Рассказ. Нетленный бренный день. Почти мистическая

        Рассказ.

      «Нетленный бренный день. Почти мистическая история из реальной жизни».


        Иной раз случается так, что самый обычный реальный рабочий день, не предвещавший накануне ни каверз, ни лотерейной радости, ни каких бы то ни было деяний сверхъестественных, уже распахнувшись… – как-то вдруг неожиданно окутывается то ли в происки неземного, то ли в земную благодать. Прямо-таки мистика какая-то. А может быть… испытание? Ну, как сложилось, так и сталось: позабыть – невозможно, исправить – не удастся.


     I. Туда.

        Было это в Брянске ранней осенью лет десять назад (или тридцать-сорок до того), – точнее не вспомню; но центральный железнодорожный вокзал города стоял тогда под капремонтом. То, что там произошло, чему я был свидетелем и в чём принял непосредственное участие, могло случиться в любом другом городе, в любом населённом пункте. Но тогда это был Брянск.

        Я выехал из Москвы ночным поездом с Киевского вокзала: рассчитал так, чтобы быть в Брянске утром к началу следующего рабочего дня. Поездка сугубо деловая – встреча с партнёром и сразу обратно в Москву (что там дороги-то – три с половиной сотни вёрст): ни званых обедов, ни ночлегов, ни каких-либо камер хранения – в руке лишь один деловой портфель с деловыми же бумагами.
        Около шести-семи утра я сошёл на Брянск-1-Орловский перрон. Времени до встречи с партнёром было предостаточно. Но ни присесть, ни прикорнуть, ни кофейка глотнуть негде – зал ожидания закрыт на ремонт. (Странным было то, что, накануне составляя план своего делового турне, я удивительнейшим образом упустил из вида столь значимый и явно не секретный факт.) Привычка же – всё делать с резервом, тем более что в Брянске я впервые, определила: взять такси и сразу отправиться на целевой адрес.

        – В случае чего, там и подожду, – в полголоса урезонил я сам себя.

        Нанятый на привокзальной площади шашечный экипаж доставил меня до центра города – до середины проспекта Ленина – уже через пять минут.

        – Ско-оро!.. Одна-ако!.. – нараспев изумился я (видать спросонья, потому как маршруты передвижений были выстроены мной ещё до отъезда из Москвы; и то, что от вокзала до центра на своих двоих-то – неболее получаса ходу, а тут – такси; что я опять-таки преминул при заблаговременном планировании своего вояжа).

        Разбежавшейся головой – я завертел в разные стороны. А та – голова – ещё заставила и всё тело крутиться вслед за ней, ища выход из сложившейся ситуации.

        – Вот же!.. – буркнул я себе под нос мало цензурно.

        Моя минутная гостевая растерянность длилась ровно столько, сколько ей было дозволено мною – ровно одну минуту.

        – Время… – семь... И два с половиной часа до рандеву!.. У-у-у!.. – не находя приемлемого решения, раздосадовался я. – Ну да ладно! Погода шепчет ясной свежестью. Погуляем. Ознакомимся, так сказать, с ближайшими доступными достопримечательностями! – обрадовал я сам себя в полный голос бесплатно выигранным бездельем. (Вообще, я часто разговариваю сам с собой и даже вслух, когда рядом никогошеньки-то и нет.)

        Погоды в те дни стояли действительно прелестные – настоящее бабье лето. И в это утро (как и намедни и до того – не без утренников) взблёскивающее меж поблекшей листвы и веток деревьев, ещё подёрнутых вишарем, светило, уже ярко светило, но ещё не прогрело, а лишь только подавало надежды, что вот-вот разъярится и уж обожжёт те не по-осеннему. Ну а пока, оно горделиво, но с осторожностью выпросталось из-за много- и малоэтажек и ещё нераскоронованных деревьев. Мерно прогуляв из конца в конец весь центральный проспект, неспеша пройдя от него по улице Горького до моста через Десну, я взглянул на часы: к моему удовлетворению лишнее время без сожаления было безвозвратно сронено, а требуемое, подкатив ближе к девяти, ожидало через каких-то полчаса с хвостиком. Мой партнёр был чрезвычайно пунктуален и, к тому же, свирепо ревнив и до дрожи щепетилен к точности соблюдения всех договорённостей и церемоний: потому, спустя минут пятнадцать, я уже оказался на месте встречи.

        Вход в офис был отдельным – непосредственно с улицы. Но! – по явно мистической причине, – ни в девять тридцать, ни в десять никто из принимающей стороны не соизволил-таки материализоваться передо мной. Прижавшись лбом к надпольному витринному окну низкого первого этажа, сделав одной ладонью полутрубу (вторая  – занималась портфелем, а поставить его на землю – нельзя, потому как это плохая примета – денег не будет), создав тем самым хотя бы такую, зыбкую, полутень, я разглядел внутри конторы лишь её полутемень, а в ней – только мебели контуры да безлюдье полное. Для порядка, постучав в широкие двойные запертые двери, дёрнув пару раз за входную витиеватую латунную скобу, окончательно убедившись, что мои потуги тщетны, и решив, что дальнейшее ожидание доброго исхода бесперспективно, – я просторечно и непечатно вызубился и позвонил своим несостоявшимся визави.

        Неприлично длинная и многократная зуммерная автоматная (так мне почудилось) очередь, как барабанная дробь перед оглашением приговора, пробила мои ушные мембраны и достала до мозга, накрутив мои нервы, как струны на колки – чуть ли не до обрыва. Я был уже готов вызвериться и кинуться на любого встречного и поперечного. Я вдыхал полной грудью. Я глотал воздух. И – не мог выдохнуть. Моя кровь стала иссыхать в одних её руслах и переполнять другие, а то и вовсе – прокладывать новые. Всё моё тело и голова местами приобрели бело-золотистый оттенок раскалённого железа, а где-то – покрылись рубиново-багровыми пятнами. Весь я – как будто бы в минуту растолстел сразу на три размера: это было понятно – потому как мне захотелось растащить галстук и разорвать ворот рубахи и хоть как-нибудь ослабить врезавшийся в живот ремень: все они не давали мне свободно дышать, чтобы здорово; жить.

        Но наконец-то сработавший автоответчик беспристрастно, но в тоже время успокаивающе, как дежурный врач на скорой, поведал, что безвременная скорбь вынудила владельца телефонного номера – моего партнёра – переменить все его планы: точных автоматных слов я и не вспомню, но моя голова интерпретировала их именно так – «скорбь». А ещё то, что абонент станет доступным через несколько дней. После такого печального откровения, моя злость и досада улетучились без следа, здоровая бледность сорокапятилетней кожи вернулась на своё место; я похудел до прежней своей нормальности и ремень брюк перестал беспощадно перекрывать и неволить мои кровотоки.

        – Что поделать! – со снисхождением и пониманием выдохнул я вслух. – Такова природа человеческой жизни: как и любая другая дорога – она полна неожиданностей…

      Я привычно покрутил головой по сторонам.

        – Надо бы кофейку... на дорожку, да и чтоб взбодриться, – просветлев, решил я. И зашагал в направлении вокзала. До отправления моего автобуса, а возвращаться в Москву я запланировал именно так, было ещё два часа.

        Немного поплутав по старинным низкоэтажным переулкам, я вышел на главную улицу. Передо мной предстал ЦУМ – Брянский Центральный Универсальный Магазин – архитектурный памятник после сталинского «классицизма» – типовой трёхэтажный универмаг 1950-х годов постройки, какие доминировали и, немного потеснившись, продолжают корениться и теперь почти в каждом областном центре, сохранившийся до моего приезда в своём первозданном виде. Оглядевшись по сторонам и не найдя ничего более притягательного, я, зайдя внутрь, сразу же направился в кафетерий, который расположился на первом этаже недалеко от входа.

      – Эспрессо, пожалуйста, – не глядя на настенное рукописное табулированное меню, отрешённо и машинально проскороговорил я.
       – Возьмите американо, – проколоколило неожиданно, чем пресекло мятущиеся в подсознании думы о будущем и вернуло меня в текущую реальность. – Цена та же, а воды бохаче.

        Я перевёл своё внимание на воскресивший меня источник буквосочетаний. Из-под мультяшных – смоляных, длинных, поштучных – ресниц меня всполохами чаровали и опахивали чистые, честные глаза совсем… юной непорочной девы, – то ли пред-, то ли постбальзаковского возраста: все они – и глаза, и ресницы, и дева, казалось, жившие отдельно друг от друга – искренне желали мне добра и хотели как лучше; ну, так их научили и настроили; или же сказывалась её – «девы» – персональная опытность: помогать неразумным заблудшим странникам и неискушённым посетителям – беречь и не растрачивать в пустую нажитое: в трудах праведных и претерпениях.

       – Блаходарствую! – приветливо, но с иронией отозвался я, чуть передразнивая местный говор. – Да я столько-то и не выпью. А эспрессо – так в самый раз.

        Лекарственно влив в себя поданный экспресс-энергетик, – который и на его вкус, и на результативность от его принятия, оказался чистейшим «плацебо», точь-в-точь таким же, как и в столице, то есть с неестественным, излишне терпким, чрезмерно навязчивым запахом кофе, но без его вкуса и физиологического результата от его употребления, – я пешком порулил обратно к железнодорожному вокзалу.


    II. Обратно.

        На автобусной остановке на привокзальной площади я был ровно в двенадцать: до заявленного в расписании отправления моего перевозчика оставалось тридцать минут. Подойдя к единственному на стоянке автобусу (более походящему на забытый в дальнем углу музейного запасника ненадобный экспонат, извлечённый от туда по какой-то нелепости или с чьим-то тайным умыслом, чем на подголовный и подлокотный, мягкокресельный, комфортабельный «икарус», полностью готовый к своему первоначальному предназначению – дальним странствиям) я обнаружил суетящегося, взъерошенного и небритого молодца, который то забегал в салон, то подбегал к открытому в корме автобуса агрегату и хрястал разводным ключом куда там попало.

       – Вы до Москвы? – подладно поинтересовался я, в надежде услышать отрицательный ответ.
     – Да... Но… Не поеду... Стартёр… – промямлил, переставший казаться «молодцом», водитель.
       – А-а… Э-э… – растерявшись от недоумения и радости (что поедет не этот… «автобус»), заблудился я в междометиях.
     – Ща друхой подойдёт – подменный, – бросил он сурово, предвосхищая дальнейшие подробные расспросы мои, затормозив процесс формирования мною моего отношения к его информации.

        Сглотнув невысказанное, я отошёл в сторонку и огляделся. В центре площади на услонах вокруг неработающего подремонтного фонтана бивуаком разложилось множество похожих друг на друга людей, одетых во что-то явно непотребное для повседневной городской жизни, окружённые полусмятыми порожними клетчатыми баулами: они что-то пили, наливая из своих термосков, заедая питьё своё напластанной колбасой и хлебом и шаньгами. Подойдя к ним ближе, я выяснил, что все они путешествуют до Москвы и ожидают подменный автобус. Они, не ожидая моих вопросов, перебивая и дополняя друг друга, – сперва, радушно предложили мне присоединиться к их трапезе, а с моим благодарственным отказом, тут же с удовольствием и в мельчайших подробностях порассказали, что всем табором едут на какую-то «центральную» базу за товаром для местного ритейла – свободного от предрассудков и строительных конструкций. Посетовали при этом, что привычные много лет и Черкизон, и Лужа закрыты; что торговли «как раньше» теперь уже нет и не будет; что дома – семьи, а другой работы днём с огнём не сыщешь и тэде, и тэпэ.

        Нервно потоптавшись рядом с ними еще минут пятнадцать в ожидании чего-то – чего именно не знаю, я, – вновь оглядев перекопанную округу, наметив свободные для пешеходного движения проторены и остановочные островки безопасности, с извечным в голове вопросом «что же дальше делать», – стал слоняться по площади, экскурсионно заглядывая в прилегающие закоулки и уличные закутки. Я словно очерчивал магические круги, которые – в случае чего – должны будут защитить меня от всякой неожиданности, от любого бесовского – не только набега, а хотя бы даже лишь поползновения к нему.

        Потянулись непригодные для разумного подсчёта (по причине их неопределимой бесконечности) минуты ожидания. Но подменный всё не приходил и не приходил. Постепенно, – от получаса к получасу, – минуты тяжелели и всё крепче и сноровистей притормаживали часовые стрелки. Периодически, я минутно замирал и стенал с оптимизмом и призрачной надеждой, которая всполохами озаряла моё сознание и щурила глаза отрадой, когда из-за скрытого сворота вдруг возникал степенный бас или натужный рёв многотонников, непохожие на щебет легкового автотранспорта. Вот-вот, вот-вот, вот! – идёт, уже идёт, вот он – подменный! Но всё было не то. И я вновь и вновь возвращался к своему вышагиванию и очерчиванию, – навострив слух и не смыкая глаз.

        Мои ступни саднились и, наверное, уже кровоточили. А часа через три, – по ощущениям, – мои лапы окончательно растворожились: по-видимому, обутые на них модельные туфли из кожи тропического питона не были предназначены для пеших переходов через Среднерусскую возвышенность. Сибаритный деловой портфель, не меняя своего чопорного вида, представлялся теперь негабаритным, непредназначенным для ручной переноски рундуком; к тому же, как будто бы затоваренный под завязку всяческим дефицитом, он не позволял ни бросить его, ни оставить без присмотра; он напирал, узурпировал, натёр и уже содрал кожу с молодых мозолей на обеих ладонях моих; а те, взныв от такой непомерной ноши, пожелали непременно избавиться от тирана, лишь только я отвлекусь. Но я, чуя свою ответственность за всё и всех, лишь подобрав и крепче сжав пальцы рук своих, стиснув зубы, не обращая внимания на боль в суставах моих, продолжал шагомерить – так недужность дланей и стоп меньше беспокоила; ручная же кладь, увидев и признав силу и волю мои и царствие мое, поуменьшила своё фанфаронство и переприсягнула вновь мне.

        При всём при этом, я считал: сколько шагов помещается по одной стороне площади вдоль фасада вокзала, сколько шагов по другой – вдоль сквера, в уме вычислял длину её диагоналей и её же квадратный метраж, а также сантиметраж и миллиметраж; вышагивал и рассчитывал площадь тротуара перед ремонтируемым зданием вокзала, квадратуру фонтанного круга и общую протяжённость проезжей части. До этого я уже подытожил и количество фонарных столбов в округе, и окон во всех строениях, опоясавших встречный развал, рассчитал их высоты и кубатуру. Кроме всего прочего, я определил, сколько потребуется времени, чтобы либо профланировать, либо галопом добежать от одной значимой точки на площади, например, автобусной остановки, до любой другой.

        Всё это я делал на ходу, без пауз – как на одном дыхании. Результаты некоторых измерений поражали меня своей корреляционностью: словно кто-то специально определил, к примеру, что количество железобетонных столбов в округе, возведённое в третью степень, должно непременно равняться длине окружности фонтана в вершках, умноженной на два с четвертинкой. Это занятие вызывало у меня восторг: во-первых, так легче коротать время, а во-вторых... ну надо же хоть что-нибудь делать, в конце-то концов, когда делать нечего.

       Я сосчитал всё: и то, что имелось перед глазами, и то, что было скрыто за строительным забором – всё, что смогло стать предметом арифметических задачек и даже то, что не смогло бы, потому как являлось заботой анализа высшей математики. И все эти свои наработки я был готов продать… О-у! Нет-нет! – с радостью подарить любому статуправлению или же отделению железной дороги, лишь бы поскорее подошёл автобус, который вывез бы меня от сюда домой.

        И видимо вся эта палитра изменчивых чувств и ощущений так или иначе проявлялась на моём лице, потому как дежурившие на площади полицейские ни разу не подошли ко мне и не поинтересовались, что это, дескать, я тут за коленца выделываю. И за это им большое спасибо. Остановить меня было нельзя. Как невозможно без необратимых последствий остановить доменную печь или акулу. Потому что остановка – это смерть. Нет, конечно, поначалу доблестные блюстители порядка в том привокзальном хаосе взирали на меня с подозрением: то ли как на нелегального геодезиста, делающего предварительную разметку местности без разрешения, то ли как на секретного землемера-шагомера, разбивающего площадной участок виртуальными межами на будущие огороды. То, что я что-то подсчитываю или же творю заклинания, они видимо поняли по моим еле шевелящимся пересохшим губам. Хотя... Возможно, то были мои молитвы.

       Да-да! Именно так! – я и молился! и ворожил! Шагал, считал и взывал! И какой-то главный транспортный или же малый автобусный покровитель услышал меня: через каких-то четыре он прислал-таки подменный вывозитель меня, прифонтанных страждущих тел и ихнего барахла из этого беззаветного тупика.

        Да вот видите ли какое дело: облик у этого автобусоподобного «н;ча» был в точности такой же, как и у его собрата по их транспортному цеху, стоявшего теперь скверным памятником, негодным раритетом на обочине площади. Чувство некой неосознанной ещё тревоги накрыло меня с головой. Остановившись рядом с омертвевшим родственником, он продолжал угарно пыхтеть и чадить двигателем или чем-то тем, что у него имелось вместо силовой установки. В самооткрывшемся приёмном проёме явился водитель, – хотя по антуражу ему больше подошло бы называться каким-нибудь… «рулекрутом» (наподобие «Водокрута Тринадцатого» из любимейшей киносказки Александра Роу). То скрещивая руки над головой, то подкидывая их к небу с припрыжкой, – он подал знак табору, мол, все сюда, грузитесь, скоро отправляемся. Я, – то ли по наитию, то ли по судьбе, – оказавшись ближе всех к отправной точке, выстроился у автобусной подножки первым.

        В этот момент к прибывшему Рулекруту Второму, подошёл другой – Рулекрут Первый – из соседнего пепелаца. Сквозь смердящее чихание не заглушенного агрегата и нелепейший гуд всего творящегося вокруг, я невольно расслышал обрывки их нервозной и одновременно парадоксально спокойной, видимо привычной им, беседы:

       – ... Миш, ты главное не глуши... стартёр хреновый..., – камуфляжил Второй, прибывшую непристойность.
      – Да чё-о!.. Я не знаю чё ли!.. Тот, – полуобернувшись, и вытянув вместе с рукой сплоткой указательный и средний пальцы в сторону заглохшего автопамятника, раз за разом тыча ими туда, как будто бы стреляя по-киношному, вопил «нем;лодец», – такая же… колода!.. Ты мне скажи лучше, а задняя втыкается?..
       – Ты чё-о?! – отшатнулся Второй. – И-и не-е взду-умай! заглохнет тут же! – втемяшивал он Первому.
       – А на заправке, чё?!.. Т;ма... как хош... а з;дить придётся, – напирал Первый.
       – Нормалё-ок!.. Я залился под завязку… Должно достать… в оба конца… Хотя... Только учти! – погрозил пальцем Второй, – топливомер не фурычит, – как-то жалобно и мало ободряюще обнадёжил он Первого.

        Из уловленных и кое-как расшифрованных фраз мне стало понято, что по маршруту на втором автохламе погонит Рулекрут Первый.

        Я мялся у порога судьбоносного исхода, не решаясь переступить его, после всего услышанного. И не переступая черту, я заглянул вовнутрь. Охватившая меня ранее жуть, кратно усилилась: подкреплённая тайными знаниями, она задеревенила мои мослы и чресла и пыталась зацепенить разум. Моё бренное тело продолжало топтаться у распахнутых врат в портал фатальной неизвестности, в то время как подсознание, отделившись от него, преградило тому дорогу в ад.

        По-видимому, злыдни-рулекруты сами были опытными таителями и недюжинными физиономистами, поэтому с лёгкостью распознали мою опасливую нерешительность. Чуть сзади справа я услышал знакомое, теперь уже более чем обходительное и даже вкрадчивое сипение:

       – Всё в порядке! Проходите!.. Проходите-проходите в… салон, – брехливо предложил Первый.
       – А-аы-ы... Через сколько в… путь? – сбивчиво обронил я, но всё же стараясь взять себя в руки, подбирая слова-определения, наиболее соответствующие обстановке и сути предстоящего перемещения из Брянска в Москву; но, как мне казалось, недостаточно умело, – так тасуют колоду неопытные игроки, то и дело роняя, вылезающих из неё без спроса королей и шестёрок. При этом, я как бы даже шифровал от прочих возможных сопутников своё сокровенное желание – пожить на этом свете подольше.
       – А?.. – оборвалось сзади. – А-а!.. Как заполнимся… Минут так-этак через тридцать...
       –Ух ты! Тогда я ещё постою… подожду… покурю… здесь… с краюшку, – облегчённо выдохнул я и оттёрся от входа, так как за мной уже начала выстраиваться и напирать толпа из везунчиков, которые, правда, и не подозревали о том, что задумали эти «колдуны».

        Народ полез в нутро, которое без аллегорий вскорости могло превратиться в адово пекло. Пока болезные грузились и рассаживались, я, выкурив одну за другой несколько сигарет, решился-таки выяснить у наших Рулекрутов, есть ли у них должный мандат – так называемый «маршрутный лист», который им должен был выписать  автобазовский диспетчер, и в коем, кроме прочего, указывается факт технической исправности транспортного средства. Также меня интересовали: и обозначенный в нём маршрут поездки, и назначение. По-хорошему, по нормативному, гараж не имел права выпускать подобное «нечто» из своих ворот вообще: не то, что до Москвы, но даже по Брянску или его окрестностям. Ну а ежели они – вот уже здесь! – то это значит что? – бардак на автобазе?! или же самоуправство татей-водителей?! Это ж подсудное дело! – подвергать перемещенцев возможной опасности. Да и не только их пассажиры, но и прочий транспорт на дороге, да и случайные пешеходы – все превращались в заложников тех и этих транспортных разгильдяев.

       – Извините, – перебивая царящий вокруг страшный перегуд, крикнул я Рулекрутам-супостатам и раскованно махнул им рукой, распрямившись, словно освободившись от собственных заклинаний «хочу домой». Они, обернувшись, как пиками упёрлись в меня своими пронзающими взорами, готовыми, если что, и испепелить меня на месте, или же хотя бы не подпустить к себе ближе. Я ещё раз махнул рукой и бесстрашно направился к ним.

        Вид у меня был столь решительный и грозный, что эти «колдуны-злыдни» видимо подумали: если даже их сейчас и не станут бить наотмашь и изгонять как бесов, то отбиваться им так или иначе придётся точно. Но ни до моих вопросов, ни до обмена мнениями, – типа того, что, мол, кто на что имеет полное право, а кто на тоже самое не имеет права никакого, ни до политических предпочтений, ни до философских воззрений на происхождение человека и его места в мироздании и надобного ему пути, ни до взаимных оценок личностей, – дело-таки и не дошло: имитация двигателя у второго пепелаца пыхнув и чаднув ещё пару раз, глубоко вздохнула и, не выдыхая, стухла. Вызверившиеся Рулекеруты шибко забегали, засуетились, стали без удержу, без ума и заклики хрустать и сандалить то там, то сям, норовя своими колдовскими пассами оживить новопреставленного. При этом они, время от времени, губно вызубиваясь, исподтишка бросали на меня косые осатанелые зраки, как на кудесника, не дающего им сотворить поганое. Но никакие кунштюки им не помогли: кадавр закрыл глаза и простился с нашим миром. А может я и впрямь, своими площадными похождениями и шопотаниями, очертил-тики защитные круги и переворожил их зловредное чародейство: ведь под мои подсчёты эти два автоужаса тоже попали.

       Воодушевлённый такими последними разворотными событиями, я с уверенностью Моисея вошёл-таки в чрево поверженного монстра. Я наречисто поведал своим собратьям по ожиданию доброго пути то, что случайно услышал от Рулекрутов; рассказал всё, что знал о правилах выпуска автотранспорта на путевой маршрут; красноречиво, с примерами и аналогиями обрисовал вполне реальные перспективы путешествия на этом безлошадном тарантасе: и последствия весьма возможной тяжкой аварии – белёсые хирургические или контрастные черно-красные ритуальные, и вероятность беспокойного ночлега в их прелестных Брянских лесах, и, при наилучшем исходе, дополнительных тратах из их личных сбережений для того, чтобы просто-таки вернуться домой.

        От моей откровенной, краткой, но глубоко проникновенной речи пассажиры просто обалдели и открыли глаза. Некоторые – прослезились. Из обречённых путешественников все они сразу же перешли в разряд рассудительно колеблющихся – ехать или не ехать: да вроде бы и не к спеху, так чтобы уж непременно сегодня – так-таки и нет, можно и завтра или же вообще на следующей неделе. Появившаяся зыбь их сомнений быстро нарастала. Поднялся лёгкий бриз. Всё хламное нутро заурчало. Образовались волнишки, сразу же увеличившиеся до приличных накатов с белыми вариативными кудряшками по навершью. Я был рад им – этим кудряшкам: «Кудряшки – это хорошо! это пробуждение! это жизнь! Хуже сталось бы, коль в дороге они оказались бы агонической пеной!» Весь народ – со мной был согласный. А посему, забрав свою коробейную пустопорожнюю поклажу и прочие пожитки, стремглав выдавился из клоаки и приподнятый отправился восвояси. Я же, прошагав по ристалищу ещё часов около шести, дождался-таки проходящего доброго поезда, на котором и
отправился домой – в Москву.


   III. Мы вместе.

        В вагонном купе я оказался в одиночестве: остальные места до конца моей поездки так никто и не занял. Не раздеваясь и не заправляя постель, я, выключив свет, прилёг на тут же раскатанный мною матрас, подложив под голову сразу все четыре свободные и чрезвычайно скромные подушки, прежде подбив их до пригодной мягкости. Бродившие и кружившиеся в голове мысли недолго искали успокоения для себя и сна для меня.

        И первое, что пришло мне на ум в тот момент: «Я не сделал ровным счётом ничего из того, зачем приезжал!» Но всё ж таки, несмотря на это, я покидал брянский край осиянный. И с каким-то странным ощущением – чувством выполненного долга.

        Ведь кто его знает! Может быть, я для того там и оказался, что бы те мои сограждане не отправились в свой путь на том кособоком автобусе смерти. Может я своими словами уберёг людей от конца их света и скоропостижных прощаний с ними. Если та дьявольская безлошадная тарантаска на скорости сто заглохла бы на трассе, или лопнуло бы колесо, или же заклинил бы редуктор, – всё что угодно могло произойти с тем неправедным ящиком, собранным из позабэушных частей, место которым лишь под прессом, – то финал истории мог бы оказаться преждевременно могильным.

        В те же предсонные быстротечные минуты, ещё одно благодатное соображение осветило меня вдруг. Я, уезжая домой в Москву, покидаю, вроде бы как тоже «свой дом»! – свой дом – Брянск! Да-да! – так с людьми случается: приехав в первый раз в чужую, абсолютно незнакомую – хотя бы по книгам и слухам –  местность, пробыв там малость малую, но отметившись в ней чем-то особенным, запоминающимся на долго, не пропадающим из верхних слоёв памяти сразу же на выходе, – с закрытием дверей, – она становится, как бы филиалом, что ли, малой родины: как медаль ордена – названия сродные, а статус всё же разный, но при этом тоже – высокая награда. Так что это – новая малая родина, – почти – Своё! Мы – сразу же, бессознательно и отовсюду – начинаем улавливать даже обрывки информации о ней: воспламеняемся её успехам и обновлениям, расстраиваемся и возмущаемся её нерадивостью и промахам. У заядлых путешественников – подобных запечатлений случается премножество.

        При этом, все эти «малые родины» остаются, для побывавших там единожды, практически неизведанными. Постепенно уходя с первых полос и слоёв памяти в её глубину, уступая место новым запечатлениям, они, всё же, сживаются с нами навсегда. По случаю или так – время от времени, – они проявляются более явственно, напоминая о себе, что, дескать, они-то – есть! – и что нельзя их – вот так запросто – взять да и забыть; да и вообще, неплохо б де наведаться к ним вновь, подивиться: помнишь, мол, как было-то? – а?! – а погляди-ка теперь! – как стало-то, как расцвело! И возникает искренняя радость и благость: а ведь и я там был, мед-пиво… не пил, – но капелюшечку своей души и участливости приложил и оставил. А малые родины мне, как своему – ни за что-либо, а просто так – подарят свою теплоту и доброту от воспоминаний: ведь теперь они уже не чужие, не посторонние, а – Свои!

        Значит: Так! – и правильно: все города и веси на всех широтах, в которых когда бы то ни было мы побывали хотя бы раз, становятся родными нам! Так и ВСЯ наша страна – Россия – за многие столетия издуманная, собранная, многажды от ворогов отстоя;нная, изъезженная, исхоженная вдоль и поперёк нашими предками, нами самими, нашими детьми и близкими, близкими близких, ими самими и их роднёй – связана, срощена со всеми нами воедино, и скрепила всех нас друг с другом – всеми корнями нашими и ветвями на всю глубину праведной жизни. Так было! Так и есть! И так будет в веках!


        С этими благостными думами уже через пару минут я и уснул. Поезд мерно и ласково баюкал меня квадратами и площадями колёс. И так – с милой и доброй заботой – добаюкал меня до самой Москвы. Безо всякой мистики.


Юрий А-Г©
#Камушкиракушки
#Юрий_А_Г©