тысяч рублей лежат без дела.
    Отец посмотрел вопросительно на сыновей:
    - Что решим? Дадим бесплатно зерно или нет?
    Серёжа и Коля сразу согласились, что надо дать, а Петя запротестовал, обращаясь к братьям:
    - Вам больным не жалко, потому что вы не пахали, а я пахал и мне не хочется кормить бездельников. Купцам тоже не жалко своих побрякушек, потому что они им легко достаются.
    - Петя, а что мы будем делать с двумя пистолетами, если к нам придёт банда голодных из ста человек? – спросил Семён Александрович. - Возможно, они тоже будут вооружены. Тогда они убьют нас и заберут всё сполна. 
    После недолгой полемики Верещагины решили половину зерна из амбаров отдать и поговорить с крестьянами, чтобы они тоже внесли свою лепту в доброе дело. На следующий день Саша уехал в Данилов, а отец стал ходить по домам в деревне и агитировать крестьян выделить в общий обоз своё лишнее зерно. Он предчувствовал, что мужики будут упираться и не захотят добровольно отдавать лишнее зерно. Поэтому, он пошёл на хитрость: зайдя в дом к бывшему управляющему Чернову, он сказал ему, что уже вся деревня согласна выделить зерно, и остался только он один. К нему он, якобы, зашёл к последнему. Чернов подумал, покряхтел и согласился. Он доверял своему благодетелю и не мог его заподозрить в обмане.  Таким же образом он уговаривал и остальных мужиков.  Семён Александрович считал, что ложь во благо не является грехом.   
     На третий день, к вечеру, из деревни Гарь, и соседних деревень, двигался большой обоз с мешками, наполненными зерном в сторону Данилова. За эту благотворительную операцию Москотильников благодарил Верещагиных, а Александру Семёновичу выдал благодарственное письмо в адрес всей семьи, заверенное печатью Даниловской городской управы. 
                Глава 22
                Смутное время 1918 года
        В июне учёба в художественном училище закончилась, и Сергей приехал в Данилов. Евпраксия, конечно, была очень рада, ведь теперь ей будет от старшего сына моральная и, может быть, материальная поддержка. Смущало только то, что в училище срок обучения сократили с трёх лет до двух лет, и вместо диплома с двуглавым орлом  выдали Серёже, как и всем выпускникам, справку об окончании художественного училища. Там даже не было указано имя создателя училища -  барона Штиглица.
      Отдохнув несколько дней, Сергей отправился в городскую управу просить работу, хотя мать высказывала  свои сомнения, что ему вряд ли дадут работу по специальности. Её предположение подтвердилось: ему тоже предложили, как и всем, общественные работы по заготовке в лесу дров. Сергей поинтересовался у чиновников:
     - Что такое общественные работы?
     - Это значит работать не за деньги, а за продовольственную карточку, - пояснили ему.
     - У  меня физический недостаток и врачи дали  документ об освобождении от физического труда, - сказал Сергей, - я недавно окончил художественное училище, и мог бы работать в школе учителем по рисованию.
      Но все доводы были бесполезны, вакансий в школах Данилова не оказалось. Ничего не добившись, он пошёл к Воденковым. Ноги сами его туда привели, так как дом родственников находился совсем рядом от здания городской управы. Их дом ему показался обновлённым, хотя фасад красили год назад. С тётей Валей Сергей уже  недавно виделся, а брата Сергея, когда приходил, на месте  не застал. На этот раз брат находился дома.
     - Здравствуйте Сергей Николаевич! – шутя, воскликнул Воденков, когда Серёжа к нему вошёл в комнату.
     -  Здравствуйте Сергей Григорьевич, - также шутя, поздоровался Сержпинский.
     Двоюродные братья радостно обнялись и стали рассказывать свои новости. Узнав, что Сержпинский хотел устроиться на работу, но ему это не удалось, Воденков сообщил, что он тоже теперь безработный. Из народной милиции, где он отработал полгода,  его уволили, под предлогом, что он не пролетарского происхождения. После этого, он с досадой произнёс:
     - Как устанавливать Советскую власть, так моё происхождение не важно. А теперь, как власть укрепилась, стало важно. Пойдём на первый этаж, я угощу тебя пивом, - предложил он брату.
      Они спустились по лестнице в магазин и сели за свободный столик. Любителей пива в этот раз было мало, только двое мужчин интеллигентного вида, сидели за соседним столиком, а Валентина Павловна отпускала товары небольшой очереди, состоящей из женщин. Сергей Воденков сам налил в две кружки, пенящееся пиво, и принёс к столу.
     - Бутерброд с колбасой есть будешь? – спросил он, и Сержпинский, конечно, не отказался, последнее время ему  не удавалось  поесть досыта. 
     После того, как брат принёс бутерброды, в магазин, ввалилась группа молодёжи, человек семь. Звеня чем-то металлическим, они  бесцеремонно уселись за столики. В руках парни держали короткие цепи, которые использовали в драках. Одеты они были плохо: на рваных и грязных штанах  виднелись заплаты, а из-под штанин торчали босые ноги. Эта группа являлась известной шайкой Даниловских хулиганов.
Их предводителем был Иван Матвеев, тот самый, который в прошлом году ограбил обоих Сергеев. Отсидев в тюрьме шесть месяцев, он вновь гулял на свободе.      
     - Тётя Валя!   Нам по кружке пива, будьте любезны! – крикнул Матвеев, вертя в руке ржавую цепь.  (Ходили слухи, что  были убиты этими цепями несколько человек, но улик против Матвеевской шайки не было).
     - Чем будете расплачиваться? – грозно спросил Сергей Воденков.
     - А ты теперь не в милиции, так что не квакай, ответил с наглой улыбкой Матвеев.
     - Начальник милиции мой приятель, - добавил он, намекая, что жаловаться в милицию бесполезно.
     Возле магазина, на торговой площади постоянно дежурили два вооружённых милиционера в светлой форме, похожей на форму дореволюционных полицейских. Однако Валентина Павловна спорить не стала и обслужила непрошеных гостей. Увидев у братьев бутерброды с колбасой,  хулиганы потребовали и себе много бутербродов.
     Когда они наелись, напились и ушли, через некоторое время, в магазин зашёл бывший судья, Верещагин Александр Семёнович. Он протянул Валентине Павловне серебряную монету и попросил продать ему мяса. Со слезами на глазах, подавая кусок мяса, она пожаловалась:
    - Александр Семёнович, что нам делать? Скоро нас совсем разорят: то милиционеры приходят, берут, что им надо бесплатно, то шпана, и всем угождать приходится. И никакой благодарности, одни угрозы. 
     Верещагин постоял в задумчивости, покачал озабоченно головой и сказал:
     - В пятницу будет собрание общественности Данилова, в доме Тихменева, я там подниму этот вопрос. Может, примут меры.
     - А нас на собрание  пустят? – спросил Верещагина Сергей Воденков.
     - Думаю, что пустят, - предположил Александр Семёнович.   
                     В пятницу два Сергея встретились и, в назначенное время, пошли на собрание. Перед  домом помещика Тихменева, на улице Романовской, уже толпились хорошо одетые люди: многие мужчины были в костюмах с галстуками, а женщины в пышных, светлых тонов, платьях. Сержпинский  одел свою студенческую форму, лучше одежды у него не было.  Воденков был  в костюме, но без галстука. Погода стояла очень жаркая, и он решил галстук не надевать.
      Вскоре вышел на крыльцо мужчина в костюме и пригласил всех заходить. Двоюродные братья тоже зашли в дом, вход был свободный для всех желающих. 
      Народу собралось больше, чем имелось в зале стульев, поэтому многие стояли. За стол президиума сели трое мужчин почтенного вида: двое моложе тридцати лет, а один постарше, полный и с лысиной. Тот, что постарше, поднялся с места и громко сказал:
      - Товарищи! Здесь собрались люди, которым не безразлична судьба России. Мы все заложники, авантюрной политики большевиков!  (В зале раздались дружные аплодисменты).
     - А ты, кто такой? – послышался голос из зала.
     - Меня зовут Виктор Клементьев. Я представитель партии социал-революционеров, я из Ярославля, - ответил оратор. - А эти товарищи, - указал он на, сидящих в президиуме парней, -   ваши Даниловские активисты, вы их знаете.
     - Долой эсэров! – крикнул из зала мужчина средних лет, тоже прилично одетый. Он вышел к столу президиума и громко произнёс:
     - Товарищи!  Это провокация, эсеры хотят захватить власть и сдать нашу страну мировой буржуазии!
     Сержпинский спросил Сергея Воденкова, приблизившись к его уху: «Кто это?»  «Это Попёнков, председатель Даниловского Совета» - так же на ухо ответил Воденков.
      В зале поднялся шум. Со всех сторон кричали: «Дайте слово Попёнкову!»  Другие наоборот требовали дать возможность выступить Клементьеву. Наконец, зал стал затихать и Попёнков сказал:
     - Раз уж они развесили  объявления и собрали нас, то пусть выскажут свои взгляды на ситуацию. А потом я выступлю и разоблачу их контрреволюционную провокацию.
     После этого, представитель из Ярославля, начал говорить: 
     «Политика большевиков сводится к тому, чтобы отстранить от участия в управлении государством все российские партии и общественные организации.  Они хотят  установить свою диктатуру. В России началась настоящая гражданская война; на юге формируется добровольческая армия из российских офицеров. Они хотят восстановить монархию и погрузить страну во мрак репрессий. Но большевики не принимают мер для того, чтобы их остановить. Поезда продолжают курсировать на юг и обратно. Офицеры свободно едут на юг и вступают в эту, так называемую «белую гвардию». Центральный Исполнительный  Комитет партии социал-революционеров не однократно требовал перекрыть движение на юг, но воз и ныне там. А теперь большевики начали отбирать насильно хлеб у крестьян. Ввели «Военный коммунизм». По всей стране начались крестьянские восстания. Мы призываем Даниловскую общественность во главе с партийными ячейками социалдемократов и социал-революционеров провести новые демократические выборы в Даниловский Совет и не дать большевикам установить свою диктатуру. В Ярославле тоже будут проведены такие выборы в ближайшее время».
     После этих слов Попёнков вновь вышел к столу президиума и сказал:
     - Ну, хватит, врать!  Теперь я скажу, что думают большевики по текущему вопросу.
     Сначала народ в зале зашумел, требуя  дать закончить речь Клементьеву, но Попёнков их перекричал:
     - Хватит слушать бред! – крикнул он. – Если вам не безразлична судьба России, то выслушайте меня!  Я революционер со стажем, восемь лет был в ссылке и знаю, что такое голод и холод!
     Люди от такого напора перестали шуметь  и приготовились  слушать.
     «В нынешней ситуации в стране, трудно разобраться. Я тоже, порой, как слепой котёнок не знал куда идти, кому верить. Но мне довелось в прошлом году слушать речь Ленина. И я готов идти за ним до конца. Он знает, как построить новую счастливую жизнь для всех, а не для избранных. Эсеры и меньшевики путают понятия демократии с понятием справедливости. Большевики за справедливость во всём. Разве справедливо, что дети рабочих в городах умирают от голода. А помещики и кулаки не хотят поделиться с ними хлебом. Сейчас нельзя поступить по-другому, только продразвёрстка поможет спасти многих людей от голода. Это временная мера, но правильная!»
      В этом месте своей речи Попёнков сделал паузу, оглядывая присутствующих. Он, видимо, ждал аплодисментов и поддержки, но из зала спросили:
     - А сколько лет мы теперь будем жить без денег?
     - Без денег никто работать не будет! – добавил другой голос.
     - Вопрос справедливый, -  ответил Попёнков, немного смутившись, - мы выносили этот вопрос  во ВЦИК, писали туда письмо, а вчера получили телеграмму, что можно пользоваться старыми деньгами. Уже в Москве и в Петрограде в ходу и Керенки и царские деньги.
      В зале все одобрительно захлопали. Потом начались споры, кому выступать: Попёнкову или Клементьеву. Двое парней, сидящих за столом президиума, силой стали отталкивать Попёнкова, но тот  возвращался, кричал нецензурной бранью. В зале произошла потасовка между сторонниками большевиков и их противниками. Сергей Воденков тоже хотел ввязаться в драку, но брат его остановил:
     - Пойдём домой от греха подальше.
     После этого братья направились к выходу из зала.
                     Наступил июль 1918 года.  Все владельцы магазинов и лавок в Данилове прекратили торговлю, в связи с отсутствием товаров. Свой магазин Воденковы тоже закрыли, а их работник Василий Сухарев ходил возле магазина с обрезом из охотничьего ружья и отгонял назойливых горожан. С лохматой рыжей бородой, широкоплечий, он выглядел внушительно, и  теперь, выполнял  обязанности охранника. Однако, знакомых людей и родственников, он пропускал в дом с чёрного хода, то есть в дверь со двора.
      В воскресный день, дождавшись, когда закончит моросить дождь, Сержпинские всей семьёй отправились на рынок за продуктами, но там торговали только две пожилые женщины ягодами, и больше никого не было.  Зато через всю площадь растянулась огромная очередь Даниловцев  за продуктами по продовольственным карточкам. Продукты выдавали в чайной купца Фураева. Городская управа арендовала у него помещение для этих целей. Зрелище было печальное: люди в очереди все стояли хмурые, и пасмурная погода способствовала такому настроению. Евпраксия, вместе с сыновьями, подошла к очереди и спросила женщину в белом платочке:
      - Извините за беспокойство. Вы не подскажете, какие продукты сегодня выдают?
     Женщина  усталым взглядом окинула Евпраксию, одетую в тёмное платье из бархата,  и ответила:
     - Как и раньше, крупу перловую и хлеб. А вам зачем? Вы разве голодаете?
     Другая женщина, стоящая за ней в очереди, испуганно и тихо произнесла:
     - Вставайте, милая барынька,  в очередь, говорят, что последний раз отоваривают карточки. Потом будем выкручиваться сами, или придётся помирать с голоду.
     -  Этим буржуям голод не грозит, - сердито проворчала другая  баба в грязной одежде, - гоните люди их отсюда!   
     От таких слов Евпраксии стало страшно. Она взяла Глеба за руку и отвела в сторону от  обозлённых людей. Она боялась не за себя, а за детей. Глебушка ещё совсем маленький, нынче в первый класс школы должен пойти, если удастся его туда устроить, Павлику пятнадцать лет, а Серёжа скромный парень, он вряд ли сможет за себя постоять. Хотя он и стал взрослым, а жизненного опыта ещё у него маловато. От   тревожных мыслей у неё на глазах выступили слёзы. Она повернулась к сыновьям и спросила:
     - Что будем делать? Может, встанем в очередь?
     Серёжа окинул взглядом очередь и не увидел её конца. Хвост очереди   заворачивал за угол Костромской  улицы, впадавшей в Торговую площадь.
     - Пойдёмте лучше к Воденковым, давно у них не были, - предложил он.
     Василий Сухарев, стоявший неподалёку, заметил Сержпинских и приветливо помахал им рукой. По его спокойному виду было понятно, что ему живётся неплохо. А когда к нему подошли, то почувствовали исходящий от него пивной перегар.
     - Валентина дома? – спросила его Евпраксия.
     - Все дома, - ответил он, улыбаясь,  и в его бороде мелькнул единственный зуб. Знающие  люди говорили, что он в молодости часто дрался, поэтому и зубы потерял. 
    - Пойдёмте, я вам дверь открою, со стороны двора, - сказал он учтиво.
    Когда Сержпинские вошли в дом, то застали всю семью Воденковых за обеденным столом, в большой комнате-столовой, на втором этаже. В доме  вкусно пахло тушёной картошкой с мясом. Евпраксия и сыновья были голодные, и в их желудках ещё больше от этих запахов заныло.  Валентина, как всегда, радостно встретила родственников, всех по очереди поцеловала, усадила  за стол. Григорий и  дети Воденковых, тоже тепло встретили гостей. Они суетились вокруг них, накладывали из чугунного горшка картошку в тарелки и приговаривали: «Ешьте, не стесняйтесь».
    - Почему давно у нас небыли? – спросил Григорий.
    Евпраксия отвернулась и промолчала, а Сергей ответил за мать:
     - Дел было много:  в комнатах прибирались, да Глеба учили читать.
     Григорий понял, что Евпраксия на него в обиде и не стал больше задавать вопросы. Он в этот момент был озабочен своими хозяйственными проблемами и о чём-то думал. Вместо него разговор стала налаживать Валентина. Она сделала вид, что ничего не происходит и спросила:
     - Ну и какие у Глебушки успехи? Читать научился?
     - Да я и раньше умел читать, только по слогам. А теперь могу читать быстро, - радостно сообщил он, жуя картошку.
     Ели Сержпинские с азартом и быстро опустошили свои тарелки. Хозяйка предложила гостям добавки. Сыновья не отказались, а Евпраксия сказала, что больше не хочет.  За чаем вновь продолжили разговор. Евпраксия спросила сестру:
      - Валечка, что теперь будет? Ведь везде начался голод, люди могут начать громить магазины.
      - Не беспокойся, Планечка, до этого не дойдёт, - успокоила Валентина, - завтра все магазины будут работать. Нам, как и другим хозяевам магазинов, принесли распоряжение Даниловского Совета.
      Она встала из-за стола и достала из шкатулки, лежавшей на комоде, бумажку.
      - На, посмотри, какие приказы издаёт народная власть.
      Евпраксия взяла бумагу:  на ней был текст, отпечатанный на машинке, с печатью городской управы. Там было написано требование, чтобы хозяева открыли магазин, а за отказ выполнить это распоряжение хозяину грозили тюрьмой, и конфискацией имущества. А так же  велено было принимать в магазине за оплату товара любые деньги, как керенки, так  и царские купюры.
    Серёжа Воденков с какой-то радостной интонацией сообщил гостям:
    - Вы слышали новость?  В  Ярославле эсеры подняли восстание против большевиков.
     - Нет, не слышали, - ответила Евпраксия, и её грустное лицо приняло испуганное выражение. – Откуда ты узнал?   Может, это ложные слухи?
     - Мне сообщил эту новость мой знакомый милиционер, с которым я работал. Он не мог солгать. Милицию сейчас держат в повышенной готовности, ожидается нападение отряда восставших на Данилов.
     За столом все загалдели, обсуждая новость.  Григорий с невозмутимым видом допил чай, поставил на блюдце чашку и высказал по этому поводу свою мысль:
     - Я не вижу разницы, между эсерами и большевиками,  пусть между собой грызутся, чего вы так встревожились?  Мы вмешиваться не будем. Хорошо, что Серёжа теперь не работает в милиции.
     - Как это всё страшно, - заволновалась Евпраксия, - в какое жуткое время мы живём! Я так боюсь за наших мальчиков.
     Её испуганные глаза наполнились слезами. За столом начались всякие предположения о восстании, что, возможно, его организовала английская разведка. И поскольку вспомнили про Англию, Валентина предложила:
     - Давайте, уедем жить в Англию к сестре Альбине. Она в прошлом году нас звала. И почему мы не поехали, ведь тогда у нас была возможность. Сейчас, наверное, нас никуда не пропустят, раз идёт такая война.
     - Конечно, не пропустят, - согласился Григорий, - ведь Английские и Американские войска воюют против большевиков в Мурманске и Архангельске.
     Серёжа Сержпинский, молча слушавший разговор, предложил свой вариант бегства за границу. Он слышал от студентов в художественном училище, что многие люди переплывали на лодках Финский залив и оказывались за границей, в Финляндии, а  оттуда уезжают в любую другую страну.
     - Нет уж, я не хочу уезжать за границу, - задумчиво глядя в сторону, сказал Григорий, - я не знаю иностранных языков, и моя голова не приспособлена к учёбе. Я и четыре класса школы закончил с трудом.
     - Никто и не собирается уезжать,- сказала Валентина, - мы просто рассуждаем. Она встала из-за стола и подошла к окну. Сверху второго этажа было видно, как люди стояли в очереди, которая очень медленно двигалась. Валентина обратила на это внимание и сообщила родственникам. Все тоже прильнули к двум другим окнам и молча смотрели на несчастье людское. Вскоре начал моросить дождь, но народ не расходился.   
                      На следующий день погода наладилась, и на небе показалось июльское солнце. Два Сергея встретились и просто прогуливались по Соборной площади, скучающе посматривая по сторонам. Они радовались хорошей погоде, обсуждали варианты, как провести время: идти купаться на Пеленду, или взять удочки и половить там рыбу.
     Навстречу им шли два милиционера и несколько парней с винтовками. Поравнявшись, все поздоровались, Воденков с этими парнями был знаком, и они спросили братьев:
     - Пойдёте с нами громить Ярославских мятежников? Или вы на их стороне?
     Воденков стал отказываться, ссылаясь на свой нейтралитет, что уважает и большевиков и эсэров. Тогда парни пригрозили расстрелом, если братья не примут участие в разгроме мятежа. Они велели приходить сегодня на вокзал к часу дня и взять с собой еды на несколько дней. Делать нечего – братья согласились,  и разошлись по домам, чтобы подготовиться к походу.   
      Сержпинского охватило странное чувство: с одной стороны он понимал опасность в этом мероприятии, с другой предвкушал романтику и приключения. Его сердце сжималось от этих мыслей. Пока он шёл домой, то представлял реакцию матери: «Как же мне ей объяснить всё происходящее? - думал он. – Ведь угроза расстрела не реальна, просто пугают, кроме того могу при желании сбежать и спрятаться».
      Придя домой, Сергей застал мать за приготовлением обеда: она варила суп с мясом, (мясо дали вчера Воденковы). В комнате вкусно пахло. Евпраксия, увидев сына,  спросила:
     - Ты не встретил Павлика и Глеба? Они пошли погулять возле дома. Я не велела им далеко уходить, ведь сейчас могут начаться перестрелки – вон, сколько вооружённых людей ходит по городу, указала она на окно.
     -  Нет, мама, братьев я не видел, где-нибудь тут гуляют. Ты не волнуйся, они уже не маленькие.
     Затем, Сергей осторожно, с подходом, стал рассказывать о встрече со  сторонниками большевиков, и, что ему придётся идти воевать, иначе ему грозили  расстрелом.
     Мать сразу же сникла, перестала чистить картошку и села на стул. Её губы задрожали, и она заплакала, закрыв лицо руками.
     - Я никуда тебя не отпущу, - говорила она, вытирая платком слёзы, - тебе надо срочно уехать.
     - Куда уехать, - возразил Сергей, - поезда не ходят уже третий день, - спрятаться в лесу? Но я там жить не смогу, боюсь быть в лесу ночью.
     - Нет, Серёженька, надо думать. Может, поживёшь в Данилове у друзей, или у родственников, их у Воденковых здесь много. Мать и сын стали перечислять всех своих знакомых Даниловцев, у кого бы можно переночевать, хотя бы одну ночь. Прошло время, пока они думали, и вдруг в дверь громко постучали. 
     - Кто там? – спросила Евпраксия испуганно.
     За дверями откликнулся Сергей Воденков. Его голос она узнала и открыла дверь. Вместе с ним в комнату вошли ещё двое парней с винтовками. У одного из них на голове была фуражка железнодорожного служащего. На вид ему было лет двадцать семь, а второй парнишка  казался совсем юным.
     - Ты Сергей Сержпинский? – спросил железнодорожник.
     - Да,  я.
     - Почему не пришёл на вокзал?   
     - Я его не отпускаю, - сказала  Евпраксия, загораживая собой сына.
     - Если он не пойдёт, мы его прямо сейчас застрелим. Кто не с нами, тот против нас, - строгим тоном произнёс железнодорожник, вынимая из кобуры пистолет. 
     - Он инвалид, у него есть медицинская  справка об освобождении от физического труда и от воинской обязанности, - плачущим голосом объяснила мать.
     Сергей Воденков подтвердил, виновато глядя на Евпраксию: «Я им тоже говорил, что у него грыжа». А второй парень зло возразил:
      - Шляться по городу он может, а защищать советскую власть у него справка. Давай, живо собирайся!
      Сергей узнал  этого парня, он состоял в шайке Ивана Матвеева. На этот раз он одет был лучше, чем при последней встрече, и на ногах у него были, хоть и потёртые, но не рваные ботинки.          
       Евпраксия вытерла платком слёзы и стала заворачивать сыну хлеб в дорогу  половинку каравая, всё, что имелось дома.
      - Может, покушаете супу? – миролюбиво обратилась она к парням.
      - Некогда, мамаша, - отказался железнодорожник, а его спутник стал уговаривать:
      - Давай, Лёха, поедим супу, это  не долго,  я со вчерашнего дня ничего не ел.
     Парни согласились пообедать и сели за стол, а Сергей Воденков сказал, что недавно поел и отошёл в другую комнату. Евпраксия, соблюдая правила гостеприимства,  первому подала тарелку с супом железнодорожнику, (как старшему) затем его помощнику и последнему - сыну Серёже.
     - Ты бы, мама, тоже поела, - беспокоился сын, - посиди с нами, поешь.
     Евпраксия села за стол и спросила непрошеных гостей:
     - Вы сами, ребята, Даниловские?
     - Сейчас я живу в Данилове, - пояснил железнодорожник, отхлёбывая с ложки суп, - а так я родом из деревни Высоково, Середской волости. А этот парень, - кивнул он в сторону своего помощника, – родом из Данилова. Он сирота, его зовут Валька. А меня звать Алексей Талов. Вы, мамаша, не волнуйтесь за Серёжу, я за него ручаюсь, всё будет хорошо. Главное, нам бы собрать побольше народу. 
      Закончив обедать, парни встали и, поблагодарив хозяйку, собрались уходить. Евпраксия со слезами на глазах обняла сына, и перекрестила всех присутствующих.
      - Оставайтесь сынки живыми, буду за вас молиться.
     Перед вокзалом, рядом с домом, где жили Сержпинские, толпились люди. Вместе с молодыми парнями стояли  невесты и матери, пришедшие их проводить в опасную дорогу. Оглянувшись, Сергей увидел в окне своего дома, мать. Она помахала ему белым носовым платком, которым вытирала слёзы. От этого у Сергея сжалось сердце и на душе стало тоскливо и тревожно. В здании старого, деревянного, вокзала всем ополченцам выдавали оружие. Ходили в толпе разговоры, что это оружие трофейное, привезённое с северного фронта. Братья  встали в очередь. Двое военных раздавали винтовки, записывая фамилии ополченцев в блокнот.
     Когда до Сержпинского дошла очередь, военный его спросил: «Стрелять умеешь?»
     - Нет, не приходилось, - ответил Сергей.
     - Тогда получай неисправную винтовку, - сказал военный, - будешь действовать штыком. У нас мало патронов, так что  извини, товарищ.
     Сергей взял винтовку и подумал, что повторяется та же история, как и в Петрограде. Стоявший за ним в очереди Сергей Воденков, получил исправную английскую винтовку и целую обойму с патронами к ней. Он, на службе в милиции, научился стрелять. Отойдя в сторонку, братья стали разглядывать своё оружие. Винтовки были очень тяжёлые и грязные. Создавалось впечатление, что их выковыривали из грязи. Солдат всех предупредил, чтобы  почистили оружие. Тут же раздавали тряпьё для этих целей, и парни с увлечением занялись разборкой и очисткой винтовок.
     На вокзал из города, всё прибывали новые группы ополченцев, и собралась толпа около сотни человек. Алексей Талов подходил к отдельным группам парней, занимавшимся чисткой оружия, и предлагал построиться на перроне в три шеренги, чтобы провести митинг. Он не стал давать команду, а спокойно, словно стесняясь, уговаривал людей построиться. Ему стали помогать организоваться другие, более взрослые мужчины. По их резким командам чувствовалось, что они служили в армии: «Стройсь! В три шеренги становись!» - кричали они.
     Люди не спеша построились на тесном, деревянном перроне, и Талов громко сказал:
     - Слово предоставляется командиру отряда разведки Громову Николаю Михайловичу!
     Перед строем вышел мужчина средних лет в простой одежде, но в военной фуражке, и в начищенных до блеска кожаных сапогах. По его выправке и фигуре стало ясно, что он воевал и имеет опыт военного. Многие Даниловцы вернулись недавно с фронта, были хорошо подкованы политически, сочувствовали большевикам.
     Громов заложил руки за спину, на его боку стала выделяться кобура с пистолетом.
     - Товарищи! – прокричал он, - советская власть под угрозой гибели. Но ещё не всё потеряно. Разведчики обнаружили, что основной отряд мятежников находится за Волгой, в Ярославле, а на станции  Филино лишь небольшой конный разъезд. Железнодорожный мост через Волгу усиленно охраняется пулемётчиками, которые сидят в окопах. Несколько наших разведчиков переплыли на лодке на тот берег и выяснили, что на сторону мятежников перешли солдаты Ярославского военного гарнизона. Но они в растерянности и не уверены в своей правоте. Их обманом офицеры втянули в эту авантюру. Можно предполагать, что они одумаются и перейдут на сторону народа.
     - А как мы будем воевать с плохим оружием против пулемётов? – спросил кто-то из ополченцев.
     Рядом с Громовым стояли трое мужчин и один из них сказал: 
     - Мы уже послали телеграмму в Вологду и нам обещали прислать полк красноармейцев на помощь.
     Сергей Сержпинский узнал в этом человеке большевика по фамилии Попёнков. Сбоку, рядом с перроном, стояла толпа провожающих. Из этой толпы вышел мужчина в железнодорожной форме и громко сказал:
     - Мы, железнодорожные рабочие, против братоубийственной войны. На собрании мы решили держать нейтралитет, и  призываем всех Даниловцев оставаться дома. Не слушайте этих самозванцев. Кто они такие? Кто их выбирал?
    Неожиданно раздался выстрел, и этот железнодорожник упал, сражённый пулей. Сергей не видал, кто стрелял, но успел только заметить, как Громов убирал обратно в кобуру пистолет.
     - С предателями будет разговор коротким! – сказал Громов возбуждённо.
     Из толпы послышались женские возгласы ужаса. Люди были перепуганы, и больше никто не стал спорить, многие из толпы провожающих, поспешно ушли.
                Глава  23
                Ярославский мятеж
     От станции Данилов, выпуская пар, тихо отъезжал паровоз с, прицепленными к нему, товарными вагонами. Впереди себя паровоз толкал открытую платформу, на которой стоял пулемёт «Максим», и вокруг него лежали мешки с песком. Из-за мешков  выглядывали вооружённые люди в гражданской одежде, и только два солдата в военной форме находились среди них. Даниловский военный гарнизон отказался выступить против Ярославских мятежников. На своём митинге солдаты решили держать нейтралитет. Большевики побоялись принимать против них репрессивные меры. Кроме того, среди солдат большинство были инвалиды, после ранений на северном фронте. Они не до  конца долечились в госпитале и часто появлялись на улицах Данилова с костылями и, перевязанные бинтами. Данилов оставался под охраной не многочисленной милиции, преданной большевикам.
     К паровозу были прицеплены  четыре вагона-теплушки, в последнем везли пять лошадей, а в   других вагонах ехали ополченцы. Среди них, в основном, были очень молодые ребята, некоторым даже не было восемнадцати лет. Большевиков в Данилове было всего несколько человек, это вернувшиеся с фронта или из ссылки революционеры. Им было трудно собрать в короткий срок ополчение из своих сторонников, поэтому брали всех желающих, несмотря на возраст. Недавно эти мальчишки-добровольцы, ехавшие подавлять мятеж, дрались между собой, улица на улицу.  Особенно часто враждовали группировки с улицы Воскресенской и с улицы Костромской. Природная воинственность толкала их на войну.
      Когда подъезжали к Вахрамеевскому  разъезду, двое мальчишек разодрались. Мужчина средних лет с усами, как у гусара, разнял их. 
     - Вы что не поделили, шпана мелкая? – кричал он. – Как же вы будете воевать, если не ладите между собой! 
     - Я застрелю его, - в ярости говорил один из мальчишек, - он на той неделе с двумя дружками избил меня.  Напали трое на одного!
     Мужчина с трудом утихомирил буянов, ему помогли другие старшие товарищи. Они отобрали патроны у этих пацанов и оставили им пустые винтовки. Дисциплина в отряде оказалась не на высоте. Во время остановки на следующем  разъезде, несколько человек дезертировали, прихватив с собой оружие.  Сержпинский слышал, как командиры, Талов и Громов, разговаривали между собой:
      - Надо пристрелить парочку непослушных, - говорил Громов Талову, - тогда и остальные будут шёлковые.
     Но, в дальнейшем, больше никаких происшествий не случилось. Парни выглядывали из вагона с тревожными лицами, их пугала неизвестность, что ждёт  впереди. Не доезжая до станции Филино, командиры паровоз остановили и послали разведку узнать, где находятся мятежники. Сержпинский волновался и чувствовал себя беззащитным, потому что его винтовка не исправная, и отряд состоял, в основном, из таких же, как он не обученных ребят.  Воденков тоже волновался, и, выглядывая из вагона, спросил брата:
     - Как ты думаешь, кто победит, эсеры или большевики?
     - Не знаю, но скоро мы узнаем, если останемся живы.
     - Я, пожалуй, при удобном случае сдамся в плен или сбегу, - шёпотом сказал Воденков, - убивать никого не собираюсь, и самому умирать не хочется.
     Через час вернулись разведчики и сообщили, что на вокзале станции Филино сидят солдаты и офицеры, человек тридцать. У них видели один пулемёт.
      Командиры Даниловского отряда посоветовались и решили в бой не вступать до прибытия полка солдат из Вологды. Паровоз, пыхтя, поехал назад и остановился за километр от станции. После этого выгрузили из вагона лошадей и послали конный отряд на  шоссейную дорогу, ведущую из Ярославля в Данилов, чтобы её перекрыть для противника.  Она была за километр  от железной дороги. Возглавил конный отряд Громов, а Талов остался командовать основным отрядом.
      Сержпинский раньше никогда не сталкивался с Алексеем Таловым, и видел его в этот день впервые. Своим поведением Алексей внушал доверие окружающим людям. С первых минут знакомства с ним, Сергей почувствовал сильный характер этого человека, и в то же время он был скромным и не грубым в общении с товарищами.
      Паровоз стоял на железнодорожной колее, проходящей среди леса. Светило жаркое солнце и ничто не предвещало опасности. Люди в вагонах успокоились и стали ужинать, большинство грызли куски чёрствого хлеба, взятого наспех из дома. Алексей стал чистить варёное яйцо, а сидящий рядом с ним парнишка голодными глазами смотрел на него. Талов заметил это и протянул ему яйцо:
      - На, поешь.
      - А ты? – растерялся парнишка.
      - У меня ещё есть.
      Другие ополченцы по примеру командира тоже стали делиться продуктами с товарищами. В вагоне вкусно запахло свежими огурцами. У многих Даниловцев в парниках они уже росли. Во время ожидания прибытия поезда с подкреплением из Вологды, начались беседы и обсуждение последних событий. Парни задавали вопросы Алексею Талову. Их в первую очередь волновало, что хотят мятежники, чего добиваются? А он им объяснял:
      - Мятеж подняли бывшие царские офицеры. Они хотят вернуть свои привилегии, установить старые порядки. Коммунисты же борются за право простого человека жить по-человечески. Мы хотим дать людям свободу и равноправие.
      - Чем отличаются эсеры от большевиков? – задали следующий вопрос.
      - Раньше эсеры были честными революционерами, союзниками коммунистов, - сказал Алексей, - но теперь их руководители продались англичанам и хотят продолжать войну с Германией. Простым людям эта война не нужна. Я сам два года воевал и знаю, что это такое.
                     Поезд из Вологды прибыл поздно ночью. У Вологодских красноармейцев имелись пулемёты,  пушки, полевая кухня и своя телефонная связь. С длинного эшелона солдаты долго выгружали это имущество. Работали они слаженно, чувствовалась крепкая дисциплина. Сразу же, развернув свои подразделения по фронту, красноармейцы заняли станцию Филино, окружили вокзал и вынудили мятежников, засевших на вокзале,  сдаться без боя.  Сдавшиеся  солдаты до мятежа были тоже красноармейцами. Большинство из них покаялись, оправдались тем, что офицеры обманом привлекли их к участию в мятеже. Командиры Вологодского полка простили этих красноармейцев и приняли в свои ряды.
     За километр от станции находился посёлок Тверицы, расположенный на левом берегу реки Волги. А на противоположном берегу был город Ярославль.
     Утром полк красноармейцев, численностью около двух тысяч человек, пошёл в наступление на Тверицы и на мост через Волгу, где находился другой отряд мятежников. Даниловских  ополченцев оставили пока на станции в резерве. Сержпинский с замиранием сердца, прислушивался к звукам близкого боя: гремели выстрелы артиллерии, заглушая  винтовочную перестрелку. Он понимал, что сейчас там гибнут люди.  «За что гибнут?» - задавал он себе вопрос. Талов вроде бы понятно всё объяснил, и всё же не всё было понятно: «Почему русские люди не могут между собой договориться? – думал он, - Почему не пошлют парламентёров и не сядут за стол переговоров? Ведь все говорят на одном языке?» Он хотел поделиться своими мыслями с Воденковым, но брат задремал, сидя на деревянном диване вокзала. Всем ополченцам места на маленьком вокзальчике не хватило, и большинство коротали время на улице, сидели и лежали прямо на траве. Сержпинский вышел на улицу, чтобы понять обстановку.  Талов  разговаривал с одним из красноармейских командиров на привокзальной лавочке. Неподалёку дымила походная кухня, и от неё доносился вкусный запах чего-то мясного.
     Даниловские ополченцы разбрелись по сторонам, некоторые напросились в гости к местным жителям, а когда рассвело, всех стало клонить ко сну.
     К девяти часам утра перестрелка в Тверицах утихла и на станцию красноармейцы привели большую группу пленных, в такой же военной форме, как и у них. Некоторые пленные были ранены, с окровавленными повязками. Несколько раненых солдат несли на носилках. Командовал этой процессией мужчина лет сорока, в офицерской форме, но без погон, стройный, с портупеей через плечо. Он приказным тоном велел Даниловцам покинуть вокзал, и туда завели пленных.
    Даниловцы вышли на улицу, потягиваясь, после утомительной дремоты на жёстких, неудобных  диванах. Затем офицер стал разбираться с пленными, проверяя у них солдатские книжки. После длительного допроса на улицу вывели пять офицеров в погонах, из числа пленных, и поставили к стене кирпичного склада, рядом с вокзалом. Сам вокзал был деревянный.
     Один из пленных крикнул красноармейскому командиру:   
     - Ваше благородие! Вы же русский офицер, дворянин, присягали царю, неужели погубите своих боевых товарищей?
     Сержпинский со страхом и удивлением смотрел на происходящее. Ему не верилось, что сейчас застрелят этих симпатичных парней. Красноармейцы, человек десять, уже выстроились напротив офицеров. Командир вынул из ножен шашку и громко сказал:
     - Ваши солдаты дали против вас, господа, показания, как вы расстреливали вчера коммунистов. Так что час расплаты настал. Да, я был дворянином, но товарищ Ленин, между прочим, тоже из дворян. И вы меня этим не скомпрометируете. 
     После своей речи он поднял шашку и дал команду солдатам «наизготовку». Один из пленных офицеров крикнул: «Слава России! Боже царя храни!» Двое солдат, которые должны были расстреливать, вышли из строя и отказались участвовать в расстреле. Командир с удивлением и в растерянности  некоторое время стоял, опустив шашку. Потом со злостью приказал этим солдатам уйти с глаз долой. Из дверей вокзала, в это время выглядывали пленные, и один из них крикнул:
      - Товарищ командир, разрешите мне участвовать в расстреле! Офицеры меня заставили идти с ними. Я всей душой за народ, я сам из бедняков! 
      - Ну, что ж, иди сюда, - строго сказал командир и велел солдату, который отказался участвовать в расстреле, отдать добровольцу винтовку.
      Вновь была поднята шашка, и красноармейцы, выполняя команду, стали целиться в пленных офицеров. У большинства офицеров глаза блестели толи от слёз, толи от волнения.  У  Сергея тоже от волнения застучало сердце, и закружилась голова. Но вот, один из стоявших у стенки офицеров, резко сорвался с места и побежал в сторону. Сразу  затрещали выстрелы. Пытавшийся сбежать пленный офицер, успел сделать только несколько шагов и упал, сражённый пулей. Другие его товарищи тоже уже лежали на земле. Некоторые из них дёргались в судорогах, кто-то из них громко закричал от боли.
     - Плохо стреляете! Болваны! – ругался красный командир. – Приказываю добить раненых штыками! Патроны надо беречь!
    Сержпинский зажмурился и отвернулся. Многие Даниловцы тоже отвернулись. Сергей готов был убежать, спрятаться за вокзал, чтобы ничего не видеть. Он мельком взглянул на Алексея Талова: лицо у него было спокойным и невозмутимым. Солдаты стали добивать раненых. Сергей не смотрел в ту сторону, но отчётливо слышал хруст рёбер от ударов штыками и предсмертные хрипы.  На всю жизнь он запомнил эту страшную казнь. С годами впечатление притуплялось и ему, потом казалось, что всё это происходило не с ним, а возможно, приснилось в страшном сне.
                     Так как у Сержпинского винтовка была не исправная, его и ещё человек двадцать Даниловцев, прикрепили к артиллерии, чтобы подтаскивать снаряды. Остальные ополченцы, под командованием  Алексея Талова пошли вместе с красноармейцами штурмовать подступы к железнодорожному мосту через Волгу. Сергея Воденкова тоже определили в штурмовую бригаду. Как уже стало известно, возле моста мятежники нарыли много траншей и установили пулемёты. Артиллерию, в количестве семи крупных пушек, красноармейцы установили во дворах деревянных домов посёлка Тверицы, вблизи от реки Волги. Сержпинский в составе группы парней из Данилова подтаскивал снаряды от телеги к пушкам. Снаряды весили до десяти килограмм, и Сергей старался носить их на плече, чтобы грыжа не заболела. Его предупредили, что, если споткнёшься и уронишь снаряд на взрыватель, то может произойти взрыв. Стволы орудий солдаты направили в сторону моста, откуда доносились звуки ожесточённого боя, однако приказа стрелять по мосту, так и не поступило. Мост красноармейцы разрушать не хотели. Закончив подготовительную работу, солдаты и ополченцы сели на ящики из-под снарядов, ожидая приказа о дальнейших действиях.  Командир орудийного расчёта, к которому приставили Сергея, ни чем не отличался от подчинённых ни по форме одежды, ни по поведению. Он был таким же простым парнем, как и его подчинённые, которые обращались к нему по имени, без всяких военных церемоний. Вначале солдаты прислушивались к грохоту боя, обменивались предположениями, как там идут дела, но потом это надоело, и они обратили внимание на своих помощников, Даниловских парней, стали с ними знакомиться. Сергея тоже спросили, кто он такой и чем занимается. Он сообщил о себе кратко, что закончил в Петрограде художественное училище и теперь безработный.  После этого солдаты звали его не по имени, а художником.
     Во второй половине дня стрельба со стороны моста утихла, и в Тверицы вернулись отряды, штурмовавшие мост. Один из старших командиров, обходивших орудийные расчёты, сообщил, что мост захватить не удалось и теперь придётся переплывать Волгу на лодках. Один из солдат-артиллеристов обратился к нему по-приятельски:   
     - Тимоха, можно нам сходить к реке, пока нечего делать, мы Волгу ещё не видели.
    -  Ладно, сходите,  -  разрешил командир, - только не задерживайтесь.
    -  Художник, пошли с нами, - позвали солдаты Сергея. 
    Близко у реки стояла небольшая церковь. Единственная в Тверицах. На её колокольню красноармейцы затаскивали пулемёт, который, видимо, был в бою, и солдаты выбросили испорченную пулемётную ленту, а Сергей, проходя мимо, подобрал её.  Он решил украсить себя этой лентой, как в семнадцатом году в Петрограде. Его спутники удивились такому решению, но помогли Сергею опоясаться.
     Выйдя на берег, парни выразили свой восторг бурными возгласами, глядя вокруг: 
     «Какая красота!»
     Перед ними раскинулась во всей своей широте могучая река, с медленным, спокойным течением. Через реку вдалеке, справа, виднелся железнодорожный мост. Возле воды был чистый белый песок без мелких камешков, лишь кое-где лежали крупные валуны. На противоположном берегу среди белокаменных домов возвышались несколько златоглавых церквей. Сергей видел Ярославль только, когда проезжал по мосту на поезде. В самом городе ему бывать ещё не приходилось. И сегодня, в этот солнечный июльский день, город издалека показался ему не хуже по красоте и величию, чем Петроград. Кругом стояла тишина, стрельбы нигде не было слышно, лишь где-то за домами посёлка лаяли собаки.
      - Эх, жаль, что у меня нет с собой красок и бумаги, а то бы я всё здесь нарисовал, - сожалел Сергей. 
     Со стороны домов к реке подошла группа солдат.  В этом месте были причалены к берегу штук десять лодок, и солдаты стали их отвязывать, чтобы перетащить в другое укромное место. По разговорам было понятно, что они собирались ночью переправиться на тот берег и с тыла штурмовать мост. Кроме того, Даниловцы узнали, что при сегодняшнем штурме моста погибло много солдат и ополченцев от пулемётного огня противника. Сергей вспомнил про брата, и ужас охватил его: «Неужели Серёга Воденков погиб? Как всё это переживут родители…»   Надеясь на лучшее, он расспрашивал солдат, не видел ли кто Сергея Воденкова, но они его не знали и не могли ничего сказать. Тогда он побежал искать ополченцев, расспрашивая о них встречных солдат. Даниловцы расположились неподалёку от артиллеристов на центральной улице посёлка, и  Сергей их быстро нашёл.  Посреди улицы дымила походная кухня. Ещё издалека он стал всматриваться в лица парней, сидящих на траве и на лавочках возле забора. Ополченцы ели из солдатских котелков похлёбку. Некоторые Даниловцы были  ранены, с перебинтованными руками и головами. На крайней лавочке  Сержпинский узнал своего двоюродного брата и, с радостной улыбкой, подбежал к нему:
      - Ты не ранен? – спросил он, переводя дух.
      - Как видишь, цел и невредим, - ответил тот с довольным видом, - меня пули облетали стороной.
      - Страшно было?
      - Да нет, не страшно, я уже привык к опасностям, пока работал в милиции.
     При этих словах  Серёга с гордостью посмотрел на парней, сидящих рядом на лавочке, и те заметно смутились от его взгляда.
   - Многие наделали в штаны от страха, а я хоть бы что, - добавил он.
   - Я рад, что ты жив, - сказал Сергей, - пойду обратно  к артиллеристам, а то меня будут искать. 
   Братья обнялись  на прощание, и Сержпинский побежал в нужном направлении.

    Прошло два дня. Серьёзных боевых действий пока больше не происходило. Попытка красноармейцев переплыть на лодках Волгу возле Твериц,  не увенчалась успехом. Мятежники заметили их и обстреляли из пулемётов. Пришлось отказаться от этой затеи.  В отместку артиллерия сделала несколько залпов в сторону Ярославля. С той стороны в ответ строчили пулемёты. Артиллерийский расчёт, в котором Сержпинский состоял, ночевал в ближайшем одноэтажном доме. Хозяева были не довольны такими постояльцами, но спорить с вооружёнными людьми не осмелились. Ночью ополченцы по очереди охраняли пушку, и Сергею тоже приходилось стоять на посту. В этом случае ему давали исправную винтовку с патронами, иначе он был бы бесполезен со своей плохой винтовкой.
      На третий день к артиллеристам пришёл Алексей Талов. Его приходу парни были очень рады, надеясь узнать новости. Они не имели представления, что творится вокруг.
      - Товарищ командир, расскажите, как воюют наши соседи, и скоро ли закончится эта заваруха? – стали спрашивать  Даниловские ребята и артиллеристы.
      - Конца мятежа пока не видно, -  сказал Талов и, закуривая, присел на груду берёзовых брёвен, которые лежали во дворе. Затем, втянув в себя дым, с усталым видом продолжал:
      - На том берегу город окружили верные большевикам войска и отряды рабочих. Но плохо то, что нет пока единого командования по разгрому мятежа. Отряды действуют не согласованно. Поэтому я не могу вам, ребята, предсказать ничего утешительного.
      Один из солдат, с лихо заломленной фуражкой на затылок, и с усами, как у казака, вполне серьёзно предложил:
     - Давайте мы провозгласим вас, Алексей, главнокомандующим всех революционных сил по разгрому мятежа. А что? Вы человек уважаемый.
     - Нет, я не могу, вы шутите? - усмехнулся Алексей. - У меня нет опыта такого размаха. Найдутся люди более опытные.
     Затем беседа превратилась в лекцию о текущем положении. Талов заученно рассказывал о боях на северном фронте, о мятеже в Рыбинске и о других событиях Гражданской войны, которая всё больше набирала обороты. В конце разговора один из парней спросил у Талова, нет ли у него бумаги в полевой сумке.
     - Наш художник давно хочет рисовать, но не на чем, - сказал он.
     Талов с улыбкой взглянул на Сергея, раскрыл сумку и достал ученическую тетрадь. Её листы были почти все исписаны, но один листок оказался чистым. Он вырвал его из тетради и подал Сергею:
     - Карандаш есть? – спросил он.
     - Карандаш имеется, но надо что-то подложить под листок, - попросил Сергей.
     Парни походили по двору, и нашли небольшую доску с достаточно ровной поверхностью. Сергей сказал, что такая доска подойдёт и предложил Талову попозировать минут двадцать. Тот сначала отказывался, ссылаясь на недостаток времени, но парни его уговорили. В курточке у Сергея всегда лежал угольный карандаш, он любил этим карандашом рисовать на бумаге. В отличие от обычного карандаша, он позволял добиться хорошей контрастности в рисунке. Пока Сергей рисовал портрет Талова, парни затаив дыхание наблюдали, стоя  за его спиной. Он ещё не закончил, а зрители уже восхищались, как портрет похож.
      - Дай ка мне посмотреть, -  с нетерпением взял листок Алексей. 
      - И правда, похож.  Молодец, - похвалил он. – Пойдём со мной, я дам тебе ответственное задание.
     Сергей думал, что ему командир поручит что-нибудь рисовать, или писать лозунги, но, отойдя в сторону, он вырвал из тетради другой исписанный листок и подал Сергею:
     -  Поезжай сегодня в Данилов и передай в исполком это письмо. Береги его, оно не должно попасть в руки чужим людям. В случае опасности уничтожь листок. Понял?
     - На чём ехать? – спросил Сергей озабоченно.
     - Сейчас я провожу тебя до станции, а там, на паровозе, тебя довезут. Обратно можешь не возвращаться, помогай поддерживать порядок в Данилове, мы здесь без тебя справимся. Винтовку тоже оставь себе.
     На станции Филино стояли два товарных эшелона, на которых приехали войска для подавления мятежа. Талов зашёл в помещение станции, где располагался штаб, там ему разрешили отправить посыльного на паровозе, стоящем  без вагонов. Из штаба он вышел с железнодорожником, и  они подошли к паровозу, из окна которого выглядывал машинист. Сергей узнал машиниста, он жил в Данилове не далеко от вокзала.
     - Довези этого парнишку до Данилова, - сказал железнодорожник машинисту.
     Талов пожал Сергею руку и  на прощание  добавил:
     - Можешь считать меня своим другом. Если,  понадобится помощь, то обращайся.   
                Глава  24
                Поражение  Ярославского мятежа
     В  Данилов Сергей приехал в полдень. Солнце сильно пекло,  и  город показался ему необычно безлюдным: на улицах прохожих почти не было, видимо, из-за жары люди не хотели выходить из домов. По пути от вокзала до городской управы, Сергей шёл, прячась в тени деревьев, росших вдоль тротуаров. Тяжёлую винтовку ему пришлось взять с собой, чтобы сдать в воинскую часть. К матери он не заходил, а решил сразу отнести письмо, а потом уж со спокойной душой идти домой. Талов предупредил, что письмо надо было отдать лично в руки Попёнкову – председателю исполкома  земского Совета или комиссару Шишерину – руководителю аппарата городской управы, и больше никому.
     По пути Сергей встретил знакомого парня, с которым встречался не раз в компании Воденкова. Парень с завистью разглядывал винтовку, висящую на плече Сержпинского, и расспрашивал о событиях в Ярославле. Сергей не стал ему ничего рассказывать, а отделался неопределёнными фразами. Мол, всё идёт по плану, наши побеждают. Ему не велено было рассказывать Даниловцам о проблемах с подавлением мятежа, чтобы не сеять панические слухи.
     У дверей городской управы дежурил милиционер в форме. Он, видимо, был малограмотный и, прежде чем пропустить в здание, долго вертел в руках удостоверение личности Сержпинского Сергея Николаевича. Попёнкова на месте не оказалось, его помощник, строго глядя на Сергея, сказал, что он ушёл проверять работу магазинов. Тогда пришлось идти к Шишерину. У кабинета, в приёмной, тоже стоял милиционер, здесь же сидели люди, дожидаясь своей очереди на приём к представителю новой власти. Одна женщина со слезами на глазах рвалась без очереди в кабинет, а милиционер не пускал.
     - Ну, что ты, мамаша лезешь, успеешь, сядь в очередь… - терпеливо уговаривал милиционер, преграждая путь к дверям.               
     Но женщина не унималась. На шум из кабинета вышел мужчина средних лет и велел милиционеру впустить женщину. Сергей понял, что это и есть глава городской управы Шишерин. Раньше с ним ему встречаться не приходилось.
       Дождавшись, когда его пригласят в кабинет, Сергей вошёл туда с винтовкой на плече и подал Шишерину письмо от Талова.
       - Вот,  велели передать Вам или Попёнкову, - сказал он.
       - Шишерин посмотрел на бумагу, поднеся её близко к глазам, как это делают близорукие люди, и передал обратно Сергею:
      - Прочти сам, я очки потерял, ничего не вижу.
      В письме сообщалось, что бои за мост через Волгу затянулись надолго, и требуется продовольствие для питания солдат и ополченцев.  Сергей мог бы давно прочитать это письмо, но как честный человек не посмел этого сделать. Письмо было коротким, и глава города стал расспрашивать о подробностях событий вокруг Ярославля.
      Собеседники познакомились. Шишерин выглядел простым мужичком с мозолистыми руками и  морщинками на ещё не старом лице, обветренном и загорелом на солнце, как это бывает у людей, много работавших на открытом воздухе.
      Когда Сержпинский спросил,  его имя и отчество, он добродушно ответил:
      - Меня все здесь зовут просто Володей. Я не буржуй,  мне не нужны эти церемонии и обращайся ко мне на «ты». 
      Сергей удивился. У него язык не поворачивался обращаться к начальнику на «ты».
      - Володя, вы, ты, не мог бы устроить меня на работу, - не уверенным голосом спросил Сергей.
      - Ты говоришь, что художник?
      - Да, я хотел бы работать по специальности в школе, учителем рисования и черчения.
      - Я пока ещё не разобрался с делами, - сказал Шишерин, - но буду иметь тебя в виду. Советское правительство организует борьбу с неграмотностью, и мы будем в Данилове открывать новые школы.
     На его письменном столе лежала груда бумаг  и, взяв пачку, он произнёс:
     -  Меня завалили эти чиновники бумагами, не успеваю их читать. А мои подчинённые в городской управе смеются надо мной, что я медленно читаю. Я плохо разбираю почерки, когда написано от руки. А печатный текст читаю быстро. Я же, Серёжа грамоте учился на нарах, в тюрьме, а не в школе.
     Он положил обратно документы на стол и спросил:
     -  Хочешь служить в моей охране? У тебя винтовка есть, будешь получать паёк. Ну, как?
     Сергей в душе обрадовался такому предложению, всё же перспектива на будущее, но он был вынужден признаться, что винтовка не исправная и патронов к ней нет.
     - Это пустяки, ты не говори никому, что винтовка не исправная, и всё будет нормально, – успокоил Шишерин. – Мне нужен надёжный человек и в охране и в этой конторе. Здесь одни враги, только и смотрят, как бы навредить Советской власти. Иногда будешь  помогать мне,  разбираться с бумагами. Ну, как, по рукам?
     - Я согласен – смущённо ответил Сергей.
     Должность Шишерина называлась «комиссар городской управы». Но его по старой привычке называли городским головой.  Этот не обычный городской голова, ещё недавно сидевший в тюрьме, поручил машинистке напечатать документ о приёме на службу Сержпинского. Машинистка не могла понять сложную фамилию, и Сергей вышел в приёмную, где было её рабочее место. Только под  диктовку машинистка, не молодая дама, смогла напечатать фамилию «Сержпинский» в приказе о приёме на работу.
      Домой Сергей пришёл без винтовки, её он оставил в городской управе,  не захотел  с собой таскать. Евпраксия расцеловала сына и от радости прослезилась. Братья, Павлик и Глебчик, тоже радостно суетились около брата. Всем не терпелось узнать новости.
      - Тебя домой отпустили  совсем? – с тревогой в глазах спросила мать. 
      - Да,  я даже на работу устроился, вот, посмотри, - протянул он матери приказ о приёме на работу. 
      Она взяла бумажку:
      -  У новой власти и печать старая с двуглавым орлом, - сказала она, разглядывая документ, - а уж подпись корявая, не то, что у Москотильникова. 
     - Давай, садись, покушай, -  указала Евпраксия на обеденный стол, - я сейчас супу тебе налью. Пока Серёжа ел, мать, и братья наперебой расспрашивали о событиях в Ярославле. Он рассказал им всё, что знал и просил никому не говорить, ведь это может вызвать панику в Данилове.
    - Серёжа, расскажи, как ты воевал? Было страшно? – с интересом спрашивали братишки.
    - Я только снаряды к пушкам подтаскивал, - неохотно ответил он.
    - А пули до тебя долетали?
    - С того берега, из Ярославля, в нас стреляли пулемёты, - рассказывал Серёжа,- но пули до нас долетали ослабленные.  Мне на плечо упала горячая пуля, не причинив вреда.  Она сразу упала с моего плеча на землю, я поднял её и обжёгся. А вот, Серёга Воденков, по- настоящему воевал. Он участвовал в штурме моста, но остался жив.   
       Про Серёжу Воденкова, что он жив, решили сегодня же рассказать Валентине и Григорию. Родители очень переживали за своего сына. 
      - Вчера ко мне приходила твоя двоюродная сестра Томилова Танечка, - сообщила мать. – Танечка приехала из Ярославля в тот же день, как началось там восстание. На поезд её не пустили, и она приехала с извозчиком. Муж Дмитрий остался в Ярославле, он ведь офицер и служит в Ярославском воинском гарнизоне.
       Сергей поел и, отодвинув тарелку,  поблагодарил мать.
      - Спасибо, мама, очень вкусный суп. Интересно, что с Дмитрием стало? – задумчиво произнёс Сергей. – Возможно, он тоже воюет. Но на чьей стороне, это не известно.
     Евпраксия, после того, как Сына насильно вовлекли в вооружённый конфликт, возненавидела большевиков, поэтому предположила:
     - Я, думаю, что он против большевиков, он же дворянин. Его дедушка крупный землевладелец, помещик. А помещиков большевики сейчас очень обижают. Его отца, Свешникова Геннадия  Ивановича, тоже недавно сняли с должности помощника начальника почты. За что ему любить большевиков?
     Павлик и Глебушка внимательно слушали этот разговор. Павлик последнее время стал серьёзным и заметно повзрослел.
     - Наш Серёжа тоже из дворян, - заметил он, -  но его заставили воевать на стороне большевиков, так что всё зависит от обстоятельств.

      Свою трудовую деятельность Сергей Сержпинский начал с должности охранника Даниловской городской управы. Кроме него было ещё семь человек, плохо вооружённых охранников из числа местных жителей. Возле здания и на торговой площади постоянно дежурили милиционеры и днём и ночью. Все руководящие работники так же имели при себе оружие. Дежурил Сергей, в основном, по ночам в кабинете Шишерина и во время дежурства читал приходящую почту. Таким образом, он оказывал большую помощь своему малограмотному начальнику, который плохо читал и писал. Утром, когда Шишерин приходил на работу, Сергей рассказывал ему о содержании писем,   распоряжений вышестоящих органов и прочих приходящих документов. Ночью он успевал выспаться на кожаном диване, стоящем в кабинете.   
      Прошло больше трёх недель, и рано утром в квартиру Сержпинских тихонько постучали. Серёжа ещё так рано не приходил с работы, дети спали, и Евпраксия спросила: «Кто там?» За дверями она едва расслышала голос Дмитрия Свешникова: «Тётя Планя, это я, Дмитрий». Она открыла дверь и ахнула: перед ней стоял голый по пояс, в одних трусах тот самый Дмитрий Свешников, о котором часто вспоминали. Он был не бритый, грязный и очень уставший, едва стоял на ногах.
      - Проходи, - впустила она гостя. - Что случилось? Почему ты в таком виде? 
      - Расскажу потом, я очень устал. Я сбежал от большевиков из Ярославля, наше восстание разгромили, - сказал он, усевшись на ближайший стул.
      На его худом теле выступали рёбра, а из грязных ног сочилась кровь.
      - Отчего кровь? Ты ранен? – забеспокоилась Евпраксия. – Тебе надо помыть ноги, я сейчас согрею воды и налью в тазик.
      - Нет, я не ранен, - успокоил её Дмитрий, - это пустяковые царапины от того, что я шёл ночью босиком по лесу и задел за сучок. Возьмите, тётя Планя, вот это, - подал он удостоверение.
      - Я нашёл у убитого солдата. Может,  пригодится. 
      Евпраксия убрала удостоверение, затем нагрела в кастрюльке воды на керосинке, и принесла гостю таз с тёплой водой.
       - Давай мой ноги, - сказала она – а потом я ещё воды нагрею, и ты сам помоешься.      Хотя было очень рано, солнце только выходило из-за горизонта, дети тоже проснулись, услышав в комнате разговоры и плеск воды. Павлик и Глеб вышли из другой комнаты, полусонные и стали здороваться с Дмитрием. Обнаружив, что в вёдрах больше нет воды, мать послала Павлика на колодец.
      -  Сходи, сынок, за водой, а потом сбегай к Свешникову и скажи, что Дима вернулся.
     Вскоре, Пришёл отец Дмитрия - Геннадий Иванович, который в прошлом году пытался ухаживать за Евпраксией. Евпраксию очень смущало его появление, но ничего не поделаешь, необходимость заставляет принимать гостей. Потом Павлик сбегал за Таней, (женой Дмитрия) и в маленькой квартирке Сержпинских стало многолюдно и тесно.
      Геннадий Иванович предложил сыну пойти к нему, но тот отказался, сославшись на большую усталость и, что его могут искать большевики. С женой Татьяной они снимали квартиру в частном доме, и туда тоже идти было опасно.
     - Как же тебе удалось уйти от большевиков? -  спросил сына Геннадий Иванович. 
     - Меня подобрали контуженного красноармейцы и поместили в госпиталь, – стал объяснять Дима. Все мы были одеты одинаково: и кто за большевиков, и кто против, поэтому разбираться стали потом. В госпитале меня узнал один солдат из моей роты, но не выдал. Госпиталь находился возле стрелки, где Которосль впадает в Волгу.  Я не стал ждать, когда меня ещё кто-нибудь узнает и  ночью переплыл Волгу. В Данилов пробирался, в основном, ночью, а днём отдыхал в каком-нибудь стогу сена.
      - И сколько времени ты шёл в Данилов?
      - Три ночи, - ответил Дима. По его лицу и опухшим глазам было видно, что он очень хочет спать. Евпраксия предложила ему поспать на Серёжиной кровати.
      - Пусть поспит, – сказала она, - а мы давайте попьём чаю.
      Геннадий Иванович вызвался сходить домой и принести к чаю что-нибудь поесть из своих запасов. У Сержпинских из угощений был только сахар кусками и ячневая каша. Чай Евпраксия заварила из листьев смородины и разных душистых трав. Настоящий чай купить, теперь было не возможно. Вскоре Свешников принёс  ветчины, буханку хлеба и бутылку самогона  на рябине.
    Как только сели за стол, неожиданно пришёл Серёжа Воденков. Он недавно вернулся из Ярославля после подавления мятежа. Все радостно его поприветствовали, и он сообщил, что родители послали пригласить Сержпинских в гости, чтобы отметить его благополучное возвращение домой.  Геннадий Иванович пошутил:
    - Мой сын воевал против тебя, он спит в соседней комнате. Арестуй его, и тебя большевики наградят.
    - Не наградят, - усмехнулся Воденков, - я не Иуда.
     После не долгих размышлений решили все вместе идти к Воденковым, а Диму оставили спать у Сержпинских. Самогон и ветчину Свешников старший взял с собой. Он тоже дружил с семьёй Воденковых, и  был приглашён к ним за компанию. Будучи в приподнятом настроении, Геннадий Иванович часто шутил, стараясь развеселить Евпраксию. По пути, Павлик зашёл в городскую управу и передал брату Серёже  приглашение родственников. Тот как раз заканчивал дежурство.
     В доме у Воденковых уже был накрыт стол, и, как обычно, хозяева приготовили для гостей пиво. Этот напиток у них был слабоалкогольный, и даже Евпраксия, не  употреблявшая  спиртное, его полюбила. Она говорила  хозяевам: «У вас пиво лучше кваса».
     Дети быстро поели и ушли гулять, а за столом остались одни взрослые. Разговор сводился только к одной теме: что делать, и как жить дальше. Григорий, поднимая рюмку с самогоном, предложил тост: 
     - Наш народ всегда был терпелив. Давайте выпьем за то, чтобы нашего терпения хватило как можно дольше! 
    - Да, действительно, -  согласился  Геннадий Иванович, - дай бог нам терпения.
После того, как выпили, он сообщил:
     - На днях ко мне приходил один важный человек, его имя называть не буду, и предложил вступить в тайное общество для борьбы с большевиками. Мы с ним посидели, поговорили и я спрашиваю: «Много ли вас в этом обществе?» Он сказал, что в Данилове пока пять человек. Они планируют убить большевистских руководителей, в том числе Шишерина и Попёнкова.
    - Ну, и как? Что ты решил, вступил в это общество? – спросил Григорий.
    - Да, вступил, я думал, что мой Дима погиб и надо мстить за него, но теперь  сомневаюсь. Дима жив, да и Серёжа Сержпинский служит в охране городской управы. Он может тоже пострадать.
     Евпраксия, услышав об опасности для сына, стала убеждать  Геннадия Ивановича, что убийство руководителей местной Даниловской власти ничего не изменит. Только хуже будет, так как пришлют войска и устроят террор. Геннадий Иванович согласился и пообещал сказать  своим друзьям, чтобы изменили  планы.
     В большой комнате, где сидели гости и хозяева, от разговоров стало шумно. Окна были открыты, и на улице, наверное, было слышно, как громко говорили подвыпившие гости. Евпраксия имела понятие о «конспирации».  О ней она слышала в разговорах Луначарского и Савинкова, когда они бывали в гостях у Сержпинских, находясь в ссылке в Тотьме.  Она предупредила всех об осторожности, чтобы говорили тише, и разъяснила  Геннадию Ивановичу, как надо соблюдать конспирацию. 
      После этого, пришедший с работы Серёжа Сержпинский, сообщил присутствующим  неприятную новость о том, что сегодня прислали в Даниловскую управу постановление губернского Совета. Это постановление он прочитал первым, а потом передал Шишерину.  В этом документе от Даниловских большевиков требуют создать чрезвычайную комиссию из преданных людей, а руководителя комиссии  обещали прислать из губревкома. Чрезвычайная комиссия нужна для террора против эксплуататоров и контрреволюционных элементов.
     - В этом постановлении, - сказал он, - чрезвычайной комиссии даётся право без суда и следствия подвергать контрреволюционные элементы репрессиям вплоть до расстрела.  После бурного обсуждения этой новости, Евпраксия предложила найти из своего круга человека в эту комиссию.
     - Серёжа подружился с Шишериным и попытается устроить своего человека в репрессивный орган, - сказала  она, -   чтобы  знать об опасности и вовремя реагировать.
     Валентина  с возмущением сказала:
    - Большевики и так уже произвели   аресты и начали в Данилове террор. Скоро и нас всех к стенке поставят.
      А  Сергей Воденков спросил брата:
 Сержпинский Сергей. Фото с удостоверения.  1918 год.
    - Ты можешь предложить большевикам мою кандидатуру в эту комиссию? Я проявил себя при подавлении мятежа, как надёжный человек для них, и большевик Костя Соловьёв, с которым я подружился, обещал устроить меня в милицию. Но, я думаю, что эта комиссия будет выше по своему положению, чем милиция. 
     Сержпинский не ожидал, что мать представит его таким влиятельным человеком и смущённо сказал:
      - Я постараюсь, конечно, но это не от меня зависит.
      Когда Сержпинские собрались уходить домой, то Сергей Воденков подарил Сергею Сержпинскому солдатскую фуражку, которую он привёз после подавления  мятежа.
     - Носи на здоровье, - сказал он, - в фуражке ты будешь похож на военного. Я себе такую    же фуражку привёз.
        Вместе с Сержпинскими, к ним домой пошли Таня и Геннадий  Иванович. Они хотели вновь увидеть Дмитрия и поговорить с ним. К их приходу  он поспал, поел, и у него появились силы разговаривать. Он сразу же, как только все пришли, спросил отца о делах у деда в деревне. Его дед Иван Николаевич Свешников был из числа тех помещиков, которых крестьяне не любили. Внук переживал за своего деда из-за последних событий. Деда выгнали из поместья, и его приютила  бывшая служанка, жившая в селе Ермаково.   
      - Ты бы, отец, уговорил деда переехать к тебе в Данилов, всё равно он там один в деревне,  из усадьбы его выгнали. Чего он там за эту деревню держится?
      - Я много раз пытался его уговорить, - сказал Геннадий Иванович, - но он заладил своё: «Я хочу умереть на Родине и лечь в могилу рядом со своей женой…» Вот попробуй  сам его уговорить…
      Немного помолчав, отец попросил сына:
      - Ты можешь нам внятно рассказать, что там, в Ярославле произошло?
      - Да, расскажи, -  поддержали просьбу  Геннадия Ивановича все присутствующие в комнате. Глеб к этому времени пошёл погулять. Павлик остался дома, и хотел тоже послушать. Дмитрий посмотрел на него и попросил:
     - Только всё, что я расскажу, должно оставаться между нами. Об этом не должны узнать большевики. 
      Дмитрий начал рассказывать издалека, с того времени, как устроился на службу в армию. В январе 1918 года, его назначили командиром пулемётной роты в «Первом Советском полку», расквартированном в казармах на Московской улице. (Это на правом берегу реки Которосли).  Старые звания офицеров в Красной Армии отменили, только осталась форма одежды от царской армии, но погоны сняли. Офицеров стали называть просто «командир роты», «командир полка», «гарнизонный комиссар». Дисциплина в воинских частях Ярославля была на самом низком уровне. Солдат кормили плохо, и они часто грабили Ярославцев.
    Начав свой рассказ, Дмитрий сидел на стуле, а слушатели уселись напротив него на кровать, с которой недавно он встал. Его заросшее щетиной лицо было плохо узнаваемо, и, поэтому, отец посоветовал ему не бриться. После не большой паузы, попив воды, он продолжал: 
   - Восстание было стихийным, плохо подготовленным. Я был в охране штаба и слышал разговор руководителей восстания о том, что начать восстание в Ярославле планировали восьмого июля,  одновременно с восстанием в Рыбинске, но мои солдаты спутали все карты и начали раньше, с шестого июля.  В нашем полку имелись две партийные ячейки большевиков и эсэров. В них состояли всего человек двадцать. Не больше. И они мало влияли на остальных солдат.
    Дмитрий задумался, а отец спросил его:
    - И как же началось восстание?
    - А началось всё вот с чего, - продолжал он. - В наши казармы, в конце июня этого года приехала из деревни мать одного солдата. Он служил в моей пулемётной роте. Она рассказала сыну и его товарищам, как отряд продразвёрстки отобрал у неё последний мешок зерна, обрекая семью на реальный голод. В семье были дети, да и скотину надо кормить. Большинство солдат у нас были из крестьян. Разозлившись, они решили пойти ночью в гостиницу «Бристоль», где жило областное руководство, чтобы разобраться с ними. Этот взвод бунтарей входил в состав моей роты. Приходилось учитывать и такое обстоятельство, что эти солдаты все прошли фронт, участвовали на фронте в организации солдатских комитетов. У нас тоже командиров выбирали на общем собрании. Им ничего не составляло застрелить не понравившегося командира. Я знал о замыслах своих подчинённых и доложил вышестоящему командиру. Тот пытался отговорить солдат от незаконных действий, но они не послушали и пошли ночью, с четвёртого на пятое июля, к гостинице «Бристоль», где жили губернские руководители. 
      
 
      Гостиница Бристоль в Ярославле.
      Охрану гостиницы они застали врасплох и быстро разоружили. Затем они арестовали всё губернское начальство и несколько часов ругались с ними. Председатель губисполкома Нахимсон стал угрожать бунтовщикам, что всех расстреляет и даже повесит. Не надо было ему так говорить, согласился бы на уступки и всё бы обошлось. Но он стал солдат запугивать. Тогда они сами застрелили его и ещё несколько руководителей застрелили прямо в гостинице. Остальных большевиков посадили под арест в номерах гостиницы, а затем, через несколько дней, в трюме баржи, устроили  плавучую тюрьму, куда сажали всех остальных большевиков. В тот период в Ярославле находился один из руководителей левых эсэров Борис Савенков. Он жил в этой же гостинице  и решил, что надо поддержать бунтовщиков.
      Услышав про него, Евпраксия сообщила, что лично  знакома с ним.
    - Как он рискует, - покачала она головой. -  Его могут убить.
     - Да нет, они с Перхуровым потом сбежали ночью на пароходе, - сказал Дмитрий и продолжил рассказывать:   
     - Утром, шестого июля, Савенков созвал своих однопартийцев на собрание. Затем левые эсеры направили агитаторов во все воинские части Ярославля, они рассказывали о бесчинствах в деревнях отрядов продразвёрстки, и многие солдаты поддержали восставших. В нашем полку солдаты выбрали нового командира полка, так как прежний командир отказался идти с восставшими и его застрелили. Я тоже не хотел ввязываться в драку, в душе я сочувствовал большевикам. Ещё на фронте я заинтересовался идеей коммунизма. В окопах и блиндажах мы тогда часто дискутировали с товарищами на эту тему. Однако в Ярославле,  меня под угрозой расстрела вынудили принять участие в восстании.  В первые дни восстания, когда была неразбериха,  многие солдаты из нашего полка вернулись в воинскую часть и выступили на стороне большевиков. Пока восставшие митинговали в центре Ярославля, на площади «Богоявления», пока  выбирали новое руководство города и губернии, солдаты верные большевикам перекрыли мост через Которосль и обстреляли мятежников. Так начались боевые действия шестого июля. Я понял, что дело плохо и отправил жену в Данилов. Сам я не мог оторваться от слежки моих подчинённых, и мне не удалось уехать с женой. Таня это подтвердит. Меня опять выбрали командиром роты пулемётчиков. У солдат, которые выступили на стороне большевиков, пулемётчиков почти не было, потому что вся моя рота перешла на сторону восставших. В Ярославле жили отставные офицеры царской армии, которые были безработные и выживали, кто как мог. Они с радостью  влились в ряды восставших, одели свою форму с орденами. Ещё заранее прибыли из других городов офицеры. Избранный на митинге комитет, возложил военное руководство восстанием на полковника царской армии Перхурова. Тот приказал одеть всем прежние погоны и соблюдать старый устав. Многим солдатам это не понравилось, но, расстреляв несколько недовольных, Перхуров установил железную дисциплину. Вся власть была в руках Перхурова, а Савенков был возле него, как советник. Я тоже находился при штабе, так как меня Перхуров назначил командиром охраны штаба и резервного отряда. Пулемёты он распределил по фронту. Я всё время думал, как бы сбежать, но такой возможности не было. Быстро образовался фронт, по линии блокады Ярославля. В руках большевиков были окраины Ярославля, железнодорожный вокзал, и фронт проходил так же по реке Которосль. Поскольку я находился при штабе, то часто слышал разговоры руководителей восстания. Они надеялись на помощь Англии, на их войска в Архангельске. Они упустили время и не попытались прорвать блокаду. А к ним приходили посланники от крестьян из ближайших волостей, которые просили оружие, и хотели поддержать восставших. Но Перхуров не верил в успех крестьянской партизанской войны и не хотел распылять свои силы. Кроме того, он был ярый монархист, мечтал восстановить царскую власть и восстановить привилегии помещиков. Поэтому видел в крестьянах будущих врагов.  Он не хотел их вооружать. 
    Сергей Сержпинский, внимательно слушавший Дмитрия, спросил:
    - Как местное население относилось к восставшим?
    - Первые дни восстания Ярославцы обрадовались, что большевиков свергли. Им надоело беззаконие и  разгул преступности. Все соскучились о прежней спокойной жизни.
Особенно активно поддержали восстание студенты. С первых дней они организовали два батальона и держали фронт против отряда рабочих с мануфактуры. Но потом из-за блокады в Ярославле начался сильный голод, и Ярославцы пытались сбежать из города, но Перхуров издал приказ не выпускать из города никого и стрелять по беглецам.
   - Почему же победили большевики? – спросил Геннадий Иванович.
   - Причин много, - продолжал говорить Дмитрий. – У большевиков было больше артиллерии.
Полковник Перхуров после мятежа перед расстрелом. Фото из книги «История Ярославского края».
   
С девятнадцатого июля большевики начали сильный артиллерийский обстрел города и в короткий срок превратили его в руины. Деревянные дома горели. Перхуров и Савенков уже сбежали, и командование обороной принял на себя другой полковник. Он послал меня с моими солдатами из резерва усилить оборону железнодорожного моста. По пути туда я попал под артиллерийский обстрел и был контужен, лежал посреди улицы без сознания. По улице шли матросы с красными повязками, с винтовками наперевес. Я,  очнувшись,  видел, как матросы закололи штыками, сдавшегося им солдата из числа восставших. Ещё живого они бросили его в огонь горевшего дома. Я лежал, не шевелясь, и матросы прошли мимо. Затем я снял погоны, чтобы меня не застрелили,  хотел спрятаться в доме, который не горел, но снова потерял сознание. Очнулся я в госпитале, где лежали несколько знакомых солдат. Они делали вид, что друг друга не знают. Все выдавали себя сторонниками большевиков. Через несколько дней, в госпиталь пришли матросы и стали допрашивать раненых, пытаясь выявить «контру». Таким способом им ничего не удалось добиться, и они пошли на хитрость. Объявили, что пулемётчикам выдадут денежную премию и отпустят домой в отпуск. Трое пулемётчиков из моей роты поддались на эту провокацию. Двоих сразу во дворе госпиталя расстреляли, а третьего долго допрашивали и били. Он мог меня выдать. Тогда  я ночью переплыл Волгу, хотя  плохо себя чувствовал и рисковал утонуть, но другого варианта у меня не было.  На  берегу, в Тверицах, я наткнулся на убитого солдата и взял у него удостоверение.
    Такими словами Дмитрий закончил своё повествование. Родственники сидели с грустными лицами под впечатлением от услышанного рассказа.  Некоторое время все молчали, а Геннадий  Иванович всё вздыхал и повторял: «Да-а, вот ведь как…»
    - Что же это творится, почему люди озверели? – взволнованно сказала Евпраксия.
    - Неужели, Дима, ты убивал? – посмотрела она на Дмитрия.
    - Клянусь вам, никого не убил! – перекрестился он. – Я только и ждал момента, чтобы сбежать. Я вообще против гражданской войны и любой войны, - твёрдо сказал он. – Мне хватило по горло войны в шестнадцатом году с Германией, до сих пор война снится мне по ночам. 
     Геннадий Иванович вытер носовым платком намокшие глаза и с трудом произнёс:
     - Мне обидно за Россию, за наш народ, у нас много трусов. Один побоялся расстрела, другой  побоялся тоже, и теперь будем воевать не известно за что и убивать друг друга.
     Серёжа принял эти слова в свой адрес, и хотел было оправдаться, но Дмитрий опередил его:
     - Ты думаешь, папа,  я трус? Ты сам только, что сказал: «Воевать не известно за что». А у меня жена беременная. Как она будет без меня воспитывать ребёнка?
     - Но большевики всё не правильно делают. Они самозванцы! – с возмущением воскликнул Геннадий Иванович. – Надо с ними бороться их же методами! Давай, будем сидеть, сложа руки, и завтра они всех нас истребят поодиночке.
     - И что ты папа предлагаешь, начать их убивать? 
     - Тише, тише, господа, - зашептала Евпраксия, - за стенкой соседи всё услышат. Я  предлагаю выжидать. Посмотрим, что будет дальше. Пока рано паниковать. Ещё никого не расстреляли.
    - Я согласна с вами тётя Планя, - поддержала Таня, - надо подождать. Может всё уляжется, ведь массовых расстрелов нет. Дима не трус, и даже я буду защищать свою семью, если понадобится. У меня и пистолет есть, - показала она небольшой наган, вынув его из сумки.
     - Где ты его взяла? – удивился  Геннадий  Иванович. – Дима дал для самозащиты, когда я ещё жила в Ярославле. Там было опасно даже днём ходить по улице.
     Разговор трудный и мучительный, в квартире Сержпинских, затянулся до самого вечера. Серёже надо было идти на работу и вместе с ним стали собираться уходить Геннадий Иванович и Татьяна. Евпраксия уговорила Дмитрия остаться у них ночевать, всё равно Серёжина кровать свободна, и Дмитрий согласился. Перед уходом Тани, Дмитрий попросил:
     - Танечка,  принеси сюда завтра мой свёрток с фотографиями царя. Вдруг к тебе нагрянут большевики с обыском и найдут их. Здесь они вряд ли будут делать обыск. Возможно, фотографии редкие, мне их дал на хранение наш командир полка, ещё до мятежа.
     - Хорошо, Димчик, - пообещала Таня. И, поцеловав мужа, ушла вместе со свёкром. 
                Глава   25 
                Начало  красного террора
     В августе 1918 года Семён Александрович Верещагин находился в своём доме в деревне Гарь. Накануне он копал картошку раннего сорта. Она ещё была мелковата, но старая картошка закончилась. Мука тоже была на исходе. Пока  копал картошку, на улице дул сильный ветер, и он  видимо, простудился:  голова гудела,  появился кашель. Он полечился липовым мёдом, и решил сегодня не выходить на улицу. Кроме Семёна Александровича дома находился только сын Серёжа. У него тоже было плохое самочувствие, туберкулёз не отступал. Все дочери: Мария, Павля, Катя, Соня и Лариса, ушли с утра в лес за грибами и за ягодами. С ними ушёл так же и сын Коля, ему отец выдал пистолет, чтобы охранял сестёр, ведь  время было тревожное. Другой пистолет взял сын Петя. Он с деревенскими парнями уехал на рыбалку, на реку Ухру, которая от деревни Гарь была далеко, за двадцать вёрст. А служанки Матрёна и Люся, с деревенскими бабами, в этот день, уехали в Данилов купить себе что-нибудь из одежды.
     Дверь в дом Верещагиных была заперта и в неё кто-то постучал. Семён Александрович выглянул со второго этажа в открытое окно и увидел Василия Калачёва с каким-то мужиком. После того, как по ходатайству  Верещагина, его освободили досрочно из тюрьмы, большевики назначили Калачёва  участковым милиционером по Бабаевской волости, так как он был из бедняцкой семьи.  Милицейской формы ему не досталось, на голове была только фуражка, оставшаяся  от прежней полиции.
     - Что надо? – спросил Верещагин.
     - Открывай или сам выходи, - громко крикнул участковый.
    По его движениям и по красному лицу Семён Александрович понял, что он выпивши.
     - Я болею, приходи завтра.
     - Нет, тебя велено доставить в Данилов сегодня, - настаивал Василий.
     Сын Серёжа услышал крики и вышел из своей комнаты. Он хотел защитить отца и прогнать, непрошеных гостей. Был Серёжа очень истощён и слаб от туберкулёза, но настроен решительно.  Чтобы не беспокоить сына, Семён Александрович велел ему идти в свою комнату, а сам открыл дверь. Участковый дохнул на него винным перегаром:
      - Запрягай лошадь, а то пойдёшь пешком. Ты,  барин,  арестован.
      - За что? Предъяви ордер на арест, - потребовал Верещагин.
     Никаких документов Василий предъявить не мог, а пригрозил пистолетом. Лошадей у Верещагина в конюшне не было: на Горбунке уехал на рыбалку Петя, а кобыла находилась у Саши в Данилове. Калачёву самому не хотелось идти семь километров пешком, и он насильно забрал лошадь у Черновых. Все соседи, которые стали свидетелями ареста Семёна Александровича, стыдили Калачёва, ведь его семье всей деревней помогали, а Верещагины помогали больше всех.
     - За что, Васька, ты хочешь арестовать своего благодетеля? – спрашивала его бабушка Дуня Чернова. Она вышла из дома в переднике, видимо хлопотала на кухне.
     - Не бери грех на душу, он же освободил тебя из тюрьмы, а ты свинья не благодарная, - ругалась она.
     В Данилов Семёна Александровича привезли прямо на вокзал. На перроне толпились такие же пожилые люди, как и Верещагин. Их охраняли местные солдаты. С  Даниловского уезда собирали бывших помещиков, которым в большинстве было за шестьдесят лет от роду.  Калачёв передал арестованного конвоирам и уехал обратно.
     Более тридцати пожилых людей стояли с узелками в руках.  Почти все знали друг друга, раньше этим людям приходилось встречаться на дворянских собраниях. Здесь же был и предводитель Даниловского дворянства Тихменев. Он успокаивал своих друзей:
ДЕМИДОВСКИЙ ЮРИДИЧЕСКИЙ ЛИЦЕЙ В ЯРОСЛАВЛЕ ПОСЛЕ РАЗГРОМА МЯТЕЖА.  1918 ГОД. 
      - Не беспокойтесь, господа, это какое-то недоразумение. В Ярославле разберутся и отпустят.  Конвоиры, солдаты из Даниловского военного гарнизона, тоже не понимали, за что арестовали этих безобидных на вид  старичков, и  в туалет  отпускали их без присмотра, но никто не сбежал. Арестанты долго стояли на перроне, пока не подогнали паровоз с двумя товарными вагонами. В одном, из прибывших вагонов,  уже сидели помещики из Любимского уезда, среди них находились и несколько  купцов и священников. 
      В Ярославле арестантов высадили на станции «Приволжье», и оттуда пешком, под конвоем, повели в тюрьму, называемую в народе «Коровники». Идти пришлось через весь город мимо развалин. Ярославль узнать было не возможно, даже церкви, сделанные очень добротно, сильно пострадали от снарядов.
      Но здание тюрьмы не подвергалось артиллерийскому обстрелу, потому что во время восстания находилось на территории подконтрольной большевикам. Тюрьма продолжала служить новой власти по назначению. Это мрачное здание с уменьшенными окнами производило на людей угнетающее впечатление. В момент прибытия Даниловцев к зданию тюрьмы, там, у входа уже толпилась очередь арестованных, по внешнему виду
похожих на интеллигенцию. К тюрьме прибывали всё новые и новые колонны.
     Даниловские конвоиры под расписку передали своих подопечных тюремным охранникам. Охранники были тоже одеты в обычную солдатскую форму, крепкие парни, выше среднего роста, и по внешнему виду  явно были  выпивши.   
     Когда вели по коридору тюрьмы, то арестанты спрашивали этих солдат:
     - Где над нами будет суд? И куда писать жалобы на необоснованный арест?
     - Ничего не знаем, - отвечали они, - с  заключёнными нам разговаривать не велено.
     Группу Даниловцев разделили на две камеры, расположенные по соседству. Семён Александрович оказался в группе вместе с Тихменевым  Николаем Александровичем и Свешниковым Иваном Николаевичем. Оба они были ему дальними родственниками и наиболее знакомы среди Даниловских помещиков: в молодости они даже дружили, часто ездили, друг к другу в гости.
 ЗДАНИЕ СТАРОЙ ТЮРЬМЫ. 1962 ГОД.
    Камера была небольшой, примерно, четыре на три метра и с, укреплённым решёткой, окошком, расположенным под потолком.  В углу окна кусок стекла был выбит, видимо специально, чтобы проветривать помещение. Сразу же вошедшим в камеру, в нос ударил неприятный запах мочи от пустого ведра, стоящего в углу. И вообще, пахло не только этим, здесь стоял какой-то специфический запах смрада и сырости. По обеим сторонам камеры стояли двухэтажные, деревянные нары, без матрасов, рассчитанные на четверых человек, а привели туда пятнадцать пожилых людей, привыкших к спокойной и сытой жизни. Здесь же имелся маленький стол, сколоченный из грубых досок и четыре табуретки. Все стены и потолок камеры, прежние  жильцы исцарапали  различными надписями.
     Кто-то из вошедших в камеру людей с сарказмом произнёс:
     - Не зря говорят, что от тюрьмы да  от сумы не зарекайся…
     - Да-а, это верно, - подхватил другой, - мне и в страшном сне не могло присниться такое… 
     Семён Александрович как-то читал книжку про заключённого, в которой описывались условия ещё хуже, чем здесь. И он пока чувствовал себя спокойно, словно на экскурсии. Ему казалось, что может быть, завтра всё уладится, и их выпустят на свободу. В этой группе люди оказались интеллигентными, воспитанными и, войдя в камеру, они начали уступать друг другу место, тем, кто постарше, предлагали сесть. В конце концов, часть людей уселись на нижние нары, а четверо сели на табуретки за стол. 
     После дальней дороги люди устали,  захотели поесть и в туалет. Трое стали стучать в дверь и кричать, чтобы их выпустили в туалет.  Долго никто не открывал и, наконец, открылось смотровое окошечко, и там появился глаз надзирателя:
   - Нечего стучать, - сердито гаркнул надзиратель,  - у вас есть параша, туда и делайте…
   Окошечко закрылось, а пожилые мужчины в растерянности смотрели вопросительно на остальных узников, стоя у дверей.
    - Да, господа, в тюрьме такие порядки, - спокойно сказал Тихменев. – Вы же все, бывшие военные, привыкшие к походным неудобствам. Так что надо терпеливо  относиться к грязи  и  вони.
     Возле ведра сразу же скопилась очередь. Семён Александрович справил нужду предпоследним, и ведро оказалось наполненным до краёв. Пятнадцатому заключённому уже некуда было сходить. Опять люди стали долбить в дверь и кричать, чтобы разрешили вынести ведро с нечистотами. На этот раз надзиратель не отреагировал. А тем временем загазованность в камере усиливалась. Тогда в окне выдавили всё стекло, чтобы помещение лучше проветривалось, а последний, нуждающийся сокамерник, справил свою нужду рядом с ведром, на пол. Кто-то предложил закрыть ведро, издающее невыносимый запах лишней одеждой. Добровольцы отдали пиджак и вязаный свитер. Ими закрыли не только ведро, но и нечистоты рядом с ведром.
     Постепенно воздух в камере стал чище, люди начали разворачивать свои узелки, чтобы перекусить. Семён Александрович не ел с утра, и у него давно урчало в животе. Он совсем плохо себя чувствовал от простуды, от усталости и, возможно, от голода.
    «Надо поесть, -  подумал он, - может, мне полегче будет».
   Верещагин наспех собрал себе в дорогу краюху хлеба, несколько мелких картошин, сваренных в мундире и небольшой ломоть домашнего сыру – всё, что попало ему на глаза на кухонном столе. Эти продукты, завёрнутые в газету, а потом в  Матрёнин, белый ситцевый платок, он разворачивал с мыслью о том, что как не предсказуема жизнь. Ещё утром он не мог даже и предполагать, что окажется в Ярославской тюрьме, вдали от дома.
    Только он откусил сыру, как на улице раздались громкие выстрелы где-то возле тюрьмы. Одновременно кто-то кричал:
    - Не давайте себя убить, сопротивляйтесь!
    Новые выстрелы заглушили крики, и сразу стало опять тихо. Люди в камере заволновались, многие кинулись к окну, подставили табуретки и стали пытаться разглядеть, что там происходит. Другие снизу спрашивали: «Ну, что там видно?»
     Один, самый высокий старичок, стоящий на табуретке, удивлённо сказал:
     - Похоже, что кого-то застрелили. Вон тащат убитого, кладут на телегу, вон ещё тащат другого…
     - Господа, что же это творится? – спрашивали друг друга сокамерники.
     - Наверное,  застрелили кого-то при попытке к бегству, - предположил Тихменев.
     На улице стало темнеть, постепенно сгущались сумерки. Даниловцы поели и захотели пить. Воды, молока или другого питья почти ни у кого не было. Люди не ожидали, что окажутся в такой ситуации и не могли всё предусмотреть. Ничего не оставалось, как вновь стучать в дверь и кричать: «Дайте воды!» Стучали долго, но надзиратель не реагировал. Из коридора доносились стуки со всех сторон, видимо, из других камер тоже стучали.  Но, за дверями никого не было. Толстую дверь, обитую кованым железом, пожилым людям  было не выбить. Узники смирились  со своим положением и притихли. В камере становилось совсем темно, никакого освещения здесь не имелось. Лечь спать могли только четверо. Такие желающие нашлись, они попытались полежать, но на неровных досках старческие кости заболели, и они сели – какой уж тут сон.
    В темноте послышался вопрос:
   - Пётр Севастьянович, во время войны с Турками, вы, где воевали?
   Другой голос ответил: «Я служил во флоте, под командованием адмирала Макарова»
    - В каком звании?
    - Я начинал со звания боцмана, а в 1877 году мне присвоили звание лейтенанта морфлота. Да и сам Степан Осипович Макаров в то время ещё не был адмиралом. Он командовал кораблём «Великий князь Константин». Этот корабль был переделан из торгового судна в военный. Я же командовал быстроходным катером на паровом двигателе. Этот катер назывался «Чесма», и являлся минным. Мы могли метать мины в корабли неприятеля.
     Обитатели тюремной камеры в темноте загалдели, каждый пытался рассказать, где он служил и в каком звании.  Семён Александрович нигде не служил, и, сидя на нарах, помалкивал. В молодости он болел лёгочными заболеваниями, у него подозревали даже туберкулёз, поэтому в армию его не брали, но с возрастом он окреп и болезни отступили. Каждый дворянин имел честь служить в армии, и Семён очень переживал, что ему не довелось служить царю и отечеству.  Сейчас он молчал, ему нечем было гордиться.
     Успокаивая себя, он подумал:  «Зато я  занимался бизнесом, заработал много денег, имел возможность воспитать восемнадцать человек  детей».
     Разобравшись со своими чинами и военными заслугами, сокамерники обнаружили, что самая высокая награда среди них, у Петра Севастьяновича, у которого был орден «Святой Анны второй степени».
     - За что вы получили орден? Расскажите,  – попросили его.
     Пётр Севастьянович заскромничал:  «За пустяки получил, сущие пустяки, господа».
     - Но всё равно расскажите, нам сейчас не уснуть и надо как-то отвлечься.
     После этого наступила тишина, и Пётр Севастьянович начал рассказывать:
     «К началу русско-турецкой войны, к 1877 году, силы противников на Чёрном море по-прежнему оставались неравными. Турки имели значительное превосходство. У нас было несколько устаревших корветов, военных шхун, да три минных катера, которые и спасли положение. Предполагалось, что при необходимости можно будет быстро модернизировать торговые суда в лёгкие крейсеры и вспомогательные транспорты. Так и получилось, вступив в войну с турками, Россия, не имевшая серьёзного боевого флота, получает сразу двенадцать транспортных паровых судов. Но все равно эти вновь приобретённые так называемые "боевые корабли" не могли на равных сражаться с турецким броненосным флотом. Степан Осипович Макаров предложил парализовать боевые действия флота турок при помощи наших минных катеров, снабжённых паровыми  двигателями. Предполагалось, что винтовой пароход доставит лёгкие катера в район стоянки турецких кораблей, а после атаки будут отбуксированы им на свою базу.
     Первая минная атака на турецкие корабли, несмотря на всю лихость, закончилась неудачей  (подведённая под борт мина не взорвалась по техническим причинам). Однако Макаров не падал духом. 29 мая 1877 года "Великий Князь Константин" спускает на воду свои катера возле порта Сулин и атакует турецкий броненосец "Иджалия". Взрыв мины вывел из строя корабль противника. Подрыв броненосца вызвал панику на многочисленной турецкой эскадре, которая стала спешно сниматься с якоря. За блестящую атаку лейтенант Макаров удостоился своей первой высокой боевой награды — ордена «Св. Владимира 4-й степени с мечами». А дальше победы следовали одна за другой. Мой катер «Чесма» потопил ещё пять турецких боевых кораблей. Вот за это я и получил орден «Святой Анны второй степени».
     - Браво! – послышались в темноте возгласы. – Какие знаменитые люди у нас на корабле!
     - Да уж, наш корабль явно идёт ко дну, - пошутил кто-то из темноты. – Похоже, что нас хотят сгноить в тюрьме за наши боевые заслуги.
       - Не надо паниковать, - успокаивали друг друга Даниловцы, - давайте вздремнём, чтобы не так пить хотелось.
      Однако с каждым часом жажда усиливалась. Утром, на рассвете, где-то внутри тюрьмы прогремел оружейный залп. Люди встревожились и вновь начали барабанить в дверь. Силы уже не было стучать руками, и они применили табуретки, да так, что одна из табуреток развалилась.  Зато в дверной глазок, после этого,  заглянул надзиратель и начал орать:
      - Хоть бы вы скорей издохли,  буржуи проклятые!  Зря стучите, всё равно вас скоро расстреляют. Лучше сидите и молитесь перед смертью…
    Насчёт расстрела никто не поверил.  «Врёт, паразит, пугает», - решили старики. Они по своей наивности думали, что там, среди большевистских руководителей, есть справедливые люди, и они не допустят произвола. Но время шло, и жажда стала невыносимой.  Тогда узники решили собрать деньги, у кого, сколько имелось с собой, и заплатить надзирателю, чтобы принёс воды. Так и сделали. К вечеру следующего дня им удалось достучаться до надзирателя и уговорить его. В дверное окошко он протянул котелок с протухшей водой. Несмотря на это, люди выпили эту воду и просили ещё.
     А пока они мучились от жажды, в тюремном дворе весь день, через небольшие промежутки времени,  гремели выстрелы, а в окно Даниловцы заметили, как из тюрьмы вывозили на телеге трупы людей, одетых в гражданскую одежду.
     На третье утро  Семён Александрович почувствовал ноющую боль в левом боку. Он не мог понять, что болит: то ли сердце, то ли желудок от голода. У него оставалась в запасе корочка хлеба, но он боялся съесть её, чтобы не вызвать жажду, ведь воды не было. Все сокамерники сочувственно относились друг к другу. Почти у каждого из них что-нибудь стало болеть – это и от нервов, и от возраста. Ни кто вслух не высказывал мысли, что их могут расстрелять, хотя каждый понимал, что такая  возможность реально существует. Окончательно ситуация прояснилась, когда через окна стали переговариваться узники из соседних камер. Они сообщили, что всех арестованных помещиков расстреливают камера за камерой. Уже половина камер на первом этаже опустели. Всех, кто там сидел, расстреляли. Соседи советовали вооружаться осколками стёкол из окон и оказывать сопротивление.
     Предводитель дворянства, Тихменев, как самый авторитетный человек, предложил начать совещание по поводу сопротивления солдатам, которые придут за ними, чтобы увести на расстрел. 
      - Что вы думаете, господа, как мы будем действовать, - обратился он ко всем, выйдя в центр камеры.
     Выглядел он по-прежнему солидно, лишь его нарядный костюм был слегка помят. Его тёмно-русые волосы и борода  седины не имели, и ему на вид было не больше шестидесяти лет. Семён Александрович раньше дружил с Тихменевым и знал, что в действительности ему было шестьдесят пять и он, не смотря на возраст, занимался гимнастикой с гирями. Его коренастая фигура была тому подтверждением.
     -  Николай Александрович, вы вон, какой молодчик, можете за себя постоять, - высказался, сидящий на табуретке Иван Николаевич Свешников, - а мне уже восемьдесят лет, все кости болят, мне, наверное, и до расстрела не дожить будет, уже сейчас готов помереть, плохо себя чувствую.
     Многие поддержали Свешникова, что силы уже не осталось оказывать сопротивление.
     - Надо встретить смерть достойно, - сказал высокий старичок и слабым голосом запел: «Врагу не сдаётся наш гордый Варяг,  пощады никто не желает…» Несколько голосов поддержали его, но до конца не допели – сил не хватило.   
      Совещания не получилось и Тихменев сел обратно на табуретку, которая была сломана и её кое-как подремонтировали. У многих уже не оставалось сил даже разговаривать, почти третьи сутки мучились от жажды, от голода и от недосыпания. Спать не могли, потому что места всем не хватало, и нары были очень жёсткие и корявые.
      Верещагину не верилось, что так неожиданно его жизнь может закончиться. «О Господи, неужели ты позволишь мне умереть в мучениях, раньше времени? - подумал он. -  Ведь мне только шестьдесят один год исполнится в сентябре».
   Многие в камере уже в полголоса читали молитвы. Семён Александрович тоже стал молиться, вспоминая молитвы, которые раньше хорошо знал.  В последние годы он в церковь ходил редко и начал молитвы забывать. 
      
        Продолжение во второй и третьей книге «Дворяне».


       Весь роман можете  купить на моём сайте Ссылка на сайт имеется на авторской странице. Можно бесплатно прочитать роман на сайте ЛИТНЕТ.