Два поэта

Два поэта


Жили два поэта. В юности они были коротко знакомы, но и после того, как судьба надолго их разлучила, давали о себе знать друг другу. Когда они встретились снова, выяснилось, что если один из них прежде носил бороду, то теперь его подбородок был так же чист, как и его голова (он рано облысел), а второй почти не изменился, разве что стал прилежнее одеваться и меньше говорить. Стена, которую возводит между людьми время, была приятелями быстро разрушена, и каждый из них рад был узнать, что стихотворные всплески, скрашивавшие досуг юности, не были случайны, и их уже нельзя было назвать всплесками, скорее, это были волны или даже потоки, хотя и не то чтобы очень могучие. Открытие это положило начало плодотворной переписке, которая весьма странно закончилась для них обоих.
Кажется вполне естественным, когда люди духовно близкие обмениваются друг с другом своими творениями. Но случилось так, что все творчество первого из них — того, кто был более непосредственен и когда-то носил бороду, а потом сбрил ее, — оказалось исключительно в руках другого. Речь не о плагиате, скорее — о высокой степени сосредоточенности второго поэта на поэтических откровениях первого.
То обстоятельство, что Первый даже не пытался публиковать свои опусы, объяснялось довольно просто: единственной темой его поэзии была тема смерти.
В начальную пору переписки поэтов, а именно после того, как почтальон, неуверенно переступая с ноги на ногу в прихожей, передал Второму запечатанный сургучом пакет, в котором оказалась тетрадь, сплошь исписанная стихотворениями под леденящим кровь общим названием «Возлюбленной Смерти», — Второй, уже известный публике двумя небольшими сборниками, прохладно встреченными критикой, но довольно скоро реализованными при продаже, — прочитав рукопись, был поражен чистотой слога и красотой мысли в стихотворениях своего товарища, но при этом адресату стало очевидно и то, что всякая попытка обнародовать их обречена на неудачу. Поэтому, по зрелом размышлении, полагая, что поэзия существует лишь тогда, когда имеет читателей, Второй поэт ответил Первому обстоятельным посланием, в котором, выразив свое восхищение, пытался наставить собрата на путь истинный.
«Дорогой друг, — писал Второй, — как бы ни были твои стихотворения замечательны, меня охватывает панический страх за твою будущность. Ведь признание твоего дарования в стихах, где ты утверждаешь высшую степень трагизма человеческой жизни, означало бы, что ты достиг совершенства в раскрытии темы, которая, если и принесет тебе славу, то только ту, что можно обозначить строчками:
Чтоб вам меня читать,
Мне должно умереть.
Я не могу согласиться с такого рода совершенством хотя бы потому, что имею, пусть небольшую, но возможность как-то участвовать в твоей жизни, пусть хоть этим вот письмом. Поэтому прошу тебя…» и т.д.
Но не прошло и двух месяцев, как снова появился почтальон и вручил Второму следующий пакет. В сопроводительном письме к новой рукописи Первый писал: «Благодарю Вас за рецензию (простите, что так лихо обозвал Ваше послание), но я сомневаюсь, чтобы она принесла мне какую-либо пользу». Вот и всё, а дальше были стихи, полные скорби и одиночества, и не было в них и проблеска надежды на то, что кто-нибудь когда-нибудь оценит эти стихи, если не за их исключительность и болезненность, то во всяком случае за их искренность и поэтическую чистоту.
«Как же так, неужели может быть, чтобы поэзия, на какой бы теме она ни сосредоточивалась, умрет, не найдя себе читателя?» — восклицал Второй, с чувством восхищения и уныния переворачивая страницы. Может показаться странным, что при этом Второй поэт не испытывал профессиональной ревности, однако творчество Первого настолько было вне конкуренции, настолько противоречило всякой возможности общественного признания, что выбивало почву из-под ног поэтической зависти любого рода.
Следует заметить, что Второй поэт, вероятно по причине отменного воспитания, свято верил в Долг или, несколько шире, в Порядочность, и не мог позволить себе не предпринять некоторых шагов с намерением приблизить стихи своего корреспондента к тому, что называется «литературной конъюнктурой», придать им больше авторского достоинства, исключив или даже заменив наиболее ранимые строчки. И если поначалу эти поползновения носили довольно случайный характер, то к моменту получения третьей рукописи в одной из папок, стопкой громоздившихся на письменном столе, появились два стихотворения, написанных на материале опусов Первого поэта.
Вероятно, всё тем и закончилось бы, если бы на одном из поэтических вечеров в областной библиотеке Второй поэт не ознакомил публику со своими переложениями из Первого. Овации слушателей и лестные замечания литераторов сделали свое дело, и когда осмелевший юноша-почтальон в четвертый раз, уже более настойчиво, звонил в дверь Второго поэта, папка с переложениями разбухла и, помимо собственно стихотворений, в ней лежали вторые экземпляры рецензий, написанных маститыми представителями местной писательской организации.
Еще по получении третьей тетради («Ода на могильной плите») Второй неоднократно брался за перо, чтобы рассказать своему ничего не подозревавшему товарищу о том, как было встречено их совместное творчество, но рассказ не получался.
«Дорогой друг, — начинал было Второй подобный рассказ, — насколько осмотрительно ты поступил, написав в предисловии к своей первой рукописи, что владельцу данного и единственного экземпляра дается право использовать его как угодно и с какой угодно целью, — судить тебе самому, но если я сообщу тебе о том, что…» — на этом Второй поэт останавливался, заваривал себе чай, ставил стакан в мельхиоровом подстаканнике с эмблемой Московского фестиваля 1957 года на письменный стол, брался за перо, но рука его повисала в воздухе.
«Сообщу — о чем? о чем??» — думал он, перечитывая стихи Первого и собственные переложения их, и обычно это завершалось тем, что еще один листок с новым переложением, аккуратно отпечатанный на машинке, вкладывался в папку, которая теперь одна лежала у Второго поэта на столе, а остальные («оригинальные», как со странным смешком говорил он о них) исчезли за ненадобностью в нижнем ящике стола.
Юноша-почтальон, принесший пятую рукопись, всё более осваиваясь в квартире поэта, поведал за чашкой чая, что заканчивает курс филологического факультета, и, найдя себе, как ему казалось, внимательного и понимающего слушателя в лице Второго поэта, рассказал о любопытной мистификации, которую ему удалось провернуть на факультете.
Как всякий вступающий на поприще молодой человек, юноша-студент был высокого мнения о своих способностях. Не будучи удовлетворен состоянием, в каком находилась современная поэзия, юноша был настолько дерзок, что написал труд о поэте, которого выдумал сам. Он придумал его биографию, «выпустил» единственный сборник стихотворений, написанных якобы этим поэтом, присовокупив к этому два или три критических отклика, которые будто бы имели место в периодической печати, пытался даже сочинить стихи, но ограничился отдельными строчками, используя их в качестве цитат. Молодой человек казался весьма довольным собой, повествуя о том, с каким успехом прошел его доклад на научной конференции; больше того — ему выпала честь этим докладом о вымышленном поэте представлять свой вуз в другом, чуть ли не столичном, университете. И самое удивительное — обман его так и не раскрылся.
 — Литературные идеи носятся в воздухе, — заключил юный авантюрист, — и люди искушенные с легкостью принимают их на веру, стоит только сделать вид, что идеи эти осуществились. Кстати, — добавил почтальон, начиная понимать, что злоупотребляет гостеприимством хозяина, — я присутствовал на вечере в библиотеке, когда вы читали ваши последние стихи. И, знаете, меня удивило, насколько они близки тому, о чем я писал в своем докладе.
Молодой человек ушел. А поэт, не распаковав бандероль, завернул в бумагу три экземпляра еще пахнувших типографской краской сборника своих переложений на стихи Первого поэта, пересчитал купюры полученного за сборник гонорара, переписал набело начало своего письма, закончив его словами: «… но если я сообщу тебе о том, что прилагаемый сборник стихов и гонорар есть результат того, как мне угодно было распорядиться правом, предоставленным мне тобой самим, — примешь ли ты мои поздравления? С нетерпением жду ответа…», — и отправился на почту.

* * *

В доме на окраине села, который снимал Первый поэт, в четвертом часу ночи еще горел свет. На столе, сколоченном из сосновых досок, лежал листок, вырванный из школьной тетради. Сам поэт сидел на корточках возле голландки, в меховой куртке, небритый, и кидал в печь один за другим скомканные листки черновика. Пламя освещало его лицо, на котором застыло усталое, отсутствующее выражение. Покончив с санитарией, он выпрямился, потер глаза и подошел к столу.
— Под строгой тогой Прозерпины
Живая теплится душа.
Внимать ей надо чуть дыша,
И нам откроются тогда
Аида мрачные глубины,
Земли святая простота,
Олимпа высь и чистота… — прочел он.
 — Душа — дыша, душа — дыша, — повторял поэт, держа листок в руке. — Это профанация! — вдруг вскрикнул он, скомкал листок и в сердцах бросил его в печь.
 — Какое, однако, капризное это слово — «душа»! Как и «смерть». Точно не зарифмуешь, разве что избитым чем. Душа, душа…
Поэт выключил свет, разделся и лег.
 — Душа, душа, душа, — всё бормотал он. Вдруг вспомнил, что не включил радио, будившее его на работу, нащупал ногами тапки и, подойдя к хозяйскому комоду, повернул ручку репродуктора. На мгновение он замер: ему послышалось, будто кто-то скребется в дверь. Включив свет и накинув куртку, он вышел в сени; за дверью никого не было. Поэт отворил входную дверь, нашарил рукой выключатель, заснеженное крыльцо осветилось, но ничьих следов, кроме его собственных, на крыльце не было.
 — Показалось, — проговорил он и хотел уже вернуться в постель, как вдруг взгляд его упал на порог, который весь был занесен снегом, проникшим сквозь широкую щель под дверью. Приглядевшись, поэт заметил, что из-под снега выглядывает уголок конверта. Он нагнулся, поднял конверт, который почтальонша, видимо не застав адресата в полдень, сунула под дверь, стряхнул с пакета снег и пошел в горницу.
— Наконец-то! — воскликнул он, разламывая печать.
Целый поток разноречивых чувств отразился на его лице, пока поэт разглядывал три одинаковых книжечки с именем его и Второго поэта на обложке.
 — Как он мог?! — вскричал Первый поэт, и прошло довольно много времени, прежде чем он решился прочесть письмо и раскрыть книжку.
 — Боже мой, какое чудо! — простонал он, прочитав первые стихотворения. Поэт уронил руки на стол и заплакал от счастья: это были прекрасные стихи.
Когда он очнулся от забытья, небо за окном начало светлеть. К полудню он принес заведующему ремонтными мастерскими заявление об увольнении, получил на почте деньги, рассчитался с хозяйкой и библиотекой, снялся в сельсовете с военного учета и уехал с последним автобусом в областной центр, в аэропорту которого мы потеряли его из виду, и о дальнейшей судьбе этого человека можно только догадываться…
За прошедшие полгода Второй поэт переложил для печати последнюю, пятую, тетрадь, но, сколько ни ждал он ответа от своего напарника, ни давешний юноша-студент, ни какой-нибудь иной почтовый работник не беспокоили его. В писательской организации Второго поэта спрашивали, когда он подготовит новый сборник, но тот ограничивался неопределенным ответом или задавал встречный вопрос.
Прошел год. Снова наступила зима, и, поняв однажды, что ожидания его тщетны, Второй поэт заварил свой чай, достал из нижнего ящика стола папки с «оригинальными» стихами и просидел с ними до ночи. Так же прошел и следующий день, и еще один, и еще, пока этот человек не понял, что как поэт он больше не существует.
Прошло еще два года. Юноша, который, подрабатывая на почте, носил Второму поэту рукописные тетради со стихами Первого, окончил университет, обзавелся семьей и уже сам читал студентам лекции о современной поэзии. Документы в аспирантуру были готовы, и подаренная ему женой шляпа с высокой тульей и не слишком широкими полями как нельзя лучше соответствовала его теперешнему положению.
Прогуливаясь как-то с женой по городским улицам и развивая перед ней свою оригинальную теоретико-литературную идею, он по старой студенческой привычке заглянул в букинистический магазин. Книжечку стихов, вместе с другими изданиями приобретенную им, он просматривал за утренним кофе с гренками почти равнодушно, не преминув, однако, заметить, что с одним из ее авторов знаком лично. Жена заинтересовалась и попросила почитать вслух. Он начал было читать какое-то стихотворение из середины, но вдруг осекся и после минутного столбняка стал лихорадочно листать сборник. Затем бросился к стеллажам, отыскал среди аккуратно переплетенных собственных литературоведческих трудов свой давний доклад о вымышленном поэте и не поверил глазам, когда увидел, что строки, которые он приводил в своей работе в качестве цитат, как бы вырваны из отдельных стихотворений сборника — совпадение было полное!
Волосы стали дыбом на его голове, и, забыв о шляпе, он бросился искать по старой памяти квартиру Второго поэта, но, сколько бывший студент ни звонил и ни стучал, дверь ему никто не открыл.